Текст книги "Горчаков"

Автор книги: Виктор Лопатников

Сегодня мы можем взглянуть на лицей и лицеистов первого выпуска не только глазами пушкиноведов или с точки зрения исторического контекста событий 14 декабря 1825 года и участия в них лицеистов первой волны. Между тем в лицейской среде уже в начале пути выделилось крепкое ядро, состоявшее из юношей, твердо решивших посвятить себя службе Государю и Отечеству. Их уже тогда отличали целенаправленность, старательность, самодисциплина и безупречность в поступках, разумеется, насколько это было возможно в их возрасте. Впоследствии именно они применили себя в деле, выросли и возвысились на ниве государственного служения.

«Вольнодумная» часть лицеистов двинулась в ниспровергатели существующего строя, другая, пожалуй, более представительная, – в ряды его устроителей.

Вот как представляли Пушкина и Горчакова их лицейские воспитатели:

«Князь Горчаков (Александр), 14-ти лет.Превосходных дарований. Благородство с благовоспитанностью, крайняя склонность к учению с быстрыми в том успехами, ревность к пользе и чести своей, всегдашняя вежливость, нежность и искренность в обращении, усердие, ко всякому дружелюбие, чувствительность с великодушием и склонность к благотворению суть неотъемлемые принадлежности души его; пылкость ума и нрава его выражают быстрая речь и все его движения; при всем том он осторожен, проницателен и скромен. Крайняя чувствительность причиняла ему прежде много страданий, но теперь она вошла в пределы умеренности; он начинает сносить ее со свойственным великодушием. Опрятность и порядок царствуют во всех его вещах» [19]19
  Цит. по: Грот К. Я. Пушкинский лицей. С. 408.


[Закрыть].

«Пушкин (Александр), 13-ти лет.Имеет более блистательные, нежели основательные дарования, более пылкий и тонкий, нежели глубокий ум. Прилежание его к учению посредственно, ибо трудолюбие еще не сделалось его добродетелью. Читал множество французских книг, но без выбора, приличного его возрасту, наполнил он память свою многими удачными местами известных авторов; довольно начитан и в русской словесности, знает много басен и стишков. Знания его вообще поверхностны, хотя начинает несколько привыкать к основательному размышлению. Самолюбие вместе с честолюбием, делающее его иногда застенчивым, чувствительность с сердцем, жаркие порывы вспыльчивости, легкомысленность и особенная словоохотность с остроумием ему свойственны. Между тем приметно в нем и добродушие, познавая свои слабости, он охотно принимает советы с некоторым успехом. Его словоохотность и остроумие восприяли новый и лучший вид со счастливою переменою образа его мыслей, но в характере его вообще мало постоянства и твердости» [20]20
  Там же. С. 412.


[Закрыть].

Такое с одной стороны – сходство, с другой – различие натур не позволило им далее мирно сосуществовать. Когда им исполнилось по двадцать шесть – двадцать семь лет, друзья окончательно разошлись и никогда уже больше не встречались и не писали друг другу.

Горчаков, несмотря на свою приверженность к раннему пушкинскому творчеству, не принадлежал к числу первых друзей Пушкина. Поэт питал безотчетную любовь и привязанность к Дельвигу, Кюхельбекеру, Малиновскому и в первую очередь к «ветреному мудрецу» Пущину, которому впоследствии посвятил знаменитое «Мой первый друг, мой друг бесценный!..».

Однако Горчакова Пушкин выделял, о чем свидетельствуют, в частности, обращенные к нему стихи. Горчаков обладал особыми качествами, которые проявлялись не только в учебе. Александр Горчаков обладал задатками несомненного лидера. В отличие от других лицеистов он не получил едкого прозвища, избежал насмешек и карикатур. Его называли Франтом, но, пожалуй, по тем временам это словечко вряд ли можно было воспринимать как насмешку.

