Текст книги "Полюшко-поле"

Автор книги: Виктор Кондратенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

15

– Ну, сынки, осеним себя крестным знамением у ворот собственного дома! Долго я ждал этой минуты и наконец дождался, пришла она, желанная голубушка. – Жилистый старик с винтовкой за плечами ловко крутнул коня и ногой распахнул ворота. – Ишь ты, пакость какая… – Въезжая во двор, он покосился на вывеску, привинченную крупными шурупами над входом в застекленную веранду, и прочел по слогам: – Дет-ски-е ясли… – Старик со всего размаху хлестнул нагайкой по вывеске. От удара свинцового наконечника красное стекло с треском разлетелось на куски. Конь шарахнулся. – Ну ты, шалишь!

Крепкие, по-ястребиному проворные парни соскочили с коней и торопливым шагом направились в дом.

– Куда? Стой! – Старик слез с коня и, сняв картуз, перекрестился. – Первым должен войти я.

Яков Васильевич Кваша, глухо покашливая от волнения, со слезами на глазах поднимался на струганое крыльцо. Как бы стараясь отогнать нечистую силу, сотворив крестное знамение, вошел он в сенцы. Потоптался, посопел и открыл дверь в бывшую горницу. Чисто. На окнах марлевые занавески. Просторная комната заставлена детскими кроватками. На подушках – разноцветные попугайчики, погремушки.

– Эту дрянь убрать. Были ясли, да погасли… – И старик сел на подоконник.

Вот она, та горница, где он справлял свою свадьбу. А потом крестины двух сыновей. «Обмывал» с переяславскими дружками-богатеями выгодно купленные новые десятины пахотной земли, луговые пастбища и гордость всего квашинского дома – бакалейную лавку.

Ровно двенадцать лет назад он вместе с хозяйкой дома, хворающей Мотрей, и сыновьями-подростками тайно укладывал в плетеные корзины и холщовые мешки нажитое добро. Забрал тогда Кваша все, что могли увезти на двух подводах горячие кони, купленные у кума Блохи за тридцать звонких, новеньких, жаром горящих царских золотых десяток.

Нет теперь в живых ни жинки – завзятой лавочницы Мотри, ни кума Блохи – известного переяславского барышника. Умел кум сделать прыжок, с разгону покрыть на взмыленных лошадях десятки верст и в один день тряхнуть мошной на трех ярмарках. Оттого и прозвали его люди Блохой. Вот воротила был! Коммерческая голова. А как разошелся, распоясался в ту пору ухарь-купец! Прибрал к своим рукам переяславскую ярмарку, повел за собой на поводу конные базары Канева, Гельмязева и Золотоноши, пропустил через ненасытный кошелек целые табуны коней. Прошумели копыта золотым дождем. Все-таки не сумел изворотливый кум Блоха долго поцарствовать. Нагрянула к нему милиция с обыском. Да дудки, не взяли. Пока ломились в двери, кум в чулане повесился, милиции язык показал. Не отдал кум Блоха золотишко Советам. Не одна жестяная банка, набитая золотыми царскими монетами, зарыта им где-то под Переяславом, в Пидварках. А вот где? Один дьявол знает. Да, решительный был человек кум Блоха. Недаром у батьки Махно в личной охране состоял. Коней ему – вихрей степных подбирал, пулеметными тачанками командовал.

Под черным знаменем на тачанке погулял по степям и сам Кваша. Когда врывался в местечки с волчьей сотней, только искры летели из-под железных шин по щербатой мостовой. А потом день и ночь уходили от погони. Примчались с кумом Блохой к мутному, вспененному Днестру. А за реку не пошли. Впервые нарушили приказ батьки и по совету кума на лучших скакунах незаметно, ночью покинули штаб Нестора Махно.

Ушли они вначале в овраг, а потом в лес и так с божьей помощью выбрались из опасной зоны и с фальшивыми справками в красноармейской форме возвратились домой. И сошло. Даже свои люди – богатеи местные – вначале косо на них посматривали: комиссарики приехали. А потом успокоились, поняли: оборотни.

Голова был кум Блоха! Пошли ему, боже, царствие небесное! Это он надоумил Якова Васильевича бежать из родного села на рудники Кривого Рога, уйти в подполье, затеряться среди рабочего люда. Добывать железо и с железной волей ждать больших перемен.

