Текст книги "Похитители разума"

Автор книги: Виктор Эфер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

3. Неудавшийся заговор

Несколько ученых ожидали приема у доктора Кребса и когда он вышел в приемную, сразу атаковали партийного шефа.

– Доктор Кребс! Да поймите же, что это шарлатан, превративший научно-исследовательский институт в кабак, цирк с вышедшими в тираж артистами, – доказывал приверженец теории стерилизации рабов.

– Какие веские доводы вы имеете против Боно Рито?

– Он уже отправил в могилу не менее шести тысяч экспериментируемых. И еще не дал ничего для решения проблемы.

– Профессор! Первые сорок роботов вполне удовлетворительны. Что касается потерь, то… Ведь люди во время войны дешевле морских свинок, – возразил Кребс.

– Сорок! Нам нужны миллионы и мы их имеем чисто механическим способом. Посмотрите на эти лагеря иностранцев, огороженные колючей проволокой. Палка и брюквенный суп подчинили их разум только одному: стремлению работать для того, чтобы не подохнуть с голоду.

– Это не совсем так, – кисло процедил Кребс, – по материалам тайной полиции мне известно, что несколько предприятий они уже пустили в воздух, испортили тысячи станков и бесчисленное количество материалов. Кое-где даже ставится вопрос о их рентабельности.

– Вы думаете, что эта косая обезьяна поможет тяжелому положению Германии?

– Осторожнее, господин Бурбах. Вы оскорбляете желтого арийца, представителя союзной страны, связанной с нами традиционной осью: Берлин – Рим – Токио!

– Извините, доктор Кребс, – стушевался профессор.

– Вы видите, что война принимает несколько нежелательный оборот. Наличие огромного количества иностранных рабочих внутри страны требует содержания крупных воинских и полицейских частей.

– Отнеситесь все же с сомнением к деятельности японца, – произнес молодой ученый-расист.

– Простите, господа! Искренне благодарю за ваш совет, но, к сожалению, я имею инструкции свыше, от самого Линкерта и министерства, – торжественно произнес Кребс. – Мы должны идти разными путями к разрешению этого сложнейшего вопроса и, избрав самый радикальный, предложить на утверждение. Я лично думаю, что идеи господина Рито, а именно – прививки специальной вытяжки гормонов внутренней секреции и разрушение мозжечка препаратами токсинов, есть решение проблемы. Я думаю, что будущее за ними, а не за другими идеями.

– Господин доктор! Знаете ли вы хорошо этого Рито? Может быть, это иностранный шпион и замаскированный враг национал-социализма?!

– Наши агенты несколько лет изучали его биографию. Отец Рито ученый жрец и знает многое, неизвестное европейским ученым. Они умеют хранить свои тайны, может быть, даже лучше, чем это делаем мы.

Хитро сплетенная интрига, переросшая в заговор германских ученых против своего японского коллеги – не удалась.

Страшная машина продолжала вращаться полным ходом.

4. Волосатый посетитель

Двери всегда волновали Люцину. Она испытывала все возрастающий ужас перед металлическим квадратом с застекленным глазком, назойливо подглядывающим за ее жизнью.

И, наконец, этот ужас пришел…

Бесшумно, осторожно открылась дверь. Страх пробежал резким сквозняком по спине, сковал суставы и парализовал движения.

В камеру неуклюже, бочком вошел этот рожденный ее воображением – ужас.

Огромное волосатое чудовище, коснувшись плечами дверного косяка, осматривало свирепыми, получеловечьими глазами узницу. Слегка качнув головой, оскалилось и шагнуло вперед. Раскрыв широкую пасть, утыканную желтыми клыками, чудовище, что-то урча, направилось к девушке.

– Спасите! – крикнула Люцина, от неожиданности потеряв присутствие духа. Но это тянулось лишь мгновение. Она поняла, что люди хотят отдать ее чудовищному орангутангу и, нагнувшись, проскользнула, едва коснувшись цепких рук, в угол комнаты. Еще мгновенье и девушка вспрыгнула на кровать.

Животное мешковатыми движениями тянулось к ней и, протянув руку, цепко схватило за старенький плюшевый салопчик, рвануло вниз. Девушка почувствовала зловонное дыхание обезьяны.