Вот характеристика, которую дал Горчакову директор лицея Энгельгардт:

«…сотканный из тонкой духовной материи, он легко усвоил многое и чувствует себя господином там, куда многие еще с трудом стремятся. Его нетерпение показать учителю, что он уже все понял, так велико, что никогда не дожидается конца объяснения. Если в схватывании идей он выказывает себя гениальным, то и во всех его более механических занятиях царят величайший порядок и изящество…» [21]21
  Цит. по: Руденская М., Руденская С. Они учились с Пушкиным. Л., 1976. С. 164–165.


[Закрыть]

Индивидуальность такого рода в подростковой среде – фактор, безусловно, благотворный. Когда лидеру свойствен «верный, милый нрав», это особенно ценно, хотя, надо признать, Горчаков порой проявлял нетерпимость к посредственности.

Юношеская дружба Пушкина и Горчакова была преисполнена созидательного смысла, несла в себе полезное начало – состязательность. Она приводила в действие скрытые в них задатки, игру воображения, творчества, вдохновения, укрепляла стремление к самосовершенствованию. В лицейское время оттачивалось эстетическое чувство, формировалась восприимчивость воспитанников к возвышенному, стремление к идеалу. Упражнения в словесности в этом смысле играли особую роль и сопровождались попытками лицеистов собственными усилиями создать что-либо значительное, заслуживающее признания.

Уже тогда между друзьями установился диалог, суть которого – поиски своего призвания, места в жизни. В глубине души и Пушкиным, и Горчаковым владела «одна, но пламенная страсть»: стремление к успеху, славе.

 
Что должен я, скажи, в сей час
Желать от чиста сердца другу?
Глубоку ль старость, милый князь,
Детей, любезную супругу?
Или богатства, громких дней,
Крестов, алмазных звезд, честей?
Не пожелать ли, чтобы славой
Ты увлечен был в путь кровавый,
Чтоб в битвах гром из рук метал
И чтоб победа за тобою,
Как древле невскому герою,
Всегда, везде летела вслед?
 

Свой во многом интуитивный опыт каждый примерял к цели, к которой хотел бы стремиться. Горчаков уже тогда «запасался языками», твердо решив избрать для себя «дипломатику». Пушкина же все более и более увлекала его муза, уводя в сторону от проторенных путей.

 
В те дни – во мгле дубровных сводов,
Близ вод, текущих в тишине,
В углах лицейских переходов,
Являться Муза стала мне.
Моя студенческая келья,
Доселе чуждая веселья,
Вдруг озарилась – Муза в ней
Открыла пир своих затей;
Простите, хладные науки!
Простите, игры первых лет!
Я изменился, я поэт.
 

Атмосфера лицейского общения не была беспечной и безоблачной, как это иногда представляют. Уже тогда, в подростковом возрасте, Пушкину приходят мысли о том, что же несет в себе дружба. Впоследствии, вспоминая лицейские годы, он написал:

 
Что дружба? Легкий пыл похмелья,
Обиды вольный разговор,
Обмен тщеславия, безделья
Иль покровительства позор.
 

Да, в ту пору в отношениях между лицеистами имели место и «обмен тщеславия», и «покровительство». Свои только что написанные поэтические строки Пушкин первым делом нес Горчакову. Не все и не всегда вызывало в юном рецензенте восторг, но Горчаков в своих суждениях был убедителен. С ним приходилось считаться. Особенно там, где начинающему сочинителю изменял еще не отточенный вкус, где скоропалительность наносила ущерб стихотворному строю…

Лишь в 1928 году, более чем через сто лет, в архиве Горчакова была найдена озорная лицейская поэма Пушкина «Монах», которая, как счел Горчаков, была неудачной и недостойной дарования поэта. Его суждение, видимо, прозвучало настолько жестко, что спорить никто не стал, и об этом опусе даже автор поспешил забыть…

Юный поэт находился под обаянием личности Горчакова – для него он был, безусловно, интереснее других. «Приятный льстец, язвительный болтун», «остряк небогомольный», «философ и шалун» проявлял изобретательность в развлечениях, в исканиях благосклонности у дам. Не случайно именно с Горчаковым Пушкин, по его словам, был готов делить жизнь «меж Вакха и Амура».

