Текст книги "Юрий Гагарин"

Автор книги: Виктор Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Оглянулся Юрий на Марию Савельевну, посмотрел ей в глаза и словно очнулся. Взял под руку, и пошли они к домику, где уже поджидала их на пороге Валя.

Тут же ринулся к командиру:

– Прошу машину, отправляю жену за пополнением!

И звонил в роддом с утра и до вечера, с вечера до утра:

– Как там Валентина Гагарина? Валюша моя? Почему задерживаете прилет нового человека? Вам что – тоже мешают метеоусловия?

Его узнавали по голосу.

Сколько же оставалось ждать?

Казалось, и впрямь кто-то идет на посадку, но непогода мешает ему приземлиться, может случиться все. И вдруг на его привычный, всем надоевший звопок – пауза и сразу, уже своим тоном, игривыми нотками, разрядивший грозу вопрос:

– А вы кого ждете, мальчика?

– Нет-нет, – растерялся Юрий, – девочку!

– Ну, тогда поздравляем вас! Хорошая дочка.

– Спасибо, большое спасибо! – еще не сообразив, что все в порядке, крикнул Юрий, повесил трубку и тут же перезвонил: – Скажите, а вес какой?.. Это как, много, а может быть, мало?

– Вполне достаточно, – ответила дежурная сестра. – Можете спать спокойно.

Спать? Какой тут сон! На попутке, а потом полтора километра бегом до роддома, стук в давно закрытую дверь. Заспанный вид нянечки.

– Нельзя, не положено.

– Как же так? Вы понимаете, у меня только что родилась дочка.

– У всех рождаются, молодой человек. Придете завтра. Или послезавтра, когда разрешат.

Обратно пешком шел по утреннему морозцу. Было 17 апреля 1959 года. «Теперь нас, действительно трое, – радостно думал Юрий, не замечая долгих километров. – Нет, пожалуй, нас четверо: я, Валя, эта девочка и мой самолет».

До подъема оставалось два-три часа. Прилег, но глаз не сомкнул, ворочался с боку на бок в сумбурных видениях. Как назовем? Танечка, Валя, Надя?.. Люба – тоже хорошее имя… Он не знал, что жена, первый раз прижав ребенка к груди, нарекла девочку Леной.

От усталости и бессонницы ни следа. Взлет! Взлет! Как причудливо громоздятся слева, справа, внизу облака! А под ними – вон она, крошечная девчурка – вприпрыжку, за красным мячиком солнца… Тонкий зеленый росток пробился сквозь корочку льда. Северяночка. Кто бы когда бы подумал, что здесь, за Полярным кругом, их станет трое – Гагариных!

Увозил из дома одну, обратно привез двоих. Распеленал, дотронулся до малюсеньких пальчиков, сам сменил распашонку, поправил на шапочке ленты, опять завернул в нагретое, теплое, взял на руки, раскачивая, заходил по комнате.

– Лена. Елена Прекрасная…

И теперь, торопясь с аэродрома, не давал Вале сделать ни шагу: быстро затопит печку, нагреет воды, приготовит обед, постирает пеленки. Но самое любимое – это купать, намыливать в ванночке крошечное, кажется, узнающее тебя существо. Человечек ты мой, человек! Не терпелось в Гжатск – к родителям, похвалиться такой девчуркой.

До отпуска время замедлилось, тянулось, как льдина по океанской воде.

– Лена! Лена!

А она уже отзывалась – поворотом головки в кудряшках.

И вот он нес ее уже через Гжатск от вокзала по привычной дороге – наискосок через парк, а тут уже Ленинградская.

Мать всплеснула руками, подхватила внучку, поцеловала.

– Заморозили вы там ее, на своем Севере. Ну ничего, Ленок, отогреешься на нашем смоленском солнышке. Отпоим ее парным молочком.

Отец долго разглядывал, остался доволен:

– Наша, гагаринская, что нос, что губы…

Но покурить, быть может впервые в жизни, вышел из дому. Присели на ступеньки с Юрием. Начал расспрашивать про службу, про северное житье. И перевел разговор на тему, тогда волновавшую многих.

– Ты вот что растолкуй мне, сынок… Тебе, пилоту, должно быть понятней. К чему, зачем все эти ракеты? Ну, оборонное дело – ясно, тут мы не должны уступать. А тут аж к самой Луне пульнули! Такие деньги зазря ухлопали. На нашей планете еще мрут с голодухи… Ну пролетела ракета вблизи Луны… Проку-то нам что от нее? Разве что теперь любоваться? Так ее отсюда даже не видно. Пшик получается. Вроде праздничного фейерверка.

Юрий долго не находил, что сказать. Как, какими словами отцу разъяснить, что это движение жизни, что человечество подступило к такому порогу, за которым открываются вселенские тайны? И если эти тайны станут доступны, полеты в космос обернутся пользой не для звезд, а для самой же Земли. Тем более, когда на орбиту поднимется человек. Это скоро! Вон даже Покрышкин пишет в «Красной звезде»:

«Мы, советские летчики, горды тем, что именно Советский Союз явился пионером первого полета во Вселенную. Я уверен, что недалек тот день, когда не только вымпел с надписью «Союз Советских Социалистических Республик», а сам гражданин СССР полетит в космос».

