Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Виктор Баныкин
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
Геннадий не знал, чем ему заняться. Взял в руки свой дневник, чтобы записать события вчерашнего дня, но тотчас отложил его; принялся было читать «Девяносто третий год» Гюго, но, не одолев и страницы, захлопнул книгу. Все было не по душе. Ему будто чего-то не хватало. Но чего? Этого он и сам не знал.
Давила Геннадия и тоскливая тишина кубрика, казавшегося каким-то подземельем, давила так, что ему все труднее и труднее становилось дышать. Особенно невыносимо стало одиночество после того, как сюда на минутку забегал Юрий.
«И зачем я сижу тут как прикованный? – спросил вдруг он себя, очнувшись от немого оцепенения. – Пойду-ка проветрюсь на палубу». И он вышел из кубрика и бесцельно побрел по судну, заглянул в распахнутое окно красного уголка, но там не было ни души, лишь скучающие мухи нудно жужжали, пошел дальше, услышав чьи-то голоса.
Неподалеку от парового брашпиля сидел верхом на стуле голый до пояса Юрий. Он сидел к Геннадию спиной, подставив лицо и грудь солнцу. Рядом с ним стоял кочегар Илья, помахивая тонким красно-сизым прутом. Илья, видимо, только что рассказал какой-то забавный случай – он знал их великое множество, – и Юрий залился звонким, безудержным смехом, еще выше задирая голову.
Геннадий остановился как вкопанный. Он с завистью смотрел на хохотавшего Юрия. Теперь-то Геннадию стали понятны его терзания, теперь-то он знал, чего ему не хватало. Дружбы с Юрием, примирения с ним – вот чего не хватало Геннадию! И будь Юрий в эту минуту один, Геннадий, возможно, и подошел бы к нему и сказал бы запросто, точно они и не ссорились, как он часто делал это раньше: «Юрка, а что я придумал! Хочешь, скажу?»
Но Юрий был не один. Вот он перестал смеяться, похлопал по груди ладонями и с блаженным вздохом проговорил:
– Изжарился!.. Сейчас бы с бушприта – да в воду махнуть!
– А чего тут раздумывать? Возьми и махни, – посоветовал в шутку Илья.
– Солидное дело… прыгни попробуй!
– А что?
– Ничего. – Юрий благодушно усмехнулся. – Ох, уж и мастер ты, Илья, подначивать! Сам будто не знаешь, что прыгать с парохода не разрешается. Выговор в два счета заработаешь.
Илья оглянулся и увидел Геннадия, который не успел спрятаться за угол носовой рубки.
– Генка, поди-ка сюда! – крикнул кочегар. – Ты не слышал, какую тут Юрий клюкву разводит?
Геннадию хотелось бежать, бежать без оглядки, но теперь было уже поздно. Юрий повернулся и тоже смотрел в его сторону, как показалось Геннадию, презрительно и насмешливо.
Геннадий с отчаянной безрассудностью шагнул вперед и, не помня себя, задиристо сказал:
– Ему, Илюша, в жизни никогда не прыгнуть с бушприта. Это он так… для красоты треплется!
– Ты, Генка, помолчал бы. – Юрий примирительно улыбнулся: – Ну, чего нахохлился?
Но спокойствие Юрия, его улыбка привели Геннадия в ярость:
– А еще… болтал, что волю закаливаешь! А сам… трус. Трус, вот кто ты!
Илья хлестнул прутом по голенищу начищенного до блеска сапога и сдвинул брови.
– Трусишь? Трусишь прыгнуть с бушприта? – крикнул Геннадий и, сбросив с себя майку, брюки, кинул их к ногам побледневшего Юрия. – На вот тебе, трус несчастный! – Задыхаясь от гнева, он метнулся к бушприту.
– Куда тебя понесло? – завопил кочегар и побежал вслед за Геннадием.
Проворно, точно кошка, Геннадий вскарабкался на деревянный брус, повисший над водой, и на мгновение застыл, подавшись вперед грудью, как бы еще раздумывая, прыгать ему или нет.
– Генка… Генка! – роняя стул, закричал Юрий.
Но было уже поздно.
