Текст книги "Собрание сочинений. Том 3. Песни. Поэмы. Над рекой Истермой (Записки поэта)."

Автор книги: Виктор Боков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

На телеге сидела молодая не по летам полная женщина лет тридцати с небольшим. На шее, поверх синего плаща, покоился белый шелковый шарфик, из-под черной шляпы выбивались черные волосы, в точности, как у попа.

Подвода с землемером остановилась около сельпо. Люба, продавщица, всегда на крыльце.

– Девушка, папиросы есть?

– Есть.

Люба вынесла пачку папирос и дотянулась через перила к деньгам.

Телега тронулась.

По всей деревне загудело беспроволочное радио:

– Курит!

Даму в черной шляпе определили на квартиру у двух старых дев-вековух. Беспроволочное радио опять передало:

– У монашек остановилась.

Землемер обошла наши скудные глинистые земли и, покуривая, говорила вечером управляющему фермой:

– Скудные у вас земли! Тысячу лет навоз надо возить.

Беспроволочное радио разнесло:

– Землемер говорит: плохая у нас земля!

Управляющий позвал землемера в гости. Окна дома были занавешены, но радио, неизвестно на чем основываясь, известило:

– Землемер водку пьет!

Появление Любовь Кондратьевны не произвело впечатления на ребят: она была для них стара. А мужчины, особенно те, которые в соку, стали поглядывать. Бабья разведка добыла откуда-то точные сведения: дама безмужняя. Как-то так получилось, что в кругу деревенских событий где-то постоянно стал фигурировать землемер.

Вот раз пьет вечером чай Мефодий со своей Марфой, она возьми да и сообщи:

– Землемерша куда-то пошла.

– Не землемерша, а землемер! – поправил Мефодий.

Марфа, продолжая следить, куда пошла Любовь Кондратьевна, не расслышала, что ли, Мефодия и опять свое:

– Землемерша на крыльце конторы стоит.

– Да не землемерша, говорю тебе! – вспылил Мефодий. – Откуда ты этих вшей набралась? Запомни: землемер!

Чем бы окончился разговор, неизвестно, так как на ту пору подскочила под окно Тамарка Бодякова:

– Дядя Мефодий, тебя землемер в контору вызывает.

Молодчиком вскочил Мефодий из-за стола, подтянул брюки, застегнул пуговку на воротнике рубашки, взял спички и табак.

– Иди, иди! – с обидой, укоризной и подозрением провожала его жена.

Так урок словесности закончился сценой самой настоящей ревности!

Практикантки

Практикантки мединститута весь день лазают по самым глухим зарослям Истермы, по высокой крапиве, по белоголовому таволожнику. Они собирают валерьяну.

Две медички, подобрав платьица, бредут к большому камню, что лежит на Истерме посреди заросшего ольшаником омуточка.

Полдень.

Чуть сомлели цветы от жары, выступила дурманяще липкая смола на малиновых дремах, обозленно, пронзительно зазвенели крылья насекомых.

Девушки садятся на большой камень. Одна распускает косы и скрывается под сплошным шелковистым льном своих светлых волос, другая свешивает ноги и начинает брызгаться водой.

Если бы могли, поречные кусты давно бы отбежали в сторону, но они не стрекоза, которая ловко увернулась и села на осоку.

– Лен, что ты будешь делать после института? – спрашивает та, что изящно, легко поддевает пальцами ног речную воду.

– Сдам госы, заплету косы и – в колхоз! – решительно отвечает подруга и уверенно делит свои волосы на две равные доли.

Под ее пальцами вновь возникают удивительно красивые косы.

Такая девушка и жизнь красиво сплетет!

Молодые

Как заря, навстречу вышла из кустов ко мне Лена Белова, работница совхоза. С ней рядом шел молодой человек в зеленом бушлате. Я поздоровался с ней и с ним.

– Ты куда, Лена?

– В Ригу.

Понял, что за время моего длительного отсутствия свершилось важное – Лена вышла замуж. Мать у Лены украинка, отец русский, а вышла за латыша. Сколько кровей сговорилось меж собой, поклялось в любви продлением рода!

Рука у Лены пылала жаром, у мужа пальцы были холодные, и сам был какой-то бледноватый, робкий.