 
И нежная краса тебе дана,
И нравится блестящий дар природы,
И быстрый ум, и верный, милый нрав;
Ты сотворен для сладостной свободы,
Для радости, для славы, для забав.
 

Взрослея, лицеисты судили-рядили о жизни, о будущем, о выборе пути. Окончание лицея сулило им немало возможностей. Многие министерские учреждения готовы были принять их в свое лоно: военное министерство, министерства финансов, юстиции, просвещения, департаменты других ведомств.

По окончании лицея друзья определились во внешнеполитическое ведомство: Горчаков – в чине титулярного советника, Пушкин ступенью ниже – коллежским секретарем. Помимо Горчакова и Пушкина на службу в Министерство иностранных дел по личному распоряжению Александра I были зачислены также лицеисты П. Греневиц, Н. Корсаков, В. Кюхельбекер, С. Ломоносов, П. Юдин. Примерно в это время здесь начал свою службу А. Грибоедов.

Доподлинно не известно, что предопределило изначальное неравенство в положении Горчакова и Пушкина в министерстве – протекция ли влиятельных покровителей или результаты учебы. Последнее вероятнее всего, поскольку Горчаков окончил лицей вторым (после Вольховского), был отмечен малой золотой медалью, Пушкин – девятнадцатым из списка в двадцать девять фамилий.

 
Мой милый друг, мы входим в новый свет;
Но там удел назначен нам не равный,
И розно наш оставим в жизни след.
Тебе рукой Фортуны своенравной
Указан путь и счастливый, и славный,
Моя стезя печальна и темна…
 

Течение чиновной жизни вносило свои коррективы в прежние жизненные установки друзей. Они стали расходиться во взглядах на службу и принятые здесь правила поведения, наконец, в образе жизни. Пушкин не желает быть там, где:

 
…вялые, бездушные собранья,
Где ум хранит невольное молчанье,
Где холодом сердца поражены…
Где глупостью единой все равны.
Я помню их, детей самолюбивых,
Злых без ума, без гордости спесивых,
И, разглядев тиранов модных зал,
Чуждаюсь их укоров и похвал!..
 

Но несмотря на отразившееся в этих строках неприятие мира, в котором Горчаков чувствовал себя вполне органично, как и в лицейские времена, у них находилась возможность для встреч, душевных бесед и споров. Горчаков и теперь пытался наставлять своего друга, желая удержать его в подобающих рамках, убеждал его в необходимости соответствовать нравам и обычаям большого света.

 
Ты мне велишь оставить мирный круг,
Где, красоты беспечный обожатель,
Я провожу незнаемый досуг… —
 

сетовал Пушкин в своем большом поэтическом послании другу. Увы, становилось все более очевидным: Пушкин не мог быть одновременно примерным чиновником и большим поэтом. Поэта тянет туда,

 
Где ум кипит, где в мыслях волен я,
Где спорю вслух, где чувствую живее…
 

Но ему не хотелось терять друга. Ему недоставало общения с ним, особенно в светских салонах, в обществе «золотой» молодежи, где кипели страсти, била ключом жизнь, замешанная на острых ощущениях и удовольствиях.

 
И ты на миг оставь своих вельмож
И тесный круг друзей моих умножь,
О ты, харит любовник своевольный,
Приятный льстец, язвительный болтун,
По-прежнему остряк небогомольный,
По-прежнему философ и шалун.
 

Непреложные законы жизни оказались сильнее. В государевом служении преимущество было на стороне Горчакова, его способности были востребованы незамедлительно. Началась серьезная работа: составление дипломатических документов, участие в переговорах, подготовка визитов, поездки за границу на международные конгрессы.