Сидя на подоконнике, Яков Васильевич ежился от внутреннего холода, вспоминая, как он в полуночную грозу тайком, без оглядки, бежал из родного села. Сорок десятин пахотной земли оставил голытьбе, полные закрома хлеба, бакалейную лавку, четырех телок. А сколько всякой всячины и разного добра было брошено в этом доме!

И вот он снова хозяин села – староста! Теперь он предъявит Советам свой, особый счет. Целых двенадцать лет ждал он расплаты за хлеб, за лавку, за скот и за сукно.

Разные мысли приходили в голову Якова Васильевича. Но все они исчезали, и оставалась одна, главная: убытки и потери сторицею взыскать с колхоза. Надо при новой власти, как на Днепре в половодье, твердо держать в руках багор. Что зацепил – в дом!

Не такая простая должность – староста. Ее надо заслужить, войти в доверие к немецкому командованию, доказать делом свою преданность «новому порядку». По заданию немецкой разведки Яков Васильевич не раз тайно переправлялся под Хортицей через Днепр. В прифронтовой полосе сеял панические слухи, собирал сведения об эвакуации запорожских заводов, подавал ракетами сигналы бродящим в ночном небе хищникам – «хеншелям».

Он старательно выслуживался перед эсэсовцами в лагере смерти, порол заключенных специальной плеткой с медной гирькой на конце. Рецепт для всех один: четыре удара по животу и шесть по спине, а потом окровавленную жертву стаскивал с дубовой доски да бросал прямо в песочек на самый солнцепек. «Во-ды… воды…» – стонал человек, ползал крабом и часа через два затихал, угасал, как свеча.

Колхозники сразу почувствовали тяжелую руку Якова Васильевича. Не поклонишься Кваше – зуботычина. Своевременно не уступишь ему на улице дорогу – удар плетью. Колхоз теперь назывался «общественным двором», и староста села – его полный хозяин.

За три дня Кваша навел на «общественном дворе» образцовую дисциплину. Всех опаздывавших на работу – в строй. Команда: бегом! Одна потеха смотреть, как семенят ногами да путаются в длинных юбках старые бабы.

– Не отставать! Марш-марш!

Гонит староста всех в школьный спортивный городок. Брусья, турники, лестницы Яков Васильевич распорядился выкрасить черной краской. Здесь Кваша чинит расправу. Опоздавшим – веревку под мышки, а потом с песенкой: «Ну-ка, бабушка Настасья, дрыгай ножкой нам на счастье» – полицейские подтягивают женщин к перекладинам.

Редко кто выдерживает до конца эту пытку. Повисит какая-нибудь баба Домаха шесть-семь минут – и в обморок. Тогда сам Кваша возьмется за веревку, опустит несчастную старуху на землю, окатит ее водой из ведра и снова под перекладину. Потом Яков Васильевич не спеша раскурит важно трубку и пойдет домой пить в тени под яблоней охлажденный в погребе самогон и заедать его свежим творогом.

Свой добротный дом староста Кваша превратил в настоящую крепость. Из колхозных досок построил высокий забор, а за ним два ряда колючей проволоки. К дверям, обитым кровельным железом, приладил изнутри надежные засовы. Во всех окнах – мешки с песком, специальные бойницы для ручного пулемета.

Не может спокойно жить староста, пока в приднепровских лесах держат оборону красные полки. Но скоро им придет, как говорят немцы, капут. Три эсэсовские дивизии пройдут по лесам, и вместе с ними местные полицейские прочешут чащобы и поставят крест на лесном убежище комиссаров и чекистов. По мнению Кваши, большое дело совершил бывший председатель колхоза Варава. Выдал гестаповцам лесные партизанские базы. Одного жаль Кваше: все продукты и вещи растащили немецкие солдаты. Только из последнего партизанского тайника сумел Яков Васильевич прихватить для себя десяток полушубков да пять мешков сахару, а остальное добро досталось немецкому коменданту. Жадный, черт, а ублажать его надо.

И полицейскую службу нести надо: не спускать глаз с дороги, следить за «новым порядком» в селе, задерживать всех окруженцев, всяких красных бродяг и под конвоем отправлять на проверку в немецкую комендатуру. А там допрос, и кто вызвал малейшее подозрение – к стенке и в яму.