Расставаясь, Лена сияюще еще раз поглядела на меня и сказала:

– Это хорошо, что ты встретился. Я загадала – встретим доброго человека, все по-хорошему будет. Счастливо, Виктор!

Я понял, что это было ее напутствие самой себе.

На тропинке за кустом произошла еще одна неожиданная встреча.

Спрятавшись от молодых, сквозь ветви кустарника вслед им смотрела мать Лены, Марфа, и плакала. Молодые шли и дышали друг на друга счастьем и надеждой, а мать стояла и плакала.

– Нерасписанные поехали, – сказала она.

– Бумажка – это еще не брак, – сказал я ей.

– Так-то так, – ответила Марфа, – но все же хорошо, когда и бумажка.

Она все стояла и смотрела вслед. А на склоне оврага пожималась от холода старая одинокая береза.

Челноков

Челноков – мужчина не особо заметный и ростом, и лицом, и осанкой, и, если бы не кузнечное дело, вряд ли досталось ему хотя бы немного славы. У меня с Челноковым давнишняя дружба, хотя и разговора серьезного ни разу не было. Сколько ни встречал Челнокова на деревенской улице, всегда он спешит и на ходу бросит:

– У Толика температура, порошков надо взять.

В другой раз:

– У Надьки нога нарывает, на вилы набедила, за ихтиолкой иду.

Или:

– В сельпо пряники есть, Клашке хочу радость сделать.

Можно подумать, что кузнец и не работает в кузне, а все ходит по делам семьи. Но когда бы ни прошли вы мимо кузницы, всегда там вызванивает тенор молотка и ведет свою басовую партию кувалда.

Чуть не каждый год у Челноковых рождается ребенок, и каждый раз он сам везет жену в больницу, заботливо укутывает ее одеялом, лошадь с горы под уздцы ведет, чтобы не разбила и не оставила отца без очередного наследника.

– Челнок свою рожать повез! – слышатся устные комментарии.

Через неделю везет Челноков роженицу на лошади, и обязательно для младенца новое одеяло куплено. Жена сидит румяная, молодеющая. Хотя Челноков до отца-героя и не дотянул, но люди ему присвоили это звание авансом, потому как они давно знают, что Челноков все свои дела любит от совести делать.

Челноков воевал всю Отечественную и вернулся цел, если не брать во внимание цапинки от минометного осколка. Сбей бы вражеская пуля Челнокова, не видели бы мы молодой челноковской человеческой рощицы, и как бы ее недоставало!

Нынче так повелось: родят одного – и все! И начинается – одному все игрушки, одному все книжки, одному все что ни на есть лучшее. Глядь, выработается при помощи всего этого такой эгоист, что впору ему феодалом быть!

Не так у Челнокова. Если соберется с женой и детьми в гости к брату, впереди сам и сама, за ними четырнадцатилетний Петя, за Петей девятилетняя Надя, за Надей восьмилетний Толик, за Толиком шестилетний Федор, за Федором восемнадцатилетняя Лена с завернутой в одеялке грудной Клашей на руках. Клаша не спит, удивленно смотрит на мир и неустанно сосет соску. Всю дорогу вслед за этой процессией летит людская молва: «Челноковы идут!»

Нам слышится в этом народный гимн старинному семейному корню, который только тогда считает себя ухватившимся за родную землю, когда разрастается без каких– либо ограничений во все стороны!

Гроза

Когда ударил гром и пошел дождь, дети бросили игры и приумолкли на крыльце. После каждого высверка молнии они говорили хором: «Ударит!»

Каждый раз ударяло. Дети жались друг к другу всей простотой и скромностью ситцевых платьев и рубашек.

На лицах девочек и мальчиков был страх. Не тот страх, что бывает у них, когда ждут наказания родителей. Нет, они отлично понимали, что сила, разгулявшаяся в небе, не потерпела бы никаких пререканий!

Дождь шел сплошняком, и похоже было, что дети попали в клетку из живой, льющейся с неба воды.

Гроза господствовала.

Один удар был так близок, что девочки вскрикнули и заплакали. К их общей радости, туча покидала деревню, гроза умолкала, светлело, и вода из водосточной трубы сельской больницы шла не всем горлом, а струйкой.

По не утихшему еще дождю к крыльцу стали подходить родители.

