Текст книги "Инженер Петра Великого 6 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Мы соорудили какое-то подобие мостика. Попытка перекинуть эту хлипкую конструкцию через промоину закончилась предсказуемо: едва дотянувшись до кромки слабого льда, она с жалким треском свалилась в черную воду, знаменуя полный провал.

Вымотанные и злые, вечером мы сидели у костра. Орлов молча чистил свою фузею, я же тупо смотрел на реку. Тупик. Все знания и инженерная смекалка разбились об эту простую, непреложную данность: нехватку материала.

– Может, все-таки в обход, а, Петр Алексеич? – нарушил молчание Орлов. – Ну, потеряем неделю-две. Зато доберемся.

– Не можем и не терять неделю, Василий, – задумчиво ответил я.

Снова и снова я прокручивал в голове варианты. Плот? Понтоны? Все это требовало хорошего, крепкого леса, которого не было. Требовалось что-то принципиально иное, решение, не зависящее от длины бревен. Опоры. Нужны надежные опоры, забитые прямо в дно реки, на которые можно было бы уложить короткие пролеты из нашего барахла. Но как забить сваи посреди реки, да еще зимой? Вручную, с плота? Смешно. Необходим механизм. Мощный, тяжелый, способный вгонять бревна в промерзший грунт. Нужен… копер. Паровой молот.

И тут в голове, где до этого крутилось лишь отчаяние, будто искра перескочила на нужный контакт. Копра у нас с собой не было. Зато у нас был «Леший». Была паровая машина – источник почти неограниченной энергии с учетом большого запаса угля. А значит, мы построим его здесь. Прямо на берегу.

– Василь, – позвал я, и в моем голосе, должно быть, прозвучало нечто новое, потому что Орлов тут же отложил ружье. – Идея есть. Безумная, но, кажется, сработает. Завтрашний день у нас будет веселый. Будем строить бабку.

– Кого, простите? – не понял он.

– Копровую бабку, – усмехнулся я. – Здоровенный молоток, который сам будет сваи в речное дно заколачивать.

Орлов посмотрел на меня, затем на реку, потом снова на меня.

– Петр Алексеич, ты бы отдохнул, – осторожно посоветовал он. – Переутомился ты, видать. Какие еще бабки в лесу?

– Утром увидишь, – ответил я, чувствуя, как азарт инженера перед невыполнимой задачей снова разгоняет кровь. – А пока – спать. Завтра нам предстоит самая тяжелая работа за все путешествие.

Он недоверчиво покачал головой. Я же, забравшись в натопленную будку «Лешего», еще долго не мог уснуть, мысленно набрасывая на воображаемом ватмане узлы и детали нашего будущего спасения.

Промозглое утро встретило нас трескучим морозом и хмурым молчанием Орлова, который, выбравшись из тулупа, с сомнением посмотрел на меня.

– Петр Алексеич, ты это всерьез? За день управимся?

– Попробуем, Василий, – ответил я, уже набрасывая эскиз. – Либо к закату мы на том берегу, либо ночуем здесь, а завтра утром довершим. Не думаю, что будет сложно, главное, чтобы дно не подкачало.

В основе замысла лежала простая идея: превратить «Лешего» в самоходный строительный кран с функцией копра. Работа закипела с лихорадочной скоростью. Первым делом под корень пошла самая высокая и прямая сосна, которая, очищенная от веток, превратилась в массивную мачту-стрелу. Используя паровую лебедку, мы водрузили ее на платформу машины. Чтобы компенсировать ее вес и предотвратить опрокидывание, пришлось снять с бортов два тяжелых бронелиста – они послужили импровизированными аутригерами, намертво расклинив «Лешего» на берегу.

На роль «бабки» – ударного молота – идеально подошла чугунная заготовка для ступицы, увесистый десяток пудов. Обмотав ее цепями, мы подвесили груз на канат лебедки, пропустив его через блок на конце стрелы и зафиксировав в двух направляющих из гладко оструганных бревен для точности удара.

– Хитро, Петр Алексеич. Очень хитро, – присвистнул Орлов, оценив конструкцию.

– Это не хитрость, Василий. А гонка со временем.

