Текст книги "Девяносто третий год (др. перевод)"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

Книга пятая
IN DEMONE DEUS [7]7
  В демоне – бог (лат.).


[Закрыть]

I. Найдены, но потеряны

В то время, когда Михалина Флешар увидела башню, залитую красноватым светом заходящего солнца, она находилась от нее на расстоянии чуть больше лье. Несмотря на свою крайнюю усталость, она не задумалась пройти это расстояние. Женщины слабы, но матери сильны.

Итак, она пустилась в путь. Солнце зашло; сначала наступили сумерки, потом – совершенная темнота. По дороге она услышала, как на какой-то отдаленной, но невидимой ею колокольне пробило сначала восемь, потом девять часов; вероятно, то была колокольня в Паринье. Иногда она на секунду останавливалась, прислушиваясь к неопределенным ночным звукам. Она шла все время прямо, ступая стертыми в кровь ногами по дикому терновнику. Она шла на слабый свет, исходивший от отдаленной башни, обрисовывавший ее очертания и придававший ей таинственные формы. Этот свет становился более ярким, когда звуки усиливались, и затем снова исчезал.

Местность, по которой шла Михалина Флешар, поросла травой и вереском; но на всем пути ей не попалось ни одного дома и ни одного дерева. Дорога шла все время в гору и на горизонте как бы упиралась в темное звездное небо. Вид башни, которую она постоянно имела перед глазами, придавал ей силы на то, чтобы совершить этот трудный подъем. Башня медленно, но постоянно росла.

Свет и звуки исходили из башни, как мы только что сказали, с перерывами, представляя собой мучительную загадку для несчастной матери. Вдруг они прекратились; все погасло и замолкло; наступили мертвое, зловещее молчание и темнота.

В эту самую минуту Михалина Флешар дошла до вершины плато. Она увидела у своих ног ров, дно которого терялось среди ночной тьмы. На некотором расстоянии перед собой она увидела колеса, откосы, амбразуры: это была республиканская батарея, а еще далее, при слабом свете тлевших артиллерийских фитилей, она увидела большую постройку, казавшуюся еще более темной, чем окружавшая ее мгла. Постройка эта состояла из моста, быки которого уходили в ров, и из какого-то возвышавшегося на этом мосту здания; и мост и это здание прислонялись к чему-то темному и круглому: это и была башня, составлявшая цель долгого путешествия несчастной матери.

В окнах и амбразурах башни мелькали какие-то тени, и, по доносившимся оттуда звукам, можно было заключить, что то была толпа людей: несколько таких же теней появилось и на верхней площадке башни. Возле батареи были разбиты палатки и стояли часовые; но последние среди глубокой темноты не заметили ее.

Она подошла так близко к мосту, что, казалось, могла достать его рукой; но ее отделял от него ров. Однако сквозь темноту она успела разглядеть, что здание на мосту было трехэтажное. Она остановилась в раздумье и нерешительности перед рвом и этим зданием. Что это было такое? Неужели Ла-Тург? Голова у нее закружилась. Она в недоумении спрашивала себя, зачем она здесь?

Она всматривалась, вслушивалась – и вдруг все скрылось из ее глаз. Густое облако дыма внезапно появилось между нею и тем, на что она смотрела. Яркий свет ударил ей в глаза, и она вынуждена была их зажмурить. Когда она снова раскрыла их, то вокруг нее уже было не темно, а совершенно светло; но то был не яркий солнечный свет, а зловещий свет огня. В нескольких шагах от нее начинался пожар. Дым из черного стал ярко-красным, и из него выбивалось пламя. Оно то появлялось, то опять скрывалось, крутясь и извиваясь, точно молния или змея. Пламя это, словно длинным языком, выходило из какого-то темного пространства: это было окно, решетка которого уже раскалилась докрасна, в нижнем этаже мостового здания. Изо всего здания можно было различить одно только это окно. Дым застилал все, даже возвышенность, и на алом фоне пламени выделялся только край оврага.

Михалина Флешар смотрела с удивлением. Дым – это то же облако; облако – та же мечта. Что ей было делать? Бежать? Оставаться? Она почти утратила всякое осознание действительности.

Порыв ветра несколько рассеял завесу дыма, и сквозь просвет ярко проявились мрачная башня, мост, замок, ослепительные, ужасные, залитые сверху донизу заревом пожара. В этом зловещем освещении Михалина Флешар могла все разглядеть.