Пришла Аннушка Горохова в телогрейке и отругала свою Нинку:

– Такая гроза, а ты где?

Шлепнула ее в сердцах, накрыла телогрейкой и увела.

Пришел Костя Жуткин и выбранил сына:

– Такой гром, а ты шляешься!

Пришла пожилая Кирикова и гневно сверкнула очами на Маньку:

– Баню, сказала, топи, а ты опять в куклы!

Накрыла мешком и увела.

Так вскоре родители разобрали всех своих детей.

Только одинокий козлик все пытался порвать привязь на буйно зеленевшем после дождя лужке. Но веревка была прочна, и ему оставалось одно: нежно, трогательно жаловаться.

Нимало не смущал этот жалобный крик мамашу-козу.

Встав на задние ноги, высоко задрав голову, она старательно срывала со стены афишу «Сегодня кино».

Мать

Катя Ёркина стала матерью. Девочка у нее народилась пухлая, ширококостная, и так это Катя привязалась к ней, что стала дрожать за каждый чих, за каждый крик ребенка. То и дело видишь красное одеялко с белоснежным пододеяльником и Катины руки, которые шутя волокут целую гору укутанного ребенка.

– Куда?

– В медпункт.

Я начинаю стыдить Катю:

– А помнишь, говорила, что не будешь иметь детей?

Катя защищается спокойно, словно знает, что ее теперь любой суд оправдает:

– Сколько ни лежи, сколько ни милуйся, хочешь не хочешь, а человека приспишь! Это не от нас. Это каждому, если ты не урод.

И бережно-бережно спускается под горку. А на дне оврага у ручья ей не терпится, развертывает конверт, заговаривает:

– Эй, девка, ты спишь? Груди не хочешь?

Ручей погремливает и тоже кого-то готов напоить.

Сказка

За огородами, за сараями, есть укромное место для сбора детей. Обычно они садятся на копешку сена и целые дни находят себе чем заняться. Поди попробуй вклинься в их мир и жизнь!

Не успеешь и на десять шагов приблизиться, как мгновенно исчезает с лица детей детское, свое, и перед тобой не те дети, какие они есть для себя, а те дети, какие нравятся родителям.

Только раз за все лето мне посчастливилось застать детей врасплох за неприказанным занятием.

Дети с увлечением слушали рассказ одной девочки. Это была белая русалочка с голубыми глазами. Она рассказывала что-то, как заправская артистка. На моих глазах творилась сказка!

Я не слышал начала, но и отрывка было достаточно, чтобы представить себе всю сказку:

– Царь заходит и спрашивает: «Ты что делаешь?» Царица говорит: «Помидоры высеваю». – «Эх ты! Что ж ты землю-то какую взяла? Надо бы чернозему накопать да решетом просеять. Кто же от завалинки землю берет?! Тут и камешки и стеклышки, корни поранишь!»

Не хотелось нарушать детского увлечения слушать сказку, творимую самими детьми. Бесшумно, незамеченно проследовал я дальше, так и не узнав от голубоглазой сказочницы, пересеял ли царь помидоры и научилась ли царица премудростям огородничества!

Павлик

Самым большим другом маленького Павлика был не отец, не мать, а дед. Целыми днями сидел он, в белой оправе седины, и знал одно лишь – следил за каждым шагом внука. С крылечка дома только и слышалось:

– Павлик, не дразни гусей!

– Павлик, не ходи босиком по реке!

– Павлик, не лазь на осокорь!

Умер дед, и так это Павлик одиноко себя почувствовал. Выйдет и стоит у крылечка. Мать на работе, отец тоже, а у бабки дел много: печку топит, готовит, стирает, шьет, а если и найдется минута, сядет за прялку, на уши радио – и вот попрядывает и улыбается: хорошо Москва поет.

А Павлик стоит у крылечка и друга себе ждет.

Когда выехал на лыжах, обрадованно он окликнул меня:

– Дядь Вить, мне можно с тобой?

– Можно.

Пять жизней таких, как Павлик, я прожил, но у меня связь с той детской жизнью и теперь не потеряна. На первой же горке представился случай проверить, гожусь ли я Павлику в друзья. По оплошности своей Павлик лыжу под гору пустил.

– Дядь Вить, в однотор пошла! – крикнул он мне.