Инженерный штурм начался без промедления. Первые пару часов было тяжело. Нужно было приноровиться, мы часто промахивались, но потом, с наработанным опытом, стало легче. Работая со статичной позиции на берегу, мы забили первые сваи, насколько дотягивалась стрела. На них лег настил – первая, шестиметровая секция будущего моста, выглядевшая до ужаса хлипкой. Спасибо Федьке, он умудрился впихнуть в наше борохло небольшой ящик с гвоздями, обмазанный маслом. И зачем он нам нужен был по его мнению – ума не приложу. В любом случае, гвозди пригодились, укрепляя конструкцию.

– А теперь самое интересное, – бросил я Орлову, садясь за рычаги.

Затаив дыхание, я медленно повел «Лешего» вперед. Доски под многотонной махиной скрипнули, протестующе затрещали, но выдержали. Теперь, стоя не на берегу, а уже над водой, на собственном творении, мы получили возможность забивать сваи для следующего пролета. Эта изнурительная рутина – выдвинуть свежую секцию вперед с помощью лебедки и катков, переехать на нее, забить новые сваи – позволяла нам буквально ползти через реку, таща за собой свой собственный мост. Ритм задавал сам процесс: подъем «бабки» лебедкой – и оглушительный удар, от которого дрожал наш временный помост. Секция за секцией.

Мы работали без передышки. Солнце уже багровело на горизонте, когда последняя свая вошла в донный грунт и мы уложили настил, соединивший нас с вожделенным противоположным берегом.

– Ну что, Василий, – вытирая со лба пот рукавом, сказал я. – Принимай работу.

Орлов прошелся по мосту, с силой потопал ногой по настилу.

– Стоит, чертяка, – с уважением произнес он. – Крепко стоит.

Я сел за рычаги. Тяжело дыша паром, «Леший» медленно прополз вперед, по окончанию нашего творения. Когда передние траки коснулись твердой земли, я не выдержал и заорал что-то победное, первобытное. Орлов, стоявший на платформе, подхватил мой рев.

Мы сделали это. Одолели. За один световой день.

Перегнав «Лешего», уже на следующий день (сил что-то еще делать не оставалось), мы начали разбирать конструкцию на машине, забирая самые крепкие бревна – кто знает, какая преграда ждет впереди. Работа была почти закончена, когда Орлов, стоявший в дозоре, вдруг замер.

– Петр Алексеич, к нам гости, – тихо произнес он, указывая в сторону леса.

Из-за деревьев на поляну выезжало странное шествие. Впереди, ведя в поводу облезлую клячу, запряженную в крытую повозку, шагал высокий, тощий субъект в потертом, но явно заграничного покроя камзоле и треуголке. За ним семенили двое чумазых мальчишек-слуг. Незнакомец остановился, с нескрываемым изумлением оценивая нашего монстра. Затем, оставив повозку на попечение мальчишек, он уверенно зашагал к нам.

С нарочитой, театральной уверенностью бродячего фокусника он встал перед нами. Говорил он по-русски бойко, но с явным немецким акцентом.

– Доброхо дня, хоспода! – провозгласил он, картинно сняв шляпу. – Позвольте прехдставиться: Леопольд фон Курц, профехссор натуральной философхии и демонстхатор чудес пхироды!

Профессор? Как же. Одного взгляда на его потертый камзол и сапоги было достаточно, чтобы скепсис во мне перерос в уверенность. Это авантюрист и пройдоха. При этом, он играл роль с усердием бродячего актера, которому позарез нужны деньги на ужин. Эти поклоны, нарочитая восторженность, акцент, который был слишком… идеальным что ли, словно он его репетировал. Но главное – цепкий взгляд, оценивающий, он скользил по клепаным стыкам бронелистов, по рычагам управления, по паровой лебедке.

Детали мгновенно сложились в до боли знакомую картину. Передо мной был простой лазутчик низшего звена. Пчела-разведчица из улья, что гудел где-нибудь в Вене, Стокгольме или в Лондоне. Его задача проста и незамысловата: рыскать по необъятным русским просторам, собирая слухи, оценивая технологический уровень встреченных диковин и, самое главное, выявляя «самородков» вроде меня для последующего доклада людям куда более серьезным.

