Текст книги "Девяносто третий год (др. перевод)"
Автор книги: Виктор Гюго
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)
Марат сделал особое ударение на последних словах, взглянул на Робеспьера и продолжал:
– Мне известно, что говорится за вашим столом в те дни, когда Леба {173} приглашает Давида отведать стряпни своей невесты, Елизаветы Дюплэ, вашей будущей родственницы, Робеспьер. Я – народное око и я вижу все из глубины моего погреба. Да, я все вижу, все слышу, все знаю. Вы же часто развлекаетесь пустяками и предаетесь самодовольству. Робеспьер слушает льстивые слова своей госпожи Шалабр, дочери того самого маркиза Шалабра, который играл в вист с Людовиком Шестнадцатым в вечер казни Дамьена {174} . Да, знай наших! Сен-Жюст совсем уходит в свой галстук, Лежандр {175} щеголяет в новом кафтане, белом жилете и громадных брыжжах, думая этим заставить всех забыть про его кузнечный фартук. Робеспьер воображает, что для истории очень интересно будет знать, что он являлся в Учредительное собрание в сюртуке оливкового цвета, а в Конвент – в небесно-голубом сюртуке. Портреты его висят по всем стенам его комнаты…
– А ваши, Марат, висят во всех отхожих местах, – перебил его Робеспьер голосом еще более спокойным, чем голос самого Марата.
Они продолжали беседу в приятельски-шутливом тоне, сквозь который, однако, слышались внутренняя злоба, ирония и угроза.
– Скажите-ка, Робеспьер, не вы ли называли тех, кто желает низвержения престолов, «Дон-Кихотами рода людского»?
– А не вы ли, Марат, после четвертого августа {176} , в пятьсот пятьдесят девятом номере вашего «Друга Народа», – вы видите, я даже запомнил номер: это может пригодиться, – не вы ли требовали, чтобы дворянству возвращены были его титулы? Не вы ли писали: «Герцог всегда останется герцогом?»
– А вы, Робеспьер, на заседании седьмого декабря защищали госпожу Ролан против Виара.
– Точно так же, как мой брат защищал вас {177} , Марат, когда на вас нападали в Якобинском клубе. Но что же это доказывает? Ровно ничего.
– Робеспьер, известна даже та комната Тюильрийского дворца, в которой вы сказали Гара: «Мне уже надоела революция».
– А здесь, Марат, в этом самом кабачке, вы двадцать девятого октября целовались с Барбару.
– Вы, Робеспьер, сказали в разговоре с Бюзо: «Что это за штука такая ваша республика?»
– Марат, вы в этом самом кабачке угощали завтраком марсельцев, по три человека от каждой роты.
– Вы, Робеспьер, ходите в сопровождении рыночного носильщика, вооруженного дубиной.
– А вы, Марат, накануне десятого августа просили Бюзо, чтобы он помог вам бежать в Марсель, причем собирались переодеться жокеем.
– Во время сентябрьской расправы {178} вы прятались, Робеспьер.
– А вы, Марат, выставлялись напоказ.
– Вы, Робеспьер, швырнули на пол красный фригийский колпак.
– Да, когда его вздумал надеть изменник. Робеспьер не может носить того, что носит Дюмурье.
– В то время, когда проходили солдаты Шатовье, вы не захотели, чтобы на голову Людовика Шестнадцатого было накинуто покрывало.
– Я сделал лучше: я не накрыл ему голову, а отрубил ее.
Дантон вздумал вмешаться, но вмешательство его только подлило масла в огонь.
– Робеспьер, Марат, – проговорил он, – успокойтесь!
Марат не любил, чтобы его имя ставилось на втором месте.
– А вы чего вмешиваетесь? – воскликнул он, поворачиваясь к Дантону.
– Чего я вмешиваюсь! – закричал, в свою очередь, Дантон, привскакивая на стуле. – А вот чего! Я утверждаю, что не должно быть братоубийства, что два человека, служащие народу, не должны вступать между собой в борьбу, что и без того уже довольно и интервенции и гражданской войны, и что к ним не следует присоединять еще войну домашнюю; что революцию сделал я и что я не желаю, чтобы ее переделывали. Вот почему я вмешиваюсь!