Пушкин не нашел себя на этом поприще – служба была ему противопоказана. Его свободолюбивому гению было тесно в жестко регламентированном мире, он искал выхода – и находил его в стихах. Новые, все более зрелые произведения выходили из-под его пера – «Песнь о вещем Олеге», ода «Вольность»…

Жизнь разводила друзей, они все более отдалялись друг от друга…

В 1820 году Горчаков впервые был включен в качестве атташе в состав государственной делегации, участвовавшей в работе конгресса Священного союза в Троппау, затем, в 1821-м, – в Лайбахе, и в 1822-м – в Вероне. Молодой дипломат проявил глубокие знания, широту кругозора, удивительную работоспособность. Он замечен Александром I, который оказался осведомленным даже о его желании работать в посольстве в Лондоне.

«Император Александр I рано стал отличать меня своею благосклонностью, – вспоминал Горчаков. – При встречах в бытность за границей, в разных немецких городах на конгрессах, а также в бытность мою в его свите в Варшаве, государь всегда останавливал меня при встречах на прогулках, говорил очень приветливо и всегда отличал, как одного из лучших питомцев любезного Его Величеству Царскосельского лицея. Это он сам мне выразил в Лайбахе, встретившись со мною на единственной улице, бывшей в то время в этом городе. При этом государь Александр Павлович, совершенно для меня неожиданно, сказал, между прочим: "Ты просишься в Англию, в Лондон. И прекрасно, я отправляю тебя туда секретарем нашего посольства"» [22]22
  Князь Александр Михайлович Горчаков в его рассказах из прошлого // Русская старина. 1883. Т. 10. С. 161.


[Закрыть].

По окончании конгрессов, получив за верную службу орден Святой Анны, Горчаков отправился в Лондон, на должность первого секретаря русского посольства.

Совсем иначе складывалась судьба Пушкина. В 1820 году за «опасные стихи» он был отправлен в первую ссылку в Кишинев и Одессу. Время это, несмотря на драматические издержки, не было потеряно для него даром. В ссылке он написал поэмы «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», первые строки романа «Евгений Онегин», множество превосходных стихов. Тем временем в Петербурге вышла в свет поэма «Руслан и Людмила», которая мгновенно разошлась и пользовалась огромным успехом у читающей публики.

Лишь в сентябре 1825 года судьба позволила друзьям встретиться вновь.

Возвратившись в связи с болезнью из Лондона, Горчаков побывал на Псковщине – приехал навестить своего дядю А. Н. Пещурова в его родовом имении в Лямоново. Дядя в ту пору был опочецким воеводой и предводителем местного дворянства и имел высочайшее поручение осуществлять негласный надзор за находившимся здесь, в Михайловском, ссыльным поэтом Пушкиным.

Существуют разноречивые суждения об этой встрече лицейских друзей. Сам Пушкин в присутствии Горчакова напишет Вяземскому: «Горчаков доставит тебе мое письмо. Мы встретились и расстались довольно холодно – по крайней мере, с моей стороны. Он ужасно высох – впрочем, так и должно; зрелости нет в нас на севере, мы или сохнем, или гнием, первое все-таки лучше. От нечего делать я прочел ему несколько сцен из моей комедии <«Бориса Годунова»>» [23]23
  Пушкин А. С. Полн. собр. соч. В 16 т. М.; Л., 1937. Т. 13. С. 227.


[Закрыть].

Как вспоминал впоследствии Горчаков, тогда у Пушкина был повод для обиды: по старой лицейской привычке Горчаков позволил себе сделать ряд замечаний по поводу прочитанных ему Пушкиным сцен «Бориса Годунова»…

Позднее поэт переступил через свою обиду и в своем известном стихотворении «19 октября» посвятил Горчакову восторженную строфу:

 
Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тебе – фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной:
Все тот же ты для чести и друзей.
Нам разный путь судьбой назначен строгой;
Ступая в жизнь, мы быстро разошлись:
Но невзначай проселочной дорогой
Мы встретились и братски обнялись.
 

Та встреча в Лямонове оказалась последней, во всяком случае в нашем распоряжении нет никаких свидетельств об их дальнейших контактах.

