Текст книги "Инженер Петра Великого 6 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

– Вот, изволишь смотреть, Петр Алексеевич, сидим, – проскрипел рядом старый фельдмаршал Шереметев. Из тяжелой шубы торчал лишь изрезанный морщинами кончик носа, выпускающий облачка пара. Сухим, унизанным перстнями пальцем он указал на крепость. – Сидим и на луну воем. Третья неделя пошла, а воз и ныне там.

Подзорная труба выхватывала из мутной дымки вражеские укрепления, и увиденное впечатляло – не то слово. Изумляло и злило одновременно. Вместо грубых, отвесных стен, что рисовались в моем воображении, передо мной раскинулась современная, построенная по всем правилам фортификационной науки земляная крепость. Идеально выверенные углы бастионов обеспечивали перекрестный огонь. Хитрая змейка сап позволяла туркам скрытно подбираться к нашим передовым позициям. А в низких, покатых валах вражеской обороны пушечные ядра вязли, как в перине, не причиняя особого вреда. Да, здесь явно поработал европейский ум, не иначе как кто-то из учеников Вобана приложил к этому делу свою голову. Турки нагло огрызались, вели точную контрбатарейную стрельбу и устраивали дерзкие ночные вылазки.

– Хитро окопались, басурмане, – протянул я, опуская тяжелую медь трубы.

– То не их ум, – вздохнул Шереметев, тоном полным старческой усталости. – Пленные языки сказывают, франки да англичане у них в инженерах сидят. Учат, как по науке воевать. Слава Богу, хоть осадную артиллерию твоими стараниями подвезли, Петр Алексеевич. Без твоих осей и колес мы бы и до сих пор под Таганрогом в грязи сидели. Однако с остальным – беда. Наши пушкари бьют, а толку чуть. А как только наши стрелки головы из траншей высунут, их тут же с валов пытаются достать. И ведь не подберешься. Эх, раньше было чудно – лоб в лоб, сила на силу. Не то, что…

Словно в подтверждение его слов, с нашей стороны щелкнул десяток выстрелов. Это мои егеря, вооруженные СМ-1, пытались выцепить турецкого наблюдателя на угловом бастионе. Пули лишь выбили фонтанчики мерзлой земли из бруствера, оставив на нем бессильные оспины. Турок, демонстративно махнув им на прощание рукой, не спеша скрылся за валом. Мое хваленое оружие, наводившее ужас на шведов в открытом поле, здесь билось о фортификацию. Противник сидел в глубоких норах, как выводок злобных сусликов, и выковырять их оттуда можно было лишь прямым попаданием из пушки (наши повадки быстро перенимаются врагом). Зато наши стрелки, вынужденные вести огонь с наспех оборудованных позиций, торчали как на ладони.

– И со снабжением беда, – продолжал сетовать фельдмаршал. – Дороги превратились в кашу, в которой тонут обозы с порохом и провиантом. Вместо сена для коней – гнилая солома. В лазарете от лихорадки больше народу полегло, чем от турецких пуль. Сил для большого штурма не накопить. Государь рвет и мечет, требует, а какое тут дело, когда солдаты кашу едят через день?

Позиционный тупик. Вязкая, изматывающая война на истощение – худший из возможных сценариев. Она выжигала из армии нечто куда более важное – волю к победе. Солдаты, не видя результата своих усилий, день за днем теряли веру. А без веры любая армия – не более чем вооруженная толпа, обреченная на разброд и поражение.

– Слыхал я, – Шереметев понизил голос до заговорщицкого шепота и покосился на меня, – Государь в сердцах поминал твое… «адское пламя». Говорит, может, шарахнуть по главным воротам разок, чтобы им неповадно было.

Соблазнительно, но губительно. В голове тут же заработал внутренний калькулятор: чтобы проломить такой вал, нужен сосредоточенный огонь минимум двадцати осадных мортир. Это сотни зарядов. С нынешним подвозом мы такой запас будем копить месяц, не меньше. А за этот месяц половина армии вымрет от цинги и дизентерии.