Горел нижний этаж мостового здания. Верхние два этажа еще не были тронуты пламенем, и они как бы покоились в огненной корзине. С того места, на котором стояла Михалина, можно было, сквозь дым и огонь, рассмотреть их внутренности. Все окна были отворены.

Сквозь большие и высокие окна второго этажа Михалина Флешар могла различить стены, уставленные шкафами, как ей показалось, – с книгами, и на полу, возле одного из окон, в полутьме, какую-то небольшую группу, похожую на гнездо или на выводок, которая, казалось, время от времени шевелилась.

Она стала всматриваться. Что бы могла означать эта маленькая группа теней? Иногда ей казалось, что это живые существа. У нее была лихорадка, она ничего не ела с самого утра, она весь день шла, почти не отдыхая, она изнемогала от усталости, у нее было нечто вроде галлюцинации, к которой она сама относилась с инстинктивной подозрительностью; а между тем ее глаза не могли оторваться от этой небольшой загадочной кучки, по-видимому, неодушевленных и неподвижных предметов, лежавших на полу в комнате, приходившейся как раз над горевшею частью здания.

Вдруг пламя, как будто обладая сознательной волей, вытянуло один из своих языков и охватило сухой плющ, покрывавший стену как раз с той стороны, откуда смотрела Михалина Флешар. Казалось, огонь только что заметил эту новую пищу и спешил воспользоваться ею. Он с жадностью схватил ее и стал подниматься по лозе вверх с ужасающей ловкостью бикфордова шнура. В одно мгновение он добрался до второго этажа, и внутренность последнего осветилась. При ярком свете пламени было можно ясно различить трех детей, спокойно спавших на полу, переплетясь руками и ногами, с закрытыми глазами и с улыбками на устах.

Мать узнала своих детей и испустила душераздирающий крик – тот крик, которым могут кричать только матери. Ничто не может быть ужаснее и вместе с тем трогательнее этого крика. Когда его испускает женщина, – кажется, будто слышишь волчицу; когда его испускает волчица, – кажется, будто слышишь женщину. Это был не крик, а рев. «Гекуба залаяла», – говорит Гомер. ^{386}

Этот-то крик и услышал маркиз Лантенак.

Он, как сказано было выше, остановился между выходом из подземного хода, через который провел его Гальмало, и рвом. Из-под нависшего над ним кустарника он увидел горевший мост, залитую заревом башню, и, над самой своей головой, на краю возвышенности, напротив горевшего здания, освещенную пламенем, с искаженным от ужаса лицом, женщину, наклонившуюся над рвом.

Эта-то женщина и испустила тот крик. Но то была уже не Михалина Флешар, – то была Горгона ^{387} . Несчастие делает страшным. Крестьянка, превратилась в Эвмениду ^{388} . Простая поселянка, наивная, грубая, невежественная, вдруг получила чисто эпический облик отчаяния. Великие страдания чрезвычайно преобразуют души. Эта мать в настоящий момент являлась олицетворением материнства. Она стояла здесь, на краю этого рва, перед этим пламенем, перед этим преступлением, как гробовое видение. Ее крик был криком зверя, ее жесты олицетворяли богиню. Лицо ее приняло угрожающее и в то же время лучезарное выражение. Ничего не может быть величественнее блеска глаз, наполненных слезами. Взгляд ее, казалось, вызывал пожар на бой.

Маркиз стал прислушиваться к звукам, доносившимся сверху. В них было что-то невнятное и раздирающее душу; то были скорее рыдания, чем слова.

– О, боже мой! Дети мои! Это мои дети! Помогите! Пожар! Пожар! Да ведь вы разбойники! Неужели здесь никого нет? Дети мои сгорят! Беда, беда! Жоржетта, Гро-Ален, Рене-Жан! Дети мои! Но что бы это могло значить? Как попали туда мои дети? Они спят! Я с ума сойду! Это невозможно! Помогите!

В башне и на площадке стало замечаться сильное движение. Со всех сторон к месту пожара сбегались люди. Осаждающим, после картечи, приходилось бороться с огнем. Говэн, Симурдэн, Гешан отдавали приказания. Но что можно было сделать? В небольшом ручейке, протекавшем в овраге, было всего несколько ведер воды. Волнение все усиливалось. Весь край площадки покрылся встревоженными и испуганными лицами.