– Что нужно этому чудовищу и как оно попало сюда? – На эти вопросы Люцина не могла бы себе ответить… Да и не было времени ни задавать вопросы, ни отвечать на них. Огромная обезьяна решительно протянула свою волосатую руку.

Люцина глядит в его красные глаза и внезапно понимает все… Перед ней не опасность быть разорванной клыками чудища или задушенной его руками. Нет, в этих красных, выразительных глазах запрятана другая опасность… Неизмеримо большая и ужаснейшая… Перед нею самец, который почуял самку… Его глаза излучают гнусную, обезьянью похоть, от мысли о которой девушке делается дурно. Но она понимает, что это было бы ее гибелью. Секунды идут… И в этих секундах столько муки, столько сконцентрированного, безысходного отчаяния, что оно могло бы заполнить годы…

Она чувствует на себе прикосновение этих рук; дрожь отвращения и ужаса электрическим током пробегает по телу. Она не может оторвать своих глаз от красноватых глаз обезьяны… И обезьяна тоже почему-то не отрывает взора от человеческих зрачков, которые, кажется, выбрасывают снопы зеленых, могущественных искр, неудержимо привлекающих зверя. Они мерцают и горят… Обезьяна не может ни на мгновенье отвести взора; движения ее делаются неловкими, спазматическими, дрожащими и бессмысленными; внимание занято этими человеческими глазами.

А снопы зеленых искр все летят и летят, излучая неведомые волны, сковывающие движения, парализующие волю…

Красные глаза обезьяны тускнеют и подергиваются сизоватой дымкой. В них уже нет и следа былого выражения похотливости самца…

Теперь чудовище начинает уже чего-то бояться… Неясная тревога, все растущая, надвигающаяся… Обезьяна опускает свои волосатые руки, мешком опускается на грязный пол и, все еще не отрывая своих глаз, начинает жалобно скулить…

Безмолвный и страшный поединок человека и зверя заканчивается победой человека.

Но и для Люцины пережитого слишком много… Слишком много израсходовано нервной энергии, неожиданно подчинившей волю зверя и спасшей ее.

Обессиленная, разбитая, она опускается на кровать и сознанье покидает ее…

Обезьяна дремлет, скорчившись в неестественной позе у самой кровати.

Заглянувший в волчок человек приходит на помощь обезьяне.

– Бедный Бонза! Здорово ты устал! – вскрикнул он, плотоядно рассматривая обнажившуюся грудь девушки и с трудом выводя безвольную, упирающуюся обезьяну.

На помощь узнице не пришел никто и она долго лежала без движенья…

– О, какое чудовище! – простонала Люцина, постепенно приходя в чувство и припоминая, что произошло. – Но слава Богу! Звери все же лучше людей. Сегодня обошлось, а что будет завтра?..

Наступила ночь. Люцина не притронулась к еде… Сон улетел куда-то. Девушка, дрожа от нервного озноба и накрывшись одеялом, прильнула к окну. Сбоку светлых потоков «Млечного пути» она разыскала ярко светящуюся ласковым светом звезду Мечислава.

– Ты жив, Мечик! О, если бы ты знал, что здесь со мною… Ты разыскал бы меня и помог…

5. Колонна

Шахматные ходы политиков, переставляющих фигуры на карте Европы, повлияли на жизнь гейдельбергского студента… Все время после переезда границы, он зависел от этих ходов.

Неожиданно, заключаемые и расторгаемые договоры, перемены политических ситуаций и конъюнктур заставили его воздерживаться от излишнего любопытства и на его деятельность налагали отпечаток особой лояльности.

Молодой студент, кроме обычных дисциплин, преподаваемых в университете, занимался другой исследовательской наукой, которую, конечно, не читали с открытых кафедр…

Соблюдая сугубую осторожность, он вел свое дело, начав его издалека и, когда оно готово было уже принести первые плоды, которые он надеялся собрать с нивы, где были посеяны им амурные дела с девушкой индийского типа, неожиданные обстоятельства заставили его сделать рискованный ход, уклоняясь от угрозы со стороны ферзя, представляющего тайную полицию, и он черным конем ринулся в стремительный бег по белому снежному горному полю…

После этого рискованного шахматного хода – «студент» перестал существовать… его место на планете, в точнейшем объеме вытесненного воздуха, занял некий Фриц Бауэр – коммерсант, освобожденный из-за порока сердца от воинской службы.