– «Дыхание» – наш последний довод, его нужно беречь для генерального сражения. А главное – нам ведь Азов живой нужен, со всеми его верфями и складами. Сжечь его дотла – бессмысленная и пиррова победа. Государю нужна эта крепость.

В глазах старика отчаяние смешивалось с последней надеждой. От фельдмаршала до последнего гренадера – вся армия ждала от меня чуда. В их представлении я, «государев колдун», должен был достать из кармана очередную диковинную машину и одним махом решить все проблемы. Однако в моем арсенале не было ни одного готового чуда. Задачка мне досталась посложнее всех предыдущих, и готового чертежа для ее решения у меня не было.

К нам приближался адъютант – Петр Великий вызывал меня «на ковер».

Вместо расшитого золотом шатра, который рисовался в воображении, императорская ставка оказалась большой, добротной землянкой, врытой в склон холма и укрепленной толстыми сосновыми бревнами. Внутри пахло сухой глиной, воском от оплывших свечей и крепким табаком. Никакой роскоши, ни намека на царскую негу —длинный стол, заваленный картами, походная кровать в углу да несколько простых стульев. Здесь работали на износ, а не пировали.

Хозяин этого сурового, военного интерьера был в дурном настроении – это и по позе видно. Петра я застал стоящим у карты, по которой он с силой водил острием ножа, словно уже вспарывал вражескую оборону. При моем появлении он даже не сразу повернул головы. Его исполинская фигура в простом темно-зеленом камзоле казалась частью этой обстановки – такой же функциональной.

– Явился, бригадир, – хрипло бросил он, не отрываясь от карты. – Долго же ты добирался. Дошли слухи, будто по лесам плутал, мосты строил.

О как! И до императора слухи дошли. Охранный полк точно получит взбучку, я уж прослежу.

– Путь был неблизкий, Государь, – ответил я, выкладывая на угол стола путевой журнал, отчеты и донесения от Брюса. – Машину испытывал в деле.

Это заставило его оторваться от карты. На осунувшемся, потемневшем от непогоды лице проступил интерес – сугубо практический, без тени праздных эмоций.

– Ну, и как твой самоходный дьявол? – он прошел мимо меня к выходу из землянки, на ходу накидывая на плечи тяжелый тулуп. – Показывай.

Петр не тратил времени на предисловия. Осмотр «Лешего» был коротким, пристрастным и молчаливым. Император обошел машину, с силой пнул ногой гусеницу, заглянул в остывшую топку, провел мозолистым пальцем по сварному шву на котле. Он не задавал вопросов – щупал, нюхал, оценивал творение как опытный плотник оценивает сруб. В его движениях не было и намека на тот детский восторг, что я видел у солдат. На мгновение его взгляд задержался на пустующем месте оператора, и мускул на его щеке едва заметно дрогнул.

– Крепко ли сладили? – спросил он, останавливаясь у того самого узла, что подвел нас на подъеме. – Не развалится, потешив басурман?

В его голосе слышалась горькая ирония, видать не забыл о той злосчастной аварии.

– Учли ошибки, Государь, – спокойно ответил я. – Узел рулевой тяги усилен, поставлен тройной запас прочности. А главные выводы из того пути, – я протянул ему свой путевой журнал, – вот здесь, в расчетах. Эта машина – опытный образец. Но она доказала, что есть куда стремиться.

Он взял журнал, но, не открывая, лишь взвесил на руке и вернул мне.

– Чертежи и расчеты – после.

Мы вернулись в душную тесноту землянки и я перешел к главной части своего визита. Сейчас на стол лягут результаты моего самого рискованного и самого важного проекта. Я молча разложил перед государем итоговые ведомости «Общей Компанейской Казны» и подробный отчет царевича Алексея о запуске проекта «Стандарт».

– Государь, твой сын показал себя настоящим хозяином, – осторожно начал я, деловым тоном. – Не ограничившись простым подписанием бумаг, он заставил Демидова и Морозова работать в одной упряжке. Лично выявив приписки в поставках, спас для казны тысячи рублей. Он думает, Государь, как правитель.