Могло ли быть преградой для общения то обстоятельство, что Горчаков все это время находился за границей? Ведь слово Пушкина, как известно, доносилось до «глубины сибирских руд». Что мешало Горчакову писать лицейскому другу? Диппочта исправно доставляла из-за границы не только служебную, но и личную корреспонденцию российских дипломатов…

Возможно, причина состояла в том, что наступили иные времена – суровые и жесткие. Лицейской вольницы не было и в помине. В этих обстоятельствах стало трудно сохранять открытость и теплоту, свойственные юности. И у Пушкина, и у Горчакова появились – и остались до конца жизни – свои «опекуны» – Бенкендорф и Нессельроде. К ним обоим у сановных царедворцев имелись претензии. Впоследствии Горчакову доведется полистать свое досье, хранившееся в III Отделении, где он, должно быть, с удивлением, прочтет: «Не без способностей, но не любит Россию». Пушкин же до конца своих дней будет под неусыпным надзором тайной полиции.

События на Сенатской площади 14 декабря 1825 года трагически сказались не только на судьбе заговорщиков и их близкого окружения – были отвергнуты и отторгнуты от участия в государственных делах многие талантливые представители различных сословий. Появившимся в начале века надеждам российской национальной элиты вытеснить иностранцев, занять ключевые посты в государстве не суждено было сбыться.

В попытке государственного переворота приняли участие родовитые потомки тех, кто верой и правдой веками укреплял российский престол. Многие сверстники Николая I, составлявшие цвет служилого дворянства, окончили жизнь на каторге или на поселении в Сибири, иные сложили головы на Кавказской войне, кто-то зачах на чужбине.

Царская вера в преданность российского дворянства была поколеблена. И на этот раз, уже по иным, более жестким причинам, ставка была сделана на иноземцев, вызывавших больше доверия. Они заняли ключевые посты, им принадлежало преимущественное право на управление державой. Николай I окружил себя людьми, готовыми демонстрировать свое раболепное повиновение и абсолютную преданность.

Вот интересное свидетельство прусского канцлера Бисмарка: «Как он <Николай> понимал свои отношения с собственными подданными, явствует из одного факта, о котором рассказал мне сам Фридрих-Вильгельм IV. Император Николай попросил его прислать двух унтер-офицеров прусской гвардии для прописанного врачами массажа спины, во время которого пациенту надлежало лежать на животе. При этом он сказал: «С моими русскими я всегда справлюсь, лишь бы я мог смотреть им в лицо, но со спины, где глаз нет, я предпочел бы все же не подпускать их». Унтер-офицеры были предоставлены без огласки этого факта, использованы по назначению и щедро вознаграждены. Это показывает, что, несмотря на религиозную преданность русского народа своему царю, император Николай не был уверен в своей безопасности с глазу на глаз даже с простолюдином из числа своих подданных; проявлением большой силы характера было то, что он до конца своих дней не дал этим переживаниям сломить себя» [24]24
  Бисмарк О. Мысли и воспоминания. М, 1940. Т. 1. С. 159.


[Закрыть].

Ближайшие друзья и помощники императора на всем протяжении его царствования – по преимуществу дворяне немецкого происхождения. Своим он мало доверял или не доверял вовсе, выразив свой подход к подбору кадров предельно лаконично: «Российские дворяне служат России, немецкие – мне».

Главноуправляющими в Российской империи стали в ту эпоху Бенкендорф, Нессельроде, Клейнмихель и другие… Репрессии пали тогда не на одних лишь участников тайного общества декабристов. Остракизму было подвергнуто целое поколение коренного русского дворянства. Не давали ходу, чинили препятствия не только тем, на кого пало подозрение, но и людям, ничем себя в глазах власти не запятнавшим.

В истории декабрьского восстания и роли декабризма в судьбе России еще предстоит более объективно разобраться. Проникнутые духом сочувствия и сострадания литературные и эпистолярные источники, особенно пушкинская поэзия, романтизировали как само событие, так и его участников. Радикализм декабристов, этого «узкого крута революционеров, страшно далеких от народа», пришелся по душе их последователям: от народников до большевиков. Героизируя декабристов, они тем самым обосновывали «кровавый и беспощадный» путь как единственно возможный при переустройстве России, путь, предполагавший в том числе физическое уничтожение не только императора, но и членов царской семьи. Исполнение замысла, которому помешали случай и чья-то нерасторопность, уже тогда ввергло бы Россию в великую Смуту, как это случилось позже, в XX веке.