И действительно, зрелище было ужасное, тем более ужасное, что все осознавали невозможность помощи. Пламя по загоревшемуся сухому плющу добралось до верхнего этажа, где обильную пищу для него представляла сложенная там солома. Теперь горел уже весь чердак. Пламя, точно радуясь, весело прыгало, – ужасное веселье! Казалось, будто какие-то невидимые преступные уста раздували это пламя. Можно было подумать, что вся гнусная душа Имануса превратилась в вихрь искр, жила убийственной жизнью огня и будто эта чудовищная душа превратилась во всепожирающее пламя. Второй этаж, в котором находилась библиотека, еще не был охвачен пламенем; высота его потолка и толщина стен служили препятствием огню и отдаляли минуту, когда и библиотека сделается добычей пламени; но тем не менее это ужасное мгновение приближалось; и сюда уже стали пробираться огненные языки из верхнего и нижнего этажей, уже и на них ложилось ужасное лобзание смерти. Внизу – точно погреб лавы, наверху – словно громадный костер; прогорит пол – и дети провалятся в огненный котел; прогорит потолок – на них посыплются горящие обломки. А между тем Рене-Жан, Гро-Ален и Жоржетта спали глубоким, безмятежным, детским сном, и сквозь завесу огня и дыма, которая то закрывала, то снова открывала окна, их можно было различить в этой огненной пещере, на ярком фоне, лежавшими в спокойных, милых позах, словно три ангела мирно уснули в аду. Кажется, даже тигр мог бы заплакать, увидев эти лепестки роз в пекле, эти колыбели в могиле.

– Пожар! – продолжала вопить мать, ломая себе руки. – Я кричу пожар, а никто не приходит! Что же они, все оглохли, что ли? Жгут детей моих! Приходите же, эй вы, кто там есть! Сколько уже дней я хожу, чтобы разыскать их, и вот в каком виде я их нахожу! Пожар! Помогите! Ведь это ангелы, сущие ангелы! В чем они-то виноваты, эти невинные младенцы! Меня расстреляли, а их сжигают. Разве можно так поступать? Помогите! Спасите детей моих! Неужели вы меня не слышите? Ведь, кажется, можно бы сжалиться даже над собакой, а не только над человеком. Дети мои, дети мои! Они спят! Ах, Жоржетта! Я вижу отсюда животик этого амурчика. Рене-Жан! Гро-Ален! Ведь их так зовут! Вы, значит, видите, что я их мать! И какие только теперь творятся ужасы! Я шла дни и ночи! Я только сегодня утром говорила о них со встречной женщиной. Помогите! Пожар! Да это какие-то чудовища! Ведь это просто ужас! Старшему нет еще и пяти лет, а младшей два года. Вон их голенькие ножки! Пресвятая Богородица, они спят! Небо возвращает их мне, а ад отнимает их у меня. А я-то сколько исходила ради них! Дети мои, которых я вскормила своей грудью! Я была так несчастлива, что не могла отыскать их. Сжальтесь надо мною! Мне нужны мои дети. Они ведь, действительно, в огне. Посмотрите на мои бедные ноги, они все в крови. Помогите! Не может быть, чтобы, пока на земле есть люди, этим бедным малюткам дали умереть такой ужасной смертью. О разбойники! И что это за дом такой! Их у меня украли для того, чтобы убить! Господи Иисусе! Я желаю получить своих детей. О! я не знаю, что я готова была бы сделать! Я не хочу, чтоб они умирали! Помогите! Помогите! О, если бы им суждено было умереть такой смертью, я, кажется, в состоянии была бы убить всех людей.

Одновременно с отчаянными мольбами несчастной матери раздавались голоса на площадке и во рву:

«Лестницу!» – «Нет лестницы!» – «Воды!» – «Нет воды!» – «Там наверху, во втором этаже, есть дверь!» – «Да она железная!» – «Выломайте ее!» – «Невозможно!»

А между тем отчаянные вопли матери продолжались:

– Пожар! Помогите! Да торопитесь же! А то убейте меня! Дети мои, дети! О, какое ужасное пламя! Спасите их оттуда! Бросьте их мне сюда!

В промежутках между этими возгласами слышался ровный треск пламени.

Маркиз ощупал свой карман и вынул оттуда ключ от железной двери. Затем, согнувшись, он прошел под свод, через который он убежал, и направился по подземному коридору.

II. От каменной двери до железной

Целая армия, парализованная своим бессилием, четыре тысячи человек, не имевшие возможности спасти трех детей, – вот каково было положение дел.