У Геннадия екнуло и похолодело сердце, когда он входил последним в капитанскую каюту. Прячась за спины Ильи и Юрия, он глядел исподлобья.
Глушков сидел за столом и пил чай. Он был без кителя, по-домашнему: в белой косоворотке и чувяках на босу ногу. Капитан жил на судне пока по-холостяцки, без семьи. Жена и дочка, ученица девятого класса, должны были приехать на «Сокол» лишь в конце июня.
– Подсаживайтесь, ребята, подсаживайтесь, – сказал Глушков. И сказал это так, будто он и не вызывал к себе ребят, а они сами, по доброй воле, пришли к нему в гости. – Чего стоите? Подсаживайтесь! – снова повторил свое приглашение капитан, наливая в блюдце густой, дымящийся чай.
Стулья стояли вокруг стола, и, когда Илья первым решился сесть, ему поневоле пришлось подойти к столу. Сели и Юрий с Геннадием, сели осторожно, с опаской, точно под ними были не стулья, а раскаленные сковороды.
Геннадий глядел себе под ноги, на пол, покрытый раскрашенным в клетку линолеумом, не отваживаясь поднять глаза.
– А я чайком балуюсь, – сказал Глушков, стараясь не глядеть на растерянные лица ребят. – Не могу без чая жить, да и только! Волгари, они все водохлебы!.. Ну что, выпьете по стаканчику?
И, не дожидаясь чьего-либо согласия, он достал из шкафчика, вделанного в стену, стаканы и налил в них чаю.
– Сахар, конфеты… Пейте, кто с чем любит…
«И чего он все тянет? Уж начинал бы, что ли, скорее!» – с тоской думал Геннадий, упорно продолжая изучать на полу пестрые квадраты.
– У нашего старика Александра Антоныча спина разболелась, – сказал Глушков, глядя в окно, и крупное лицо его озарилось мягкой улыбкой. – Говорит, верный признак: быть ненастью. Я и приглядываюсь, какой будет закат. – Глушков помолчал. – У волгарей много всяких примет на этот счет. Нынче вот на утренней зорьке уж так соловьи распелись! Стою у штурвала и думаю: «Опять добрый денек ожидается». Так оно и вышло. Меня еще отец приучал: «Солнце красно вечером – бурлаку бояться нечего». Погодку, мол, удачливую сулит закат. Или другая вот примета: «Солнце красно поутру – бурлаку не по нутру». Это к тому, значит, что ветер непременно разгуляется. – Неожиданно глаза капитана весело заблестели, и он, чуть усмехнувшись, наклонился через стол к Юрию: – У тебя, Панин, не болят лопатки или, скажем, поясница?
– Что вы, Сергей Васильич, у меня ничего не болит! – засмеялся Юрий и осекся, зардевшись до кончиков ушей.
А капитан, как бы не замечая смущения практиканта, весело продолжал, переводя взгляд на Геннадия:
– А у тебя, Жучков? Тоже ничего не болит? Это хорошо. Как говорят в народе – молодому все нипочем!
Откинувшись на спинку стула, Глушков легонько забарабанил по столу пальцами.
– Смотрю на тебя, Жучков, и товарища юности вспоминаю, – сказал капитан задумчиво и грустно. – Уж очень ты похож на него. Особенно сейчас, при этом свете… Петром звали. Вместе мы с ним после курсов пришли на Волгу в двадцать шестом году. Восемнадцатилетними парнями. И попали, скажу вам, на одно судно рулевыми. На «Хусаина Ямашева». Таких этот Петр способностей был! Просто на диво! Стоило ему, бывало, раз пройти какой-то перекат, и все: в следующий рейс Петру уже ничего не стоило провести тут судно. Вот какой был парень. И до всего-то он допытывался, и все-то ему хотелось знать. Читал много, а лоцманскую карту до последней буковки старался изучить. На другой год Петра в лоцманы перевели. Так думаю – далеко бы пошел человек. Далеко бы! Да произошла нелепая история… и не стало товарища.
– Как не стало? – вырвалось у Ильи.
Глушков словно не слышал вопроса. Он вздохнул, погладил щеку.
– Сергей Васильич, что же с ним случилось? – нетерпеливо спросил Юрий, не спускавший с капитана пристальных глаз.