Взяв бумаги, Петр пробежал их быстрым взглядом, привыкшим выхватывать суть. Взгляд его скользнул по диагонали, по столбцам цифр, на мгновение задержался на итоговых суммах и замер на аккуратном, уверенном росчерке сына внизу документа. Он долго молчал. Я ждал. Эта напряженная тишина давила и немного бесила, если честно.

– Бумаги… Бумаги он всегда любил, – наконец глухо произнес он, так и не подняв на меня глаз. – Ладно. Поглядим, как в настоящем деле себя покажет. Не расслабляй его, бригадир.

Одним движением он убрал отчеты сына в отдельную стопку – жест, красноречивее слов – вопрос закрыт. Успех принят к сведению, восторга не вызвал. Обидно.

– Ну? – он впился в меня тяжелым, выжидающим взглядом. – Что еще привез, хитрец? Не с пустыми же руками чсотни верст трясся. Какое новое чудо явишь?

Вот он, момент истины. Тяжелый, обитый железом ящик, что остался под охраной в моей палатке, я не принес (послать адьютанта за ним – минутное дело). Желание выложить главный козырь, рассказать про «Шквал», я подавил. Государь не в духе. Один взгляд на его уставшее, измотанное лицо, на карту, испещренную гневными пометками, – и решение пришло само, не время. Сейчас, в нетерпении, он мог приказать немедленно запустить сырое оружие в производство, наломав дров. СМ-1 я так и не довел до того идеала, о котором мечтал. Его усовершенствованный вариант не должен постичь ту же участь. Явление такого оружия требовало подготовки.

– Чудес не обещаю, Государь, – ответил я, принимая решение. – Лишь малую толику пользы для артиллерии. Магницкий закончил расчеты по новым баллистическим таблицам для наших мортир. С учетом поправок на ветер и влажность. Точность стрельбы должна повыситься.

Протянутая мной тетрадь была правдой, но лишь ее малой, безопасной частью – эдакая дымовая завеса, за которой я прятал главное.

Петр взял ее, мельком пролистал, и я успел заметить во взгляде мимолетное разочарование, тут же скрытое под маской усталости. Он явно ожидал большего.

– Ладно, – бросил он, откладывая тетрадь. – И то хлеб. Передай старику мою благодарность. Располагайся. Вечером – быть на военном совете. Дел по горло.

Ясно, я собрался уходить. Но когда он уже отвернулся к карте, погружаясь в свои думы, император вдруг замер. Медленно обернулся, и на его лице впервые за все время нашей встречи промелькнуло что-то похожее на любопытство.

– Постой-ка, бригадир. Я ведь тебя не звал. Сам приехал. По своей воле в эту грязь и слякоть полез. Хотя мог и посыльного отправить. Зачем? Не терпелось славы воинской отведать?

Так вот в чем дело? Вот и главный вопрос. Так вот что сейчас тревожит Государя? Не техника, не царевич, а моя дерзость – вот что его по-настояшему мучило. Ревность собственника, не желающего делить лавры будущего победителя, даже если победа эта пока висела на волоске. Его испытующий взгляд я выдержал без малейшего трепета.

– Слава – дело генеральское, Государь. Мое дело – железо, – на моих губах появилась легкая, чуть нахальная усмешка. – А приехал, сказать по правде, отдохнуть. Уж больно в столице воздух тяжелый стал от бумаг да счетов. Захотелось, как в старину говорили, «размять косточки», да делам твоим государевым подсобить, чтобы отдых этот не впустую прошел.

Петр буравил меня взглядом, силясь понять, издеваюсь я или говорю серьезно. Наконец, его губы дрогнули и расползлись в кривой ухмылке. Он оценил дерзость.

– Отдыхать он приехал… Ну-ну, работник. Вот вечером на совете и отдохнешь. Ступай.

Вечер. Та же промерзшая землянка. На военном совете царила атмосфера похорон. Старые генералы во главе с фельдмаршалом Шереметевым сидели, вжав головы в плечи, с каменными лицами. В их молчании читались усталость и бессилие. Мрачный Петр мерил шагами тесное пространство от стола до двери, и от его тяжелой поступи со стен, казалось, осыпалась сухая глина.