Действительно, лестницы не было. Та, которая была послана из Жаневэ, как видел читатель, не прибыла. Пламя вырывалось из мостового замка, точно из жерла вулкана. Смешно было и подумать о том, чтобы залить его водою из почти высохшего ручья: это было все равно, как если бы попытаться потушить вулкан стаканом воды.

Симурдэн, Гешан и Радуб спустились в ров. Говэн снова поднялся на третий этаж башни, в котором были поворотный камень, потайной выход и железная дверь, ведущая в библиотеку. Как известно, отсюда был проведен пропитанный серой фитиль, зажженный Иманусом; отсюда-то и начался пожар. Говэн захватил с собою двадцать саперов. Выломать железную дверь – вот последнее оставшееся еще средство. Но она, к несчастью, была на редкость прочной. Сначала стали было рубить ее топорами, но топоры ломались.

– С этим железом и сталь превращается в стекло, – с досадой проговорил один из саперов.

Действительно, дверь была сделана из кованого железа и, кроме того, обита толстыми железными полосами в три дюйма толщины. Попробовали было выломать дверь железными брусьями, просунутыми под дверь, но брусья эти тоже сломались.

– Как спички! – воскликнул тот же сапер. А Говэн с мрачным видом пробормотал:

– Эту дверь можно вышибить только пушечным ядром. Нужно было бы втащить сюда пушку.

– Да и это еще вопрос, – заметил сапер.

Все в отчаянии опустили руки. Все эти люди безмолвно, с видом отчаяния и досады, смотрели на страшную, несокрушимую дверь. Из-за щелей ее виднелся красноватый отблеск. Очевидно было, что пожар за этой дверью все усиливается. А возле нее лежал ужасный труп Имануса, зловещего победителя.

Еще, быть может, несколько минут – и все рухнет. Что было делать? Не оставалось никакой надежды. Говэн в отчаянии воскликнул, устремив глаза на поворотный камень в стене и на отверстие, через которое совершилось бегство:

– Вот каким путем ушел маркиз Лантенак!

– И опять вернулся, – раздался чей-то голос, и чья-то белая голова показалась в отверстии потайного выхода.

То был маркиз. Уже в течение многих лет Говэн не видел его так близко. Он отступил. Все находившиеся в комнате замерли на своих местах точно вкопанные.

Маркиз держал в руке большой ключ. Высокомерным взором он заставил расступиться нескольких саперов, стоявших на его дороге, направился прямо к железной двери, нагнулся и вложил ключ в замочную скважину. Замок заскрипел, дверь повернулась на своих петлях, и показалось целое море пламени. Маркиз твердым шагом вошел в него с высоко поднятой головой. Все с ужасом следили за ним.

Едва только маркиз прошел несколько шагов по горевшей комнате, как прогоревший пол, вследствие шагов маркиза, рухнул позади него и образовал пропасть между ним и дверью. Но маркиз даже не обернулся и продолжал идти вперед. Вскоре он исчез в дыму, и ничего не стало видно.

Успел ли он пройти дальше? Не разверзлась ли под его ногами новая огненная пропасть? Неужели он только и добился того, что сам погиб? На эти вопросы ответить было невозможно. Перед глазами стояла стена огня и дыма. За нею был маркиз, но мертвый или живой – это было неизвестно.

III. Уснувшие дети пробуждаются

Дети, наконец, открыли глаза. Пожар, не успевший еще охватить библиотечный зал, бросал на его потолок розовый отблеск. Дети, незнакомые еще с этим видом зари, стали с любопытством смотреть на нее, а Жоржетта даже восхищалась ею.

Пожар разгорался во всем своем зловещем величии. Клубы густого черного, с красноватым отблеском, дыма представлялись то черной гидрой, то ярко-красным драконом. Длинные огненные языки реяли в темноте, точно сражающиеся, преследующие друг друга кометы. Пламя бывает очень щедро и разбрасывает на ветер драгоценные камни; недаром уголь и алмаз одинаковы по составу. В стене третьего этажа образовалась трещина, через которую падал из пламени в овраг целый дождь драгоценных камней. Вороха соломы и мешки овса, горевшие на чердаке, начинали струиться из окон потоками золотого дождя, причем зерна овса превращались в аметисты, а стебли соломы – в кораллы. Все трое детей вскочили на ноги.

– Ах, как хорошо! – воскликнула Жоржетта.

– Они просыпаются! – проговорила мать.