– Что случилось, спрашиваете? Он всего-навсего прыгнул с бушприта во время хода судна. И плавать был мастер Петр. А затянуло под пароход… и не стало человека.
Вдруг порывисто встал Юрий:
– Сергей Васильич, тут не только Геннадий виноват… Мы с Ильей тоже виноваты. При нас…
– Он неправду говорит, Сергей Васильич! – перебил Юрия Геннадий и тоже вскочил. – Я знал, что Юрка не трус, а только… сам не понимаю, почему все так получилось. – Он запнулся и тихо добавил, опуская голову: – Мы поссорились до этого, и я сердился на него.
– Поссорились? – переспросил капитан.
Геннадий еще ниже опустил голову.
Бакен покачивался на быстрине у высокого песчаного берега, изрытого стрижами. Он был не белым и не красным, этот обыкновенный бакен, – он был золотым. Природа не поскупилась и тонкой золоченой пленкой покрыла и воду, позолотила и отвесную стену берега в черных точках норок, в которые с разлета ныряли шумливые стрижи. Казалось, что золотой пылью насыщен даже воздух.
Вот к бакену подплыла лодка. Старик бакенщик зажег фонарь, глянув вприщур на еле приметный, совсем бесцветный язычок, и стал свертывать цигарку.
Геннадий вздохнул, отвернулся, посмотрел на правый берег. Там уже разгорался пожар заката, грозивший охватить малиновым пламенем полнеба.
Через несколько минут он вновь поглядел на удалявшийся бакен. Отсюда, с кормы, он был все еще хорошо виден. Теперь уже и на плот, и на бакен, и на воду легли багровые зловещие отсветы. Зато незаметный доселе огонек бакена засверкал так ярко и сильно, точно это горела не простая керосиновая лампа, а звездочка, упавшая с неба.
«Построим скоро гидростанции, и всю эту отсталую технику побоку, – подумал Геннадий. – Нечего с ней нянчиться! Электрические буи по всей Волге заблещут, и к ним уж не надо будет плавать на лодках – вечером зажигать, а утром гасить. Обслуживание будет автоматическое, никакой канители: чик – и горит фонарь! Чик – и потух!»
Бездымное немое пожарище все бушевало над Волгой. И даже когда оно померкло и берега стали погружаться в сиренево-сизую мглу, на западе еще долго догорала, чуть теплясь и все никак не потухая, вечерняя зорька.
С луговой стороны низко над Волгой пронеслась, свистя крыльями, стая уток. Одна за другой начали загораться на светлом еще небе звезды. И самая крупная и яркая, отражаясь в воде, побежала за «Соколом». Неизвестно откуда на небе появились косматые облачка. Эти облачка, лениво проплывавшие над головой, механик Александр Антоныч называл «рваными шапками».
Стал порывами задувать низовой ветер. Он налетал стремительными вихрями, и по гладкой свинцово-холодной поверхности реки, уже впавшей в дрему, вдруг проносились тысячи серебряных монет, которые, казалось, вот-вот поднимутся вверх и улетят вместе с ветром.
Геннадий не знал, сколько прошло времени. Возможно, он просидел бы так, обхватив руками колени и уставясь ничего не видящим взглядом на бурлящие за кормой волны, еще долго-долго, если бы за спиной неожиданно не раздался чей-то возглас:
– А я-то его ищу!.. С ног сбился!
Геннадий не успел еще совсем прийти в себя, как рядом с ним опустился Агафонов:
– Закатом любуешься?
Геннадий молчал.
Поглядев на часы, рулевой продолжал:
– Минут через пятьдесят Ундоровские горы покажутся. Плот расчаливать будем. Возле этих гор самое подходящее место для расчалки. А на рассвете к Ульяновскому мосту подойдем.
Кивнув на протянувшийся за кормой плот, даже сейчас, в наступавших сумерках, поражавший своими громадными размерами, Агафонов улыбнулся:
– Ведь каких два плота тащим! Этакую громаду без расчалки ни под одним волжским мостом не проведешь: сразу в пролете застрянет. – Михаил как бы невзначай положил на плечо Геннадию руку: – Ну и нам, комсомольцам, сам понимаешь, во время расчалки в хвосте плестись никак нельзя. Верно?
