Текст книги "Собрание сочинений. Том 3. Песни. Поэмы. Над рекой Истермой (Записки поэта)."

Автор книги: Виктор Боков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

После Победы

 
Умолк последний выстрел
Под городом Берлином.
Земля кричит солдату:
– Что задолжал – верни нам!
 

 
Грач, вынесший осаду,
Крылом спокойно машет.
Пехота не стреляет.
Пехота нынче пашет.
 

 
Осыпались окопы,
Запаханы траншеи.
В лугах цветы по пояс.
Поля похорошели.
 

 
В овраге возле дзота
Ручей играет гильзой.
Но это не опасно —
Хозяин в поле дизель.
 

 
Хозяин в поле трактор,
Ближайший родич танка.
На поле Бородинском
За хлеб идет атака.
 

 
С какой охотой пашет
Солдат Василий Васин!
Доволен, как ребенок,
Как солнце в небе, ясен.
 

 
А лемеха у плуга
Начищены до блеска.
Навстречу кукованье
Летит из перелеска.
 

 
Весна в разгаре чувства,
Весна в разгаре дела.
Ну кто же не заметит,
Что жизнь помолодела?!
 

 
Идет, земли не чуя,
Жена его Настасья,
Кого ни встретит, скажет:
– А мой-то жив остался!
 

 
Кричат грачи на гнездах,
Опять у них собранье!
Приветствует Настасью
Крылатый хор сограждан.
 

 
– Уймитесь, бедолаги!
Поберегите горло! —
Идет-плывет Настасья
Невозмутимо-гордо.
 

 
Знакомый-презнакомый
Ей старичок попался.
И этому сказала:
– А мой-то жив остался!
 

 
А вон он, вон чернеет!
А вон он, слышишь рокот?
А трактор растрещался,
Куда тебе сорока.
 

 
А что в платочке белом?
Огурчики, картошка.
А от кого скрывать-то?
И водочки немножко!
 

 
А вот он, вот он, Вася,
Небось проголодался?
Что завтракать придется,
Он сразу догадался.
 

 
Плеснула голосочком:
– Василий Филимоныч,
Болезный мой, родимый,
Зачем нам миллионы?
 

 
Была бы хата, руки,
Любовь, совет, согласье! —
Степенно развязала
Свой узелок Настасья.
 

 
– Останови-ка трактор,
– Иди-ка на заправку,
Здесь хорошо и сухо,
Давай сюда, на травку!
 

 
Он ест – она сияет,
Он пьет – она воркует.
Ну что ж – немного выпьет,
Пускай, зато не курит!
 

 
Теплынь стоит над полем,
Земля мягка, добротна.
Пласты, как пехотинцы,
Построились поротно.
 

 
Навозу б надо больше,
Пускай земля рожает.
Чего теперь бояться —
Война не угрожает.
 

 
От легкой серой птички
Заколыхалась ветка.
Василий улыбнулся,
Сказал: – Привет, соседка!
 

 
Он аппетитно чмокал
Веселыми губами.
И вдруг распорядился:
– Готовь, Настасья, баню!
 

 
Ломай хороший веник,
Попариться охота.
– Ну что же, веник будет,
Не унывай, пехота!
 

 
По полевой дороге
Идет-плывет Настасья,
Обласканная солнцем,
Наполненная счастьем.
 

 
Василий снова пашет,
Не пашет – озорует.
Грачи за ним вприпрыжку,
Как пьяные, пируют.
 

 
Кричат: – У нас победа!
Дождались этой даты!
А за паек особый
Спасибо, интенданты!
 

 
Кругом земля чернеет
До самых до обочин.
Непаханой – все меньше,
А паханой – все больше.
 

 
Весь день без перекура,
Куда там – без обеда —
Пахал, пахал Василий.
И объявил: – Победа!
 

 
Теперь скорей до дому,
Теперь к жене до хаты.
А тут односельчане:
– Как жизнь у вас, солдаты?
 

 
Как урожай? – Посмотрим!
– А как любовь? – Нормально!
– Трава-то прет какая!
– Считай, что мы с кормами.
 

 
Крылеченько родное!
Весь день не видел – здравствуй!
Мой дом – мое дворянство,
Он мне дороже графства!
 

 
А вот она и женка,
А вот она и Настя.
Так долго не видались,
Что можно молвить: «Здравствуй!»
 

 
– Управился? – Порядок!
– Ты молодец, Васёна!
На лавке полотенце,
Рубашка припасёна.
 

 
Я подою корову,
Я загоню ягненка.
На ужин, я решила,
Сварю тебе куренка!
 

 
В руках вихрастый веник,
Белье, мочалка, мыло.
Все, что для бани нужно,
Настасья не забыла.
 

 
А вот она и баня,
Стоит у самой речки.
Попаришься немного,
Глядишь, и сразу легче.
 