Шестой десяток пошел Якову Васильевичу, а глаза у него такие, что с любым цейсом поспорят. Вот и сейчас: только он глянул в окно, сразу насторожился – какие-то незнакомые люди зашли в Христину хату.

«Сама Христя молодуха хлесткая, а муж тряпка-тряпкой, и фамилия подходит, словно марку на конверт приклеили, – Кисель. – Не переставая наблюдать за Христиной хатой, Яков Васильевич пощипывал бородку. – Сашко Кисель – тряпка, да с коммунистами одно время якшался. Бойкая женушка его ходила в колхозных звеньевых и на клубной сцене выкаблучивалась. В мать пошла. Покойная Евдоха была мастерица на песни. В молодости переплясывала всех парубков на гулянке. Ай девка – вихрь! Когда-то Евдохины песни и пляски чуть с ума не свели».

Яков Васильевич поежился, вспомнив, как хлестал его уздечкой отец, приговаривая: «Не чета тебе эта плясунья, не ровня всякая голь, а будешь за ней волочиться, со двора тебя, собаку, сгоню, без наследства оставлю». А уздечка так и свистит, так и свистит… Отступая от окна, Яков Васильевич наткнулся на табуретку, больно зашиб колено и загремел на весь дом:

– Опять в селе чужие люди. Пошли, сыны, проверим.

– Хозяюшка, нельзя ли у вас водицы напиться? – Нина звякнула щеколдой и заглянула в хату.

– Вода не квас, не продаем – даром даем. Пейте на здоровье!

Не поворачивая головы, Христя взяла ухват и, ловко подхватив чугунок, отправила его в печь.

Озаренное жаром лицо молодой хозяйки казалось румяным яблоком. Вышитая красными розами блузка – старая, штопаная, но чистая; клетчатая юбка без пятен. Покончив с горшками, хозяйка вынула из печи дымящийся ухват. На металлической рогатке сверкнули угольки.

– Разрешите, хозяюшка, прикурить.

Христя оглянулась и удивленно подняла брови:

– О, да тут вся полиция! – Она поднесла дымящийся ухват к самому носу Пляшечника и быстро заговорила: – Разве теперь господа полицейские просят? Сами берут, не спрашивая. Вон наш староста Кваша… Десять дней, как приехал в село, а уже первый богач. Эх, говорит, жаль, что нет в живых моего переяславского кума, барышника Блохи. Мы бы теперь при новой власти банкирами стали.

– Барышник Блоха?! Он жил на окраине Переяслава в Пидварках, не так ли? – переспросил Бугай.

– Где он жил, я не знаю, а говорю вам, что слышала. – Она подула на угольки. – Прикуривайте.

Хозяин хаты с опаской прислушивался к словам жены и, как бы стараясь заглушить их, чиркал спичками.

– Зря добро переводите. – Пляшечник, закурив козью ножку, затянулся.

Последним в хату стремительно вошел Кролик:

– Товарищ старшина, полицаи… – и словно прикусил язык, да поздно: несмотря на все предупреждения, все-таки произнес он запретное слово.

Хозяйка с мужем переглянулись. Пляшечник, поправляя на рукаве широкую синюю повязку, грозно заметил:

– А мы кто? Одного поля ягоды.

Дверь с шумом распахнулась, и Христя увидела на пороге старосту Квашу с плеткой в руке, а за ним двух его сыновей, вооруженных винтовками.

– Что за люди?! Кто такие? – кольнул глазами старик.

– Свои, папаша!

– Свои?! Те, что корову со двора свели. Какой я тебе папаша? – помахивая плеткой, напустился жилистый старик на Бугая. – Я тебе покажу, сукин сын… Запляшешь у меня под свинчаткой. Предъявляйте документы!

– Можно и документы показать. Зачем так горячиться? Они у нас в полном порядке, господин начальник полиции.

– Староста!

– Господин староста! – с подчеркнутым уважением поправился Синокип и развернул командировочное предписание. – На трехдневный сбор направляемся в Переяслав. – А про себя подумал: «Знакомая морда, где-то я встречал этого старика со струистой бородкой. Да это тот вахмистр… В лесу его видел на вороном коне у партизанской землянки».