Особняком, у самого входа, выделялась фигура, вносившая диссонанс в эту картину казенной военной тоски. Высокий, широкоплечий, с обветренным лицом и пронзительным, чуть прищуренным взглядом степняка. Простой казачий чекмень сидел на нем с куда большим достоинством, чем на иных вельможах – их расшитые золотом мундиры. Это был Игнат Некрасов, атаман донцов, прибывший накануне с небольшой делегацией. Он холодно наблюдал и не тонул в общем унынии.

– Так что же, господа генералы? – наконец пророкотал Петр, застыв у карты. – Какие будут мысли? Доколе будем тут сидеть да комаров носом бить?

Шереметев тяжело вздохнул, будто поднимая непосильный груз.

– Штурм, Государь, без подкреплений и достаточного числа пороха – не желателен, – голос фельдмаршала был безжизненным. – Положим тысячи людей, а стены их и не поцарапаем. Надобно ждать, пока дороги подсохнут, подтянуть резервы…

– Ждать! – выплюнул Петр. – Опять ждать! Пока мы тут просиживаем штаны, турка все ходы и выходы заложит, а половина армии от хворей поляжет!

Напряженную тишину разрезал тихий, с легкой хрипотцой голос.

– А чего в лоб-то лезть, Государь-батюшка? – спросил Некрасов. – Стена – она для пехоты да пушек преграда. Для вольного коня и степь – дом родной.

Все головы, как по команде, повернулись к нему.

– Позволь моим казакам дело делать, – продолжил он, подходя к карте. Его мозолистый палец уверенно лег на тонкие нити дорог, ведущих к Азову с юга, отрезая крепость от мира. – Высвободятся силы, а мы им всю торговлю перекроем. Ни один обоз с провиантом, ни один отряд с подмогой не дойдет. Будем их ночами беспокоить, коней уводить, дозоры резать. Через месяц они сами от голода взвоют и ворота тебе настежь откроют. Нам много не надо. Лишь одно твое слово, что воля наша казачья порушена не будет. Что как жили мы на Дону по своим законам, так и дальше жить станем.

Петр нахмурился, желваки заходили на его щеках. Снять с той стороны часть армии и поставить на штурм? Но ведь признать казачьи вольности – все равно что позволить существовать государству в государстве. Пока он мучительно размышлял, я вдруг поймал ускользающую мысль.

Некрасов. Игнат Некрасов. Сознание обожгло. Булавинщина. Восстание. Удар в спину в самый неподходящий момент. Если это полыхнет сейчас, пока армия увязла под Азовом, это катастрофа. Развал фронта, тысячи бессмысленных жертв. Мне нужно понять, когда. От этого зависит слишком многое. Вот он, один из будущих вождей, стоит передо мной и предлагает союз. Ирония судьбы или уникальный шанс предотвратить грядущий кошмар?

– Быть по-твоему, атаман, – наконец выдавил Петр. – Действуй. А о вольностях поговорим после победы.

Некрасов чуть заметно усмехнулся в усы. Он получил именно тот ответ, который ожидал.

Чуть поздне в большом шатре, раскинутом для высших офицеров, гремел пир. Пытаясь поднять упавший дух армии, государь велел выкатить бочки с вином и зажарить несколько быков. Стоял гул голосов, звенели кубки, однако над всем этим висела фальшивая нота натужного веселья. Из своего угла я механически отбивался от любопытных вопросов офицеров и наблюдал за этим театром.

Сквозь суету и пьяные выкрики ко мне проскользнула Екатерина. Это уже не была прежняя Марта Скавронская, боевая подруга царя. В ее осанке, да и во взгляде, в том, как уверенно и властно она держалась, проступила будущая Императрица.

– Тяжело тебе, Петр Алексеевич, с дороги-то сразу в пекло, – начала она с простой, обезоруживающей заботы.

– Ничего, ваше величество, не привыкать, – ответил я, кланяясь Государыне.

Он взмахнула ручкой, позволяя мне не сгибать спину. Присев рядом на скамью, она словно бы отгородила нас невидимой стеной от общего шума.