 
Он взял тяжелый ковшик,
Плеснул воды на камень,
И ощутил блаженство
Спиной, плечом, боками.
 

 
Коленкою и локтем,
Ноздрей и русым чубом.
Нет, не напрасно предки
Считали баню чудом.
 

 
Как будто белый пудель,
Пар под ноги рванулся,
Тут на полок Василий
Залез и растянулся.
 

 
Он раненое тело
Хлестал до исступленья,
Как будто это было
Большое наступленье.
 

 
Легко и духовито
От лиственной лесины.
Ты вновь на свет родился,
Опять нужны крестины.
 

 
Ах, баня! Храм здоровья,
Телесная услада.
Для этого леченья
Лекарствия не надо!
 

 
В тебе растет надежда
И дух неукротимый.
А напоследок надо
Пожечь себя крапивой!
 

 
Она ведь тоже наша,
Она ведь тоже лечит.
Какое обновленье!
Какой счастливый вечер!
 

 
А что такое счастье?
Василия спросите!
Коль это хлеб с картошкой,
Скорей на стол несите!
 

 
Коль это крылья духа,
Крыла не подрезайте.
Коль это дерзость жизни,
Тогда смелей дерзайте!
 

 
Коль это – поцелуи —
Целуйтесь, разрешаю!
Я занимался этим
И вам не помешаю.
 

 
Коль это материнство —
Благополучных родов.с
Восславим доблесть эту
Во всех стихах и одах.
 

 
Да будет мать с младенцем
Не прописью елейной —
Всечеловечной верой,
Иконой и молельней!
 

 
Когда две вольных воли
Уста в уста сольются,
Встречайте это гимном
И праздничным салютом.
 

 
Несите им подарки,
Приветы и улыбки.
А на ночь часового
Поставьте у калитки.
 

 
Чтоб ни единый шорох
Не помешал влюбленным.
А ночи им не хватит —
Дарите днем продленным!
 

 
Чем можно счастье мерить,
Каким таким аршином?
Любовь нас подымает
К заоблачным вершинам.
 

 
А впрочем, это знает
Солдат Василий Васин,
Когда в сердцах воскликнет:
– Я навсегда Настасьин!
 

 
Как слушала подруга
Души его журчанье!
Любовь ему дарила
Стыдливыми плечами.
 

 
И признавалась робко:
– Мой дорогой, ты видишь,
Я от тебя отвыкла.
– Да, не беда, привыкнешь!
 

 
Я тот же! Те же руки,
Чуть сила покачнулась,
Но главное – к работе
Моя душа проснулась.
 

 
Сегодня я на поле,
Как бык, с землей бодался!
Слов не дал бог красивых,
В поэты бы подался!
 

 
– Куда тебе, Василий! —
Завозражала кротко.—
А помнишь, Вася, вечер?
А помнишь нашу тропку?
 

 
А помнишь, что сказал ты
И вырезал на кленах? —
И невозможно близко
Прижались два влюбленных.
 

 
А что там дальше было,
Рассказывать не стану.
Ни вслух, ни на бумаге,
Пусть это будет тайной.
 

 
Тем более что оба
От счастья крепко дремлют.
Ночь, как царица мира,
Сошла на нашу землю.
 

 
Но отчего Василий
Задергался плечами?
Зачем он, сонный, машет
Тревожными руками?
 

 
– Бей! Бей! Ползи налево,
Направо будут мины.
Настасья, где ты? – Вот я!
Да успокойся, милый!
 

 
Теперь мы, Вася, вместе
До самого скончанья,
Считай, что мы с тобою
Теперь однополчане!
 

 
Забудь ты этих фрицев,
Ты не на фронте – дома!
Да не стреляют это,
Иль не узнал ты грома?
 

 
Илья-пророк весенний,
Раздолен и раскатист,
От молнии все небо
Как золотая скатерть.
 

 
Василию не спится,
Жене его тем боле.
Он сладко потянулся:
– По мне, сейчас бы в поле!
 

 
Такое настроенье,
Такой запал, родная! —
Но тут пришла минута
Великого признанья:
 

 
– Вась! Ты ругаться будешь,
Ведь я затяжелела.
– Когда такое дело,
Роди мне инженера!
 

 
– А может, что попроще?
А может, что поменьше?
– А как же Ломоносов?
Он тоже не помещик!
 

 
– Кто будет – тот и будет!
Гаданья час не ровен.
А может, будет пахарь?
А может, будет воин?
 

 
– Пожалуй, лучше пахарь,
Отца он в поле сменит,
Судьбу мою продолжит,
Труды мои оценит.
 

 
И снова замолчали,
И снова сон и дрема.
Солдат Василий Васин,
Спи и не бойся грома!
 