И, действительно, сначала встал Рене-Жан, затем Гро-Ален, и последней Жоржетта. Рене-Жан протянул руки к окошку и сказал:

– Мне жарко.

– Мне залко, – повторила Жоржетта.

– Родные мои! – воскликнула мать. – Рене, Ален, Жоржетта!

Дети оглянулись вокруг, ничего не понимая. То, что на взрослых людей наводит ужас, у детей возбуждает только удивление; а того, кто легко удивляется, нелегко испугать; неведение является источником храбрости. Дети до того невинны, что если бы они увидели ад, они стали бы им любоваться.

– Рене! Ален! Жоржетта! – повторила мать.

Рене-Жан обернулся. Этот голос вывел его из его рассеянности. У детей память короткая, но вспоминают они очень быстро. Все прошлое для них является вчерашним днем. Рене-Жан увидел свою мать, нашел это совершенно естественным и, смутно сознавая себя в странной обстановке, чувствуя потребность опоры, воскликнул:

– Мама!

– Мама, – повторил Гро-Ален.

– Мама, – пролепетала Жоржетта и протянула к ней свои ручонки.

Несчастная женщина испустила страшный вопль:

– Дети мои!

Все трое подошли к окошку; к счастью, огонь еще не добрался до этого окошка.

– Мне очень жарко, – проговорил Рене-Жан и прибавил: – Горит.

Затем он стал искать глазами свою мать и закричал:

– Иди же, мама!

– Мама, мама! – повторила Жоржетта.

Несчастная женщина, с распущенными волосами, с окровавленными ногами, в разорванной одежде, цепляясь за кусты, спустилась в ров. Здесь уже стояли Симурдэн и Гешан, столь же бессильные внизу, как и Говэн наверху. Солдаты, приведенные в отчаяние сознанием своей беспомощности, теснились вокруг них. Жар был невыносимый, но никто его не чувствовал. Все смотрели на мост, на его быки, на высокие стены, на недоступность окон и в то же время все сознавали необходимость принять безотлагательно какое-нибудь решение. Но пришлось бы взбираться на третий этаж, а для этого не было никаких нрдручных средств. Сюда же прибежал и Радуб, с сабельной раной в плече, с оторванным ухом, обливаясь потом и кровью. Он увидел Михалину Флешар и узнал ее.

– Как! – воскликнул он. – Вас же расстреляли, а вы живы!

– Мои дети! – проговорила ему в ответ мать.

– Это верно, – заметил Радуб. – Теперь не время думать о чем-либо другом, – и он принялся карабкаться на мост, но все усилия его были тщетны.

Вцепившись ногтями в камень, он прополз несколько секунд. Но камни были гладкие: в них не оказывалось ни малейшей трещины, ни малейшего выступа, стена была сложена так аккуратно, точно она была совершенно новая, и Радуб, не поднявшись и на три фута, упал на землю. А между тем пожар продолжал свирепствовать со страшной силой; в открытом окне, на ярко-красном фоне, отчетливо вырисовывались три детские головки.

Михалина, стоя на коленях, обнимала устои моста и кричала: «Спасите! Спасите!»

Глухой треск раздался из библиотечного зала: стекла в книжных шкафах стали лопаться от жары и с шумом падать на пол. Было очевидно, что через несколько минут все здание рухнет. Тут не в состоянии была помочь никакая человеческая сила. Еще несколько секунд, и все будет кончено. Все с замиранием сердца ждали катастрофы. А из горевшего здания продолжали доноситься детские голоса: «Мама, мама!..»

Ужас достиг предела.

Вдруг у окна, соседнего с тем, возле которого стояли дети, на ярко-красном фоне пламени, появилась чья-то высокая фигура. Все головы поднялись кверху, все взоры устремились на эту фигуру. Несомненно было одно: там, наверху, в библиотечном зале, в этом пекле, находился какой-то человек. Его черная фигура отчетливо вырисовывалась на фоне огня. Все сразу узнали маркиза Лантенака.

Он на мгновение исчез было, но вскоре показался снова. Старик подошел к окну, держа в руках длинную лестницу. То была лестница, лежавшая в библиотечной комнате, вдоль стены, которую он притащил к окну. Он схватил ее за один конец, а другой с силой и ловкостью атлета опустил в окно и установил его на краю рва. Стоявший внизу Радуб, взволнованный и обрадованный, протянул руки, ухватился за опущенный конец, крепко схватился за него и воскликнул:

– Да здравствует республика!