Шпионаж – ремесло древнее, как мир, но сейчас он обрел в России невиданный размах. Государь Петр Алексеевич, прорубая свое окно в Европу, вместе со свежим ветром перемен впустил в страну сквозняк чужих интересов.

Брюс еще в Москве предупреждал меня, посмеиваясь в свои рыжеватые усы: «Запомни, барон, на каждого нанятого нами голландского шкипера приходится один английский купец, что выведывает у него прочность нашего дуба. На каждого саксонского фортификатора – австрийский „инженер“, что зарисовывает его бастионы. А на каждого шотландского офицера… приходится еще один шотландец, который пишет письма своему кузену в Лондон о количестве пушек в полку».

И это не было преувеличением. Вся Россия кишела ими. Они были повсюду, невидимая армия. В архангельских конторах сидели чистенькие английские факторы, которые скупали пеньку и мачтовый лес для своего флота, не гнушаясь сведениями о количестве кораблей, сошедших со стапелей в Воронеже. В Немецкой слободе в Москве жили «аптекари» и «ювелиры», чьи лавки были с функцией явочных квартир.

Их цели были ясны. Шведы искали слабые места в обороне, пути снабжения, признаки недовольства в народе, вроде недавнего бунта в Астрахани. Турки на юге следили за каждым движением на Дону. Но самые хитрые и дальновидные игроки сидели дальше. В Вене Габсбурги с тревогой наблюдали за ростом новой силы на востоке, опасаясь, как бы русский медведь не сунул лапу в их польские и балканские дела.

А англичане… о, эти были самыми дотошными. Их островная империя строилась на торговле и господстве на море. И вот до них доходят слухи о том, что где-то там, за Уральскими горами, в диких лесах, промышленники Демидовы начали плавить железо, которое не уступает знаменитому шведскому, а то и превосходит его. Для лондонских купцов и лордов Адмиралтейства эта новость была страшнее чумы. И вот сотни таких вот «профессоров», «геологов» и «путешественников» сейчас рыщут по стране, по крупицам собирая сведения для своих хозяев.

И что самое парадоксальное – таких людей почти не трогали. Любое серьезное дознание над иноземцем могло вызвать гнев государя. Царь, стремясь привить стране европейские нравы и технологии, наплодил ими Россию, свято веруя, что все иноземное – априори «лучшее». Поймаешь такого «фон Курца» за руку – а он поднимет визг, что невинную науку притесняют, напишет жалобу в Посольский приказ, и в итоге виноватым окажешься ты, ретроград и противник прогресса.

Что ж, раз уж канал для дезинформации сам приплыл в руки, грех им не воспользоваться. Этот актер ждет от меня роли простоватого гения-самоучки? Он ее получит.

– Механик я здешний, Петр, – представился я, намеренно огрубляя голос и манеры. – А это – помощник мой, Василь. Строим вот помаленьку.

– Ме-ха-ник! – с придыханием произнес фон Курц. – О, я такх и знал! Только гхений мог сотворить сие… чхудовище! Скахжите, любезный, на какой силе оно двихжется?

– Да какая там сила, господин хороший, – отмахнулся я. – Вода да уголь. Воду кипятим, пар в трубу, он колеса и крутит. Простая механика, ничего чудесного.

Разочарованно цокнув языком, фон Курц тут же нашел новый заход, постучав костяшкой пальца по траку.

– А метхалл! Какой удивительный метхалл! Долхжно быть, невероятно пхрочный! Это английская сталь? Или знаменитая шведскхая?

Ага, вот и клюнул. Главный вопрос.

– Какая еще шведская, – пробасил я, окончательно входя в роль простоватого умельца. – Наша, родная. Секретная.

– Секхретная? – его глаза вспыхнули алчным огоньком. – О, дхуг мой, я умею хранить секхеты!

– Ну, раз для науки… – Я сделал вид, что сомневаюсь, и, придвинувшись ближе, заговорщицки понизил голос. – Слыхал про тверские болота? Там руда особая водится. Ржавая, неказистая на вид, однако в ней, сказывают, жилка серебряная есть. Весь фокус в плавке по секретному рецепту: серебро не отделяется, а впитывается в железо, делая его легким и прочным, что твой алмаз.