– Грамотный. Сам вижу, – смягчился Кваша, возвращая документы Синокипу, Пляшечнику и Кролику. – А вот ваше дело швах, – просматривая справки Бугая и Нины, прошамкал он. – Окопы рыли. Большевикам оборону строили. Задерживаю. Пройдете проверку в немецкой комендатуре. Выходи! – Староста указал плеткой на дверь.

– Куда же вы, Яков Васильевич? Вы в нашей хате редкий гость, – засуетилась Христя. – Прошу вас присесть к столу. Вареники с сыром только что поспели. И сметанка свежая. – Она загородила дорогу. – Нет, я вас так не отпущу, хоть вареничков отведайте.

– Господин староста, а по маленькой, а? По лампадочке, как говорит теперь у нас в Гречаниках батюшка. Давайте за наше приятное знакомство… – Пляшечник отстегнул от пояса флягу. – Чистый спиртик… По рюмочке пропустить – прелесть!

– Спиртик, говоришь? – в нерешительности приподнял картуз Кваша.

Пляшечник заметил, как блеснули глаза у сыновей старосты.

– Девяносто шесть градусов, золотая проба! – прищелкнул языком Пляшечник.

– Ну, разве что по рюмочке, – согласился староста.

– Садитесь, садитесь. – Христя метнулась к печке. На столе появилась миска с горячими варениками.

Пляшечник взял миску, встряхнул вареники.

– Пусть в нашей жизни будет так: сверху ты или снизу, а чтоб всегда плавал в масле.

Староста одобрительно кашлянул в кулак и потянул в ноздри запах разливаемого в граненые стопки спирта.

После первой чарки все жадно набросились на вареники. Пляшечник снова налил старосте и его сыновьям. Те, даже не моргнув глазом, выпили по второй. Старик, обмакнув в сметану вареник, покосился на Ивана и Нину.

– Вам, задержанным, кукиш… Оборону красным строили.

– Слышь, батя, а немец им с неба, с красного солнышка, листовочку: «Дамочки, заройте ваши ямочки». Хи-хи-хи! – давясь смешком, словно вареником, подскакивал на деревянной лавке, как на коне, чубатый, в синей рубахе полицай, старший сын старосты. «К Днепру иду с бомбежкою. За Днепр пойду с гармошкою». Ловко им немец написал.

«Это тот гад, что нашел в лесу партизанский тайник, – подумал про себя Синокип и взглянул на младшего сына старосты, который, видно, страдал запоем и уже от двух стопок охмелел. Лицо его было нездоровое, желто-зеленое, как лист капусты. – Он уже не в счет, от одного щелчка полетит под стол, а с теми двумя справимся, посмотрим, как пойдет дальше». – И он незаметно подал Бугаю знак: будь начеку.

– Вы Советам оборону строили, – снова покосился на Ивана и Нину староста. – Эх вы, бараньи головы, лопата и пехтура, а немец наш благодетель – машина! Все немцы на машинах, да еще на каких! А едят, как едят! – поднял на вилке вареник Кваша.

– Наши харчи у них, Яков Васильевич, налоги большие благодетели берут, и яйки, и млеко, и сало, и мясо – давай и давай. Нельзя ли вам как-нибудь заступиться за нас?

– Вот еще дура баба, – буркнул староста, запихивая в рот вареник.

– Да вы кушайте, кушайте, это к слову пришлось… – метнулась Христя к столу с новой миской вареников.

Иван почувствовал, как у него засосало под ложечкой. Запах свежей пищи назойливо лез в ноздри. Он почти с ненавистью посматривал на Кролика, который работал вилкой, как чемпионским штыком, и уже успел умять гору вареников. Ивану оставалось одно: молча проглатывать слюну. «Вот так облызня поймал, как говорят в Переяславе».

И вдруг его осенила дерзкая мысль.

– Да-а, босота и голь окопчики копала… – Кваша проткнул вилкой вареник.

– А я, господин староста, не босота и не голь! – Бугай так решительно шагнул к столу, что его товарищи насторожились. – У меня в Переяславе два каменных дома, и при новой власти, да будет вам известно, я надеюсь стать их законным владельцем. Мой родной дядя большим капиталом ворочал, всю переяславскую ярмарку держал в руках. Вы, господин староста, человек пожилой и, должно быть, слышали о барышнике Петре Петровиче Губе? Имел он еще и ярмарочное прозвище – Блоха.