– Вы бы лучше подумали о том, чтобы представить отчеты, – проговорил Марат, не возвышая голоса.
– Это легко сделать! – воскликнул Дантон. – Ступайте искать их в освобожденной мною Аргонне, в очищенной от неприятеля Шампани, в завоеванной Бельгии, среди армий, в рядах которых я уже четыре раза подставлял свою грудь под картечь! Ступайте искать их на площади Революции, на эшафоте двадцать первого января {179} , на разбитом троне, на гильотине, этой вдове…
– Гильотина вовсе не вдова, а девственница, – перебил Марат Дантона. – Возле нее можно лежать ниц, но ее нельзя оплодотворить.
– Почему вы так думаете? – возразил Дантон. – А вот я оплодотворяю ее.
– Посмотрим, – проговорил Марат и улыбнулся.
– Марат! – воскликнул Дантон, подметивший эту улыбку. – Я привык действовать всегда открыто, начистоту. Я ненавижу все, что пресмыкается. Я никогда не был и не буду мокрицей. Ваше место – подвал, мое – улица. Вы от всех сторонитесь, я доступен для всякого прохожего.
– Миленький господинчик, не хотите ли зайти ко мне? – пробормотал сквозь зубы Марат. И, перестав улыбаться, он продолжал вызывающим голосом: – Дантон, отдайте отчет относительно тридцати трех тысяч экю звонкой монетой, которые выплатил вам Монморен {180} от имени короля, под видом вознаграждения вас за потерянное вами место прокурора суда в Шатлэ.
– Я участвовал в деле четырнадцатого июля, – надменно проговорил Дантон.
– А королевские кладовые? А бриллианты короны?
– Я участвовал в деле шестого октября {181} .
– А грабительства вашего alter ego Лакруа в Бельгии?
– Я участвовал в деле двадцатого июня {182} .
– А ссуды, выданные госпоже Монтанье?
– Я возбуждал народ при возвращении короля из Варенна. {183}
– А оперный театр, построенный на доставленные вам деньги?
– Я вооружил парижские кварталы.
– А сто тысяч секретных сумм министерства юстиции?
– Я организовал движение десятого августа.
– А два миллиона негласных расходов собрания, из которых четверть перешла в ваш карман?
– Я остановил наступление неприятеля и загородил дорогу коалиции монархов.
– Вы – проститутка! – проговорил Марат.
– Да! – воскликнул Дантон, вскакивая, со свирепым выражением. – Пускай я продал себя, но зато я спас мир!
Робеспьер продолжал кусать себе ногти. Он неспособен был ни смеяться, ни улыбаться; ему недоставало громового смеха – Дантона, и жалящей улыбки – Марата.
– Я подобен океану, – продолжал Дантон. – У меня бывает прилив и отлив; при отливе видно дно моей души, при приливе видны ее высоко вздымающиеся волны.
– То есть ее пена, хотите вы сказать, – ехидно вставил Марат.
– Нет, ее буря, – возразил Дантон.
И они оба, Дантон и Марат, одновременно вскочили с мест. Марат, наконец, вышел из себя и из ехидны превратился в дракона.
– Вот как! – воскликнул он. – Вот как! Ни вы, Робеспьер, ни вы, Дантон, не желаете меня слушать! Ну, хорошо же, так вот что я вам скажу: вы оба погибли. Ваша политика довела вас до невозможности идти далее; вам нет никакого выхода, и то, что вы теперь делаете, закрывает перед вами все двери, кроме двери могилы.
– В том-то и заключается ваше величие, – проговорил Дантон, пожимая плечами.
– Берегись, Дантон, – продолжал Марат. – У Верньо был такой же большой рот и такие же толстые губы, и такие же нахмуренные брови, как у тебя; он был такой же рябой, как ты и Мирабо, но все это не помешало тридцать первому мая. А-а, ты пожимаешь плечами! Берегись! Иногда от пожимания плечами сваливается с плеч голова. Повторяю тебе, Дантон, твой грубый голос, твой беспорядочно повязанный галстук, твои мягкие сапоги, твои интимные ужины, твои объемистые карманы – все это пахнет Луизочкой.