– Ты на веселье это не смотри, – ее голос стал тише, серьезнее. – Это все для Государя. А на деле – тоска в полках смертная. Ему правду не говорят, боятся. Вчера вечером Шереметев у меня в шатре плакался, просил замолвить словечко, чтобы Государь его в отставку отпустил. Старик сломался, он боится.

Она смотрела на меня с грустной улыбкой. Это был как какой-то доклад. А ведь передо мной сидела самостоятельная и очень серьезная политическая сила. И эта сила, по какой-то невероятной причине, была на моей стороне. Или наш предыдущий разговор тет-а-тет так сильно на нее повлиял?

– Спасибо, Катерина Алексеевна, – мой голос был едва слышен за гулом пира. – Эта правда сейчас важно для понимания ситуации.

Она коротко кивнула.

– Ты ему скажи, – прошептала она, наклонившись еще ближе. – Тебя он послушает. Он зол, измотан, но твоему уму он верит больше, чем генеральским эполетам. Только найди слова верные.

С этими словами она легко поднялась и так же незаметно скользнула обратно к царскому столу, оставив меня наедине с тяжестью полученных знаний. Армия не просто устала – она на грани надлома. А значит, мой «Шквал» может быть единственным лекарством, шоковой терапией, способной вернуть им веру. Или ядом, который их добьет. Но ведь СМ-2 в промышленных масштабах сейчас не изготовить. Как же бесила эта ситуация.

Царскую ставку я покинул, когда ночь уже полностью вступила в свои права. Официальный пир, призванный поднять боевой дух, закончился, оставив после себя тягостные мыси. Каждый глоток дорогого рейнского вина казался пресным, а натужный смех генералов – фальшивым до зубовного скрежета. Разговор с Екатериной стал последним гвоздем в крышку гроба моих иллюзий. Армия была уставшей, она была больна.

Я брел к своей палатке, тяжело проваливаясь в подмерзшую грязь, когда мое уединенное шествие прервала знакомая фигура, вынырнувшая из темноты.

– Петр Алексеич! Куда ж ты на боковую? Самое веселье-то только начинается! – пробасил Василий Орлов, бесцеремонно перегораживая мне дорогу. От него густо пахло чем-то хмельным.

– Устал я, Василь, – попытался отмахнуться я. – День был тяжелый.

– Э-э, нет, вашбродь, так не пойдет! – он ухватил меня за рукав тулупа с дружеской настойчивостью, не терпящей возражений. – Там наши ребята стол накрыли, ждут тебя. Неужто побрезгуешь? Они ведь на твою машину как на икону молятся. Обидишь людей, право слово.

Вот он, настоящий голос армии. Чтобы понять, чем дышит этот огромный, сложный организм, нужно было спускаться из штаба к солдатам. Нужно было слушать.

– Веди, искуситель, – сдался я с тяжелым вздохом.

Его «стол» оказался длинным шатром, набитым людьми так плотно, что яблоку негде было упасть. В спертом воздухе стоял терпкий дух махорки, пота и еды. Десяток молодых офицеров, сбившись вокруг грубо сколоченного стола, при моем появлении вскочили, вытягиваясь в струну. На столе – вся нехитрая снедь солдатского пира: чугунок с дымящейся кашей, краюхи черного хлеба, соленые огурцы в глиняной миске. Вот она, настоящая, непарадная война, без золотых кубков и фальшивых тостов.

Меня усадили на почетное место, налили в щербатую оловянную кружку мутной, зато ароматной медовухи. Шум голосов постепенно возобновился. Мрачный артиллерист вполголоса жаловался соседу: «Слыхал, у турок пушки новые, бьют не сильно слабже наших. Француз научил». Ему вторил пехотинец: «Да хоть из пращи, один черт в этой грязи сидеть до весны». Я отвечал на вопросы односложно, кивал, улыбался, а сам, отгородившись от этого шума невидимым щитом, погрузился в свои мысли, мысленно прокручивая в голове долгий путь, что привел меня сюда.