Горчакову инкриминировали то, что он «знал, но не донес» о заговоре декабристов. Всю свою долгую жизнь Горчаков пытался осмыслить происходившее. К этой болезненной, судя по всему, теме престарелый канцлер обратился и на исходе жизни. Из простой и безыскусной исповеди, записанной по следам доверительного разговора, состоявшегося в 1883 году, за несколько месяцев до смерти Горчакова, следует, что в заговор декабристов он посвящен не был. О «заговорщицкой» деятельности некоторых своих друзей он знал, но не видел в том ничего предосудительного, так как тайные сходки и сборища были тогда в моде. Многие исследователи данного периода, в частности филолог и историк Б. Тарасов, отмечают, что «после антинаполеоновского похода, когда как бы вторично было прорублено окно в Европу, разнообразию мечтательных идеалов, казалось, не было предела. Снова оживились веяния рационализма, энциклопедизма, республиканизма, масонства…» [25]25
  Тарасов Б. Н. Чаадаев. М., 1990. С. 36.


[Закрыть]. Молодые дворяне, обуреваемые жаждой самоутверждения, нередко исключительно из следования моде окружали свои собрания ореолом таинственности, а то и вступали в масонские ложи. В одной из организаций братства «вольных каменщиков» – ложе «Соединенных друзей» – состояли и будущие декабристы П. И. Пестель, М. И. Муравьев-Апостол, И. А. Долгоруков, а также будущий шеф жандармов Бенкендорф, министр Балашев и великий князь Константин Павлович, принадлежавшие к доминировавшему в этом обществе типу «модников». Преобладание такого типа людей делало ложу «одинаково чуждой и глубокого морального настроения, и сосредоточенной политической мысли» [26]26
  Там же. С. 40.


[Закрыть]. По мнению большинства исследователей, эта и подобные организации не несли никакой угрозы существующему режиму. [27]27
  Различия между декабристами и салонными либералами подробно описаны Ю. М. Лотманом. См.: Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX в.). СПб., 1996. С. 331–385.


[Закрыть]

Совсем другое дело – общество декабристов. Если допустить, что Горчаков знал об их намерениях и не признался в том после мятежа, получается, что он нарушил дворянский кодекс чести. Этот негласный свод требований к поведению людей высокого происхождения исключал возможность проявить малодушие, уйти от ответственности, тем более покрывать кого-то или потворствовать чьему-то уклонению от обвинения. Следуя этому кодексу чести, многие декабристы во всем повинились, готовые нести ответственность, не переваливая ее на других.

В этой связи явной небылицей представляется свидетельство о будто бы проявленном Горчаковым порыве: после провала мятежа он якобы предложил заграничный паспорт Ивану Пущину, с тем чтобы тот мог скрыться за границей. Ведь для того чтобы осуществить этот план – добыть заграничный паспорт для преступившего один из главных законов дворянского кодекса чести Ивана Пущина, – Горчаков должен был совершить целый ряд должностных подлогов. Первым делом предстояло выкрасть бланк документа, поскольку такие бумаги подлежали строгому хранению, далее – фальсифицировать его, заполнив по установленной форме, получить доступ к печати или как-то подделать ее, а затем подделать подпись того должностного лица, кто по уставу имел право подписывать такие документы… Может быть, такие деяния могли бы осуществить лихие фальшивомонетчики, но никак не государственный чиновник.

Натянутый характер беседы Пущина с князем Горчаковым после возвращения первого из изгнания свидетельствует о сомнительности такого предположения. Косвенно это подтверждает и тот факт, что Горчаков приложил немало усилий к тому, чтобы смягчить судьбу как раз не самого Пущина, но его родного брата, который, по всеобщему убеждению, понес наказание незаслуженно: к замыслам и поступкам декабристов и своего брата Михаил Пущин отношения не имел… Однако недоброжелатели князя продолжали настаивать на том, что его связывают близкие отношения с несколькими мятежниками.