Вареник соскользнул с вилки, шлепнулся в тарелку. Староста выпучил глаза:

– А не врешь, самозванец?!

– Я самозванец? Я родной племянник Петра Петровича и его наследник!

– Садись, племяш, к столу. И ты, барышня, садись, – смягчился Кваша и погладил струистую бороденку. – Вот ты, племяш, и не знашь, что я всегда был первым другом Петра Петровича. Вместе с ним у батьки Махно служили, а потом на ярмарках верховодили, добрыми конями торговали. Мне кум родным братом был. Никогда ни в чем не подводил и ни в какой беде не оставлял. Царство ему небесное, а нам земное. Ну, племяш, выпьем за твое благополучное возвращение в Переяслав… Нет, ты погоди, прежде чем чокнуться с тобой, хочу кое-что спросить. Ответь мне только на один вопрос. Какая икона висела в спальне Петра Петровича, а?

Иван проглотил вареник и заметил, как его товарищи приготовились к схватке с полицаями. «А вдруг не ответит?»

Но Бугай проглотил второй вареник и сказал:

– Это можно… В спальне Петра Петровича перед иконой прежде всего висела лампадка на трех бархатных ленточках, а за ней серебряный Николай чудотворец. Привез эту икону мой дядя из Киева. Незадолго до своей кончины, бывало, соскочит с кровати и с криком: «Ой, про-пал…» – бухнется на колени перед чудотворцем.

– Истинная правда. Давай, племяш, теперь выпьем. – Староста чокнулся с Бугаем.

Лица у разведчиков вытянулись. Даже Нина и та с удивлением посмотрела на Ивана.

Закусив как следует соленым помидором, староста зашептал:

– Ты, конечно, племяш, помнишь, что у Петра Петровича было золотишко. А где оно спрятано, знаешь?

– Может, знаю, а может, нет… – неопределенно ответил Иван. – Время прошло, кое-какие приметы пропали. Искать надо, и осторожно. Немцы могут накрыть. Нужно все с головой делать.

– Твоя правда, племяш. Смотри в оба… А я тебе помогу. Справку выдам и твоей подружке пропуск дам, а ты мне немножко золотишка отсыпешь для оборота. Оно мне нужно, чтобы кадило раздуть, а потом я тебя, племяш, с лихвой отблагодарю… А если обманешь, на том свете найду. – Староста достал из кармана стандартную справку и алюминиевую стопку, в которой хранил печать. – Ну, дай бог… Вписывай, племяш, свою фамилию. – Он подышал на печать и приложил к справке.

– «Сельская управа села Петушки, – прочел Иван. – Староста. «SCHULZE».

– Во какой синяк на справке. Смотри, племяш, если подведешь, такие же синяки на твоем теле поставлю и повешу, как собаку. А сейчас давай выпьем за твою счастливую дорогу. – Староста осушил стаканчик и, достав кисет, тихонько замурлыкал себе под нос: – Пой, ласточка, пой, сердце успокой.

При виде табака все оживились. Кролик достал из кармана листочек бумаги и, прежде чем свернуть козью ножку, по привычке прочел вслух:

– «Раздался петушиный крик. Это был уже второй крик, первый прослышали гномы. Испуганные духи бросились, кто как попало, в окна и двери, чтобы поскорее вылететь, но не тут-то было: так и остались они там, завязнувши в дверях и окнах». – Кролик положил на листок добрую щепотку табаку и добавил: – Эхма… Нам бы сейчас такой петушиный крик. Пусть бы он раздался на Украине, чтобы вся нечисть застряла на всех дорогах.

– Я вижу, ты комиссарик… Как затесался в нашу компанию?

– Да бросьте вы пьяного. Ничего он плохого против новой власти не сделал. Сказал человек «нечисть», а какая – понимать надо, – поспешила на выручку Христя. – Кушайте, кушайте, Яков Васильевич. Свежих достала из печки вареничков.

– Погоди ты со своими варениками. Тут дело серьезное. Разобраться надо… Все слышали, что этот комиссарик сказал?

– А что он сказал? – на секунду очнулись и снова заклевали носами сильно подвыпившие сыновья старосты.

– Племяш, ты слышал?

– Чепуха. Этот человек, Яков Васильевич, проверенный. Верьте мне. На моих глазах настоящего комиссарика порешил на Переяславском шляху. Давайте лучше отойдем в сторонку да потолкуем о главном. Ставлю вопрос прямо. Сколько вам золотых десяток надо?