Стоявший рядом Орлов издал какой-то сдавленный звук, похожий на предсмертный хрип, но вовремя прикрылся приступом кашля. Фон Курц же буквально впился в меня глазами, схватывая каждое слово.

– Невехоятно! – бормотал он. – Не могхли бы вы уделить мне хотя бы кхошечный кусочек этого чудхесного металла? Для изучхения! Я щедхо запхачу!

– Да брось платить, – я махнул рукой. Отойдя к куче мусора, я выбрал самый ржавый обломок лопнувшего трака. – Вот, держи, господин профессор. Изучай. Только рецепт-то – тайна государева. Проболтаешься – голова с плеч, сам понимаешь.

Он вцепился в этот кусок ржавчины, словно это был слиток золота.

– Могхила! Я буду нем кхак могхила!

Чтобы отблагодарить нас, он решил продемонстрировать свои «чудеса». Из повозки были извлечены подзорная труба и «увеличительное стекло» – простейший микроскоп, через который мы с Орловым разглядывали волосатую лапку мухи. Для Василия это была чистая магия, для меня – скучный школьный курс физики.

– А вот – венец мхоей кхоллекции! – провозгласил он, доставая трехгранный кусок стекла. – Махический кхисталл, что ловит солнечный луч и разлахает его на семь первоцветов!

Когда он поймал стекляшкой солнечный луч и на снегу вспыхнула маленькая радуга, Орлов благоговейно ахнул. Мне же стоило огромных трудов не расхохотаться в голос при виде этой простейшей школьной призмы.

Расчувствовавшись, фон Курц даже сделал мне деловое предложение:

– Любхезный механик, пходайте мне сие дьявольское устхоение! Сто хублей серебхом! Поедемте со мной в Ефхопу, там ваш хений оценят по достоинству!

– Благодарствую, господин профессор, – ответил я, сдерживая смешок. – Но я уж как-нибудь тут. С медведями. Привычнее.

Сокрушенно покачав головой и жалея о моей загубленной в диких лесах судьбе, он собрал свои «чудеса» и покатил дальше по нашему следу. Мы с Орловым долго смотрели ему вслед.

– Ну и прощелыга, – наконец протянул Василий. – А я ведь почти поверил. Особенно про Ефхопу.

– Он не прощелыга, Василий. Он на службе, – поправил я. – И сейчас он повезет своим хозяевам кусок ржавого железа и байку про серебряную сталь. Пусть поищут. Годиков на десять изысканий им хватит.

Орлов расхохотался. Я же, вспомина призму, которую «профессор» демонстрировал, думал совсем о другом. Этот фарс был моим первым опытом, где слух и ложь – такое же оружие, как пушка. Брюс был прав: сеть чужих глаз и ушей уже давно и прочно опутала всю страну, уж засилье иностранцев и вовсе упростило им работу. Значит, пора учиться и вплетать свои собственные, ядовитые нити. Даже от такого дурака может быть польза. И я уже знал, какая.

Глава 19

Перевалив через последнюю гряду лесистых холмов, мы словно вырвались из тесного, зеленовато-серого сумрака в совершенно иной мир. Перед нами, насколько хватало глаз, расстилалась степь. Белая, бескрайняя, идеально ровная, она уходила к самому горизонту, сливаясь с низким, свинцовым небом. Ветер, которому больше не мешали деревья, гулял здесь напропалую, с шипением и злым посвистом перегоняя по твердому насту потоки колючей снежной пыли.

Здесь, на слепящем просторе, наш «Леший» наконец-то попал в свою стихию. Стоило мне до упора толкнуть рычаги паровых клапанов, как двигатели, до этого работавшие вполсилы, взвизгнули в полную мощь. Машина, вздрогнув всем своим многотонным телом, рванула вперед. После мучительного черепашьего хода в лесных зарослях этот рывок пьянил. Мы летели над белой пустыней, оставляя за собой вихри снежной пыли.