Этот изнурительный вояж, задуманный как простое испытание техники, на деле обернулся настоящей исследовательской экспедицией, где каждый провал становился чертежом будущего успеха. Та авария на проклятом ледяном склоне оказалась самым ценным уроком. Она заставила меня мыслить системно, на опережение. Так родились два неотложных проекта: «Ледокол» – лихорадочный поиск легирующей присадки для стали, способной противостоять хрупкому разрушению на морозе. И «Редуктор» – создание первой настоящей коробки передач, чтобы спускать мощь с цепи, управлять ею, дозировать, подчинять.

Но железо было лишь началом. В глухом лесу, в скиту староверов, я шел за простым древесным углем, а наткнулся на целую новую вселенную. Проект «Живая Вода». Невидимые крошечные твари, сама жизнь, работающая на промышленность. Спирт из опилок, уксус из гнилья… будущее не только за железом и паром, оно – за управляемой биологией, за природой, поставленной на службу разуму. Это был сдвиг парадигмы, который обещал изменить все.

От микробов – к словам. Третий урок мне преподал тот бродячий комедиант, шпион «профессор фон Курц». Он наглядно продемонстрировал, что информация – такое же оружие, как пушка, и зачастую куда более эффективное.

И наконец, четвертое, самое важное, что выкристаллизовалось из сотен верст грязи и разговоров у костра. Разговор с Орловым о «бесчестной войне» вскрыл главный парадокс моей миссии. Самая сложная машина – это человек. Можно дать ему идеальное оружие, но если не дать ему простую и понятную идею, ради которой стоит убивать и умирать, он превратится либо в зверя, либо в труса. Моя новая военная доктрина, набросанная в путевом журнале, была первая неуклюжая попытка создать такой «софт», операционную систему для духа. Я строил Империю из железа и камня. Я был вынужден строить душу этой Империи.

– Ваше благородие! Медовухи нашей еще отведайте!

Голос молодого, безусого поручика, сидевшего рядом, выдернул меня из глубин стратегических построений. Он с восторгом, от которого сияло его юное лицо, протягивал мою полную до краев кружку.

Тяжелые мысли отступили, растворившись в дружелюбном гуле шатра. Вокруг меня были живые, настоящие люди – винтики, для которых я и строил свою исполинскую машину. И сейчас они не ждали от меня доктрин и прорывных технологий. Они просто хотели выпить со своим «колдуном».

– Спасибо, поручик, – я тепло улыбнулся и взял кружку.

– За победу, ваше благородие! – выкрикнул он, поднимая свою.

– Ага, за нее, родимую, – сказал я, и мой голос прозвучал неожиданно громко в наступившей тишине. Я обвел взглядом их лица и поднял кружку выше. – За отпуск.

Они непонимающе уставились на меня. А я, глядя в их молодые, полные надежды глаза, одним махом осушил кружку до дна. Терпкая, сладкая медовуха обожгла горло, прогоняя холод. Плевать на доктрины, на сталь, на большую политику. Хотя бы на одну ночь. Мой последний день отпуска в этом мире стоило отметить.

Глава 21

Тяжелое пробуждение вырвало меня из сна. Мучило скорее не похмелье, хотя во рту стоял стойкий металлический привкус вчерашней медовухи, а липкое послевкусие, которое я так легкомысленно подогревал, и от собственного холодного бессилия, которое пытался залить хмелем. Голова гудела, словно набатный колокол. Открыв глаза, я увидел, как сквозь щель в пологе палатки сочится мутный, серый рассвет. В лагере было относительно тихо. Преступно тихо.

Эта тишина наступает от опустошения, словно из мира выкачали весь воздух. До привычного утреннего гомона – скрипа обозных телег, фырканья коней, отрывистых команд и соленой солдатской брани – было рано наверное. Пробравшись сквозь обшивку палатки, заунывно посвистывал ветер, да где-то вдали глухо и монотонно стучал топор – дровосеки, готовили материал для бесполезных укреплений. Тоскливый вой брошенной одичавшей собаки подчеркнул звенящую пустоту этого утра.

Сев на скрипнувшей походной койке, я потер виски, силясь стряхнуть с себя остатки сна и липкую, как болотная грязь, тревогу. Вчерашний вечер в натопленном офицерском шатре, горячие споры и наивные надежды молодых поручиков на скорую победу – все это обратилось в прах, развеялось с первым утренним холодком. Реальность оказалась куда прозаичнее.

