Текст книги "Горчаков"

Автор книги: Виктор Лопатников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

«Чевкин:Жизнь наша – бурное море; чтобы корабль вернее держался на волнах, нужно как можно более балласта.

Князь Горчаков:Помилуйте? Что вы говорите? Из всех кораблей при волнении выбрасывают балласт вон, чтобы корабль легко носило по волнам, а наш балласт, мешающий легкому ходу, – цензура, и его надо выбросить.

Государь:Пожалуйста, продолжайте, господа, спорить о балласте и волнах; очень интересно.

Чевкин:Недостаточно выбросить балласт; надо уметь войти в пристань.

Князь Горчаков:Для этого нужен свет с маяка.

Чевкин:Этого мало. Надобно, чтобы при входе в пристань не натолкнуться на подводные камни.

Князь Горчаков:Какая же это пристань, когда около нее есть подводные камни! Значит, пристань и маяк не у места. Но чтобы дотолковаться до того, где им быть, необходимо пособие гласности.

При этих словах государь встал и дружески пожал руку князю Горчакову» [114]114
  Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1902. Т. 16. С. 345–346.


[Закрыть].

Горчакову и другим мыслящим политикам, собиравшимся идейно возглавить реформаторский курс в царствование Александра II, было ясно, насколько цензурные ограничения сдерживали развитие общественной мысли, влияли на уровень образованности и просвещенности народа. Очистительный ветер гласности, обнажающий невежество, отсталость, злоупотребления, наталкивался на препятствия, чинимые органами цензуры. Российские реалии, порожденные системой власти, доставшейся от прошлого, исключали возможность «разом отменить все плохое, открыв дорогу всему хорошему». Произвести инвентаризацию государственно-политических ценностей, отменить ранее принятые цензурные законоположения и акты, которых со времен Николая I накопилось немало, казалось немыслимым. Тем не менее волновавшие общество темы, вчера еще запретные, все настойчивей проникали на страницы газет и журналов.

Сегодня трудно составить целостную картину движения политической мысли России, выявить соотношение сил, которые оказывали влияние на принятие тех или иных государственных решений. Императорский двор был главным, но не единственным центром власти.

Действовали великосветские салоны, где кипели страсти и вынашивались планы тем или иным образом повлиять на императора. Общественное мнение выражала обретающая вес петербургская и московская печать. «Диссиденты» во главе с Герценом и редактируемыми им «Полярной звездой» и «Колоколом» будоражили самосознание разночинной интеллигенции.

Наибольший вес в общественном мнении той поры имели публицисты И. С. Аксаков, К. Д. Кавелин, М. Н. Катков, Ю. Ф. Самарин, М. П. Погодин, К. Н. Леонтьев, Н. А. Данилевский, а литературными вершинами являлись И. С. Тургенев, Н. А. Некрасов, Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский, вступавшие – каждый по-своему и в свое время – в полемику с властью и открыто высказывавшие свое мнение, в том числе и на страницах периодической печати.

В России наступал настоящий информационный бум, вызывавший всеобщее брожение умов. В обществе царили новые идеи и ценности, общественная мысль, получившая право на самовыражение, не терпела застоя там, где социальное зло продолжало существовать в своих явных, неприкрытых формах. Прорыв в деле свободы мысли и слова сопровождался и не самыми конструктивными выступлениями. «Пылкое своеволие литературы» нередко оборачивалось претензией на истину в последней инстанции и оказывалось проникнуто антиправительственным пафосом. Годы с 1857 по 1864-й, по образному выражению публициста, стали «эпохой обличительного жара». «Никогда ни до, ни после того печать не была так либеральна и смела, никогда ей так много не допускалось, никогда не имела она такого решающего, почти господствующего голоса в русской жизни» [115]115
  Цит. по: Жирков Г. В. История цензуры в России. XIX–XX вв. С. 102.


[Закрыть].