Орлов, сохранявший солдатскую сдержанность, не выдержал и заорал что-то разудалое, перекрывая свист в ушах. Его восторг был мне понятен – это пьянящее чувство абсолютной свободы и почти божественной мощи.

На второй день пути по степи, когда до цели оставалось не больше сотни верст, я, разглядывая горизонт, зацепился взглядом за темную точку далеко позади. Она упрямо двигалась параллельно нашему курсу.

– Василий, – позвал я, вглядываясь во все глаза. – У нас, похоже, хвост образовался.

– Где? – Орлов подскочил со своего места, едва не приложившись головой о потолочную балку.

– Да вот же, любуйся. Беда, Василий. Лоси-то за нами увязались. И, похоже, преобразились. Теперь они и в киверах, и на конях скачут. Еще и целым стадом.

Орлов сперва растерянно похлопал себя сзади, словно искал реальный хвост, затем медленно перевел взгляд на меня. Несколько секунд он силился сохранить серьезную мину, но подбородок его задрожал, и он, наконец, сдался – расхохотался громко, до слез.

– Эх, Петр Алексеич, зоркий вы! – выдохнул он, утирая рукавом мокрые щеки. – Де ла Серда велел молчать, аки рыба об лед, дабы вашего благородия не нервировать. Говорит, вы человек впечатлительный, уединения ищете.

– Впечатлительный… – проворчал я, ухмыляясь. – Эх, Василь, где ж эти лосиные кавалеристы были, когда мы мост через реку строили? Их рога – бревна таскать – очень пригодились бы!

К вечеру ветер принес с собой шум. Сперва низкий, едва различимый гул, будто где-то впереди гудел потревоженный гигантский улей. Вслед за гулом пришел запах – острая, въедливая смесь дыма от тысяч костров, конского пота, прелой каши и сыромятной кожи. А когда мгла на горизонте чуть поредела, нашим глазам открылось и само зрелище. У самого края земли, там, где небо сливалось со степью, тянулась длинная, темная полоса. Она шевелилась, жила, дышала, испуская сотни тонких струек дыма. Это был кочевой город из палаток, раскинувшийся на многие версты. Великая русская армия. Мы почти у цели.

– Ну вот, Петр Алексеич, – произнес Орлов серьезным и даже торжественным тоном. – Кажись, доехали. Вон они, наши орлы.

В его голосе звучали радость и глубокая ностальгия. Старый солдат возвращался в родную стихию. Для меня же этот дымный, пахнущий войной горизонт был лишь конечной точкой маршрута, за которой начиналась самая сложная часть работы.

Мы остановились на ночлег, не доезжая до передовых постов верст десять – не хотелось заявляться в лагерь посреди ночи, уверен Государь сразу вызовет к себе, а там и до утра у него можно засидеться. Уж лучше утром, как положено, направимся с докладом. Сидя у костра и глядя на далекие огни, я мысленно подводил итоги нашего путешествия. Почти три недели пути. Сотни верст по абсолютному бездорожью. Поломки, экстренное строительство моста. Мой «Леший», неуклюжий сырой прототип, выдержал все. И при этом выпятил огромное количество изъянов.

– Хорошая машина получилась, Петр Алексеич, – нарушил тишину Орлов, словно прочитав мои мысли. Он методично чистил свою фузею, и в его привычных, отточенных годами службы движениях сквозило спокойствие. – Надежная. И злая.

– Еще сырая, Василий. Доводить до ума – минимум год работы, – возразил я, подбрасывая в огонь сухую ветку.

– Зато своя, – он вскинул голову, и его глаза блеснули в свете пламени. – Не немецкая. Наша.

В этих простых словах заключалась вся суть того, что мы делали, строили машины, которые дарили независимость.

Глядя на далекие огни, я ощутил, как возвращается тревога, которую все эти дни удавалось успешно давить где-то на задворках сознания. Там, в этом дымном, бурлящем муравейнике, меня ждал Император. Я вез ему не просто отчеты и чертежи. Я вез новое оружие. Новую тактику. Целую философию войны. И у меня не было ни малейшего понятия, как он, апологет чугунной мощи, отнесется к моей «немецкой хитрости». Я мысленно готовился к тяжелому разговору.