 
Ручьи сольются в реки,
Любовь создаст шедевры.
Сукно из чистой шерсти
Пойдет не на шинели.
 

 
Людская совесть – солнце.
Взойдет под флагом красным,
И мир восторжествует
Над всем земным пространством!
 

1976

Злата Прага

Делегатам VIII съезда общества дружбы «Чехословакия – СССР»

 
Был силуэт Градчан так нежен, четок,
Так бережно природою храним,
Так ясно проступал рельеф решеток
С затейливым орнаментом своим.
 

 
На Влтаве у моста чернели сваи
И защищали древний Карлов мост.
Вдруг всполошились птицы: – Свадьбы! Свадьбы!
За молодых людей был первый тост.
 

 
Они стояли словно изваянья,
Сливались в поцелуях горячо,
Не прятали любовные признанья
И нежно клали руки на плечо.
 

 
А утки тихо двигались по Влтаве,
Их оперенье радугой цвело.
То нежности они свои болтали,
То носиками чистили перо.
 

 
Во всем, везде любовь была хозяйка,
Что золото пред ней, что серебро!
С каким веселым, искренним азартом
Звал селезень подругу под крыло.
 

 
Нарушить эту жизнь никто не вправе.
Мир!
   Вот что нужно влтавским берегам.
Я мирный тихий вечер милой Праги
Ни за какие кроны не отдам.
 

 
Так шел и думал я, певец России,
Благословляя молодость, любовь.
Была ночная Прага так красива,
Что мне в виски стучала кровь.
 

 
А Вацлав ехал на коне спокойно,
Забыв, что он давно уж монумент,
Средневеково, бронзово закован
В доспехи славы и людских легенд.
 

 
И слышались размеренные звуки,
То гордый конь секунды высекал.
И чудилось, что Юрий Долгорукий
Своей десницей Вацлаву махал.
 

 
Москва и Прага – древние столицы,
Москва и Прага в княжеском ряду.
И той и этой есть чем похвалиться,
Но разговор о Праге я веду.
 

 
      Злата Прага,
    Злат венец.
    Я приезжий
    Твой певец.
 

 
    Я твой добрый
    Друг и гость.
    Не могу я
    Больше врозь.
 

 
    Ты – Градчаны,
    Я – Кижи.
    Гостю город
    Покажи!
 

 
    Чтобы встали
    В полный рост
    Чехи, Прага,
    Карлов мост.
 

 
Над Прагою господствуют Градчаны,
Хотя они на Малой стороне.
С влюбленными славянскими очами
Иду я поклониться старине.
 

 
Не варвар я, не славлю разрушенья,
История не мертвый прах в горсти.
Я попрошу у Праги разрешенья
Зайти в музей и душу отвести.
 

 
И пообщаться с теми, что когда-то
Служили богу и большой любви,
Друг в друге находили друга, брата,
Шли по земле достойными людьми.
 

 
Шли с верой в сердце, это ведь немало,
Шли, зная, что нельзя творить разбой.
А если враг – вся родина вставала,
И каждый брал копье и сразу – в бой!
 

 
Искусство чехов сложно и непросто,
В нем есть гражданский пыл и есть любовь
И мастер алтаря из Вышебродска
Мне чем-то близок, как Андрей Рублев.
 

 
В его святых не убиенны
Ни дух, ни плоть, они совсем как мы.
Начало это необыкновенно.
Оно ушло от ереси и тьмы.
 

 
Кто мастер?
      Чье талантливое око
Могло соединить лазурь с травой?
Его искусство —
         свет звезды далекой.
Ветвь жизни обнаженной и живой.
 

 
Запал мне крепко в душу
            Карел Шкрета,
Земные страсти вывел он на холст.
Глядят они на нас теперь
             с портрета,
И время и эпоха в полный рост.
 

 
Как бы ты ни был занят деловито,
На службу торопился, шел в кино,
Пройти, не глянув на святого Витта,
И ярому безбожнику грешно!
 

 
Я с гордостью стою перед собором,
И радость распирает грудь мою.
И мне сейчас в Градчанах так
              свободно,
Что я, как птица вольная, пою.
 

 
Издревле Прага славилась
             искусством,
Я почерк Праги сразу узнаю.
С каким большим и благодарным чувством
Я древних мастеров благодарю.
 

 
Благодарю искусных ювелиров.
Благодарю отличных мастеров.
Их творчество со мной заговорило
Через ограды парков и веков.
 

 
    Иду по Праге
    Под шум шагов.
    Мои тетради
    Полны стихов.
 

 
    – Садись к нам, басник! —
    Мне крикнул чех.
    – Как жизнь? – Прекрасна.
    – Как твой успех?
 

 
    Как дружно, тесно
    Нам за столом.
    А может, песню,
    Друзья, споем?
 