Стремление высказаться – зачастую впопыхах, обо всем и сразу – порождало крайности, излишества. Представители всех сословий, приверженцы нового и последователи старого, создатели разных социально-философских течений и общественных движений торопились предложить свою концепцию преобразования России. Постепенно происходила поляризация, размежевание, прежде всего в рядах тех, кто пытался взять на себя лидерство, стать во главе общественных процессов. Выдающиеся славянофилы-мыслители проповедовали националистические взгляды. Европейский Запад виделся им носителем всех зол, «смердящим трупом», способным заразить своими недугами российскую патриархальность. Чем чудовищнее были подобные заблуждения, тем больший отклик они находили в малообразованной разночинной среде, для которой весьма убедительным и даже желанным представлялся подобный образ. В своих философско-этических построениях славянофилы договаривалось до того, что реформы Петра I – незаживающая рана на теле разрушенной, но не исчезнувшей греко-славянской цивилизации. Именно здесь кроются подлинные причины противопоставления двух столиц – Москвы и Петербурга. По мнению славянофила К. С. Аксакова, Петр I построил столицу, «не имеющую ничего общего с Россией, не обретшую никаких русских воспоминаний». Петербургский этап ложен и антинационален, Москва же, освященная своей историей, – символ духовного единения, источник самобытности русского народа.

Представители противоположного лагеря западников проповедовали идею безусловного превосходства европейской культуры и европейских порядков и идеалов над русской культурной традицией. И то и другое направления, в пылу полемики доходившие до крайностей, еще с николаевских времен конфликтовали с официальной властью.

Мировоззренческий сумбур к началу шестидесятых годов принял более стихийные формы. Натурфилософия, идеалистическая философия, романтизм, исторический материализм занимали умы новоиспеченных оракулов, пытавшихся насаждать в России свои умозрительные идеи. Заимствуя взгляды у представителей немецкого естественно-научного материализма и позитивизма, Чернышевский, Писарев, Добролюбов и их последователи стремились стать новыми лидерами множащегося племени российских нигилистов. Их было не так уж много, но им довелось внести существенный вклад в дело разрушения российской государственности, уводя своих адептов в мир несбыточных социальных фантазий и толкая их на антиобщественные поступки. В пору, когда европейская экономика стремительно продвигалась вперед, наши «ученики» европейских философов предлагали соотечественникам погружаться в сны Веры Павловны и по-рахметовски закалять волю, готовя себя к неким испытаниям. На совести нигилистов расшатывание устоев государства, внесение смятения в умы людей, пропаганда неповиновения. Власть, выполнявшая трудную реформаторскую работу, не могла мириться с таким положением дел, поэтому ей приходилось принимать жесткие меры. Материалист и позитивист Чернышевский был подвергнут гражданской казни и отправлен на каторгу, а затем в ссылку.

Нигилизм стал заразительным недугом, истинным бедствием для России, разлагающе влияя на ее общественную жизнь. Отрицание всего и вся сказывалось на умонастроениях наиболее деятельной части общества. Государство оказалось погруженным во мрак пессимизма, идейных блужданий, противоречивых общественных течений. Здравый смысл терялся в бесконечных схоластических дискуссиях. Идеологи нигилизма умели убеждать, однако не могли прозорливо мыслить, зорко смотреть в будущее. «Печальник народа» Некрасов наблюдал этих «фанатиков народных, начитанных глупцов, лакеев мыслей благородных». Достоевский также разглядел этих «сумасшедших поэтов и прозаиков 60-х – 70-х, которые прерывают всякое сношение с действительностью». Осознав собственные заблуждения петрашевского периода, писатель пришел к мысли, что народ осудил бы их за так называемые революционно-гуманистические идеалы. В этой связи не мешает вспомнить, что составляло идейную платформу петрашевцев, поплатившихся годами каторги за свои невинные увлечения заемными теориями. На обеде в честь дня рождения французского философа-утописта Фурье, устроенном в 1849 году, один из активных петрашевцев – Д. Д. Ахшарумов – провозглашал: «Разрушить столицы, города и все материалы их употребить для других зданий, и всю эту жизнь мучений, бедствий, нищеты, стыда, срама превратить в жизнь роскошную, стройную, веселья, богатства, счастья, и всю землю нищую покрыть дворцами, плодами и разукрасить в цветах, – вот цель наша…» [116]116
  Дело петрашевцев. М, Л., 1951. Т. 3. С. 113.