Луизочка – было ласкательное имя, которым Марат называл гильотину.
– А что касается тебя, Робеспьер, – продолжал Марат, – то ты корчишь из себя умеренного, но это тебе ни к чему не послужит. Пудрись, расчесывайся, чистись сколько тебе угодно, корчи из себя хлыща, щеголяй бельем, завивай себе волосы – все же тебе не миновать Гревской площади; заигрывай с герцогом Брауншвейгским – тебе все же не избежать участи Дамьена; ухаживай за своей особой – все равно ты будешь сидеть на позорной колеснице!
– Кобленцское эхо! – пробормотал Робеспьер сквозь зубы.
– Неправда, Робеспьер! Я – ничье не эхо, я – всеобщий крик! Вы оба – молокососы! Который тебе год, Дантон? Тридцать четвертый! А тебе, Робеспьер? Тридцать третий! Ну, а я жил с самого сотворения мира; имя мне – страдания человечества; мне уже шесть тысяч лет!
– Это верно, – согласился Дантон. – В течение шести тысяч лет Каин сохранился в своей ненависти, подобно тому как жаба сохраняется в камне; но вот камень треснул, Каин выпрыгивает из него в людское общество, и это – Марат.
– Дантон! – воскликнул Марат, и глаза его сверкнули страшным блеском.
– Что такое? – спокойно спросил Дантон.
Так беседовали эти три ужасных человека. То была ссора громовержцев.
III. Внутренние судорогиБеседа на время прекратилась. Титаны отдались течению своих мыслей.
Львы боятся удавов. Робеспьер сильно побледнел, а Дантон не менее сильно покраснел. У обоих по телу пробежала дрожь. Свирепый взор Марата потух; на его лице снова отразилось спокойствие – властное спокойствие, способное устрашить даже таких людей, которые сами способны вызвать страх.
Дантон чувствовал себя побежденным, но не желал сдаваться. Он продолжал:
– Марат очень громко кричит о диктатуре и об единстве власти, но он обладает одною только способностью – всюду вносить смуту.
Робеспьер, разжимая свои тонкие губы, проговорил:
– Я придерживаюсь мнения Анахарсиса Клоотса {184} ; я говорю: ни Ролан, ни Марат.
– А я говорю, – возразил Марат; – ни Дантон, ни Робеспьер. – И, пристально взглянув в глаза им обоим, он продолжал: – Позвольте мне дать вам совет, Дантон. Вы влюблены, вы думаете о втором браке. Ну, так будьте же благоразумны, – не вмешивайтесь в политику.
И, отступив на один шаг к выходной двери, он отвесил им ироничный поклон и проговорил:
– Прощайте, господа.
У Дантона и Робеспьера по телу пробежала дрожь. В это время из глубины комнаты раздался голос, произнесший:
– Ты не прав, Марат!
Все оглянулись. Во время вспышки Марата, совершенно незаметно для трех собеседников, кто-то вошел в находившуюся в задней стене дверь.
– А, это ты, гражданин Симурдэн, – проговорил Марат. – Здравствуй!
Действительно, то был Симурдэн.
– Я утверждаю, что ты не прав, Марат, – повторил он. Марат побледнел, или, вернее сказать, позеленел.
– Ты полезен, – сказал Симурдэн, – Робеспьер и Дантон необходимы. Зачем же угрожать им? Согласие, согласие, граждане! Народ требует от вас согласия.
Появление этого человека произвело впечатление вылитого ведра холодной воды и, подобно появлению постороннего человека во время семейной ссоры, успокоило если не дно, то все же хоть поверхность.
Симурдэн подошел к столу. Дантон и Робеспьер его знали. Они не раз замечали в предназначенных для публики трибунах Конвента этого серьезного и, по-видимому, влиятельного человека, которому простолюдины низко кланялись. Однако Робеспьер, как формалист, спросил его:
– Каким образом вы сюда попали?