Пыль…

Поднимающаяся клубами и неподвижно висящая в воздухе непроницаемой завесой. И где иногда прорывается она – виднеется длинная зелено-серая ползущая змея – колонна изнуренных пленных.

Запыленные, грязные и усталые, шагают побежденные под охраной злых и тоже утомленных конвоиров. Времена сказались на них, теперь это пожилые и даже старые отцы семейств, помнящие еще первую войну и вооруженные устаревшими винтовками времен франко-прусской кампании.

В густых придорожных зарослях кустов притаился человек… Невысокого роста, коренастый, одетый в отрепья, в которых едва можно узнать, и то лишь с трудом, бывшую военную униформу.

На шоссе, на траверзе логова человека, появилась колонна. Он торопливыми движениями заканчивает грим; обсыпает физиономию пылью, которую пригоршнями собирает с пересохшей земли.

Пропустив колонну до половины, он выглядывает из кустов и, держась за спадающие брюки, бежит к марширующим. По пути, получив увесистую затрещину от конвоира, он теряется в рядах таких же оборванных и запыленных людей.

Никто не обратил на него внимания, но внимательный наблюдатель заметил бы едва уловимую, довольную усмешку, быстро промелькнувшую на его физиономии.

Колонна шагает дальше под прикрытием густой завесы из пыли…

6. Педагог и классная дама

Вилли Бредель, в прошлом бравый эсэсовец, после тяжелого ранения в ногу получил тыловое назначение на должность лагерьфюрера. Его инструктировал доктор Кребс в присутствии Боно Рито.

– Вы не только лагерьфюрер и администратор, вы должны быть также и немного педагогом.

– Яволь! – кивнул Бредель бульдогообразной головой.

– Смысл подготовительных работ заключается в том, чтобы физически надломать и истощить тело, подавить остаток мысли, лишить присутствия духа, сломать то, что мы привыкли называть личным «я». Человек должен быть обезличен.

– Сломать хребет! – подсказал Бредель.

– Вот, вот… Вы нашли блестящее сравнение. Смело применяйте голод, побои, создавайте причины страха, ни га минуту не допускайте мысли в своих поднадзорных, что вы выпустили из рук вожжи. Этих людей доведите до состояния животных, которые должны бросаться на каждый швыряемый им кусок пищи.

– Яволь! – по военному вытягивался Вилли и щелкал каблуками солдатских сапог с широким раструбом голенищ.

– Потом мы произведем отбор более здоровых и выносливых. Больные нам не нужны. Для них приготовите кладбище; это тоже входит в ваши обязанности, – брезгливо поморщившись, продолжал Кребс.

– Яволь!

Своим помощником Вилли Бредель назначил свирепого одноглазого Бамберга, бывшего «капо» из Аушвица. Новый заместитель лагерьфюрера купил свою должность ценою тысяч чужих жизней.

Сорок пар глаз, застыв, наблюдали затянутого в черную форму, подходившего к ним помощника. Люди перестали есть жидкий суп.

– Держись, ребята! Это – бывший «капо» и, если он появился здесь, хорошего не жди, – переговаривались лагерники, уже знающие Бамберга.

Бывший «капо», будучи когда-то сам заключенным уголовником, прошел хорошую школу.

Попав на лучшую должность, он старался выслуживаться перед начальством. Он прекрасно знал, за что его выдвинули и для чего он здесь. Бамберг вставал очень рано, сам осматривал проволоку ограды, будил людей, на каждом шагу награждая их зуботычинами. Он редко применял палку, чаще и безошибочно действуя кулаком. Если в этом аду Вилли Бредель был «педагогом», то одноглазый изверг – был жестокой «классной дамой».

В поле зрения Бамберга попал умывающийся Мечислав Сливинский. С таким трудом добытая жестянка воды расплескалась на полу.

– Сойдешь и неумытым! Ишь ты, любитель чистоты!

За этим словесным выпадом Бамберг сделал выпад ногой в выдающуюся часть тела нагнувшегося польского пленного.

Вскипела гоноровитая кровь, взорвав переполненную чашу терпения. Сокрушительный удар в переносицу принудил Бамберга растянуться на исплеванном полу.

– Вот это здорово!

– Чудесно!