Кто знаком с катаньем на лыжах в холмистых местах, знает, что значит лыжу упустить и по целине снега за ней шагать!

Глаза Павлика просили: «Принеси, пожалуйста, мою лыжу».

Надо было видеть Павлика в то время, когда я исполнил его просьбу. Чем он мог отблагодарить меня? Рассекретить все самые лучшие места катанья!

– Дядь Вить, поедем ко вдове, – вместо «спасибо» говорит Павлик. – Там знаешь какая горка! У-у-у!

«Вдовой» оказалась большая одинокая береза на отшибе деревни. Мы съехали по разу в овраг, причем Павлик не устоял на ногах и сел в пушистый снег.

Хотя я все видел сам, Павлик вдохновенно рассказывал мне о только что случившемся.

– Лыжи разъехались, – захлебывался он от восторга, – и я – раз!

Я не терял ни одного слова, ни одного восклицания из рассказа, и это особенно нравилось Павлику.

– Теперь у колоды скатимся разок! – увлекал он меня в новый лыжный путь.

Колода стояла внизу под горой против конюшни. Сюда колхозные кони зимой пить ходят.

Мы съехали от конюшни к реке и проскользнули мимо колоды и полыньи с журчащей речной водой.

Павлик был весь красный, распотевший. На нем старая ушанка, простой хлопчатобумажный пиджак, варежки, валенки. Лыжи у него «взрослые», палки длиннее Павлика четверти на две. Отец не соглашается их укоротить: «Вырастешь – в самый раз будут».

Уж давно бы надо вернуться ближе к дому, а Павлик все манит и манит на новые места.

– Дядь Вить, поедем к звонку! – опять увлекает меня Павлик.

Звонок – это буфер от вагона, в него бьют, когда надо колхозников собрать.

Здесь склон оврага падает отвесной стеной, и только одинокий след лыж ныряет в проем сросшихся ветвей ольхи.

Мы стояли молча и не трогались с места. Павлик не решался ехать, зная, что только Миша Бухаров, которого в колхозе зовут следопытом, осмелился съехать напрямки и поломал лыжу.

Я на ногах стоек, и мне такая гора не в страх, но можно ли было скатиться одному и заставить страдать сердце маленького друга ущемлением самолюбия?

Павлик повернул лыжи на новые горки и спросил:

– Дядь Вить! Ты будешь торить или я?

– Тори ты!

И Павлик весело, радостно пошел по неезженому снегу.

Я следовал за ним.

Наша дружба крепла.

Первое путешествие

Это было самое большое путешествие, которое когда– либо удалось свершить человеку!

Маленькая девочка с утра научилась ползать. Она добралась до валяных сапог, уронила их и посмотрела внутрь – темно, подвинулась к ящику с мукой и попробовала – невкусно, погладила кота Ваську – он хотел цапнуть, потрогала у печки ухват – он упал и стукнул девочку по спине. Слезы ненадолго остановили путешественницу. Когда было все опробовано руками в доме, девочка захотела открыть дверь на улицу.

– Э нет, – хватился присматривающий за внучкой дед, – рано тебе туда!

Он положил девочку в кроватку, и юный Колумб уснул.

Тропинка

Сельская школа стоит в березовой роще на Грачином броду. Все лето в густой березовой листве кричат грачи, а потом смолкнут, упадет лист, и сквозь прутье проступит удивительно красивая тропинка, по которой дети в школу ходят. Какая она узкая, а на какую большую дорогу выводит!

Барыня

В деревне два колодца – барский, на старой усадьбе, и сруб, близко. Маленькая девочка без ошибки узнает, откуда брали воду.

– Ой, гри́бовая!!! – расстраивается она и отодвигает блюдце с чаем.

Грибовая – это потому, что в ближнем колодце грибы на срубе растут.

Бабушка дает внучке молочка, ходит по хате и все улыбается бесхитростной улыбкой пожилой колхозной труженицы:

– И в кого ты у нас такая барынька? И воду-то только из барского колодца пьешь!

Очень жалеет внучку.

Дальний поезд

Девочки забрались на штабель дров позади двора, сели верхом на толстую березу и поехали. Первой, на самый комель, устроилась пятилетняя Таня, дочь комбайнера, за ней – перешедшая во второй класс ученица Нина, потом Зина, ровесница Тани. Так все дерево было занято, а самый хвостик его пришелся как раз для трехлетней Олечки, моей любимицы.