– Он – член Клуба епископского дворца, – проговорил Марат голосом, в котором звучала какая-то покорность.
Дело в том, что Марат, с пренебрежением относясь к Конвенту и водя за нос Коммуну, боялся Клуба епископского дворца. Здесь повторился только общий закон. Мирабо предчувствовал появление из неизвестной дали Робеспьера, Робеспьер предчувствовал Марата, Марат предчувствовал Гебера, Гебер предчувствовал Бабефа {185} . Пока подземные слои спокойны, политический деятель смело может ходить по земле над ними; но самый отъявленный революционер сознает существование под ним подпочвы, и даже самые смелые из них останавливаются, замечая колебание почвы у себя под ногами. Ум и проницательность великих революционеров именно в том и заключаются, чтобы уметь отличить движение, являющееся результатом принципов, от движений, являющихся результатом личных вожделений, чтобы содействовать первому и бороться против последних.
– Ого! – проговорил Дантон, заметив смущение Марата. – Гражданин Симурдэн оказывается здесь нелишний.
И он протянул Симурдэну руку.
– Ну, так вот что, – продолжал он, – нужно объяснить гражданину Симурдэну, в чем дело. Он подошел как нельзя более кстати. Я представляю здесь собой «гору», Робеспьер – Комитет общественной безопасности, Марат – Коммуну, Симурдэн – Клуб епископского дворца. Пусть он нас разберет.
– Хорошо, – проговорил Симурдэн спокойным голосом. – Так в чем же дело?
– Дело идет о Вандее, – ответил Робеспьер.
– О Вандее? – переспросил Симурдэн и продолжал: – Да, это дело серьезное. Если революция умрет, она умрет благодаря Вандее. Одна Вандея страшнее десяти Германий. Для того чтобы Франция могла жить, нужно убить Вандею.
Эти немногие слова расположили Робеспьера в его пользу. Тот, однако, обратился к нему с вопросом:
– А вы, случайно, не бывший ли священник?
Облик бывшего священника сразу же бросился в глаза Робеспьеру, бывшему адвокату.
– Да, гражданин, – ответил Симурдэн.
– Ну, так что же из этого! – воскликнул Дантон. – Дельный священник стоит всякого другого. В революционные эпохи священники переливаются в граждан, как колокола – в монеты и в пушки. Данжу – священник, Дону {186} – тоже. Тома Лендэ {187} состоит епископом эврезским; да вы сами, Робеспьер, сидите в Конвенте бок о бок с епископом бовэским Массье. Старший викарий Вожуа входил в состав комитета десятого августа. Шабо {188} – капуцин {189} . Жерль {190} принимал присягу в зале для игры в мяч {191} ; аббат Одран {192} потребовал, чтобы Национальное собрание было объявлено стоящим выше короля; аббат Гутт {193} потребовал у Законодательного собрания, чтобы с кресла Людовика Шестнадцатого был снят балдахин; аббат Грегуар {194} внес предложение об упразднении королевской власти.
– Да, и предложение это было поддержано, – захихикал Марат, – фигляром Колло-д'Эрбуа {195} . Они вдвоем сделали дело: священник повалил трон, комедиант низверг короля.
– Возвратимся, однако же, к вандейским делам, – вмешался в разговор Робеспьер.
– Ну, так что же там нового? – спросил Симурдэн. – Что творится в этой вашей Вандее?
– А вот что, – ответил Робеспьер, – она нашла себе предводителя; она вскоре станет кошмаром.
– А кто этот предводитель, гражданин Робеспьер?
– Это бывший маркиз Лантенак, присвоивший себе титул бретонского принца.
– А-а, я его знаю, – проговорил Симурдэн, кивнув головой. – Я был священником в его поместьях. Прежде он больше занимался женщинами, чем войной, – прибавил он, подумав немного.
– Точно так же, как Бирон, командовавший в Лозэне, – заметил Дантон.
– Да, да, это бывший жуир, – задумчиво продолжал Симурдэн. – Он должен быть ужасен.
– Поистине свиреп, – подтвердил Робеспьер. – Он сжигает дотла селения, добивает раненых, умерщвляет пленных, расстреливает женщин.