– Блестяще! – восхищались лагерники и на цыпочках подходили взглянуть на поверженного смертельного врага.

Но нокаут Бамберга дорого обошелся им. Помощник лагерьфюрера стал более осторожным и мстительным, применяя утонченные приемы наказания: ежедневно все жиже становился смрадный суп. С утра до ночи, без передышки, он заставлял перекладывать камни с места на место.

Изредка посещал лагерь сам Боно Рито. Он внимательно рассматривал людей, задавал вопросы, держа в руке кусок хлеба, наблюдая жадные взгляды, как будто стараясь как можно выгоднее продать этот хлеб.

В глазах и душе погасла жизнь, но в теле еще едва теплилась кровь, поэтому тела делали непроизвольные движения.

– Дорогой Бредель! Вы чудесно подготовили мне сырье. Завтра с утра приведите первую партию в сорок человек в экспериментальную лабораторию.

– Яволь! В точности будет исполнено!..

Мечислав Сливинский бредил на нарах и тихо шептал:

– Я когда-то был соколом… И если бы снова добрался до крыльев, тогда… Тяжко карал бы и мстил врагам! Они искалечили мое тело, но закалили мой дух. О Боже! Прости и помилуй… За что такие испытания моей родине?

7. Вопреки Дарвину

Таинственный, покрытый мраком догадок лагерь в предгорьях Альп, обнесенный двойной стеной и колючей проволокой, пользовался дурной репутацией. Теперь его соединяли одной громадной оградой с территорией заповедника.

Несколько тысяч изнуренных и измученных иностранных рабочих было привезено в извилистую живописную долину.

На вершинах доломитовых гор, как часовые средневековья, стояли неприступные замки, сохранившиеся с феодальных времен. Они хранили немало тайн и были свидетелями многочисленных битв народа, превозносившего войну в степень наивысшего культа.

Ниже, под террасами, зеленые маскировочные сетки огромными зелеными гардинами, подобранными в тон окружающему ландшафту, закрывали таинственные входы в доломитовых скалах. Днем я ночью, выбиваясь из сил, современные рабы сверлили гору, выдалбливали гигантские штольни и пещеры для подземных заводов нового оружия – летающих бомб.

Лагерь не имел никакого сношения с внешним миром. Ряды скверных деревянных бараков выстроены в отвратительной, заболоченной местности.

Рацион еды рассчитан на медленное вымирание. Ежедневно от истощения и переутомления умирали десятки.

Худые и немощные, скорее похожие на кляч с живодерни, чем на людей, в грязной от крови и пота смятой одежде, с безразличными лицами, покрытыми серым, несмываемым налетом, люди, как тени, слонялись с котелками, ища на помойках шелуху картофеля, брюквы, и зачастую дрались друг с другом из-за отбросов. Несчастные потеряли веру в себя, в жизнь и в элементарные понятия о справедливости.

Каждый новичок, познакомившись с обстановкой, резко сокращал надежды на благополучный исход его пребывания здесь.

Изнуренный и истощенный четырехлетним пребыванием в плену, Мечислав Сливинский, познакомившись со старожилами лагеря, узнал много нового.

– Самое страшное – прививки… Тысячи людей они отправили на тот свет, тысячи сошли с ума! Вон, погляди, идут.

Сливинский присмотрелся к возвращающейся колонне.

Флегматичные, доведенные до безумия, казалось, обугленные страшным пламенем, люди, в чудовищной обуви – колодках, выдолбленных из цельного куска дерева, выбивали меланхолическую барабанную дробь похоронного марша.

Здесь совершенно не интересовались ни внешностью людей, ни их происхождением, образованием или умственными способностями. Красавцы ли это или уроды, поэты или художники, образованные или простолюдины – все равно. Это были пойманные – «гефанген» – сырье для экспериментальной лаборатории живых роботов.

«Люди заменяют морских свинок, кроликов и собак, потому что они дешевле животных», – подумал Сливинский, всматриваясь в лица пришедших. У многих они вспухли, вздулись, превратившись в сплошную багрово-красную кровоточащую ссадину.

– Какие ужасные полутрупы! – воскликнул Мечислав.

У некоторых уже наступила реакция на действие препарата. Одни галлюцинировали, другие буйствовали, зрачки расширялись до крайних пределов.