Натянув сапоги и кутаясь в овчинный тулуп, я откинул влажный полог палатки. Ледяное дыхание фераля ударило в лицо, окончательно вымораживая из крови остатки хмеля. Я даже рот открыл от изумления.

Лагерь был мертв. В смысле, на месте вчерашних ровных рядов гвардейских палаток теперь чернели пустые, примятые площадки. Ветер гонял по ним брошенный хлам: клочья прелого сена, растоптанную игральную карту, забытый барабан с лопнувшей от сырости кожей и одинокую оловянную кружку у погасшего кострища. Остывающие угли, подернутые белым пеплом, лишь изредка подмигивали багровыми искрами, а их тонкие дымные души безвольно тянулись к низкому, свинцовому небу.

Гвардейские полки – цвет армии, ее становой хребет и главная ударная сила – испарились. Ушли. Их исчезновение походило на передислокацию, или же на отчаянный, почти самоубийственный рывок в неизвестность.

Оставшиеся солдаты из простых пехотных полков бродили по опустевшим лагерным «улицам». На их лицах застыла плохо скрываемая обида. Собираясь в небольшие кучки, они что-то встревоженно шептали, но при моем появлении разговоры мгновенно смолкали, и в спину мне летели настороженные, колючие взгляды. В воздухе замерло невысказанное, гнетущее недоумение. Словно их бросили, как ненужный балласт. Да что происходит?

У штабной землянки Шереметева мое внимание привлек часовой. Завидев меня, молодой парень с испуганными глазами вытянулся в струну, судорожно сжимая мушкет.

– Что стряслось, служивый? Куда гвардия делась?

– Никак не могу знать, ваше благородие, – пролепетал он, уставившись мне на сапоги. – На рассвете тревогу сыграли. Токмо для них, для гвардейцев. Сам государь перед строем слово держал. А потом они ушли. Спешно. Налегке. Нам же велено на позициях оставаться и носа не казать.

Налегке. Классический петровский менеджмент: вскрыть проблему, сформировать летучий отряд из самых эффективных «сотрудников» и бросить на прорыв, презрев все уставы и риски. Петр не стал собирать долгих советов, выслушивать брюзжание старых, осторожных генералов. Он просто взял свой лучший инструмент – гвардию – и отправился решать задачу лично. А неповоротливый «основной офис» пусть сидит и разбирает текущие бумажки, надеясь, что его не съедят, пока начальство совершает подвиги. Только вот ценой промедления здесь были сотни и тысячи жизней.

Пытаясь выстроить в голове хоть какую-то логику этого безумного маневра, я направился к своей палатке. Тайный обход с ударом во фланг? Возможно. Но зачем так обескровливать основной лагерь, оставляя его почти беззащитным перед вылазкой из крепости? Это противоречило всем канонам военной науки. Но это было в правилах Петра – ломать правила и ставить на кон все.

Почти у самого своего временного жилища я замер. У коновязи, спиной ко мне, стоял Орлов. Со злой, отточенной методичностью он седлал своего гнедого жеребца, с таким усилием затягивая подпругу, что недовольно скрипела кожа. Он повернулся. Его лицо застыло каменной маской: скулы заострились, губы сжались в тонкую, бескровную линию.

Сомнений не осталось: стряслось нечто непоправимое, заставившее даже этого бесшабашного сорвиголову, вечного повесу и дуэлянта, стать таким собранным и смертельно серьезным. Воздух вокруг него, казалось, звенел от напряжения. Он резко выпрямился, бросил поводья и размашистым, хищным шагом двинулся ко мне.

– Государь сорвался, Петр Алексеевич, – без предисловий, глухо бросил Орлов, остановившись в шаге от меня так резко, словно наткнулся на невидимую стену. Его прерывистое дыхание вырывалось изо рта плотными облачками пара

Не дожидаясь ответа, он прошел мимо в мою палатку. Я последовал за ним, на ходу плотнее запахивая тулуп. Внутри Василий тяжело рухнул на хлипкую походную табуретку.