 
    И вот мы вместе
    Запели вслух,
    В здоровой песне —
    Здоровый дух.
 

 
    Кто любит пиво,
    Кто любит торт.
    А мой знакомый
    Любит спорт.
 

 
    Сердце Праги
    Всегда спортивно.
    Воля к победе в ней
    Неукротима!
 

 
    Рыцари клюшки,
    Рыцари льда.
    Лед приготовлен для вас.
    Айда!
 

 
    Кто соревнуется?
    Прага – Москва.
    Слава хоккея
    Так возросла.
 

 
    Шайба! Шайба!
    Кого там прижали?
    Не помешайте
    Криком, пражане!
 

 
    Шайбы, шайбы,
    Шайбы летят.
    Не пропусти их,
    Товарищ Третьяк!
 

 
    – Шайбу! Шайбу! —
    Всеобщий вопль.
    Дело решается,
    Дайте бинокль.
 

 
    Честно спортсмены
    За первенство спорили.
    Но мне пора
    На свиданье
    К истории.
 

 
    Прага творила ее
    Веками
    Разумом, действием,
    Сердцем, руками.
 

 
Кто это шажком, шажком по Праге
И еще не узнанный людьми?
В ком это душа полна отваги
Опрокинуть старый мир?
 

 
Коренаст,
      как крючник из Симбирска,
Хлебец по-студенчески жуя,
Тихо на скамеечку садился,
 

 
Ненавидя сытость буржуа.
В ком это душа кипела,
Празднуя решительный прибой,
Как оркестр тысячетрубный пела:
– Это есть наш последний
И решительный бой?
 

 
Все напористее бастовалось,
Был подъем людской волны велик.
И не так уж много оставалось
Времени, чтоб встать на броневик.
 

 
Чтоб сказать,
      не дрогнувши при этом,
Пулеметной лентой окрестясь:
– Вся власть Советам,
Фабрики – рабочим,
           земля – для крестьян!
 

 
Прага, Прага, Праженька,
Готов тебя златить,
Не дала ты стражникам
Ленина схватить.
 

 
    Знаю, что в Праге
    Был Маяковский,
    Тот, что снял
    Желтую кофту.
 

 
    Шел он широкой
    Строкою по будням,
    Невероятно высокий,
    Трибунный.
 

 
    Горный!
    Поскольку родился
    В Багдади,
    Не помещался он
    В тесной ограде.
 

 
    Все норовил
    На кипучую площадь,
    Где революция
    Флаги полощет.
 

 
    Славлю поэта,
    Чей голос огромен,
    Яростен,
    Как клокотание домен.
 

 
    Славлю его готовность
                сражаться,
    С жизнью брататься,
    В атаку бросаться,
    Быть гражданином,
    В бою не бояться.
 

 
    Бей, бей в барабан,
    Бой бери за основу.
    Это приказ городам,
    Это амнистия слову.
 

 
    Бруклинский мост,
    И мост Кузнецкий,
    Карлов мост —
    Сплошные мосты.
    Маяковского сравнивать
    Нынче не с кем,
    Кто может столько держать
                 и нести?
 

 
    Прага! Прага!
           Прекрасный город!
    Карлов мост,
          гладь реки под мостом.
    Сам я русский,
           но ты мне дорог
    Тем, что искренне дружишь
                  с Москвой.
 

 
    Горками, овражками,
    Всех лишая сна,
    Подходила пражская,
    Победная весна.
 

 
    Почки набухали,
    Как коготки, остры,
    Флаги полыхали
    От Праги до Москвы.
 

 
    И на Зла́той улочке
    С каждым днем сильней
    Волновала юношей
    Девушка-сирень!
 

 
    Вальс весенний, русый
    На площади звучал.
    Чех студентке русской
    Встречу назначал.
 

 
    Около Вацлава
    «Люблю!» – он ей шепнул.
    Поверила на слово,
    Чех не обманул.
 

 
    Они теперь единые,
    Дочь Зденкой нарекли,
    Крылья лебединые
    Летят в рассвет любви.
 

 
    Помнят оба вместе
    То время, ту весну,
    Когда пришла Победа,
    Озарив страну.
 

 
    Нежно скрипки пели
    В зелени аллей.
    На виолончели
    Гудело сто шмелей.
 

 
    Подпевал Чайковский,
    Нежно вторил Дворжак,
    Шла музыка московская
    Под ручку с чешской гордо.
 

 
    Злата Прага,
    Прага Злата,
    Мало ли на свете зла-то!
    Главное из них —
             война!
 

 
    Остановлена она.
    Пани Злата,
    Пани Прага,
    Пани Смелость и Отвага,
 

 
    Ты с фашистами сражалась,
    Не пошла ты к ним внаем.
    До восстанья додержалась,
    Мы с тобой теперь вдвоем.
 