Многие умирали в страшных мучениях, разрывая раны на лицах, похожие на черную оспу. Остальные погружались в черную, ничем не поправимую бездну безумия.

– Коричневая чума, – произнес коренастый человек с открытым, широким лицом и тоном компетентного старожила, знающего все тайны, обратился к Сливинскому наставительно, – ты новичок?.. Держи ухо востро. Высасывай ранку сразу после прививки, вместе с кровью… Иногда помогает. Но если не сегодня – то завтра могут скрутить и тогда…

– Спасибо за совет.

– Не стоит… Откуда сам?

– Из Польши. Бывший летчик… А ты?

– Я… – собеседник замялся, – я бывший студент.

– Ты уже был на прививках?

– Пока выкручивался, прятался. Не знаю надолго ли?..

Сливинский решил, будь что будет – крепиться и не падать духом, перенести это тяжелое испытание, выпить до дна горькую чашу.

– Они пленили тело, хотят отобрать и разум, – лежа на вонючих жестких нарах, застеленных бумагой, думал Мечислав. В углу, над головой крупный паук-крестовик плел затейливую паутину. Это заметил и сосед Мечислава по нарам и в раздумьи произнес:

– Вся Европа опутана теперь колючей паутиной. Но участь немцев уже решена. Народная поговорка гласит: «что посеешь – то и пожнешь». Немцы посеяли войну, а теперь пожинают ее плоды…

– Долго ли еще ждать?

– Разгром не за горами…

Утром начинался наряд. Конвоиры уводили партии «полосатиков». Более сильные шли червоточить гору, долбить ее каменные внутренности, слабосильные ушли на уборку обезьяньего города.

В прохладное октябрьское утро Сливинского вместе с бывшим студентом Бредель назначил в наряд на обслуживание обезьянника. Они впервые попали в поселок двуногих животных и с удивлением рассматривали небольшие домики обезьян.

– Афеншталь райниген! – скомандовал конвоир-немец.

Люди выносили прелую подстилку, выгребали кучи вялых брюквенных корок. Они с жадностью накидывались и грызли обезьяньи объедки. Из корней маиса люди выдалбливали сердцевину и тут же пожирали ее. Обезьяны удивленно-снисходительно глядели на родственных. Макака фамильярно похлопала одного из пленных по плечу и показала язык.

– До чего дожили, даже обезьяна дразнится, – злобно произнес бывший студент. – Интересно, что сказал бы Дарвин, увидев этот обратный процесс! Сомнительные ученые национал-социализма пытаются, вопреки теории Дарвина, превратить человека обратно в обезьяну! Это величайший парадокс двадцатого века!!!

Мечислав Сливинский сжал губы, чтобы не разразиться потоком ругани. Царственной походкой, в светлом осеннем костюме, появилась девушка с индийским лицом. Она на мгновенье остановилась, взглянув на работающих.

«О Боже! Как она не похожа на нашу жизнь и будто слетела на крыльях волшебной музыки…»

А стадо обезьян, высунув языки, передразнивало стадо людей и швыряло в них объедками.

8. Искра под пеплом

Час испытаний наступил и для Мечислава Сливинского. Бредель остановился перед летчиком и приказал следовать за ним. В компании сорока до крайности изнуренных людей, подгоняемых палками, его пригнали на небольшую, огороженную колючей проволокой площадку, прилегающую к задней стороне коттеджа, повитого зеленым плющом.

Бредель по несколько человек приводил в приемную комнату.

Попав в нее, Мечислав Сливинский внимательно наблюдал за ходом процедуры прививок. Обладая исключительно здоровым и выносливым организмом, он никогда не болел, не считая перенесенного уже в плену тифа. Он не терпел врачей и недолюбливал все, что было связано с медициной. Даже суровая лагерная жизнь лишь слегка тронула красивое тело молодого человека. Он исхудал, но от тяжелой работы мускулы были достаточно крепки.

Мечислав неожиданно увидел девушку, так поразившую его в обезьяньем городе.

Магда Рито скользнула взглядом по его руке, потом взглянула на лицо и глаза польского летчика. Через секунду она еще раз пытливо и в упор посмотрела на его красивые глаза, ровный, тонкий нос и презрительно стиснутые губы.

«Он так не похож на этих грязных и исхудалых унтерменшей», – подумала Магда, смачивая дезинфицирующей ваткой место на руке для укола. Она уже протянула руку за шприцем, когда человек мягким, приятным голосом обратился к ней.