Тут все было как на заправском поезде: и паровоз пыхтел, и гудки раздавались, и колеса стучали.

– Дальний поезд! – возбужденно кричали пассажиры.

У-у-у! – гудела Таня, изображавшая паровоз. Подошла еще одна девочка и стала протягивать каждой из подружек ломтик брюквы. Это означало, что в вагон зашла мороженщица продавать мороженое. Все купили, кроме самой маленькой Оли, которую я зову кокеткой.

Оля сидела в хвосте поезда и, зажмурив глаза, крепко держалась за сидевшую с ней рядом девочку.

– Бери мороженое! – настаивала мороженщица.

Оля еще крепче впивалась пальцами в плечо соседки, щурила глаза и восторженно говорила:

– Голова кружится! Очень ход быстрый!

Храбрый

Пятилетний Толя перебирается с маленьким топориком по намусоренному в водополье, повисшему на кустах ивняка речному хламу.

Ненадежный воздушный мостик над рекой колеблется даже под ребенком. Перебравшись за речку, Толя срубает в рощице тонкое деревце, опять с таким же риском возвращается домой с черенком для ухвата. Подробно рассказывает он бабушке о своем путешествии за реку. Бабушка кормит его блинами, с любовью гладит по голове и говорит:

– Ты храбрый!

Когда об этом же самом узнает мать, она берет ремень, бьет Толю по чувствительному месту, приговаривая:

– Не храбрись! Не храбрись!

Толя плачет, обещает не ходить больше, а потом забывается и опять лезет на ту сторону реки, по тому же мостику. В опасном пути ему помогает доброе бабушкино слово: «Ты храбрый!»

Братья

У соседа народились козлята. Одного назвали Боря, другого – Коля. Братья очень дружили. Если бы у Бориса не было сережек, его можно было бы спутать с Колей, до того они были похожи и белизной шерсти, и нежными розовыми мордочками.

Когда стаял снег, козликов выпустили на лужок. Первое, что сделали братья, – сшиблись лоб в лоб рогами.

– Я вас! – закричал на драчунов сосед и побежал к ним с хворостиной.

Тут обнаружилось, что братья не только могут бодаться, но и отлично прыгают. Борис в один мах очутился на высоком выступе фундамента дома, а Николай прыгнул на стоявший у стены чурбан. В глазах провинившихся было столько мольбы о пощаде, что хозяин опустил хворостину и, любуясь козликами, сказал:

– Ишь как прыгают! Тысячу лет на дворе человека живут, а все горы помнят!

Дети

От здания школы, как с ярмарки, разъезжаются в разные стороны колхозные подводы. Это развозят школьников на лошадях.

Дети сидят на санях-розвальнях плотно друг к другу. На полях далеко посверкивают замочки на их портфеликах.

Было для чего делать революцию!

Два потока

По тропинке над рекой идут с портфелями девочки в школу. Одеты они бедно, и только на одной хорошее городское демисезонное пальто и шляпка, остальные в серых молескиновых пальтишках. Девочки веселы, смех их звенит, как речка, что булькает по камешкам под горкой.

Другой стороной, по леску, по кустарничку, идут ребята. Они наверняка где-нибудь курят. Они уже деловиты, как мужики, важны, как взрослые. У кого портфель, у кого командирская сумка, у кого просто все книги связаны веревкой.

Когда-нибудь два эти потока людей встретятся, сольются, и от этого слияния пойдет новый народ.

Синонимы

Мы подошли с учительницей Полиной к дому бабки Труновой, чтобы поговорить с ее внучкой, не сыграет ли она роль в пьесе. Бабка появилась на крыльце с курицей, браня ее за какую-то оплошность.

– Где Люба? – спросил я.

– По батожья́ ушла.

– По что?

– Ну, по столбцы́.

– По что?

– Ну по петушки.

– По что? По что?

– По стебени́.

– Не понимаю вас.

– Ах, батюшка, какой ты бестолковый. По щавель!

– Как вы, бабушка, много синонимов знаете! – восхитился я.

Она вдруг взглянула на меня глазами доброй родственницы и спросила:

– А откуда вы знаете, что сын Леня у меня был?