Геннадий покосился на Агафонова. А рулевой взмахнул коробком спичек – Геннадий не приметил, когда тот скрутил цигарку, – и добавил:
– Вам с Паниным тоже придется попотеть.
Он чиркнул спичкой о коробок и, подумав, сказал:
– Вы отвечаете за тросы. Ты за горный, а он за луговой.
Сложив лодочкой руки, Агафонов поднес к цигарке плясавший на конце спички огонек. Запахло табачным дымком.
Геннадий спросил:
– Миша, а чего мне… делать?
– Чего делать, говоришь? Перво-наперво проследить за сплавщицами, чтобы они вовремя вытащили из воды постоянный трос, когда на «Соколе» сбросят его с гака…[3]3
Гак – железный крюк, за который закрепляется буксит (трос) несамоходного судна или плота.
[Закрыть] Ну и помочь им надо. Пусть девчата видят, как сокольцы умеют работать. Понял?
– Понял! – обрадованно сказал Геннадий.
Агафонов потушил окурок и бросил его за борт.
– Эх, забыл спросить тебя, – словно между прочим, проговорил он, – с Паниным-то вы теперь помирились?
Геннадий отвел взгляд и ничего не сказал.
– Что же ты молчишь?
– Он не хочет… Когда от капитана вышли, он сразу ушел. И слова не сказал.
– Да-а, тонкое это дело – дружба, – задумчиво протянул Агафонов. – Нелегко ее заслужить!
Он помолчал, поглядывая по сторонам, и запел:
Летим мы по вольному свету,
Нас ветру догнать нелегко,
До самой далекой планеты
Не так уж…
И полюбилась же мне эта песня! – сказал он со вздохом, перестав петь так же неожиданно, как и начал. – Про летчиков она сложена… Про большую мечту. Запоешь – и кажется, будто крылья у тебя выросли и ты летишь по вольному свету. А если надо будет, поднатужишься – и самая далекая-раздалекая планета близкой станет! – Спохватившись, Агафонов проворно поднялся на ноги. – Пойдем-ка, парень, пора к расчалке готовиться.
Показались Ундоровские горы полуголые холмы с редким леском по склонам. В смутном, переменчивом свете только что взошедшей луны, то и дело скрывавшейся за тучи, горы выглядели ниже, приземистее, чем они были на самом деле. Тускло сияли оголенные выступы, точно медные лбы окаменевших великанов.
«Тоже… горы называются!» – разочарованно подумал Геннадий.
Но что это такое белеет вон там, из-за обрыва? И самая обыкновенная известняковая глыба, нависшая над макушками притаившихся в овраге деревьев, уже представилась Геннадию башней, развалиной грозной крепости, когда-то, в богатырскую старину, стоявшей над кручей. Геннадий уже видел и остатки неприступных стен, лепившихся по склону горы.
А когда «Сокол» совсем близко подошел к правому берегу, Ундоровские горы уже не казались Геннадию неприглядными и скучными, как вначале, хотя полуразрушенная башня и крепостные стены были только видениями.
Место здесь и на самом деле было удобное для расчалки: течение тихое, глубина большая. Ветришко, как говорят на Волге, передувавший закат, то чуть стихал, то налетал сызнова и никак не давал Волге «замаслиться», и она то и дело покрывалась чешуйчатой рябью – шамрой.
Из Ульяновска вот-вот должны были подойти вспомогательные суда. После расчалки каравана на два плота они-то и поведут под мост второй плот. Но буксиры что-то запаздывали, и это беспокоило капитана. Он боялся, как бы ветер не окреп, не набрал силу. При ветре труднее было бы справиться с работой. И Глушков нет-нет да и посматривал в бинокль в сторону Ульяновска.
Но вот вдали, наконец, показались две черные точки с еле приметными огоньками.
– Идут работяги! – сказал Агафонов.
Капитан еще раз поднес к глазам бинокль и приказал начинать расчалку.
«Сокол» отдал трос и стал приближаться к плоту, который шел теперь самосплавом. На последнем челене стояла Вера Соболева и, глядя на приближавшееся судно, махала рукой:
– Милости просим в гости! Мы вас заждались!