Случилось так, что Горчаков, по невероятному стечению обстоятельств, сам стал невольным свидетелем событий, происходивших на Сенатской площади 14 декабря 1825 года.

«В день 14 декабря 1825 года, – вспоминал Горчаков, – я был в Петербурге и, ничего не ведая и не подозревая, проехал в карете цугом с форейтором в Зимний дворец для принесения присяги новому государю Николаю Павловичу. Я проехал из дома графа Бобринского, где тогда останавливался, по Галерной улице чрез площадь, не обратив внимания на пестрые и беспорядочные толпы народа и солдат. Я потому не обратил внимания на толпы народа, что привык в течение нескольких лет видеть на площадях и улицах Лондона разнообразные и густые толпы народа.

Помню весьма живо, как в то же утро, 14 декабря, во дворце императрица Александра Феодоровна прошла мимо меня уторопленными шагами одеваться к церемонии; видел ее потом трепещущею; видел и то, как она при первом пушечном выстреле нервно затрясла впервые головою. Эти нервные припадки сохранились затем у нее на всю жизнь.

Видел митрополита Серафима, возвратившегося во дворец с Петровской площади и тяжело опустившегося в кресло, трепещущего всем телом. Он полагал, что был весьма близок к погибели, и дрожал при воспоминании об опасности, которой избег, как он думал, совершенно случайно.

Видел я, и вспоминаю вполне ясно, графа Аракчеева. Он сидел в углу залы, с мрачным и злым лицом, не имея на расстегнутом своем мундире ни одного ордена, кроме портрета покойного государя Александра Павловича, и то, сколько помню, не осыпанного бриллиантами. Выражение лица Аракчеева было в тот день особенно мрачное, злое, никто к нему не приближался, никто не обращал на него внимания. Видимо, все считали бывшего временщика потерявшим всякое значение.

Новый государь, Николай Павлович, вел себя вполне героем» [28]28
  Князь Александр Михайлович Горчаков в его рассказах из прошлого. С. 165–166.


[Закрыть].

Нам не раз еще придется обращаться к воспоминаниям Горчакова, в которых он размышляет о главных вехах прожитой жизни. Этот единственный документ во многом определяет канву исследований, посвященных судьбе последнего российского канцлера. Вполне понятно, что некоторые этапы своей жизни Горчаков запечатлел в воспоминаниях так, как сам воспринимал их, в то время как в реальности все было значительно сложнее. В эпизодах, где описывается, например, начало служебной карьеры, сквозит некоторая ущербность, недовольство, стремление и себя отнести чуть ли не к «жертвам» николаевского режима… С этим можно было бы согласиться, если бы не то обстоятельство, что Горчаков, принадлежавший к гордому и непокорному племени лицеистов, слыл личностью не только талантливой, но и имевшей о себе весьма высокое мнение, не был заносчив, но в душе презирал посредственность и уж тем более не был готов прислуживаться… Любопытно, что родных братьев Александра I – Николая Павловича и Михаила Павловича – намечалось зачислить в Лицей в первый же год его существования. Необходимо иметь в виду и то, что и царствующий император Николай I, и те, кому он особенно доверял, были примерно одногодками Горчакова. В их способностях и достоинствах молодой дипломат не раз имел возможность убедиться. Кое-кто не то что складно писать – хорошо говорить по-русски не мог. Не это ли было причиной болезненного чувства недооцененности и невостребованности, которое не покидало его долгие годы? В то же время свойственное Горчакову самомнение не могло не нанести ущерба его карьерным устремлениям. Многие исследователи приводят в качестве примера следующий эпизод, относящийся к началу его службы в Лондоне. На вопрос случайного заезжего гостя из России, как ему служится, Горчаков, коснувшись отношений с тамошним российским послом бароном Ливеном, ответствовал: «Как может чувствовать себя человек, привязанный к трупу?!» Возмездие за неосторожное обращение со словом последовало незамедлительно: Горчаков был переведен в посольскую миссию в Риме (правда, с сохранением прежнего довольствия, которое, к слову сказать, вдвое превосходило должностные оклады других служивших там русских дипломатов). В те времена Рим считался окраиной Европы, и проявить себя там было гораздо труднее, чем в Лондоне.