Одно слово

Под вечер воздух стал острее, резче.

С полными ведрами воды остановился я на подъеме отдышаться, и как раз против меня выросла фигура инвалида дяди Саши Горохова с неразлучными костылями.

Он смотрел в небо.

Над колодцем висела половинная долька луны. Облака наезжали на нее толстым слоем и все чаще начинали рваться, оголяя голубой эфир. Против месяца, когда он был в облаках, теплилось светлое пятнышко, словно кто стлал в этом месте свежую солому.

Долго мы смотрели с инвалидом в небо, следя за переменами погоды с тепла и снегопада на мороз и вёдро. За все это время дядя Саша сказал только одно слово:

– Прореживается!

С той стороны, где заходило солнце, не было голубых проемов, там свинцовая толща облаков только светлела и все по-новому и по-новому выслаивалась. Какая-то невидимая рука непрерывно меняла декорации небесной сцены. Под одним свинцовым занавесом обозначался другой, за другим – третий, и все, что ни свершалось в это время на небе, всеобъемлюще выражалось одним словом – прореживается.

Вопрос и ответ

С крутого истерминского склона я спрашиваю Егора Соловьева, заядлого отрепьевского рыболова:

– Что делаешь?

Он разгибается над берегом:

– Очищаю реку от щук!

Ну сказал бы, что ловит рыбу, нет, обязательно словечко ввернуть, задеть за живое, чтобы запомнил ты не только загорелое, обветренное лицо, хитроватые глаза, выцветшую гимнастерку времен Отечественной войны, но и заковыристое, хитрое, как он сам, выражение. Язык – одно из самых ярких проявлений народного бытия, он, как окна в доме, освещает всю внутреннюю жизнь народа.

Замок

Умерла очень древняя бабка у очень скупого человека. Долго поминал он бабку в разговоре и всегда заключал:

– Да, большой замок мы от своего дома потеряли!

Новости

Давненько не был я на Истерме, и вот теперь, сойдя с поезда, шарю глазами, чтобы найти знакомого и узнать, как жизнь.

Догнал Ковалеву бабку, которая, несмотря на свои семьдесят с лишним лет, бойко семенит по тропинке.

– Что нового, бабушка?

– Дождь был, – сообщает она с такой радостью, словно у нее прибавилось число внуков. – Такой, Витя, дождь был – куда с добром! – теплый, с припарком, с воспарением! Огурцы цветут, у травы подседок пошел, спасибо господу богу, из большого кармана дал.

Она больше ничего не рассказывала, считая, что это была самая большая новость.

Родник

Меж двух деревень, в крутом склоне оврага, на целую четверть от земли поднимается живой сноп воды – новость весны пятьдесят третьего года.

Пройдут мимо школьники, радостно воскликнут:

– Родник!

Пройдет пожилой кузнец из соседней деревни, остановится, не утерпит сказать вслух:

– Родник!

Выедет тракторист на холм, прибежит посмотреть.

Почему все так радуются роднику – небольшому источнику воды?

Прямой пользы от него нет, надобности – тоже. Откуда же в нашем народе такая любовь к родникам? И слово-то для его названия придумали яркое, самоцветное, нестареющее.

Эпитет

Давно знаю Мефодия Печенюка.

Ему под шестьдесят, а он крепок, хотя и побаливает, парится, растирает ноги, пьет какой-то настой.

Мефодий – отличный плотник. Если бы все так писали пером, как Мефодий работает топором, давно бы пришел на землю золотой век литературы.

Любо глядеть на Мефодия, когда он, сев верхом на угол, действует топором, выбирая пазы. Щедро летит щепа, движенья точные, лицо сияет от вдохновенья.

Живет Мефодий с Марфой, которую почему-то все зовут Мартой. Ребятишек у них нет, но другому отцу своих детей столько не вырастить, сколько Мефодий племянниц повырастил да замуж повыдал за хороших мужей.

Выдаст замуж одну племянницу, сейчас же пишет на Украину, – не замедлит приехать другая. Устроит ее Мефодий в совхоз, годок поработает девка на свинарнике или овчарне, глядь – и расцвела, и приоделась, и заговорили о ней всюду как о красавице, скромнице, умнице, хорошей работнице. Вроде бы как и нет женихов на горизонте, а Мефодий не тужит об этом дефиците, сидит себе посвистывает на крылечке да топоры точит.