– А блины, бригадир, будут? – спросил Глушков, надевая на руки брезентовые рукавицы. Он уже стоял на нижней палубе.
Лишь только «Сокол» подвалил к плоту, капитан первым прыгнул па бревна. За Глушковым попрыгали Агафонов, Кнопочкин, Юрий, кочегар Илья и еще несколько человек из команды. Даже Люба Тимченко, нарядившись в стеганую кацавейку и белый платочек, тоже отправилась на плот.
Последним к борту подбежал раздосадованный Геннадий. Но его задержал механик Александр Антоныч и заставил надеть ватник.
Стараясь не глядеть в темный провал между «Соколом» и челеном, Геннадий подошел к краю борта и прыгнул.
Он смахнул с лица брызги и помчался к правому краю плота, перескакивая через водяные прогалины.
«Еще кто-нибудь сочинит, будто я опять отлыниваю от работы», – говорил он себе, совсем не думая о том, что впопыхах легко поскользнуться на шатких бревнах.
– Генка, это ты? – окликнул Геннадия чей-то голос.
Он оглянулся и увидел Женю.
Девочка была в зеленом свитере и черной юбке. На голове большой шерстяной платок, а на ногах хромовые сапожки.
Геннадий на миг приостановился, спросил!
– Ты куда?
– Помогать… трос вытаскивать! – еле переводя дух, ответила она.
– Топай за мной! – скомандовал Геннадий.
Но Женя раньше его подбежала к девушкам-сплавщицам, вынимавшим из воды тяжелый стальной трос.
– Вставай рядом, – сказала Женя Геннадию.
Засучив рукава, Геннадий схватился за мокрый трос.
– Ого-го, еще работнички подвалили! – одобрительно сказала стоявшая впереди Жени высокая девушка.
– А ну, девоньки, покажем пароходским, где раки зимуют! – засмеялась Зина, подружка Веры Соболевой.
Геннадий промолчал, он только поспешнее стал перебирать руками, и трос, будто живой, заскользил по ладоням.
«Тоже мне – «покажем пароходским»! – передразнил он про себя Зину, побаиваясь острой на язык девушки. – Это еще поглядим, кто расторопнее!»
Теперь он думал только о том, чтобы не отстать от других. Геннадия захватил быстрый темп работы. А веселые шутки, которыми перебрасывались между собой девушки, разжигали азарт.
Когда высокая девушка, стоявшая впереди Жени, почему-то на секунду замешкалась, задерживая подачу троса, Геннадий требовательно закричал:
– Э-эй, не спать!
И повсюду слышались отрывистые веселые выкрики, четкая команда. Все торопились, но никто не суетился. Одни вытаскивали из воды основной трос, другие закрепляли на гаке временный, третьи сбрасывали поперечные счалы, с помощью которых были соединены обе половины большого плота.
К девушкам, с которыми работал Геннадий, подошел капитан Глушков:
– Как, девчата, кто над кем взял верх: трос над вами или вы над тросом?
Сразу раздалось несколько голосов:
– Мы над тросом!
– Товарищ Глушков, мы уже кончаем!
Посмотрев на разбросанные по бревнам кольца черного гибкого троса, капитан заметил:
– Торопиться надо с умом. А так не годится: вы у меня его весь спутаете.
Геннадий только сейчас вспомнил о наказе Агафонова следить за тросом, и ему стало неловко.
«Растяпа! – обругал он себя. – Эх и растяпа!»
А Глушков нагнулся и спокойно, не суетясь, показал, как надо складывать трос. От проницательного взгляда капитана, казалось, ничто не ускользало, он словно заранее знал, где может произойти какая-либо заминка, и уже спешил туда.
Геннадий бросился разбирать трос, Женя и Зина стали ему помогать.
Немного погодя здесь все так наладилось, что в Глушкове уже не было никакой нужды, и он так же незаметно исчез, как и появился.
А когда вытащили весь трос, подбежал Агафонов, разгоряченный, в одной тельняшке, плотно облегавшей широкую грудь:
– Как, богатырши, жизнь?
Зина вытерла уголком косынки кончики губ и уперлась руками в бока.