– Ночью гонцы прискакали. От этого молдавского господаря, от Кантемира, – слова вылетали из него быстрыми, рублеными очередями, словно он боялся, что не успеет выложить все. – Привезли целый ворох бумаг. Я у царского адъютанта через плечо глянул, пока там суматоха была, крики, беготня…

Орлов на секунду замолчал, втягивая в легкие морозный воздух палатки, и поднял на меня тяжелый взгляд.

– А там все так странно, Петр Алексеевич. Первое – слезное челобитье от молдаван и валахов. Дескать, братья православные, спасите от ига басурманского, веками стонем, под твою высокую руку хотим, только на тебя уповаем!

В голове тут же сложилась схема. Классический, безупречный «казус белли», повод для войны, который невозможно проигнорировать. Особенно для Петра, с его мессианскими замашками. И как же своевременно, как же расчетливо они взмолились о помощи, именно сейчас, когда мы по уши увязли под этой проклятой крепостью.

– Государь наш на такое падок, сам ведаешь, – продолжал Орлов, скрипнув зубами. – Но это не все. Карты! Подробнейшие, с точным расположением всех турецких сил у Прута. С указанием бродов, складов, слабых мест в обороне!

Тревожный сигнал в мозгу сменился оглушительной сиреной. Разведданные такой точности не добываются случайными гонцами. Их собирают месяцами, рискуя десятками жизней. Либо у господаря Кантемира лучшая шпионская сеть в Европе, либо эти карты нарисовали те же самые французские и голландские инженеры, что строили для турок укрепления Азова.

– И вдобавок ко всему, – Орлов вздохнул, – донесения о смуте в стане Великого Визиря. Янычары бунтуют, паши друг на друга кляузы строчат, войско разбредается. Дескать, приди, Государь-освободитель, и возьми их тепленькими, даже воевать не придется.

Он замолчал, обхватив голову руками. Этот «подарочный набор» был слишком идеален, чтобы не быть фальшивкой. Каждый его элемент был точнейшим образом рассчитан на то, чтобы ударить по самым больным точкам, по главным страхам и тайным желаниям Петра. Неужели император не задумался о том, что все как-то странно, если даже не шибко сведующий Орлов видит неладное?

– А вот самое главное, – продолжил он уже тише. – Подписанные договора на поставку провианта для всей нашей армии. По ценам вдвое ниже, чем наши же интенданты воруют. Кантемир бьет себя в грудь и клянется, что все амбары Молдавии для нас открыты. Хлеб, фураж, вино – все будет. Рекой потечет. Только придите.

Это был аргумент, самый последний, идеально подогнанный элемент, который с оглушительным щелчком замыкал всю дьявольскую схему. Решение главной проблемы армии, нашего вечного логистического кошмара, было подано на блюдечке с золотой каемочкой. Турки звали Петра на войну – они, по сути, полностью ее для него спонсировали. Это как венчурный инвестиционный проект, выверенный до мелочей. И мы в нем, судя по всему, расходуемый актив, который с блеском собираются обнулить.

– И он поверил, – выдохнул я.

– А как тут не поверить⁈ – Орлов хмыкнул. – Ему поднесли готовое решение всех проблем разом! Здесь мы в грязи сидим, армия от голода и безнадеги воет, генералы грызутся! А там – слава освободителя христиан, сытые, довольные солдаты и легкая, оглушительная победа над вечным врагом! Он всю ночь над этими картами просидел, как одержимый, а на рассвете уже гвардию строил. Шереметеву даже сказал, де скоро вернемся с победой. Так я слышал от его адьютантов.

Он посмотрел на меня.

– Он ушел спасать братьев-единоверцев, Петр Алексеевич. Пошел налегке, прихватив только лучших, чтоб быстрее. Прямиком в Молдавию. Только нутром чую, так гладко даже в сказках не бывает.

Его солдатская интуиция вопила об опасности. Я же видел четкие, инженерно выверенные контуры гигантской ловушки. Бесплатный сыр, как гласит вечная мудрость, бывает только в одном месте. И похоже, наш император, ослепленный имперскими амбициями и жаждой немедленного реванша, со всего маху несется прямо в эту мышеловку.