А жених сам по себе объявится, и как-то так скоро до свадьбы дело доходит.

Силюсь подобрать для Мефодия эпитет. Сказать, что он рыжий, – неверно. Волосы у Мефодия, особенно усы и борода, подернуты огнем. Сказать, что Мефодий красный, – тоже неверно. На фоне красного знамени или кумачовой рубахи борода его померкнет.

Случай помог мне выйти из затруднения. Мефодий любит выпить. Строгая Марта не ругает его за слабость, но всегда предупреждает: пей дома! Так бы и делать ему. Но нет, не может Мефодий пить дома, куда милее выпить в магазине и посидеть с товарищами на крыльце сельпо.

Вот в такую-то минуту и подлетела к Мефодию Марта и открыла уста и выпалила:

– Черт медный! Сколько раз тебе приказываю: пей дома!

Она ушла, плюнув в сторону мужа. Вслед ей летел смешок дружков по винному делу:

– Бедный, бедный!

А я записывал в свою книжечку: медный Мефодий.

В бане

Меня окликнули. Это звал Иван Иваныч Евраскин, рабочий совхоза, пожилой отец семейства.

– Париться!

Приглашение было принято с удовольствием. И вот мы в бане, которая топится по-черному. Много таких банек приютилось по берегам речки Истермы.

Иван Иваныч высок ростом, широк костью, крупен чертами лица. Вырублен он топором без единого буравчика. Ко мне он относится с особым чувством уважения, и это, видимо, потому, что всю жизнь терся около грамотных людей, а сам так и не одолел книжной премудрости.

О чем не переговоришь в бане, да еще летом, когда можно выйти с пара на вольготную прохладу предбанника!

Я замечаю, что стены предбанника довольно-таки основательно атакуют древовидные жучки-мукомолы. Редко мельник так зерно смелет, как эти вредители жилых и нежилых строек дерево.

– Наши ребята эту пыль в дело произвели: сбой на лошадях лечат. Посыплют ранку, она и подсохнет. Лучше, чем мазь.

Разговор каким-то образом зашел о жуликах, тут Иван Иваныч поведал историю одной фразой:

– Еду по Москве в трамвае, а мысль моя затеривается в мечтании постороннем – он тут и есть, часы срезал, цепочку на память оставил.

В баню заходит сынишка Иван Иваныча. В руках у него таз и кусок белого хлеба. Он ест.

Иван Иваныч:

– Вася у меня легкосытный, нежный на пищу. Мало потребляет, но хорошую продукцию. А Петька – тот сутки терпеть будет и не выкажет себя, что голоден. Придет с работы, мать ужин ему хочет подать, а он ни за что не станет: со всеми вместе. А Ваня – тот до трех суток может ничего не есть, ну, правда, того тюрьма выучила. Лешка – тот естной, жрет много. Ему сейчас и в армии пайка не хватает. Лешка у меня решимый на любое дело: все ему знамо – и откуда?

Разговор заходит о том, что пора бы выстроить вместо черных бань одну общую, на что Иван Иваныч сообщает:

– Баню-то куда с добром выстроили, но под жилище заняли, под квартиры.

Моемся с отдыхом, и Иван Иваныч все рассказывает что-нибудь и все кладет в словесный омет новые слова, которые тут же вырастают на вольном лугу русской речи.

Инструмент

– Я человек тихий, лесом пахну, – любит говорить про себя Дмитрий Егорович.

Демобилизовавшись, он пристал к брянским лесорубам, да так и заделался заправским пильщиком.

Когда он в деревне, а не в лесу, к нему паломничество.

– Наточил бы пилу.

– Наточу.

Сядет на завалинке и начнет потихоньку. Разведет, как положено, каждый зубик напильничком тронет, не один раз вдоль зубьев глазами кинет, чтобы оплошку найти. С восхищением наблюдаю за лицом тихого пильщика, когда он сосредоточенно трудится. И если не вытерплю, похвалю, – застыдится, как девушка, и оправдается сложенной им пословицей:

– Без инструмента не выработаешь процента!