[Закрыть]

Все это разноголосье вело к усилению общественной нестабильности. Набиравшая силу модная тенденция непременно оппонировать власти начинала вступать в противоречие с самим процессом реформирования российского общества. Страхи и предостережения, обвинения и мрачные предсказания прессы отвлекали правительство от позитивной работы по преодолению трудностей, неизбежно возникавших на этом пути. Между тем государственная власть, институты управления обществом как никогда прежде нуждались в поддержке. Сила публицистической мысли, ее направленность делали власть зависимой от умонастроений владельцев печатных изданий и влиятельных журналистов, заставляя ее все чаще защищаться от нападок критики, которая становилась все менее конструктивной. Органы печати, принадлежавшие различным политическим силам, в свою очередь, не способствовали тому, чтобы неподготовленный обыватель оказался в состоянии вывести общий знаменатель, определить вектор движения. Правительству не хватало интеллектуальных средств, чтобы гармонизировать отношения с новой публицистикой. Реальный ход реформ не давал повода писать о них в пафосном тоне, на что, безусловно, всегда рассчитывает власть. Серьезные противоречия обнаруживались и в способах проведения преобразований, и в глубине самих преобразований. Умалчивать, не писать об этом было невозможно.

С другой стороны, все более завладевавший умами людей радикализм самого разного толка требовал политических перемен во всем и сразу. Общество бурлило, власти не знали, что делать.

Постепенно вопрос о способности государства защитить себя от радикальной публицистики обретал все большую актуальность, а стабильность социума подвергалась все большей угрозе.

* * *

Цензурное дело в России всегда было весьма ответственным занятием, настолько ответственным, что российские самодержцы, не доверяя даже самым преданным людям, находили время заниматься непосредственно вопросами дозволения публикации тех или иных сочинений

Методы защиты от вредных веяний и влияний, от распространения сведений и суждений, противоречивших официальной политике, появились еще до того, как были созданы печатные машины. В этом Россия шла за другими государствами, повторяя их опыт и ошибки. Средства, применяемые властью с целью удерживать контроль над общественным мнением, ужесточались или ослаблялись в зависимости от политических потребностей, состояния и зрелости режима правления. По мнению всех властителей на протяжении тысячелетней российской истории, свободомыслие было главным злом, расшатывавшим самодержавие и православие. Для борьбы с этим злом создавались специальные органы, осуществлявшие контроль за распространением «злонамеренных крамольных суждений и сведений». Так появилась профессия цензора, который был обязан сдерживать продвижение свободной мысли и слова, останавливать публикацию произведений, оказывающих «неблагоприятное воздействие» на общественное мнение. Специально назначенные государственные чиновники выступали своего рода буфером между официальной властью, сочинителями и распространителями изданий. Испокон веков девизом их деятельности было «тащить и не пущать», однако его воплощение в жизнь требовало немалого искусства, поскольку не каждый цензор мог читать между строк, улавливать смысловые оттенки второго плана, разгадывать приемы иносказания или скрытый подтекст.

Во все времена цензоры воспринимались как всеми презираемая каста окололитературных чиновников. Судьбы многих, в том числе и весьма одаренных служивых людей этой профессии, драматичны. Тот факт, что чиновники по цензурному делу находились на содержании у власти, вполне определял направление их мыслей и характер действий. С одной стороны, необходимо было угождать власти, исполняя ее порой весьма путаные и субъективные установки, с другой – именно цензорам приходилось непосредственно соприкасаться с авторской индивидуальностью, влиять на произведения – даже на их художественные достоинства, – предрекая их будущность.

Сам характер деятельности цензора, имевшего дело с тонкой тканью художественного повествования, его зачастую болезненные для автора толкования или оценки, а тем более рекомендации редакционного порядка повергали писателей в уныние и растерянность. Запреты, предупреждения, судебные преследования – вот далеко не полный перечень мер, которые применялись по отношению как к авторам, так и к владельцам печатных изданий и типографий.

Возрастающее с середины XIX века влияние слова на государственную политику, на состояние общественного мнения побуждало вырабатывать некие правовые рамки для цензурной деятельности – всевозможные уставы, положения, правила, а цензурному ведомству определялось место в государственной иерархии, причем это место часто менялось. При смене российских императоров оно переходило от Министерства внутренних дел к Министерству народного просвещения, порой ему давался самостоятельный статус, потом движение осуществлялось по новому кругу. Эти постоянные изменения свидетельствовали о том, что власть сама плохо представляла себе, как распорядиться инструментом воздействия на распространение новых знаний, на общественную мысль, на само просвещение как таковое. Мыслящим людям, не всегда готовым высказать свое мнение вслух, было очевидно: невежество расцветало там, где зло пытались находить в книгах. Но именно в книгах, журналах, газетах власти упорно продолжали видеть источник всех российских бед, хотя и были неспособны противостоять нарастающему потоку печатных изданий. И внутри страны, и из-за рубежа по различным каналам поступали всевозможные сочинения, контролировать которые становилось все труднее. Необходимо было совершенствовать механизм цензурной работы. Помимо карательной, активно стимулировалась так называемая предварительная цензура. Ответственность при этом возлагалась на самого автора либо издателя. Однако то, что казалось гладким на бумаге – в уставах и уложениях, опровергалось жизнью.