Утро мы встретили без спешки. Несколько часов я посвятил финальной проверке и обслуживанию «Лешего»: каждый узел и рычаг был осмотрен, смазан и подтянут. Машина должна была явиться пред государевы очи в идеальном состоянии. Орлов же, начистив до зеркального блеска свою фузею и амуницию, расхаживал вокруг нашего бивака с видом заправского гвардейца перед смотром. Наше долгое путешествие подходило к концу.

К полудню на горизонте проступила темная цепочка всадников. Десяток гвардейцев в заснеженных плащах неторопливо приближались. В их уверенной выправке безошибочно угадывались люди де ла Серды. Наши молчаливые хранители наконец-то решили явить себя миру. Возглавлявший отряд молодой поручик, поравнявшись с нами, лихо соскочил с коня и, щелкнув каблуками, отдал воинское приветствие:

– Поручик Дубов, ваше благородие! Отправлен для встречи и сопровождения. Велено вас до самого лагеря проводить, дабы уберечь от неприятностей.

Он говорил громко, по-уставному четко, при этом в глазах плясали смешливые искорки. Спектакль продолжался.

– Благодарю за заботу, поручик, – ответил я, с трудом сдерживая улыбку. – Хотя, признаться, мы и не ждали такой чести.

– Так точно, дикие места, – с непроницаемым лицом подтвердил Дубов. – Потому и велено было нам дорогу для вас блюсти. Мало ли, зверье какое…

Слова поручика стали последней каплей для Орлова. Тот, до этого с самым невинным видом изучавший небо, больше сдерживаться не смог.

– Надо же, Петр Алексеич! – громыхнул он, хлопнув себя по бокам. – А я-то, дурак, думал, это все те же лоси с киверами на рогах за нами бегают! А это, видать, наш патруль был! Вот ведь как бывает!

Кавалеристы, до этого сохранявшие каменные лица, не выдержали и прыснули со смеху. Только один безусый парнишка (видать, тот, кто и потерял кивер) не подержал смех, буквально впитывая смешливые взгляды своих соратников. Даже поручик Дубов позволил себе широкую, обезоруживающую улыбку. Игра была окончена.

– Бывает, бывает, служивый, – сказал он, хмыкнув, ненароком бросив взгляд на своего подчиненного, крепко сжимающего запасной головной убор, что еще больше веселило сослуживцев. – Лоси тут у нас и впрямь диковинные водятся. Ну что, ваше благородие, дозволите сопроводить?

– Ведите, поручик.

Во главе эскорта мы наконец двинулись к лагерю. Дубов, пристроившись на коне рядом с моей рубкой, ввел в курс дела.

– Сидим, ваше благородие, киснем! Генералы карты двигают, а турка со стен крепостных посмеивается. Государь зол, как сто чертей. Порох отсырел, кони сено жуют вперемешку с гнилой соломой. Тоска смертная!

Вот значит как. Армия измотана бездействием и унылой осадой.

Когда мы подъехали к первым постам, лагерь буквально взорвался шумом сотен голосов. Часовые, разинув рты, застыли, глядя на пыхтящего, лязгающего гусеницами стального монстра. Из землянок и палаток высыпали солдаты, мгновенно обступив нас плотной толпой. В воздухе раздались восторженные крики: «Гляди-ка, самоходная печь!», «Не иначе, барон Смирнов со своими чертями приехал!», «Вот на этой штуке мы их, басурман, и раздавим к лешему!».

Для измотанных людей наша машина оказалась стала символом, воплощенной надеждой на то, что у их Государя в запасе есть последнее чудо-оружие, которое переломит ход этой тоскливой, бесславной осады. В их глазах горела почти детская вера в чудо. От этой безграничной веры становилось не по себе. Ведь я вез им всего лишь инструмент, а не волшебную палочку. И это еще нужно суметь воспользоваться этим инструментом, а цена за его применение могла оказаться куда выше, чем они себе представляли. Пробираясь сквозь толпу к штабной палатке, я почти физически ощущал тяжесть их ожиданий.