– Значит, знаешь, племяш, где клад зарыт?

– Вы опять свое заладили. – Бугай усмехнулся. – Да и нет не говорить… Сколько вам надо на первый случай?

Староста, прикидывая в уме какие-то расчеты, сказал:

– Дай, племяш, тридцать десяток, богом прошу, раздуть кадило надо.

– Пусть будет по-вашему. Я принесу. А сейчас – в путь. Дядя мой любил говорить: волка ноги кормят.

– Посошок на дорогу, посошок! – засуетился у стола староста и погрозил пальцем Кролику. – Смотри мне, меньше пей в Переяславе. Ну, племяш, скоро наша возьмет. Уже танковый полк вступил в Бабачиху. В Стовпяги кавалерийская бригада пришла, в Демьянцы – пехотная дивизия. В самом Переяславе две мотодивизии. Собрана вся полиция. На седьмое октября проческа леса назначена. Наша берет, племяш. – Он залпом выпил стопку спирта, потом добрую кружку холодной воды и, грузно осев на лавку, закрыл красные кроличьи глазки и засопел.

– Спасибо вам, хозяюшка, – поднимаясь из-за стола, тихо сказал Синокип. – Живите в этой хате счастливо.

– Мы с мужем вечером бросим эту хату, – печально ответила Христя.

За селом Синокип сказал:

– Ну, братцы, у меня портянки мокрые: сапоги спиртом поил.

– А я под лавку выплескивал, – отозвался Пляшечник и добавил: – Умный человек Шор, знал, для чего могут три фляги пригодиться. Сразу видно, что мы полиция, а не окруженцы. Где бедолаги спирт достанут?!

– Продумано, – заметил Кролик.

– А ты чуть всю обедню в грязь не втоптал, – напал на него Бугай.

– Ты нам, артист, лучше скажи, откуда барышника Блоху знаешь?

– Иуда тридцать сребреников взял, а этому кровопийце старосте тридцать золотых десяток подавай, – рассмеялся Бугай.

– Я удивляюсь, Ваня, как ты этого гада провел, – тряхнула кудряшками Нина.

– А чему удивляться, случай такой выпал. Хозяйка сказала, что барышник Блоха – старосты кум. А моя мать когда-то кухаркой у этого мироеда Блохи служила. Я с ней в доме барышника десять лет жил и знал его как облупленного. Племянник у него действительно был. Только где-то как в воду канул.

Они вошли в посадку, и старшина Пляшечник, раздвинув кусты, сел на пенек.

– Привал. Давайте-ка, товарищи, обмозгуем наши дела. Староста выболтал самую главную тайну. Нам известен день прочески леса – седьмое октября. А также расположение фашистских войск. В этой обстановке правильнее поступить так: Синокип возвратится в лесной лагерь и обо всем доложит комдиву, а мы постараемся проникнуть в Переяслав, проверим слова старосты, разведаем, какие там силы сосредоточили немцы.

– На том и порешили, – в один голос сказали Бугай с Кроликом.

– Я не прощаюсь с вами, ребята. Уверен, что мы встретимся. Отдохну в посадке и ночью буду пробираться к своим, – согласился Синокип.

Солнце уже коснулось тополиной гряды, когда за полосой пыли, поднятой грузовиками, показались соломенные хаты Бабачихи. На окраине села у шлагбаума прохаживались немецкие часовые и полицейские. Старший полицай, проверив у Ивана и Нины выданные старостой справки, предупредил:

– Три дня дорога будет закрыта. Сидите в Переяславе и не рыпайтесь.

Подняв шлагбаум, старший полицейский задержал Кролика.

– Не можно с баклажкой в Переяслав на сборы, не можно!

Кролику пришлось отстегнуть от пояса флягу. Она пошла по рукам довольных патрулей.

– Ну, иди, чего стал. – Старший полицейский подтолкнул Кролика прикладом.

Достаточно было нашим разведчикам окинуть село взглядом, чтобы убедиться в правоте слов старосты. Да, то была не пьяная болтовня. Вся Бабачиха забита пехотой, танками, пушками, грузовиками. Превращена немцами в военный лагерь. В садах дымились походные кухни, сверкали костры, на которых солдаты дружно осмаливали свиные туши. На траве лежали ощипанные гуси. К серо-зеленым мундирам, словно густая паутина, пристал белый пух.