– Уважаемая фройляйн! Скажите, пожалуйста, что это за прививки?

– Разве вам не говорили, что это… это противотифозная прививка, – не глядя прямо в глаза, ответила, несколько смутившись, Магда.

– Мне уже трижды прививали тиф в других лагерях, кроме того, я уже переболел однажды тифом. Теперь я категорически отказываюсь от прививки.

– Вас не спрашивают о согласии. Это общее правило.

– Даже не будучи спрошенным – я категорически отказываюсь.

– Тогда вам привьют насильно!

– Я сначала перебью всю вашу кухню, затем постараюсь увеличить количество вдов и сирот в этом мире, насколько смогу, а затем покончу с собой.

– Вы очень храбры, – произнесла Магда полунасмешливо, однако и с оттенком серьезного утвержденья…

– Мне уже приходилось слышать об этом и думаю, что это не ошибка.

– Вы, я вижу, интеллигентный человек; чем объяснить, что вы попали в этот сброд? Случайность?

– Я побежденный…

– Ага… Поляк?

– Да, я поляк, но почему вы так решили?

– Мне уже случалось видеть поляков и вы – довольно ярко выраженный тип.

– Если вы позволите мне высказать мое мнение – то вы тоже довольно ярко выраженный, не немецкий тип…

– Очевидно, вы имеете в виду несколько восточный разрез моих глаз?

– Да, отчасти, но больше – ваше поведение.

– То есть?

– Никакая уважающая себя чистокровная арийка и убежденная национал-социалистка не стала бы разговаривать с эдакой грязной скотиной, какую представляем собою здесь мы.

Магда слегка улыбнулась и снова взялась за шприц, как бы вспомнив о своих обязанностях.

– Итак, вашу руку…

Сливинский пожал плечами:

– Если нет более интересной темы, то не будем терять времени на эту. Зовите подручных… Да постарайтесь выбрать помускулистее. Со мною будет немало хлопот…

Магда, держа в руке приготовленный шприц с просвечивающей сквозь стеклянный корпус мутноватой жидкостью, не без интереса слушала реплики этого необычного унтерменша, произносимые с красивой модуляцией голоса. Он не сказал ничего особенного, он употреблял простые и даже грубые слова – но они звучат без оттенка так трудно переносимого Магдой хамства, такого обычного в устах ее первой и пока последней любви. «Вот здесь чувствуется порода и воспитание» – мелькнуло в уме. Да, в сущности жалко, что этот спокойный, выдержанный, хорошо воспитанный, светский и, видимо, неглупый человек, кроме всего, сложенный, как Антиной, несмотря на худобу, и красивый, как Нарцисс, находится здесь, в таком незавидном положении. Очень, очень жаль… Все эти Квазимодо, в том числе и ее отец, помешались на каких-то унтерменшах и одно присутствие такого человека начинает быть приятно Магде.

Не желая ничего подобного, она сделала сравнение. И образ гайдельбергского студента, еще к тому же высказывавшего какой-то весьма подозрительный интерес к отцу и его работам – медленно, но неуклонно стал блекнуть…

Подгоняемый Бределем, вошел следующий человек в полосатом. Магда положила шприц. Сливинский по-военному отдал честь.

Улыбнувшись за спиной Бределя и тряхнув волосами, Магда кивнула ему головой…

Закончив работу, Магда убрала стол, но перед ее глазами, как бы из темноты, мерцали оживленные и властные серые глаза.

Шли дни и Магда с некоторым нетерпением ожидала повторения прививки. Она быстро отпускала бессловесных, серых людей, привычным движением впрыскивая препарат и говорила Бределю, стоявшему за дверью: – следующий. – Сливинский оказался последним.

Когда он вошел и, слегка улыбнувшись, поздоровался, Магда опустила глаза и слегка покраснела… Она вдруг почувствовала себя школьницей: смущенной, робкой и не могущей связать нескольких слов. Чудесное, ей до сегодняшнего дня незнакомое, но почему-то приятно волнующее чувство.

Сливинский подошел ближе и улыбнулся.

– Присядьте, пожалуйста… – совсем не к месту проявила предупредительность Магда и следом подумала: «какая дура».