 
    Дай мне руку, пани Прага,
    Разреши тебя обнять
    И под красный трепет флага.
    Как любимую, поднять.
 

 
    Злата Прага,
    Карлов мост.
    Высоко сиянье звезд.
    Небо как глубокий чан,
    Гордо плещет флаг Градчан,
 

 
    Ты бессмертно,
            Красное знамя,
    У тебя исторический стаж.
    Прага – с нами,
    Революция – с нами,
    Завтрашний день —
             наш!
 

1977

НАД РЕКОЙ ИСТЕРМОЙ
Записки поэта

Речка у нас родниковая, разговористая. Ни один мороз ее не приберет к рукам, ни одно время года не убавит красы – зимой в белых сугробах, весной в белых черемухах, осенью в золотых шишках хмеля.

Дивья́!

Где поет по-соловьиному, где, как выпь, дует в дудку. Прислушаешься к ее московскому говору – речь чистая, не картавит, не косноязычит; не любит она задумываться и медлить, а если где и выбьет омуток или затишь, в каждом из них себе кружевных воротничков навяжет, и, сколько бы вы ни стирали белье, не быть ему белей речной пены.

Сколько раз за день по имени назовут: Истерма да Истерма, а что это за Истерма, один бобыль Порхов знает, ему все известно, потому как сторожем работает и ночами обдумывает, почему и как.

Он-то, как говорят наши колхозники, и домакушился, что Истерма потому так зовется, что течет из терема, который стоял когда-то в глубоком лесу.

Зайдите сюда лунной майской ночью, когда так снежно от черемух, когда так дурманяще пахнут они, не оторветесь, поплывете по белому царству цветов вместе с месяцем, подщелкнете соловью, а когда месяц оторвется от сказочно белых вершин, вам покажется, что приняли вы новорожденного и умыли его черемуховым мылом.

Но не очень-то заглядывайтесь, не очень-то стойте на месте, рядом молодой хмель уже склоняет к вам свою голову, завьется и не пустит!

Люблю я лесную овражную Истерму!

Сколько мостов образовано здесь самой природой! Береговые ивы ложатся над водой с берега на берег, иди куда хочешь!

Уж несколько лет я постоянно бываю на Истерме, в ее деревушках, и веду там свои бесхитростные записки поэта.

Это не роман, не повесть, не рассказ – это сердечные отклики на увиденное. Я даже имен не придумывал людям и все, что написал здесь о них, могу читать им, да и читал не раз, и их добрые улыбки говорили мне: пиши дальше.

Когда случалось прочитать какой-либо маленький отрывочек, сельских людей не задачило, какой перед ними жанр литературы, они обычно заключали:

– Это правда.

Если вдохновение сильно вмешивалось в увиденное, они говорили, не осуждая:

– Прикрашено!

Все интересовало меня над рекой Истермой – природа, звери, рыба, птицы, язык, которым здесь говорят.

Я писал эти записки там, где настигало меня мое слово, мой восторг. Писал на коне, писал на копнителе комбайна, санях-розвальнях, в кругу веселящихся девчат, на рыбалке.

Жаворонки

Смешные рыжие придорожные жаворонки! Один из них доверчиво летает над солдатами, строящими дорогу. Кто-то пытается поймать его пилоткой. Жаворонок вовремя увертывается и опять дразнит. И опять взлетает пилотка за осмелевшей птицей.

Тщетно!

Если чем и можно накрыть жаворонка, то только небом!

Всходы

Дружные, густые всходы яровых. Каждое зеленое перышко венчает круглая прозрачная капля росы.

Всходы светятся!

Тому, кто пойдет мимо них не в пять часов утра, как я, а в одиннадцать, невдомек будет подумать, что растения умылись раньше нас, а дремали стоя.

В кабине трактора

Подковой охватила молодая березовая рощица поле. Легкое зеленое платьице просвечивает, и столько белых ножек видно, что не сочтешь.

Я стою около и жду трактор.

Кто пашет?

Узнаю Ивана Грекова – тракториста-гармониста.

Он поравнялся со мной, остановил трактор:

– Ты что?

– Хочу к тебе.

Я стою уже ногами на гусенице, а Иван снял с себя плащ и заботливо расстилает его на сиденье, чтоб я не запачкался.

Поехали.

Треск и рокот мотора не дает говорить, плохо слышно. Теперь я понял, почему Иван с глухотой – это из-за многих лет работы на тракторе.

Мы ехали от леса на деревню.

«Что он скажет?» – подумал я.

– ТеснО! – с озорной игривой обидой сказал Иван мне на ухо: – Надо на целину, на простор. Ну что это – двенадцать гектар? До обеда работы.

– А кто ночью пахал? – спросил я.

– Иван Греков!

– Что же ты не спал?