– Что ж ты, сердешный, раньше-то не приходил? – съязвила она. – А мы-то по тебе скучали!
Девушки так и покатились со смеху. Но Агафонов не смутился:
– И я к вам рвался, красавицы! Да подружки ваши с того плота не пускали.
Он осмотрел трос и остался доволен работой девушек.
Геннадий и Женя стояли в стороне.
– А я с Юркой вчера поссорилась, – сказала небрежно Женя, не глядя на Геннадия. – Из-за тебя.
– Из-за меня? – Геннадий был так поражен, что не нашелся больше ничего сказать.
Женя туго стянула на шее концы шерстяного платка.
– Я с ним никогда-никогда не помирюсь! – Она вдруг сорвалась с места и со всех ног бросилась куда-то в темноту.
– Женя, Женя! – звал Геннадий.
Но она так и не откликнулась.
В это время с парохода прибежал радист Кнопочкин. Потеряв с ноги чувяк, он наколол на сучок ступню и теперь прыгал, как большая подшибленная птица, тряся всклокоченной головой.
– Сергей Васильич, радиограмма с Гидростроя! – кричал он, ковыляя к левому краю плота, где было больше всего народу.
Тут что-то не ладилось с заделкой троса, и работой руководил сам капитан.
– Давай сюда, – отрывисто сказал Глушков и, не дожидаясь, когда радист подойдет, направился к нему навстречу.
– С Куйбышевской ГЭС! – говорил Кнопочкин, передавая капитану радиограмму.
Кто-то засветил карманный фонарик, направляя яркий луч на тонкий листок бланка.
– «Поздравляем коллектив парохода «Сокол» выдающимся начинанием, – читал Глушков. – Желаем успешного завершения рейса большегрузным плотом – рейса труда и мира».
На одну из бабок проворно вскочила Люба Тимченко.
– Предлагаю послать ответную радиограмму, – сказала девушка, придерживая руками растрепанные ветром волосы. – Сообщим строителям о нашем обязательстве… Нужный великой стройке лес доставим досрочно и без потерь! Доставим на сутки раньше срока!
– Послать, послать! – со всех сторон раздались голоса.
– А Любу раскачать – и в воду! – озорно крикнул кочегар Илья.
Девушка завизжала, спрыгнула с бабки и спряталась за спину капитана.
– Ой и выдумщик этот Илюшка! – смеялась она, повязывая съехавший с головы платочек.
Наконец все работы закончились, и команда поспешила на судно. Геннадий неторопливо зашагал к «Соколу». Вдруг кто-то схватил его за плечо.
«Не Юрка ли?» – подумал Геннадий. Но нет, то был не он, а Кнопочкин.
– Упарился? – спросил радист, припадая на правую ногу.
– Выдумал! – Геннадий показал Кнопочкину ладони – черные, маслянистые.
– Ну и чирок-свистунок! А почему рукавицы не взял? Мог ведь руки ободрать.
– Какие еще рукавицы!
Но вот и они, шагая по бревнам, добрались до «Сокола», стоявшего у крайнего челена.
Пароход сверкал огнями. Даже огромное неподвижное колесо с красными плицами было освещено электрической лампочкой. С колеса в воду с шумом падали увесистые капли. На одной из плиц сидел масленщик и гаечным ключом крепил болты. Когда он что-то говорил механику Александру Антонычу, смотревшему в колесный кожух из пролета в узенькую дверцу, слова сливались в сплошной гул, точно масленщик находился в пустой бочке.
– Наши чумазые тоже не сидят сложа руки, – одобрительно заметил Кнопочкин и посмотрел на Волгу. – А ветерок, заметь-ка, стихает.
Подойдя к самому краю челена, Геннадий подпрыгнул и ухватился руками за борт парохода. Потом он подтянулся и уже был на палубе.
– Из тебя, старик, неплохой матрос выйдет! – крикнул с верхней палубы Давыдов.
Широко расставив ноги и спрятав в карманы брюк руки, он слегка раскачивался, что-то негромко насвистывая. Второй штурман был в хорошем настроении. Капитан оставил его на «Соколе» ответственным дежурным. Это было ему по душе: он не любил грязной работы.