Российская история знает немало случаев, когда под нож отправлялся весь тираж того или иного издания, когда книги изымались из обращения, а их авторы объявлялись сумасшедшими или государственными преступниками, подвергались судебному преследованию или физическому уничтожению.

В 1790 году был сослан в кандалах в Илимский острог за печатание знаменитой книги «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищев, а сама книга сожжена, в 1792 году посажен на 15 лет в Шлиссельбургскую крепость издатель Н. И. Новиков; с 1793 по 1796 год томились в тюрьме 11 книготорговцев (Кольчугин, Переплетчиков и др.) за найденные у них недозволенные книги; в 1793 году сожжены 18 656 экземпляров разных книг, признанных вредными; в том же году уничтожена трагедия Я. Б. Княжнина «Вадим» [117]117
  См.: Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. СПб., 1903. Т. 37. С. 956.


[Закрыть].

Строгости цензуры в николаевское время превосходили всякое вероятие. Кроме главной цензуры существовало около 20 специальных. Требовалось исключительно счастливое расположение звезд, чтобы книга беспрепятственно прошла сквозь Сциллу и Харибду цензоров. И даже те произведения, которым удалось увидеть свет, могли быть изъяты и уничтожены: существовал еще один орган – «Комитет 2 апреля 1848 года для надзора за печатью и наблюдающих за нею учреждений», то есть надзор над надзирающими…

Эти обстоятельства приводили в состояние особой тревоги цензоров, которым приходилось прочитывать произведения «от корки до корки». Разумеется, это было беспокойство за собственную судьбу и карьеру. «Страшный умысел», «злые козни» мерещились им и в безобидных сказках для детей, и в сугубо научных исследованиях. У правительственных чиновников, призванных контролировать литературный процесс и, следовательно, нести ответственность за его «чистоту», постепенно стало вызывать раздражение само писательское дело. С. С. Уваров, министр народного просвещения в годы правления Николая I, искренне хотел, чтобы «русская литература прекратилась», а сам главный цензор желал бы «вывести романы из России, чтобы никто не читал романов». А. В. Никитенко писал в 1830 году в своем дневнике: «Истекший год вообще принес мало утешительного для просвещения в России. Над ним тяготел унылый дух притеснения. Многие сочинения в прозе и стихах запрещались по самым ничтожным причинам, можно сказать, даже без всяких причин, под влиянием овладевшей цензорами паники» [118]118
  Никитенко А. В. Дневник. В 3 т. Л., 1955. Т. 1. С. 95.


[Закрыть].

Лицейскому другу Пушкина и Горчакова талантливому поэту и литератору А. А. Дельвигу в том же 1830 году запретили издавать «Литературную газету», его любимое детище, что буквально подкосило его. Поэт тяжело заболел и вскоре умер.

«Предписания», «предупреждения в неблагомыслии и неблагонадежности», запреты на печатание, закрытие изданий, аресты и полицейский надзор – такие методы применялись властью для усмирения общественной мысли. Жертвами становились литераторы, издатели и даже сами цензоры, пропустившие в печать не только произведения, но и отдельные строки, допускающие произвольное толкование текста… Однако именно в эти мрачные годы вышли в свет творения Пушкина, Лермонтова, Грибоедова, Некрасова, Белинского. Именно в этих условиях читающая публика получила возможность приобрести в книжных магазинах Петербурга поэму Гоголя «Мертвые души» (1842), роман Лажечникова «Опричник» (1843), повести Герцена «Кто виноват?» (1845), Достоевского «Бедные люди» (1846), Григоровича «Антон Горемыка» (1847), Гончарова «Сон Обломова» (1849), Салтыкова-Щедрина «Запутанное дело» (1848), Тургенева «Месяц в деревне» (1850). Стало быть, и в цензурном ведомстве были люди просвещенные, находившие в себе мужество с риском для собственной карьеры брать на себя немалую ответственность.