– А зима на что была? Я весной железным делаюсь! Ни гриппов, ни насморков, только худею, и здоровье крепше.

Сказать эти слова в трескотне шума было нелегко и нелегко их услышать. Мы замолчали. Иван без устали работал рычагами – переводил, держал руками.

Я стал смотреть за грачами в окно кабины позади нас. Больше сотни грачей не отстают от трактора. Беспорядочный ворох крыльев, если всмотреться, очень организован. Каждый грач делает одно и то же движение. Взлетит, спланирует посадку, сделает несколько шагов – клевок – и опять взлет.

На низинах, где земля жидкая и лемеха плугов идут как по шоколадной массе, грачи останавливаются и, переждав, догоняют.

Так червь регулирует поведение грачей па поле. Среди них есть и галки-сизошейки, эти ходят в борозде образованнее и культурнее, они себе не позволят вразвалку ходить. В сущности, видишь огромный, титанический труд прокормления.

Иван Греков, глядя за мной, как я наблюдаю грачей, комментирует:

– Нашествие монголов.

– Почему монголов?

– Орут, а не поймешь что!

Кабина трактора дрожит, и все ждешь, что она полезет на дыбы, но мотор не забывает, что он тракторный и что машина не танк!

Иван Греков расплывается в улыбке и что-то хочет сообщить мне хорошее.

– Я на радио писал: передайте частушки Бокова. Не ответили!

– А как подписался?

– Иван Греков.

– Эх ты! Написал бы – тракторист, давно бы уважили.

Я включил романтическую педаль и, пользуясь остановкой, продекламировал:

– От имени ста гектар пашни, которую я лично обрабатываю, прошу передать в эфир частушки Бокова.

Иван столбенеет от красноречия, лично ему недосягаемого, вынимает из кармана замасленный блокнот, в который вносит всю свою выработку, и простым карандашом пишет корявым почерком: «От имени ста гектар пашни».

Я спрыгнул и пошел в лес. Иван пахал и все ухмылялся и покачивал головой.

Как можно окрылить простого человека словом и как над ним мы мало работаем!

Разговор с председателем колхоза

Меня окликнул мужчина средних лет. Я поднялся на дорогу. Это был председатель.

– Ну, как дела?

– Плохо. Работать некому. Подростки одолели заявлениями – кто в фэзэо, кто в техникум. Людей нет, лошадей нет.

В разговор встрял дед Трошкин.

– Мне бы поросеночка. Я денег не имею, мне уж учтите работу – пилку.

– Ты сто рублей взял?

– Взял. А мы заработаем. За два дня пилой отработаем.

Дед – красный на лицо, один глаз все время щурит и измеряет им преда. Тот стреляный, знает людей.

– Ты вот что, дед. На тебя жалоба. Взял лошадь сена свезти сыну, а сам под сено дров наклал.

– Что вы, Владислав Иванович, я сам без дров. Истинный бог. Я человек честный, благородный, у меня отец не хитрец был. Я всегда без отказу работаю, куда ни пошлют! Как же поросеночка-то? А?

– Любишь ты, дед, колхоз доить! Дом тебе выстроили, лес вывезли?

– Да где же вывезли, я на машинах весь лес из лесу вывез, а на колхозных-то лошадях раза три-четыре ездил.

– Говори, говори, к четырем разам ноль прибавить.

– Ах, Владислав Иванович, что это вы мне все не верите, я человек честный, благородный.

Веки прищурены, и из-под седых бровей глядит хитрый остановившийся глаз.

– Как же насчет поросеночка-то?

– Вот так бы ты о колхозе пекся, о социалистическом секторе!

В хитром глазу сверкнула обида.

– Опять нехорош! А кто затычка всем прорухам? Дед Трошкин. Кто кур стережет? Трошкин. Кто коней в ночном пасет? Трошкин. Кто за дегтем ездил в Жиздру? Трошкин. Вот то-то и оно-то, что не цените, а вот как уставлю бороду кверху, как лягу в сосновый гроб, тогда вы оцените деда. Как же насчет поросеночка-то? Напишите бумажку: выдать! И все дела! Я уж постою за колхоз, напилю и горбылю, и на полы, и на лари. День болеет, зима в отпуск идет, Владислав Иванович. Что же ты думаешь, я, беспартийный, и есть всему разоритель! На мне крест, я по своей вере себе отчет даю. Дед одной ногой в могиле, а дом выстроил. А кто у нас из дедов строится? Кто? Порхов – спит на печи всю зиму да горох ест. Юша – корову доит, а его мадам лук продает, а я в колхоз встрял, на все лямки впрягся, а вы – плут. Как же насчет поросеночка-то, Владислав Иванович? Уж пора завод ему делать, тепло уже, картошечка скоро гнить начнет, – надо в дело ее производить, и молочко пошло у коровки, – пропусти время, что с поросеночком будет?