– Как?! Неужели женщин?
– Да. Он, между прочим, велел расстрелять одну женщину, при которой было трое детей. Неизвестно, что сталось с ребятами. А впрочем, он несомненно полководец, знающий военное дело.
– Это верно, – согласился Симурдэн. – Он участвовал в Ганноверской войне {196} , и еще в то время солдаты говорили: «Наверху Ришелье {197} , внизу – Лантенак». Настоящим главнокомандующим был в то время Лантенак. Порасспросите-ка об этом вашего товарища Дюссо {198} .
Робеспьер задумался на минуту и потом проговорил, обращаясь к Симурдэну:
– Ну, так вот, гражданин Симурдэн, человек этот уже три недели как в Бретани.
– Его нужно объявить стоящим вне закона, нужно назначить цену за его голову.
– И то и другое уже сделано.
– Нужно обещать тому, кто его схватит, большую сумму денег, да не ассигнациями, а золотом.
– Это уже сделано.
– Затем его нужно отправить на гильотину и отрубить ему голову.
– Это будет сделано.
– Кем?
– Вами.
– Мной?
– Да, Комитет общественного спасения назначит вас своим делегатом в Вандее, и притом с самыми обширными полномочиями.
– Принимаю, – лаконически ответил Симурдэн.
Робеспьер обладал драгоценным для государственного человека качеством – быть быстрым в своих решениях. Он вынул из лежавшей перед ним кипы бумаг белый лист, в заголовке которого были следующие слова: Французская республика единая и неделимая. Комитет общественного спасения. Симурдэн продолжал:
– Да, я принимаю. Против неумолимого – неумолимый. Лантенак свиреп – и я буду свиреп. Борьба не на жизнь, а на смерть с этим человеком. С божьей помощью я избавлю от него республику. – Здесь он остановился и затем прибавил: – Все равно: ведь я священник, я верую в Бога.
– Теперь все это устарело, – заметил Дантон.
– Я верую в Бога, – повторил Симурдэн невозмутимым голосом.
Мрачный Робеспьер одобрительно кивнул ему головою. Симурдэн спросил:
– При ком я буду состоять делегатом?
– При начальнике экспедиционной колонны, высланной против Лантенака, – ответил Робеспьер. – Только я предупреждаю вас, что это дворянин.
– Вот тоже вещь, которой я не придаю ни малейшего значения. Что же такое, что дворянин? Велика важность! – воскликнул Дантон. – О дворянине можно сказать то же, что и о священнике: если он за нас, то он хорош. Знатность рода, это, конечно, предубеждение; но именно потому-то ей и не следует придавать одностороннего значения. Скажите, Робеспьер, разве Сен-Жюст – не дворянин? Флорель де Сен-Жюст, черт побери! Разве Анахарсис Клоц – не барон? Разве наш друг Карл Гессен, не пропускающий ни одного заседания клуба башмачников, не принц и не брат царствующего ландграфа Гессен-Ротенбургского? Разве друг Марата Монто {199} – не маркиз де Монто? В Революционном трибунале заседает один священник – Вилат {200} и один дворянин – маркиз Леруа де Монфлабер. А между тем оба они – люди вполне благонадежные.
– Вы еще забыли, – вставил свое слово Робеспьер, – председателя Революционного трибунала Антонеля {201} , настоящее имя которого – маркиз Антонель.
– А разве не дворянин Дампьер, – продолжал Дантон, – недавно погибший под стенами Конде в рядах республиканских войск? Разве не дворянин Борепэр, который предпочел пустить себе пулю в лоб, не желая впустить в Верден пруссаков?
– Однако все это не мешает тому, – проворчал сквозь зубы Марат, – что, когда Кондорсе {202} сказал: «Гракхи были знатного рода», Дантон крикнул Кондорсе {203} : «Все дворяне – изменники, начиная с Мирабо и кончая тобой».
– Гражданин Дантон, гражданин Робеспьер, – раздался серьезный голос Симурдэна, – вы, может быть, имеете основание полагаться на дворянство, но народ на него не полагается, и он имеет на то право. А когда на священника возлагается обязанность наблюдать за дворянином, то на него возлагается двойная ответственность, и священник должен быть непреклонен…
– Совершенно верно, – вставил Робеспьер.