К числу таких людей принадлежал Александр Васильевич Никитенко (1804–1877) – писатель, литературовед, публицист, ученый.

Выходец из крепостных крестьян воронежской глубинки, Никитенко с юных лет покорял окружающих своей одаренностью. Обратив на себя внимание влиятельных людей, Никитенко получил вольную, переехал в Петербург. Назначенный ему при поддержке В. А. Жуковского пансион и стипендия позволили окончить Санкт-Петербургский университет. Первые литературно-публицистические статьи Никитенко вызвали интерес общественности, издателей. Становление литератора, ученого, педагога, возвышение авторитета Никитенко в журналистских кругах пришлись на годы николаевского правления, когда тотальный контроль над литературой и публицистикой был неотъемлемой частью государственной политики, а цензура – главным инструментом ее защиты и осуществления.

Благодарность к власти за милость свободы и право быть среди избранных делали Никитенко беззащитным перед ее диктатом. Он вынужден был сочетать научную и преподавательскую деятельность, сотрудничая в различных государственных органах, отвечавших за литературное дело. Тогда же он был привлечен к деятельности Цензурного комитета – разрабатывал варианты Цензурного устава. Затем последовало назначение цензором. Для Никитенко это «доверие» было ознаменовано наказанием – гауптвахтой за допуск к печати одного из стихотворений В. Гюго. Впоследствии ему пришлось не раз держать ответ за «ненужные послабления». Для Никитенко, к тому времени профессора русской словесности, главного редактора журнала «Сын отечества», это было особенно унизительно. Бороться с инакомыслием приходилось всем, кто так или иначе вынужден был соприкасаться с цензурным ведомством. Николай I и Бенкендорф порой сами выступали «редакторами» в ходе подготовки публикаций пушкинской поэзии и прозы, стихов Лермонтова, повестей и рассказов Гоголя. Но именно Никитенко дозволил к выходу в свет поэму Гоголя «Мертвые души», предложив лишь немного изменить название: «Похождения Чичикова, или Мертвые души».

Ко времени прихода к власти Александра II у Никитенко уже была сложившаяся репутация, и его достойно приняли в литературном сообществе нового, реформаторского времени. Он активно включился в литературную жизнь, однако его вновь призвали к государственной службе, когда стал вопрос о возобновлении утрачиваемого властями контроля за периодической печатью. Произошло это в пору осознания того факта, что прежняя цензура потеряла способность «руководить» литературным процессом, а печать «захватным путем, с чувством ложно понятой свободы приступила к предметам, какие ранее были запретными».

Перед умудренным опытом, просвещенным государственным чиновником Никитенко была поставлена задача поддерживать баланс интересов, при этом сам он оставался верен своему внутреннему долгу: оберегать литературу от «невежественных и непросвещенных притязаний светской черни». И на этом новом этапе российской жизни, несмотря на все цензурные препоны, именно ему удалось добиться публикации произведений многих авторов, хотя сами они могли этого даже не знать.

Александр Васильевич Никитенко – личность драматической судьбы. Вынужденный всю жизнь лавировать, примиряя интересы власти и творческие амбиции литераторов, он не мог заслужить однозначных оценок ни со стороны правительственных кругов, ни со стороны пишущих. Для тех и других Никитенко оставался государственным чиновником, чья просвещенность сделала его исполнителем не самой почитаемой в литературе функции. Его труды по эстетике, филологии, литературоведению и истории культуры, собственное литературное творчество не принимались всерьез. Он был восторженно принят в студенческих аудиториях как блистательный преподаватель, его ценили как официального оратора и всегда приглашали на торжественные мероприятия. Однако его научные изыскания и труды так и остались невостребованными. Оттого, видно, и итог своей жизни Никитенко расценивал весьма безрадостно, с глубоким внутренним недовольством, и это легко объяснимо: свой талант и жизненные силы Никитенко растрачивал на предупреждение и разрешение конфликтов. Ущербная политика официальных кругов, очевидные социальные противоречия, так или иначе отображаемые в творчестве художников, – все это не могло не создавать тупики, выход из которых приходилось находить Никитенко и ему подобным. Роль, которую уготовила ему судьба, сделала из него, по его собственному признанию, «умеренного прогрессиста», а постоянная необходимость «примирять непримиримое» сказалась и на достоинствах его литературных произведений. Романы и повести Никитенко страдали расплывчатостью, стремлением обходить острые углы.