Геннадий сделал вид, будто не расслышал, что сказал Давыдов. Остановившись у красного уголка, он стал наблюдать за приближавшимся к плоту буксирным пароходом «Ульяновец». С капитанского мостика вспомогательного судна кто-то прокричал в рупор:
– Все готово, Сергей Васильич?
– Все, Петр Петрович! – ответил Глушков, только что поднявшийся на верхнюю палубу.
Другой вспомогательный пароход, «Уралец», юркий малыш, весь окутанный дымом, огибал плот, намереваясь подойти к корме. Когда «Ульяновец» возьмет на гак одну из половин плота, «Уралец» будет помогать ему.
– Какой плот брать? – снова спросили с «Ульяновца».
Глушков приложил к губам рупор и крикнул:
– Луговую! Луговую половину берите! И трогайтесь, а мы за вами… через полчасика.
– Капитан-наставник Шаров, – сказал Кнопочкин, кивая на капитанский мостик «Ульяновца». – Про него волгари знаешь как говорят? «Наш Петр Петрович из семи печей хлеб едал!» Только тем и занимается, что показывает, как надо проводить под мостом плоты. Его так и зовут – наставник.
Когда «Ульяновец» подошел к «Соколу» ближе, Геннадий с живым любопытством поглядел на стоявшего на мостике пожилого полного человека в черной шинели, едва сходившейся на животе. Одутловатое женское лицо Шарова радушно улыбалось.
– Чуть не забыл, Сергей Васильич! Тебе письмецо есть… Из дому, должно быть, – сказал Шаров и помахал над головой конвертом. – Пришвартуемся к плоту, пришли кого-нибудь.
Геннадий был разочарован. Ничего, совсем ничего героического не было в облике знаменитого капитана-наставника! И не скажи Кнопочкин Геннадию, кто такой Шаров, он, пожалуй, и не обратил бы на него никакого внимания.
Геннадия окликнул сверху Глушков и попросил сбегать на «Ульяновец» за письмом.
Спустившись на плот, Геннадий увидел стоявших в стороне, спиной к нему, девушку и парня. Ватная куртка, надетая парнем внакидку, съехала с одного плеча, и Геннадий заметил полосатую тельняшку. Вдруг парень негромко запел:
Летим мы по вольному свету,
Нас ветру догнать нелегко…
Геннадий в смущении бросился в сторону.
… Глушков поблагодарил Геннадия и, глянув на адрес, сунул конверт в карман: сейчас некогда было читать! По улыбке, легкой, чуть тронувшей губы капитана, Геннадий догадался, что письмо это от семьи. Геннадий взошел на капитанский мостик и посмотрел на плот. Теперь обе его половины уж ничто не соединяло.
Загудел «Ульяновец», тонко, фальцетом, давая знать, что он трогается в путь. И тотчас в горах троекратно отозвалось гулкое эхо. Медленно, тяжело заворочались колеса, и судно стало отходить от плота. Вот натянулся и трос, соединяющий «Ульяновца» с луговой половиной плота – той, что была ближе к левому берегу.
Одно мгновение Геннадию казалось, что судно, всем корпусом сотрясавшееся от напряжения, остановилось: ему не под силу сдвинуть с места плот.
Но вдруг он заметил, как крайнее челено луговой половины плота немного выдвинулось вперед. Потом между обеими половинами плота появилась тонкая полоска воды. Она расширялась и пробиралась все дальше и дальше, точно стальное лезвие огромного клинка рассекало в длину весь этот плавучий остров… А вот вода добралась и до кормы. Вскоре невдалеке от «Сокола» проплыл луговой плот с двумя домами. «Ульяновцу» помогал «Уралец»: уткнувшись носом в корму плота, он толкал его вперед. Странным показался Геннадию этот непомерно длинный и такой узкий плот.
Вдруг Геннадий увидел Женю. Она стояла на краю удалявшегося плота рядом с девушками-сплавщицами и что-то кричала. Теперь они встретятся только завтра, уже за мостом, когда будут соединять обе половины плота вместе… Геннадий приосанился и помахал Жене фуражкой. Все-таки как приятно стоять на капитанском мостике парохода, когда знаешь, что на тебя смотрят!