– Ладно, зайдешь в правление колхоза.

Хитрый глаз засиял:

– Вот давно бы так! Много ли прошу: скотинку со щетинкой! Не корову, не лошадь, самую малость.

Дед уходит, молодцевато выставляя грудь.

Мы стоим на дороге.

– Трудно, ой как трудно работать в деревне. Пять дней клянчил в районе кормов – пять тонн жмыха достал. Раньше хоть можно было на разговоре выехать, обрисовать картину, и хвалят. А сейчас все на правду требуется.

Он сплюнул в сторону и решительно зашагал в другую деревню.

Синь неба. Ребятня с горок на лыжах. Весенний всплеск света, чириканье воробьев.

Одна ступенька

Девяностолетняя бабка Панкрашина плетется с палочкой по деревне. Все знают, что она в медпункт. Никто больше ее не заботится о своем здоровье, потому что все моложе ее.

Крыльцо у медпункта крутое, семь ступенек бабка берет без отдыха, а на восьмой ступеньке, последней, всегда садится и отдыхает.

На медпункте молодая фельдшерица долго слушает бабку.

– Задышка берет, – объясняет бабка.

Фельдшерица ставит диагноз:

– Клапанок сердечный у вас сработался немного, вот и задыхаетесь.

– Надоть бы сработался! – соглашается бабка. – Пока живу, третий раз строюсь, третий раз двери навешиваю, петли железные в дверях сносились, а тут живое тело.

Ни малейшей цапины не оставит без внимания бабка, наберет капелек, растираний и тогда пойдет на печь.

Фельдшерица проводит ее на крыльцо. Бабка осторожно сойдет и каждый раз пожалуется:

– Одну ступеньку бы мне одолеть, совсем бы хорошо было.

А иной раз спохватится:

– Милочка моя, а стрептоциду и забыла взять!

Два пахаря

На все огромное, круглое, как блюдо, поле, обрамленное березовыми рощами, – всего только два пахаря. Поблескивают на солнце шпоры гусениц. Добрая сотня грачей непрерывно подлетывает за каждым трактором. Шесть плугов и две бороны выкапывают грачам червей на завтрак! Трудно поверить, что когда-то на этом поле тащились маломощные сивки и ходили сеятели с лукошками.

На прицепах тракторов сидят подростки, регулируя глубину вспашки, давая плугам холостой ход на выездах и дорогах.

Дождался, когда оба пахаря стали завтракать.

Тракторист Иван ел сало и выпил стакан водки. Тракторист Ленька, шестнадцатилетний пацаненок с голубыми глазами, ел яйца вкрутую, терпеливо снимая приросшую скорлупу.

– Ты о чем думаешь, Иван, сидя в кабине? – спросил я.

– Капусту вчера забыл покрыть, как бы ее мороз не изничтожил. Неужели Наташка не догадается покрыть!

Наташка – жена. У Ивана трое детей.

– А ты, Лень, о чем думаешь за рулем? – спросил я второго пахаря.

– Я как выеду на бугор, все хочу прямо в овраг съехать и на ту сторону выбраться, как на танке, когда в бой идешь!

– Ну и что же?

– Дяди Вани боюсь и норму не выполнишь!

Грачи ходят по пашне, добывая червей, и все поглядывают на трактористов: пора начинать!

Туман

Второй день с утра сильный туман.

По кукушке ориентируешься, где лес, по петухам – где деревня, по урчанью трактора – где поле.

Так получается, что каждый раз, как начнет развидняться, на одной и той же тропинке, на одном и том же месте вырастает Митя Жуткин с бидоном молока и обязательно спросит:

– Как рыба?

– Плохо.

– Оттерлась, отгуляла, отошла, – заключает он.

Я молчу.

– Бросать надо, – продолжает Митя. – Костя бросил.

Костя – брат. Митя говорит мне это не без умысла.

Костя всю зиму учился на тракториста и вот теперь день и ночь пашет. Когда тут ловить новичку! Это я так могу – и ловить и писать. Косте на тракторе до моего уменья на моем верстаке далеко, далеко! И хотя он сейчас пашет, рыба у него с ума нейдет.

Наши, ильинские, говорят, что, когда понадобилось Косте орден Красной Звезды вручить, не скоро предстал он пред очи командира части. Желание славы и почета не могло увести его с берега неизвестной немецкой речушки до тех пор, пока Костя не выудил трофейного немецкого окуня!

Едва Митя скрылся за изгибом оврага, как на крутой холм выехал Костя. Снизу, с реки, трактор и тракторист казались великанами. Всадник железного коня не преминул подойти ко мне.

– Как рыба? – спросил он.