Уже вечерело, когда разведчики подошли к Переяславу и на его пыльной окраине увидели ту же картину – военный лагерь.

– Надо смываться. Немцы беспечны. Главное – не наткнуться на полицаев, – сказал товарищам Пляшечник и свернул в переулок.

В Переяславе немцы готовились к выступлению и не обращали внимания на прохожих. Маленький глухой переулок, пожалуй, был единственным местом, свободным от фашистских войск. Он вывел разведчиков на берег почти пересохшей речушки, и они по песчаному руслу ушли в камышовые заросли.

С первой звездой старшина Пляшечник повел разведывательную группу на запад. Автомобильные фары и костры служили в степи маяками. Они помогали разведчикам обойти Бабачиху и двигаться дальше по хлебам, не приближаясь к опасному Переяславскому шляху и одновременно не теряя из виду этот отличный ориентир.

Пляшечник давно не помнил такого ночного марша. В дороге он опасался, выдержит ли Нина эти бешеные броски по хлебам. Но она оказалась настоящим ходоком, проворным, быстрым. Ранним утром они сделали в овраге один-единственный привал. Пляшечник не сомневался в том, что разведка удалась. Остался последний переход – форсирование старого торфяника, а там уже лес, и можно палку добросить до лагеря. Осмотревшись, они вышли на тропку. Тихо. Кругом ни души. Только серая чайка с криком носится над бровкой: где-то, видно, ее гнездо, и птица вьется, прямо-таки нависает над головой.

Белыми цветами усеяно темное зеркало старого торфяника. Узкая бровка еще покрыта на удивление сочной травой и зеленой стрелкой уходит в пожелтевшие камыши. Нежно шелестят мохнатые кисточки. Только крик чайки все отчаянней и тревожней – так и падает ковшиком, так и плачет над черной водой. И вдруг затрещали желтые камыши, да так, что чайка метнулась ввысь и где-то в небе прозвучал ее печальный крик.

– Ну, здравствуй, племяш! Быстро ты обернулся… В Переяславе успел побывать… Я тебе говорил: под землей найду, если обманешь. Придется тебя, племяш, разменять на мелкую монету. – С этими словами староста Кваша вышел из камышей и вскинул карабин. Вслед за ним на бровку ступили его молчаливые сыновья и пять немецких автоматчиков в пятнистых лягушечьих маскхалатах.

– Что, племяш, принес червонцы?! Комиссариком оказался?

– А ты, немецкий холуй, думал озолотиться?! Плевал я на твою поганую пулю.

– Я тебя плеточкой запорю, отбивную котлету сначала сделаю, – подступал Кваша.

– Эх ты, «ласточка, пой, сердце успокой», – передразнил Квашу Иван.

– Я тебе покажу, сукин сын, «ласточка, пой», – вскипел староста и, опустив карабин, взмахнул плеткой.

Но удара не последовало. Стоявший в сторонке Кролик сделал пружинистый прыжок и каким-то необыкновенно ловким, точно рассчитанным движением вырвал у Кваши винтовку. И в ту же секунду он сделал два выпада и, как молнией, поразил штыком чубатого сына старосты и одного лягушатника.

Ударом кулака Бугай сшиб с ног младшего сына старосты и, завладев его карабином, бросился на помощь Кролику, который, работая штыком и прикладом, гнал в камышовые заросли ревущих быками немцев. Теперь Иван мог оценить чемпионские удары Кролика. Винтовка в его руках так и летала. Выпад – блеск штыка, взмах – удар приклада, и уже лягушатники качаются в траве.

Кролик остановился у камышовой заросли. Дал по двум бегущим немцам несколько выстрелов. Оглянулся лихой боец, хотел что-то крикнуть на радостях своим товарищам. Как вдруг из-за плеса вороном каркнул немецкий пулемет. Схватился Кролик за грудь, и показалось товарищам, будто в его руках затрепетал на ветру красный платок. Видно, все еще не веря в смертельную рану, словно пробуя свои силы, сделал он несколько шатких шагов и, падая на тропку, только и успел сказать:

– Ужалила…

Еще раз каркнул немецкий пулемет. «Фить-фить-фить» – близко пронеслась свинцовая стайка пуль. Туго пришлось бы разведчикам, если бы старшина Пляшечник не метнул в ответ трофейную гранату с длинной белой деревянной ручкой и не угодил бы прямо в пулеметное гнездо. Но пулеметные очереди позволили бежавшим в камышовые заросли гитлеровцам оправиться от испуга и повести оттуда ответный огонь.