Но вот плот скрылся в клубах дыма, валившего из трубы «Уральца», и Геннадий направился к трапу. Взявшись за поручни, он посмотрел вперед. Далеко на высокой горе мерцало множество огней. Там находился Ульяновск. Но железнодорожного моста через Волгу еще не было видно.
Во время расчалочных работ Юрий был на левой половине плота. Кажется, никогда еще он не трудился так старательно, как в этот раз. И откуда только бралась сила? Порой ему думалось, что он один мог бы вытащить из воды тяжелый стальной трос длиной в сто пятьдесят метров.
Где-то неподалеку была Женя. Иногда ему чудилось, что он слышит Женины шаги, ее голос.
Но она его уже не интересует, убеждал он себя.
«Пусть их, – думал он, кусая губы. – А им вдвоем, наверно, весело… Вон как Генка соловьем заливается. А вся катавасия из-за него началась… Ох уж этот мне Генка!»
С плота Юрий уходил последним. В душе у него еще теплилась надежда… Казалось, вот сейчас Женя подбежит сзади своей легкой, неслышной походкой и прикроет ему глаза теплыми смуглыми ладошками. Но этого не случилось.
Взобравшись на судно, Юрий с тоской осмотрелся по сторонам. Возле входа в кормовой трюм лежали прикрытые брезентом доски.
Он подошел к трюму, приподнял край брезента и только собрался лечь ничком на доски, как кто-то тронул его за плечо:
– Ты чего тут, Юрий, делаешь?
Юрий повернулся и увидел Агафонова.
– Я… просто так, – смущенно протянул он. – Брезент поправлял.
– Пойдем-ка ко мне. Лапшой угощу. – Агафонов усмехнулся: – И ужинал как будто хорошо, а после расчалки так есть захотел, ну, словно суток двое куска хлеба во рту не было! Пришлось к Любе за добавкой идти. – И он кивнул на эмалированную кастрюльку, которую прижимал левой рукой к груди. – Пошли!
Юрий покорно тронулся за Агафоновым.
Кубрик у рулевого был до того маленький и тесный, что в нем еле помещались кровать, тумбочка и стул. Но когда Агафонов, поставив на тумбочку кастрюлю, до краев наполненную лапшой с янтарными звездочками жира, заботливо усадил Юрия на кровать, у того почему-то сразу пропало ощущение тесноты. «Наоборот, – подумал Юрий, – если бы кубрик был просторнее, он не казался бы таким уютным».
Юрий ел нехотя, изредка поглядывая на полочку с книгами, висевшую на противоположной переборке.
– Я не забыл своего обещания, – перехватив взгляд Юрия, сказал Агафонов. – Сейчас «Тиля» читает Вера. Как она кончит, ты возьмешь книгу.
– Миша, скажи, пожалуйста, как тебе в голову такое пришло… ну, о том, что надо уменьшить длину троса? – сказал внезапно Юрий, сам удивляясь своему вопросу: ведь мысли его сейчас были совсем о другом.
На лице рулевого появилась робкая, совсем мальчишеская улыбка:
– Да я и сам не знаю… Я об этом с зимы стал думать и всякие расчеты делать… С тех пор как решили большой плот вести.
Помолчав, он добавил:
– А теперь вот как-то страшновато… Вот скажут завтра: «Ерунду ты, парень, городишь!»
Из-за тонкой переборки вдруг послышался громкий, внушительный голос:
Любовью дорожить умейте,
С годами – дорожить вдвойне.
Любовь – не вздохи на скамейке
И не прогулки при луне.
– Алешка Кнопочкин! – шепотом проговорил рулевой, весело подмигивая. – К концерту готовится… Он как Качалов читает!
А голос за переборкой вещал:
Все будет: слякоть и пороша.
Ведь вместе надо жизнь прожить.
Любовь с хорошей песней схожа,
А песню нелегко сложить.
– Эх ты, а перцу забыл у Любы взять! – сказал Агафонов, лишь только голос за переборкой умолк. – Я сейчас сбегаю… С перцем знаешь как вкусно? Пальчики оближешь!
Когда он вернулся в кубрик, Юрий уже спал, уронив на поцарапанные, натруженные руки свою всклокоченную голову.