– Да здравствует король! – ответил маркиз.

– Ну, ладно, – проворчал сквозь зубы Радуб, – ты можешь там кричать, что тебе угодно, говорить даже, если желаешь, глупости, но все же ты явился здесь Самим милосердым Господом Богом.

Лестница была закреплена, сообщение между горевшим зданием и остальным миром установлено. Двадцать человек, во главе с Радубом, кинулись к лестнице, и в одно мгновение разместились по ее ступенькам снизу доверху. Радуб, взобравшись на самую верхнюю ступеньку, стоял на одном уровне с подоконником, лицом к окну. Солдаты, рассеянные по склонам холма и среди вереска, теснились, обуреваемые самыми разнообразными чувствами, составляя группы на откосах холма, во рву, на площадке башни.

Маркиз снова исчез, но через несколько секунд появился у окна, держа в руках ребенка. Раздались неистовые рукоплескания.

То был первый ребенок, выхваченный маркизом из горевшей комнаты, – Гро-Ален.

– Я боюсь, – кричал ребенок.

Маркиз передал его Радубу, который, в свою очередь, передал его через голову стоявшему позади него солдату, передавшему его следующему; и пока Гро-Ален, громко кричавший от испуга, очутился внизу лестницы, маркиз, снова отошедший на несколько секунд от окна, возвратился к нему с Рене-Жаном на руках. Тот кричал, барахтался и даже ударил Радуба по лицу в то мгновение, когда маркиз передавал его сержанту.

Маркиз снова вошел в комнату, объятую пламенем, в которой теперь оставалась одна только Жоржетта. Он подошел к ней, и она ему улыбнулась. Этот словно из гранита высеченный человек почувствовал, как на глазах у него выступили слезы.

– Как тебя звать? – спросил он ребенка.

– Зорзета, – ответила она.

Он взял ее на руки. Она продолжала улыбаться. В то самое мгновение, когда он передавал ее Радубу, эта черствая и мрачная душа озарилась отблеском невинности, и старик поцеловал ребенка.

– А-а, это наша малютка, – радостно воскликнули солдаты, и Жоржетта, в свою очередь, была спущена с рук на руки на землю, среди восторженных кликов присутствующих. Все рукоплескали, топали ногами; старики гренадеры рыдали, а ребенок им улыбался.

Мать стояла у подножия лестницы, задыхаясь, с блуждающими глазами, как бы опьяненная всею этою неожиданностью, переброшенная внезапно, без перехода, из ада в рай. Избыток радости причиняет сердцу особого рода боль. Она протягивала руки, схватила ими сначала Гро-Алена, затем Рене-Жана и, наконец, Жоржетту. Она покрывала поцелуями то того, то другого, то третью, затем захохотала и, наконец, упала на землю без чувств.

– Все спасены! – пронесся в толпе громкий крик.

Действительно, все были спасены, кроме старика. Но никто о нем в эту минуту не думал, и, быть может, меньше всего он сам.

Он простоял некоторое время в задумчивости у окошка, как бы желая дать пламени время принять какое-нибудь решение. Затем без всякой суеты, медленно, гордо, он перешагнул через подоконник и, не оборачиваясь, выпрямившись, прислоняясь спиною к ступенькам, имея позади себя пожар, а под ногами – пропасть, принялся молча спускаться с лестницы, со спокойствием и величием призрака. Люди, еще стоявшие на лестнице, поспешили сойти с нее; все присутствующие почувствовали дрожь, все с каким-то священным трепетом ужаса отступали перед этим спускающимся сверху человеком, как перед привидением. А он спокойно и медленно продолжал опускаться в расстилавшуюся у ног его тьму; по мере того как он к ним подходил, они отступали, и на его мраморно-бледном лице не было заметно ни малейшей складки, в его глазах, напоминавших глаза призрака, не видно было никакого блеска. По мере того как он приближался к этим людям, испуганные зрачки глаз которых устремлены были на него из темноты, он, казалось, вырастал с каждым шагом, лестница дрожала и глухо скрипела под его тяжелыми шагами. Его можно было бы принять за статую командора, снова опускающуюся в могилу.

Когда маркиз дошел до последней ступеньки лестницы, когда он ступил ногой на землю, на его плечо опустилась чья-то рука. Он обернулся.

– Я тебя арестую, – проговорил Симурдэн.

– Правильно, – ответил ему Лантенак.