И все же Никитенко вошел в историю русской литературы. Его главным литературным наследием, обретшим исключительную историко-художественную ценность, стал дневник, который он вел с четырнадцати лет. Изданный лишь в 1893 году, дневник обрел широкую известность. Он и теперь интересен, причем не только как историко-документальная летопись духовной жизни России. Сквозь ход событий и явлений, о которых пишет Никитенко, высвечивается мятущаяся душа талантливого, мыслящего, страдающего человека. В дневнике выстраивается живописная картина духовной жизни России на протяжении двух царствований – Николая I и Александра II. В нем много подробностей, деталей событий, а также слухи, суждения, мнения, интриги во власти. Сочно выписаны образы деятелей и дельцов, повадки и нравы правящей элиты, борения и конфликты в литературно-художественной среде и, конечно, дан авторский комментарий к ним. Общественность России только после смерти Никитенко узнала подлинное лицо и жизненное кредо одного из даровитых своих современников, получила представление о его другой, тайной жизни и образе его мыслей. Только оставаясь наедине со страницами дневника, Никитенко удавалось раскрепостить свой литературный талант. Перед читателем предстает не просто бытописатель, но и подлинный художник слова. Это делает дневник признанным литературным памятником отечественной культуры, а его автора – выдающейся личностью своего времени. Еще одной заслуживающей внимания фигурой, непосредственно связанной с выполнением цензурных функций государства, был Иван Александрович Гончаров (1812–1891). В 1858 году выдающийся русский писатель, к тому времени уже автор «Обыкновенной истории», перешел из Министерства финансов на службу в цензурное ведомство. Никитенко отметил это событие в своем дневнике записью от 24 ноября:

«Мне удалось, наконец, провести И. А. Гончарова в цензора. К первому января сменяют трех цензоров, наиболее нелепых. Гончаров заменит одного из них, конечно с тем, чтобы не быть похожим на него. Он умен, с большим тактом, будет честным и хорошим цензором. А с другой стороны, это и его спасет от канцеляризма, в котором он погибает» [119]119
  Никитенко А. В. Дневник. В 3 т. Л., 1955. Т. 1. С. 425.


[Закрыть].

Теоретические взгляды Гончарова на проблемы свободы печати и свободы слова были вполне определенными. Позднее он выразил их следующим образом: «Правительство слишком хорошо защищено – так защищено, что трудно, хотя и необходимо иногда для общего интереса, говорить против него в печати… У нас все должны стоять за правительство, за господствующую религию – и всякое отступление от того или другого – считается преступлением».

Видя в монополии государства на печатное слово исключительный вред, писатель поддерживал принцип гласности.

«Что же будут проповедовать собственно охранительные журналы? Что надо молиться Богу, чтить власть и т. д. Но это знают все. Заграничные журналы проповедуют не то: одни пытаются доказать, что Франция воскреснет, когда Шам-бор придет, а другие ратуют за Орлеанский дом, третьи доказывают, что Наполеоновская династия одна способна спасти Францию. В Англии – оппозиционные журналы следят за каждым шагом правительства и нападают на ошибки. И правительство и вся Англия – сильны именно этим открытым контролем… А у нас!» [120]120
  Гончаров И. Л. Собр. соч. В 8 т. М., 1978–1980. Т. 7. С. 398–400.


[Закрыть]

Заслуживает интереса суждение Гончарова об издателе «Колокола»:

«Герцен… действовал все-таки для России и, горячо любя ее, язвил ее недостатки, спорил с правительством, выражал те или другие требования в ее пользу, громил злоупотребления – и нет сомнения, был во многом полезен для России. Он ушел, потому что ничего этого он не смог бы делать» [121]121
  Там же. С. 384.


[Закрыть].

Появление человека с подобными взглядами в ведомстве, которое еще не так давно связывали лишь с запретами и репрессиями, значительно способствовало изменению и самой цензурной политики, и отношения общества к цензуре. Благодаря грамотной аргументации Гончарова увидели свет запрещенные ранее произведения М. Ю. Лермонтова, а уже опубликованные были дополнены исключенными цензурой фрагментами. Его убедительные доклады сделали возможной публикацию сочинений И. С. Тургенева, Ф. М. Достоевского, Н. А. Некрасова, А. Ф. Писемского в том виде, как они были написаны. Сам будучи писателем, Гончаров с первого взгляда умел оценить художественные достоинства литературного произведения и нередко пытался поддержать собратьев по перу.