– Отходите, я прикрою! – Пляшечник вставил в трофейный автомат полную обойму.

Иван с Ниной сделали перебежку и тут увидели, как из камышей на соседние бровки выскочили немцы, одетые в зелено-коричневые маскхалаты.

– Товарищ старшина, нас окружают! – крикнул Иван.

Под огнем пронеслись разведчики по бровке, пролетели по лужку и скользнули в овраг.

– Быстрей! – торопил Пляшечник. – За нами погоня!

Но уже не хватало сил бежать с прежней скоростью. Немало верст отмерили ночью разведчики. Дышать становилось все тяжелее, ноги подкашивались.

– Ой, нога… – сказала Нина, когда они очутились на околице села.

За скирдами сена белела знакомая хата Христи.

– Спасайтесь, товарищ старшина… За селом лес… Еще успеете добежать… А я не могу бросить Нину… Она ногу подвернула в проклятом овраге.

– Спасайся кто может? Что ты мелешь? А ну, прикуси язык! – С этими словами Пляшечник взял на руки Нину. – Открой дверь, Иван.

Они вошли в пустую хату. На полу и лавках валялись брошенные пузырьки с лекарствами, разбитые блюдца. Видно, в большой спешке оставляли хозяева хату, даже золотые сережки, изогнутые молодым месяцем, забыли на столе.

Пляшечник закрыл дверь на засов, подпер ее двумя рогачами.

– Будем держать оборону… Патронов маловато… Бить по немцам только одиночными выстрелами.

– Возьми мой автомат, Ваня, дай мне винтовку, – попросила Нина.

Бугай помог ей подняться по лестнице на чердак и принялся топором проделывать в соломенной крыше бойницы для круговой обороны. Старая, слежавшаяся, крепко связанная в пучки солома пружинила, как резина. При каждом ударе топора Иван покрывался густой пылью. Он жмурил глаза и чихал. Неожиданно что-то зазвенело под топором. Бугай разгреб солому и вскрикнул:

– Вот это находка!

Под стрехой лежала завернутая в промасленную тряпку новенькая десятизарядная винтовка с двумя патронными ящиками. Иван порылся в соломе и даже присвистнул от удивления. Он увидел четыре гранаты с красными глазками. Кто-то поставил их на боевой взвод. Быстро спустившись вниз, Бугай показал Пляшечнику находки.

– Теперь понятно… Партизанская хата.

Старшина, продолжая посматривать в окно, положил на лавку гранаты, погладил ладонью покрытую лаком десятизарядку. – Наша… Родная…

– Эй вы, там, в хате, сдавайтесь! – послышалось из-за скирды сена. – Мы вас только допросим и отпустим, если добровольно сложите оружие.

– Я же мог пристрелить эту собаку. Эх… – сплюнул Иван.

– Господин староста, мы тебе ночной горшок золота принесли. А ты хочешь нас допрашивать. На, получай звонкую монету! – Старшина Пляшечник послал на голос пулю.

Это послужило сигналом к перестрелке. Из-за плетней заскрежетали железные ленты пулеметов. По чердаку, по всем окнам грянули карабинные залпы. В шум боя ворвались трескучие автоматные очереди.

От зажигательных пуль задымилась крыша. Но Иван справился с очагами пожара. Нина следила за перебежками гитлеровцев и после каждого выстрела стреляной гильзой делала на ложе винтовки отметину.

– Сдавайтесь! – продолжал выкрикивать староста.

Нина хотела взять его на мушку, по осторожный Кваша не выглядывал из-за стога. Два немецких подрывника, перепрыгнув через плетень, бросились к входной двери с ящиком тола, но так и остались лежать в будяках, срезанные пулями Нины. Неудачной оказалась перебежка и для немецкого офицера. После выстрела Нины забился в судорогах посреди дороги и застыл на желтом песке зеленым крабом. И как только сняла она с дерева «кукушку», немцы поняли: на чердаке снайпер – и притаились.