Хитрая яблоня

Артемий Ильич, предсельсовета, мелькает в течение дня то у молотилки, то на складе горючего, то на деловом дворе плотничьей бригады. И всегда он собран, бодр, подтянут, несмотря на свои шестьдесят лет, и всегда в руках у него командирская полевая сумка, где хранится печать.

Так уж поважены им ребятишки в деревнях – идти навстречу с надеждой, что и на этот раз Артемий Ильич достанет из сумки яблоко, угостит мальчика или девочку и скажет:

– Это тебе хитрая яблоня прислала!

Случилось мне быть у Артемия Ильича в гостях, первое дело пошел я хитрую яблоню смотреть.

Она стояла у стены коровника, в затишке, и ничем не отличалась от обыкновенных яблонь.

– В чем же тут хитрость? – спросил я Артемия Ильича.

– А в том, что яблоня от роду была дичком, а теперь культурная стала.

– Но при чем же хитрость? – все еще недоумевал я.

– А при том, что яблоня догадалась под коровник корни пустить, стала крупные яблоки рожать, сама себя садовой яблоней сделала. Вот и вся хитрость!

Он хотел что-то на людей перевести, но не стал, – Артемий любит человека озадачить, чтобы он сам подумал.

Володя

Двадцатилетний колхозник Володя затягивает веревку на большой вязанке сена.

– Скоро она у тебя растолстела! – говорит ему односельчанин, пожилой человек.

Только свои деревенские поняли бы, на что он намекал.

Володя недавно женился, и жена его теперь ходит на сносях, полная.

Володя припал коленями к сену, натянул, завязал и поднял на спину. Лямки врезались ему в плечи.

– А вот ты и солдат! – сказал ему все тот же дед.

И это был намек. Осенью Володе идти в армию.

Дед прошел мимо, вся его фигура говорила о том, что он все еще думает и осуждает Володю за то, что нехорошо молодой человек спланировал свою жизнь. Перед самой армией женился, а в жены сманил девушку с третьего курса сельхозтехникума. И ее глупо с места сорвал, и себя не устроил.

– Эх, ты! – сокрушался старик и все сожалеючи качал головой.

А Володя шел и посвистывал.

Докладчица

В белом опрятном платочке, в мужском черном пиджаке похожа она была при своей седине на профессора сельской жизни, если бы такие должности выбирались в деревне на сходках.

Бабка окончила свой доклад о семнадцатилетней работе на птицеферме словами:

– Сложности в курином деле невелики, главное тут – радение. Взять цыпленка. Он – сама нежность и квелость. Не уберег от дождя – и все.

Она уже уходила с трибуны и уже щелкнула было ученическим портфелем, который испросила на один вечер у внучки Кати, да поднявшийся из людского скопа общественно не проявившийся в колхозе старик остановил ее.

– Все это правильно, – начал он, обращаясь к однодеревенцам, – моя бабка птицу познала, яйцо у нее сверхплановое, прибыль не шутимая, колхозу выгода есть, но я хочу указать ей на недостатки, как по случаю того, что мы с ней законом скреплены на совместную жизнь.

Деда слушали, он овладевал аудиторией.

– Курица – это план! А дед что? Три дня прошу пуговицу пришить – и все время у нее нет. И потом, – он оглядывается, ища сочувствия, – почему бы для показательной бабки воды не подвезти с колодца? Ходи, дед! А у меня еще с первой империалистической нога подвертывается, ушибусь вусмерть – вот тебе и вдова! А я еще за такой бабкой хочу пожить, фильмы новые посмотреть.

Народ смеялся, избач хмурился, бабка с гневным на старика видом уходила.

Казнь

В жаркие сенокосные дни нет больших бед, чем слепень. Ни одна лошадь не найдет себе покоя от их наваждения. И на что уж в конюшне совхоза прохладно, и лесу нет поблизости, а набьется сюда лошадиный мучитель, и иной раз еле перегородки держатся, когда сильные ломовики бьют о горячие доски, спасаясь от оводов.

И если попадется в руки конюху Грише Изнаирову большой, матерый слепень, обыкновенно садящийся на самый круп, на самый ток крови и самое беззащитное место, то конюх объявит во всеуслышанье:

– Казнь!

Затем замажет слепню глаза дегтем и пустит его, и начнет он завинчиваться в небо, да так там и сгинет на казнящем полете.