Выстроить в ту эпоху достойную карьеру без влиятельной поддержки было немыслимо. Кумовство считалось нормой, и каждый дворянский род, в силу сложившихся традиций, старался использовать свои связи и возможности. Одно дело, правда, когда это касалось отпрысков типа фонвизинского недоросля, другое – таких, как Горчаков. «Пристроить» кого-то по тем временам, как и теперь, еще не означало гарантировать удачное течение карьеры.

У Горчакова, как и у других его сверстников, имелись весьма влиятельные ходатаи и покровители, причем, в отличие от многих других, они были совершенно уверены в деловых качествах своего протеже, не сомневаясь в том, что он сумеет подтвердить свои способности. Родственная близость семейства Пещурова к Каподистрии, который был тогда одним из главноуправляющих Министерства иностранных дел, позволила Горчакову изначально быть на виду. Заявить о себе в столь сложном организме, каким уже к тому времени являлось внешнеполитическое ведомство, было не просто, а строптивый «Рюрикович», необычайно одаренный, видный, не заискивавший перед начальством, казался на голову выше всех сослуживцев. Его перспективы угадывались уже тогда. Понимали это все, в том числе и сам Горчаков: «19-ти лет, в чине титулярного советника, начал я свою карьеру служебную под покровительством и руководством знаменитого впоследствии президента греческой республики, графа Каподистрия. Но этого покровительства было достаточно, чтобы вызвать ко мне нерасположение Нессельроде, который был смертельным врагом Каподистрия. Неприязнь эта рано отразилась и на мне.

Однажды дядя мой, князь Андрей Иванович Горчаков, человек весьма храбрый, богатый, но весьма и весьма недальний, приезжает к Нессельроде, управлявшему тогда Министерством иностранных дел, с ходатайством о производстве меня в камер-юнкеры.

– Как! его, вашего племянника, Александра Горчакова? Да ни за что! – воскликнул Нессельроде. – Посмотрите, он уже теперь метит на мое место!

И отказал наотрез. Тогда князь Андрей Иванович Горчаков тут же и тогда же попросил о той же милости для другого своего племянника, Хвостова, и Нессельроде тотчас согласился». [29]29
  Князь Александр Михайлович Горчаков в его рассказах из прошлого. С. 161.


[Закрыть]

В Министерстве иностранных дел на тот момент было двоевластие: часть департаментов подчинялась Нессельроде, другая – Каподистрии. Такое положение длилось не долго – управление в конечном счете целиком перешло к Нессельроде. Сохранились разноречивые отзывы и суждения о том, как складывались отношения двух высокопоставленных дипломатов. На каком-то этапе они, как утверждают некоторые, работали слаженно. Но это, вероятнее всего, миф. Когда Каподистрия вынужден был подать в отставку, его единомышленники и ученики остались без всякого попечения.

На стороне Нессельроде решающими были не одни только его деловые качества – главную роль сыграла тонкая политическая интрига, разыгранная австрийским императорским двором и его канцлером Меттернихом, который в 1821 году написал буквально следующее: «В России во всей заграничной русской дипломатии есть две партии, открыто обозначающие себя именами Меттерниха и Каподистрии. Это мне не особенно лестно. Обе партии ненавидят друг друга и противоположны одна другой, как правая и левая во Франции» [30]30
  Татищев С. С. Из прошлого русской дипломатии. С. 52.


[Закрыть].

Противостояние завершилось в конечном счете тем, что внешняя политика России долгое время направлялась партией Меттерниха, послушным исполнителем воли которой стал Нессельроде. Сам Меттерних удаление Каподистрии рассматривал как «самую полную из побед, когда-либо одержанных одним двором над другим» [31]31
  Там же. С. 53.


[Закрыть].