– И неумолим, – добавил Симурдэн.
– Хорошо сказано, гражданин Симурдэн, – заговорил Робеспьер. – Вам придется иметь дело с молодым человеком, и вы, конечно, будете импонировать ему, будучи вдвое старше его. Нужно руководить им, но в то же время и щадить его. Он, по-видимому, не лишен военных дарований: относительно этого предмета сходятся все донесения. Он только что прибыл с нашей восточной границы, где показал чудеса храбрости. Он прекрасно умеет командовать. В течение двух недель он отлично действует против этого старого маркиза Лантенака. Он не перестает теснить и гнать его перед собою: вероятно, вскоре он прижмет его к морю и сбросит его туда. Лантенак хитер, как старый полководец, а наш военачальник по-юношески смел. Немудрено, что у него уже появились враги и завистники. Так, например, генерал Лешелль, несомненно, ему завидует.
– Этот Лешелль, – перебил Дантон, – непременно желает быть главнокомандующим, а между тем Шаррет бьет его на каждом шагу.
– А между тем, – продолжал Робеспьер, – он ни за что не желает, чтобы кто-нибудь другой, кроме него, разбил Лантенака. Истинное бедствие в этой Вандейской войне – это соперничество отдельных начальников; солдаты же наши – это герои, которых ведут в бой неумелые начальники. Простой гусарский ротмистр Шамбон вступает в Сомюр в сопровождении одного только трубача, наигрывающего на своей трубе «Ça ira»; он мог бы продолжать таким же образом и взять также Шалэ, но он не имеет инструкций и останавливается. Нужно произвести радикальные перемены в составе лиц, начальствующих в Вандее. Теперь там дробятся, разбрасываются силы республиканцев, а разбросанная армия – это уже не армия: это – камень, превращенный в щебень. В Парамейском лагере остались только одни палатки. Между Третье и Динаном без всякой пользы расставлено до ста небольших отрядов, которые, будучи соединены, могли бы составить целую дивизию и прикрыть все побережье. Лешелль, которого поддерживает Паррен, отозвал войска со всего северного побережья, под тем предлогом, что следует защищать южный берег, и таким образом открывает доступ во Францию англичанам. Поднять и вооружить полмиллиона крестьян и подготовить высадку англичан во Франции – вот план Лантенака. Молодой начальник экспедиционной колонны преследует, теснит и бьет этого Лантенака без позволения Лешелля, своего начальника; и вот Лешелль на него доносит. Мнения относительно этого молодого человека очень разноречивы: Лешелль желает его расстрелять, а марнский депутат советует произвести его в генералы и назначить на место Лешелля.
– Этот молодой человек, – сказал Симурдэн, – мне кажется, обладает большими способностями.
– Да, но у него один недостаток, – заметил Марат.
– Какой же? – спросил Симурдэн.
– Он слишком мягок, – ответил Марат. – Он тверд в бою, но затем чересчур мягок. Он прощает, милует, защищает монахинь, спасает жен и дочерей аристократов, отпускает на свободу пленных и священников.
– Это большая ошибка, – пробормотал Симурдэн.
– Не ошибка, а преступление! – воскликнул Марат.
– Иногда! – согласился Дантон.
– Часто! – заметил Робеспьер.
– Почти всегда! – настаивал Марат.
– Да, если имеешь дело с врагами отечества – всегда, – сказал Симурдэн.
Марат обратился к Симурдэну с вопросом:
– А что бы ты сделал с республиканским полководцем, который освободил бы роялистского генерала?
– В этом отношении я согласен с Лешеллем: я бы велел его расстрелять.
– Или отправить на гильотину, – поправил его Марат.
– Это дело вкуса, – заметил Симурдэн.
– А по мне, так и то и другое одинаково хорошо! – воскликнул Дантон, громко расхохотавшись.