«Милостивый государь Александр Николаевич, – писал Гончаров Островскому, – только три дня тому назад получил я… три из Ваших комедий: 1. «Свои люди – сочтемся». 2. «Семейная картина» и 3. «Утро молодого человека» и тотчас же последние две подписал, а первую вчера при рапорте представил в цензурный кабинет.

Сомнения нет, что комедия в измененном виде пройдет, но мне хотелось бы, чтобы она прошла в прежнем виде: я буду настаивать на этом, но боюсь, что не захотят нарушить формы, т. е. не найдут достаточного повода нарушить прежнего решения» [122]122
  И. А. Гончаров в кругу современников: Неизданная переписка. Псков, 1997. С. 322.


[Закрыть].

Действительно, не всегда подобные попытки Гончарова венчались успехом. Так, например, не удалось пропустить в печать авторский вариант поэмы Аполлона Майкова «Сны». Хотя в личном письме известному поэту Я. П. Полонскому Гончаров довольно уверенно писал, что «часа через два поэма будет в типографии и подписана мною без всякого изменения» [123]123
  Там же. С. 192.


[Закрыть], ему не удалось отстоять ее перед цензором А. И. Фрейгангом – одной из самых одиозных фигур Петербургского цензурного комитета, – известным заведомой недоброжелательностью к литераторам.

Стремление уберечь литературу от мелочных придирок и «приступов административного восторга», в которых заходились иные чиновники, грозило недовольством начальства и могло обернуться непоправимыми последствиями. Так, за разрешение публиковать роман Писемского «Тысяча душ» «с очень маленькими помарками» Гончаров получил строгий выговор. Однако подобных случаев в биографии писателя немного. В натуре Гончарова, наряду с благородными порывами и умением тонко чувствовать художественный талант, уживались боязнь потерять репутацию признанной знаменитости, карьеризм, а также едва ли не болезненное тщеславие. Поэтому он, даже в большей степени, нежели Никитенко, умел обходить острые углы, по выражению последнего, стремился «сидеть на двух стульях одновременно». Временами он избегал выносить решения по принципиальным вопросам, предпочитая отдать их на суд других; вступал в спор там, где считал нужным, но не забывал о том, как на это посмотрит начальство, и отступал, когда полемика принимала слишком горячий характер. Никитенко, поработав с Гончаровым рука об руку, записал в своем дневнике: «Мой друг И. А. Гончаров всячески будет стараться получать исправно свои четыре тысячи и действовать осторожно, так, чтобы и начальство и литераторы были довольны» [124]124
  Никитенко А. В. Дневник. Т. 2. С. 345.


[Закрыть].

В этом смысле характерным для Гончарова стал эпизод с рассмотрением написанной для «Современника» статьи М. А. Антоновича «Пища и ее значение». Статья эта откровенно проповедовала материалистические взгляды и носила довольно скандальный характер. Это, по отзыву Никитенко, было «прокламирование к людям, недалеким умом и знанием о том, что человек и живет, и мыслит, и все делает на свете одним брюхом и что по началам и стремлениям этого брюха надобно переделать и общественный порядок» [125]125
  Там же. С. 416.


[Закрыть]. За статью, однако, лично просил Н. А. Некрасов. Гончаров, печатавший, кстати, в его журнале свои художественные произведения, дал о статье весьма расплывчатый отзыв, в целом осудив ее, но вместе с тем отметив, что «можно было бы дать доступ такого рода статьям в публику по неудобству постоянно скрывать от ее ведения общеизвестные, впрочем, теперь выводы и теории, затем, чтобы последние потеряли тщательно укрываемый интерес заманчивости и разоблачались перед обществом в надлежащем свете со всеми недостатками» [126]126
  Цит. по: Евгеньев-Максимов В. Е. «Современник» и «Русское слово» пред судом И. А. Гончарова. Л., 1939. С. 92.


[Закрыть]. Главное же – цензор не сделал окончательного выбора, а попросил передать эту статью на рассмотрение еще одного члена Совета по делам книгопечатания. Работа Антоновича попала к Никитенко, и тот был решителен в вынесении приговора.