Я показал на маленькую береговую лужицу, вода которой поместилась бы в моей пригоршне. Весь мой улов состоял из одного пескаря с непомерно увеличенным подбрюшьем. Костя нагнулся, взял двумя пальцами пойманного пескаря и, осмотрев его, звонко, на весь дол, скорее пропел, чем проговорил:

– Ишь черт! Полный живот детвы по песку везет! Брось!

И не успел я определить судьбу своей добычи – кошке ли дать на лакомство, детям ли на забаву в аквариум, – как пескарь вильнул хвостом – и был таков!

Туман совершенно рассеялся. Костя торопливо пошел к трактору, а я заспешил к машинке и письменному столу. Мне не хотелось потерять ни одного словечка из этого рассказа.

Лягушка

Вдоль нового бетонного шоссе образовался водоем. Дно еще не затравенело, не затянулось мохом.

Я шел по берегу и остановился. Мне показалось, что кто-то на меня смотрит. Предчувствие не обмануло.

Большая лягушечья голова пялила на меня свои очи.

В них было столько любознательности!

Я сделал шаг, и любопытство лягушки уступило место страху.

Она нырнула и молниеносно пошла по самому дну вдоль шоссе, как грузовик.

Она и скорость набрала такую, что могла бы сейчас соперничать с грузовиком, да и мутный рыжий хвост, который за ней тянулся в воде, был так похож на пыльный летний хвост грузовой машины!

Признание

– Я тебе, милый человек, признаюсь, – говорит мне бригадир колхоза Егор Семеныч Колчин, – что большевики сотворили, то и бог не смог сделать. Раньше своего собственного – никому бы щепки не отдал, а сейчас идешь мимо сарая и амбара своего и даже памяти на них нет, будто и не ты заводил!

Мечта

Утро уже высоко подняло в небо свои звоночки, и редко какой жаворонок вздумает петь на пашне. За березовым леском невероятно горластое покрикиванье трактора. Он вышел ко мне навстречу, я бы сказал, озорно, земля с лемехов сваливалась с веселой поспешностью, а сами лемеха радовали глаз безупречной зеркальностью.

Оживленность шла от водителя машины.

За рулем сидел Костя Жуткин. Это его первый сезон на тракторе, парню в охотку!

Увидев меня, Костя остановил трактор, встал по стойке «смирно», отдал мне честь и браво, по-солдатски, заговорил:

– Описывать меня думаешь? Костя, двадцать восемь лет. Воевал. Два ранения. Двое детей. Вся мечта – купить дом.

– А где же романтика?

– Вот она! – и, ни секунды не теряя, стал заливать воду в радиатор.

Биография

На приеме в партию тракториста Ивана Портнова попросили рассказать биографию. Иван долго не знал как начать.

– А ты своими словами, – подбадривал секретарь райкома.

Кажется, что очень просто своими словами, а ведь может ли быть что труднее!

Вот тут-то и приходит робость, когда из себя свои слова начинаешь доставать.

И, как всегда бывает, если сумеешь, то обязательно народ подхватит эти слова, не раз повторит их.

Так было и с Иваном Портновым. Из уст в уста передавали, что он рассказывал так:

«Моя биография как стеклышко.

Первое дело – родился.

Второе дело – вырос.

Третье дело – работать научился.

Все!»

Вопросов к нему не было.

Первенец

Пшеница в это лето так удалась, что, прежде чем запустить в нее комбайн, решили нажать сноп в кабинет председателя. В руках у Анисьи Ширшиковой старинный серп. По-бывалошному, величаво, не торопясь, подрезала она стебли пшеницы и горсть за горстью клала на пояс. Все смотрели на ее работу. Старым людям что-то мерещилось свое – молодость, сохи, лукошки, сивки и бурки. Молодым не верилось, что серп – это всерьез.

Когда сноп был нажат и туго перевязан, Анисья, попестовав, легонько кинула его на руки сорокалетней Романихи.

Та поймала, уложила его, как дите, на руки и стала покачивать.

– Первенец! – сказала она.

Тонкий ситец скульптурно вылеплял ее груди, вскормившие троих детей.

От Романихи сноп перешел к Лизавете Пучковой. И та его взяла, как младенца.

– Хватит вам качать! – не утерпел Митя Жуткин, всегдашний спутник колхозных баб на всех работах.

Он взял сноп, поставил его стойком, отошел и скомандовал:

– Ша-го-о-ом арш!

Сноп не двигался.

Зато с другого конца в пшеницу врезался комбайн, и все пошли смотреть его работу.

Первенца вез в правление колхоза сам председатель. Он то и дело останавливал бричку и показывал:

– Вот она какая у нас – как на плакате!

Землемер

Нового человека в деревне рассматривают отовсюду в сотни глаз. Из окон, из огородов, со двора, с крылец направлено на него деревенское любопытство. Землемера заметили более активно, чем всех. В этом был повинен его внешний вид.