– И ты, наверное, получишь либо то, либо другое, – пробормотал сквозь зубы Марат; и, переводя взор с Дантона на Симурдэна, он продолжал:
– Итак, гражданин Симурдэн, если бы республиканский вождь оказался слишком мягким, ты бы велел отрубить ему голову?
– В двадцать четыре часа.
– В таком случай, – объявил Марат, – я согласен с мнением Робеспьера, что следует послать гражданина Симурдэна в качестве комиссара Комитета общественной безопасности при начальнике экспедиционной колонны прибрежной армии. А как фамилия этого начальника?
– Это один бывший дворянин, – ответил Робеспьер и принялся рыться в бумагах.
– Ну, так пускай же поп следит за дворянином, – засмеялся Дантон. – Я не доверился бы одному попу и не доверился бы одному дворянину; но когда они вместе, они взаимно будут наблюдать друг за другом, и дело пойдет как по маслу.
Брови Симурдэна еще более нахмурились; но, находя, по всей вероятности, замечание это в сущности более или менее основательным, он не возражал Дантону и проговорил строгим голосом:
– Если республиканский военачальник, за которым я должен наблюдать, сделает хоть один сомнительный шаг – смертный приговор ему обеспечен!
– А вот и его имя, – проговорил Робеспьер, все это время рывшийся в бумагах. – Гражданин Симурдэн, военачальник, за которым вам поручается наблюдать, – бывший виконт. Фамилия его – Говэн.
– Говэн! – воскликнул Симурдэн, бледнея. Эта бледность не укрылась от взоров Марата.
– Виконт Говэн! – повторил он задумчиво.
– Да, да! – подтвердил Робеспьер.
– Ну, так что же? – спросил Марат, не спуская глаз с Симурдэна.
Наступило молчание. Наконец Марат обратился к нему со словами:
– Гражданин Симурдэн, принимаете ли вы, на обозначенных вами самими условиях, поручение состоять комиссаром при командующем войсками Говэне? Решено или нет?
– Решено, – ответил Симурдэн, все более и более бледнея.
Робеспьер взял лежавшее возле него перо и написал своим медленным и четким почерком четыре строчки на листе бумаги, в заголовке которого стояли слова: «Комитет общественного спасения», подписал свою фамилию и передал бумагу и перо Дантону; Дантон также подписал бумагу, и, наконец, ее подписал Марат, все время не спускавший взора со смертельно бледного лица Симурдэна.
Когда бумага возвратилась к Робеспьеру, тот проставил на ней число и передал ее Симурдэну, который прочел в ней следующее:
Год II Республики.
«Гражданин Симурдэн, чрезвычайный комиссар Комитета общественного спасения, облекается неограниченными полномочиями по отношению к гражданину Говэну, начальнику экспедиционной колонны, действующей вдоль морского побережья.
Робеспьер. Дантон. Марат. 28 июня 1793 года».
Революционный или так называемый гражданский календарь {204} в те времена еще не существовал легальным образом и был принят Конвентом, по предложению депутата Ромма {205} , лишь 5 октября 1793 года.
Пока Симурдэн читал, Марат все смотрел на него и, наконец, произнес вполголоса, как бы говоря сам с собою:
– Необходимо подтвердить все это декретом Конвента или особым постановлением Комитета общественного спасения. Тут еще остается кое-что сделать.
– Гражданин Симурдэн, – спросил Робеспьер, – где вы живете?
– На Коммерческой улице.
– А-а, там же, где и я, – заметил Дантон. – Вы, значит, мой сосед.
– Времени нельзя терять, – продолжал Робеспьер. – Завтра вы получите формальные инструкции, подписанные всеми членами Комитета общественного спасения. Это будет подтверждением поручения, возложенного на вас специально при состоящих в армии делегатах, – Филиппо {206} , Приэре, депутате от Марны, Лекуантре, Алькье {207} и других. У вас неограниченные полномочия. Вы можете повесить Говэна или отправить его на эшафот. Инструкции вы получите завтра в три часа. Когда вы думаете выехать?
– Завтра в четыре часа.
Затем они расстались.
Вернувшись домой, Марат предупредил Симону Эврар {208} , что на следующий день он отправится в Конвент.