Рассчитывая на немедленную встречу с Государем, я, тем не менее, прибыл в лагерь зря – меня ждало разочарование. Петра здесь не оказалось. Как выяснилось от словоохотливого адъютанта старого фельдмаршала Шереметева, Император еще два дня назад отбыл с инспекцией в Таганрог, где располагались его главная ставка и тыловые базы. В осадном лагере царила сонная апатия: генералы ждали возвращения государя, а солдаты – хоть какого-нибудь приказа.

Мой «Леший» немедленно нарушил это унылое межвременье. Пока я докладывался Шереметеву, машину обступила толпа. Случай продемонстрировать ее мощь подвернулся немедленно: неподалеку, в раскисшей от дневной оттепели грязи, по самые оси увязла тяжелая повозка с бочками пороха. Десяток солдат, надрываясь и чертыхаясь, пытались ее вытолкать, правда безрезультатно.

– Василь, – кивнул я Орлову. – Покажи-ка господам, на что способна наша телега.

Сияя от гордости, Орлов завел еще не остывший двигатель. «Леший», взревев, легко подполз к застрявшей повозке. Трос накинули за считаные секунды, и спустя мгновение, под восторженные крики солдат, многопудовая махина уже стояла на твердой земле. Младшие офицеры, наблюдавшие за этой сценой, одобрительно кивали, в их глазах проступило невольное уважение.

Вечер опустился на лагерь, принеся с собой промозглый холод. Нас с Орловым разместили в просторной офицерской палатке, и простое тепло от чугунной печки после долгой дороги казалось верхом блаженства. Однако Орлов был мрачнее тучи. Он молча сидел на скамье, то и дело поглядывая на меня.

– Петр Алексеич, – наконец заговорил он. – Вон тот ящик, длинный, железом обитый… Там, поди, новое ружье. Верно я мыслю?

Отставив кружку с горячим сбитнем, я кивнул. Он заслуживал знать правду.

– Верно, Василий. Назвали «Шквал». Представь себе: восемь готовых зарядов. Вставил ее в ружье, щелкнул затвором – выстрел. Еще раз щелкнул – второй. И так восемь раз. Восемь, Василь! За то время, пока турок один раз свой мушкет зарядит.

Орлов перестал вертеть в руках нож. Он медленно поднял голову.

– Восемь выстрелов… – тихо повторил он, будто пробуя слово на вкус. – Против одного. Это ж… это ж не бой будет, Петр Алексеич. Это бойня.

– Это победа, Василий. Быстрая и с малыми потерями для нас.

Он качнул головой.

– Наверное, – глухо произнес он. – Я ведь под первой Нарвой был. Нас там шведы как скот на бойне резали. А потом мы под второй Нарвой им отплатили. В штыки пошли. Я там одного офицера ихнего взял, здоровый детина, рубились с ним с минуту, покуда я его не одолел. Тяжко было. Я его лицо помню. А как я буду помнить тех, кого из этого… «Шквала» положу? Как свиней на псарне?

Он замолчал.

– Как-то бесчестно, Петр Алексеич, – он посмотрел мне в глаза. – Это не работа для воина. Это работа для палача.

Сказав это, он молча накинул тулуп и вышел из палатки в стылую ноябрьскую ночь.

Не ожидал я от Орлова такого. Или его Магницкий настроил? Орлов не видел испытания СМ-2, но слышал от нас об эффективности этого оружия.

Война для меня всегда была лишь сложной инженерной задачей. Эффективность, оптимизация, минимизация потерь – вот мои критерии. И ни разу, ни на единую долю секунды, в мою голову не приходила мысль о том, во что это оружие превращает самого солдата.

У Орлова не было ни страха, ни осуждения – лишь растерянность человека, у которого одним махом отняли саму суть его ремесла. Своим прогрессорством я вручал ему новый инструмент и обесценивал все, чем он жил и чем гордился: храбрость, умение, готовность смотреть смерти в лицо на равных.

Я строил заводы, мосты, машины. Но прямо сейчас я разрушаю нечто невидимое, но, возможно, куда более важное. Я крушил старый мир с его жестокими, но понятными правилами, где доблесть была доблестью, а трусость – трусостью. И на его обломках возводил новый, эффективный, рациональный мир, в котором для солдатской чести, похоже, просто не оставалось места.