– Спасибо, – последовал тихий ответ, – к сожалению, к очень большому сожалению, мой визит не обязывает вас к такой любезности… Позвольте мне не воспользоваться ею.

Магда еще гуще покраснела, но, тряхнув кудрями, сказала почти вызывающе.

– Почему же «к сожалению»?

– Потому что вы могли бы быть очаровательной хозяйкой. Я дорого бы дал, чтобы увидеть вас в этой роли, которая несомненно вам больше к лицу, чем роль помощника в совершаемых преступлениях.

– Не говорите об этом, – очень тихо сказала Магда. – Вы не можете называть преступлением то – истинной сути чего вы не знаете.

– Какова бы ни была суть – но если пути к ней ведут через страдания людей – я не могу уважать такой сути. Я не спрашиваю вас, в чем она заключается, спрошу только, что заставляет вас делать эту… ну скажем, не совсем приятную работу… Ведь я не ошибусь, если выскажу предположение, что она не может доставлять удовольствие порядочной девушке?

– Вы правы. Удовольствия здесь очень мало, – вздохнула Магда. – Но… и вам ведь не доставляет удовольствия ваше положение, не правда ли?

– Если я верно понял – то вы делаете свою работу по принуждению?

Магда гордо вскинула голову.

– Вы, конечно, поняли неверно… Идите однако… Нет, постойте, возьмите эту простую булавку и сами уколите себе руку…

Сливинский долгим взглядом поглядел на девушку, сделал себе укол и молча пошел к двери. На пороге он обернулся.

– Я думаю, что вы очень хорошая девушка. Да благословит вас Бог, – не дожидаясь ответа, вышел, встретившись с бравым Вилли Бределем, спешившим в кабинет Магды.

– Приведите следующего, господин Бредель, – она, взмахнув рукой, задержала его на мгновенье и, взглянув на багровый нос, произнесла, – может быть, вы хотите немного спирта?

– О, с удовольствием! Только бы не узнал ваш отец.

– О, нет, нет, не беспокойтесь… Возьмите эту бутылку с собой… Да, и вообще, можете иногда наведываться ко мне за этим лекарством…

Отныне преданность Бределя была куплена и нераздельно принадлежала Магде…

С некоторых пор, скучная и неприятная работа стала для Магды единственным смыслом ее томительно-однообразного бытия.

С каждым коротким свиданьем во время инъекции, которое не могло длиться свыше нескольких минут, в ее сердце начинали звучать все новые и новые струны… Звучать так властно и с таким многообразием чудесных музыкальных оттенков, что о существовании подобной музыки Магда никогда и не подозревала, даже во время ее первого романа в Висбадене со студентом из Гейдельберга. Там была грубая и примитивная, как балалайка, хотя и громкая музыка – здесь же симфония небывалой красоты и силы, изумительно оркестрованная, во всей красоте, полной гармонии и соответствии отдельных музыкальных частей.

Сливинский при этих свиданиях был изысканно любезен, остроумен, но сдержан. Он умел говорить ей тонкие и изящные комплименты и иногда холодно уколоть, но всегда на нем лежала печать какой-то глубоко скрытой и непонятной ей грусти и отчужденности. Женской интуицией Магда угадывала, что хотя он и не оставался равнодушным к ней, но в его сердце симфония не звучала… А если звучала – то не она была дирижером.

Однажды вечером Мечислав очутился в домике, повитом плющом.

– Я послала за вами… Сегодня имею свободный вечер и мы можем продлить наш разговор отрывками… Кстати, примите ванну. Там лежит костюм, может быть, вам будет удобнее…

– Благодарю вас. Вы хотите мне доставить удовольствие и позволить хоть на минуту забыть, что я пленник…

– Я буду рада, если этим доставлю вам хоть маленькое удовольствие…

Сливинский с наслаждением брился, стоя по колени в горячей воде. Принял душ, одел легкий серый костюм, белый воротничок, галстух. Взглянув в зеркало, он едва улыбнулся…

Было приятно видеть себя снова человеком. Ему предстояло целый вечер чувствовать себя наполовину свободным. Как Магда устроила это, он не знал. Было достаточно факта.

Когда он закончил туалет и взялся за ручку двери, где-то в самом сердце отчетливо и больно, щемяще-жалостно прозвенело серебряным колокольчиком:

– «Лю… ци… на…».