Я поднялся и подошел к тому самому ящику, обитому железом. Положил на него ладонь, ощущая холод металла. Там, внутри, лежал приговор целой эпохе.

До этого момента мой внутренний мир держался на простой и чистой аксиоме инженера: я создаю эффективные инструменты. Вопросом о «солдатской чести» Оров выбил несущую опору из-под всей этой уютной конструкции. Он ведь прав в чем-то. И чтобы у других солдат не возникло таких же мыслей, как у Орлова, нужно было придумать что-то. Новую концепцию ведения войны?

Раскрыв походный журнал на чистой странице, я приготовился написать новую главу. На листе возник заголовок: «Тезисы к новой военной доктрине». Если уж я взял на себя наглость переписывать законы физики для этого мира, придется переписывать и его неписаные законы – законы войны.

«1. Солдат – не герой, он специалист». Его главная ценность – в способности выжить и эффективно выполнить задачу. Жизнь солдата – дорогостоящий, трудновосполнимый ресурс, в который государство инвестировало время и средства.

«2. Дисциплина – основа доблести». Главным достоинством воина новой армии становится безупречное исполнение приказа и строжайшее соблюдение технического регламента. Умение вовремя прочистить затвор под огнем важнее умения кричать «ура!». Бой из хаотичной свалки превращается в слаженную работу механизма.

«3. Честь – синоним эффективности». Этот тезис я сформулировал как прямой ответ Орлову. Честь воина Империи заключается в том, чтобы выполнить боевую задачу с минимальными потерями для своих, а не в том, чтобы сойтись с врагом «глаза в глаза». Убить десять врагов, оставшись незамеченным, – высшее проявление профессионализма. Цель войны – безоговорочная победа, а не славная смерть.

Отложив перо, я перечитал написанное. Прагматизм. Эффективность. Логика. Но что-то в этой холодной схеме не сходилось. Заставит ли это человека идти на смерть? Нет. Этому механизму не хватало топлива. Высшей цели, идеи, ради которой стоит и убивать, и умирать.

«4. Солдат – носитель имперской воли». Он – представитель новой, могущественной силы, строящей новый мир, а не просто рекрут. Его личная доблесть измеряется в том, насколько действенно он продвигает интересы и величие своего государства. Убийство врага – государственная необходимость, а не личная месть или поединок.

Вот теперь доктрина обрела завершенность – безжалостную, циничную, монолитную. Я смотрел на исписанный лист. Кто я такой, чтобы переписывать понятия о чести и доблести, которые веками цементировали души воинов? Простой инженер, случайный пришелец. Я даю им сталь и пар, но взамен забираю нечто незримое, то, что и делало их людьми. Не превращаю ли я их в бездушные винтики своей имперской машины?

Ответ был. Омерзительный в своей простоте: да, превращаю. И поздно отступать. Создав новое оружие, я породил новую реальность. И теперь мой долг – дать им правила выживания в этом созданном мною мире. Моя роль снова менялась и расширялась. Из инженера, промышленника и стратега я превращался в идеолога.

«Инженер человеческих душ»… Горькая усмешка тронула мои губы. Это циничное и точное определение, оказывается, бессмертно. Что ж, похоже, в любом веке требуются свои инженеры. И я, кажется, добровольно записался на эту должность.

Ящик со «Шквалом» стал манифестом, вызовом всему этому миру. И я знал наверняка: дверь в новую эпоху уже распахнута. А за моей спиной слышится лязг гусениц и сухой щелчок затвора – это неумолимый марш нового времени.

Глава 20

С высоты редута, наспех отсыпанного из мерзлой земли и усиленного плетеными турами, открывался вид одновременно унылый и величественный. До самого горизонта простиралась бурая, истоптанная десятками тысяч ног и копыт равнина, испещренная темными змеями траншей, утыканная земляными укреплениями и усеянная тысячами палаток нашего осадного лагеря. А в центре всей этой хренотени, на высоком берегу, словно вросший в землю каменный зверь, стоял Азов. Неприступная крепостица казалась частью самого ландшафта, а не творением рук человеческих.