– Космос, отец, для земли нам нужен. Сейчас это трудно понять, но так оно будет… Какая погода на всей планете? Спутник узнает, доложит. Какой где выращен урожай… Человек будет вертеть всю землю и так и сяк, как будто бы школьный глобус. Не говоря уже о науке – в дебри ее нам с тобой сейчас не залезть…

Алексей Иванович отворачивался, дымил самокруткой, делал вид, что пропускает мимо ушей то, что пытается доказать, внушить ему сын.

Крякнул, поднялся, сказал насмешливо:

– Природа, Юра, шуток не любит, ее не переиначишь. А урожай – что ж на него смотреть, его прежде посеять и вырастить надобно.

В такие минуты Юрий и сам начинал сомневаться. Идет спор скептиков и оптимистов. Это видно даже по заголовкам в газетах: «Человек устремляется к звездам», а рядом: «Пока человек не летал в ракете».

Не летал… А и вправду – зачем лететь? Отец по-дымливает самокруткой, кивает прохожим, замедляющим шаг у калитки:

– Добрый вечер, Иваныч. Здоровьице как?

– Да держимся помаленьку… за воздух.

Лица людей озабочены. Только-только из развалин начали подниматься. Подновился Гжатск, крыши свои подлатал, кое-где заложены новые городские дома. Мимо проскрипела тачка-коляска, полная свежего сена. Вслед за ней другая – с песком и щебнем… Большинство пока что в нужде. Да и в гагаринском доме не сказать чтобы богато. Мать обрадовалась и смутилась, когда Юрий положил на комод пачку денег, специально берег отпускные.

– Спасибо, Юраша, ты себе-то опять, поди, ничего не оставил?

Открыла ящик и подала ему аккуратно подшитую стопку почтовых бланков. Обратный адрес – войсковая часть, откуда он посылал переводы. Ни одного месяца не пропустил. Почти ползарплаты – в Гжатск.

Валентин наведывался вечерами, как говорил он, «не чуя ног» – работал электриком и, конечно, нахаживался за день «вдоль деревни от избы до избы», налазывался по столбам. Зоя – медсестра, получает мало, а хлопот невпроворот. Да, непростая она, эта штука – жизнь, особенно в таком городишке.

Облака плыли розовые, подгоревшие сверху и снизу – здешнее солнце на пользу любому. Схватил дочурку в охапку – и к речке вниз. Здравствуй, родная Гжать! Ты все такая же светло-зеленая под ракитами, серебристо-чешуйчатая на быстрине, голубая на глади омута. Только вроде бы стала еще поуже, обмелела. Взял Лену под ручки, как птенца под хрупкие крылышки, огляделся – чего доброго, Валя увидит – и окунул в купель давнишнего детства.

И тут восторженный, эхом отдавшийся от реки мальчишеский голос прервал блаженство отца.

– Спутник! Смотрите, спутник летит!

Юрий взглянул на небо и сразу увидел плывущую и спускающуюся где-то за Ленинградской звездочку. Неужели это был спутник? Не верилось, невозможно было представить, что это творение рук человеческих.

Когда он поднялся к дому, то увидел толпу соседей и отца посредине. Тот что-то растолковывал про погоду и про урожай, который видать с такой высоты.

– Вот так когда-нибудь пролетит над нами звездочка, а в ней человек… – сказал, как о чем-то обыденном и естественном, Юрий.

На сей раз Алексей Иванович с ним не спорил. А может, постеснялся других – ведь сам, выходит, выступал агитатором.

– Чудеса в решете…

Анна Тимофеевна вспоминала: «В тот приезд много у нас разговоров было о спутниках, о полетах космических ракет к Луне. Мы считали эти беседы естественными. Жгучий интерес к космической теме испытывали все советские люди, вечерами, случалось, высыпали из домов, следили за звездочкой спутника, бегущей по небосводу. Мы не замечали, чтобы Юра проявлял какой-то особый интерес к космосу. Обсуждал как все».

К месту службы, «домой, на Север», возвращались через Оренбург, так условились, половину отпуска у родных Юрия, половину – у родителей Вали. Но что-то новое нарастало в душе. На остановках Юрий выбегал за газетами.

– Слушай, Валя! Опять о полетах!

А жизнь в гарнизоне закрутилась по прежнему распорядку. И все же она как бы спрессовывалась, убыстрялась.

Что придавало ей ускорение?

Сразу как будто другой – приняли кандидатом в партию – новые общественные заботы, обязанности. Надо пройти испытание на коммуниста – не сплоховать ни в полетах, ни на земле.

А «занебесные» новости – одна за другой. 4 октября 1959 года запущена ракета с автоматической межпланетной станцией «Луна-3» на борту. Основная цель – получение фотографии поверхности обратной стороны Луны, недоступной для земных наблюдателей. 7 октября началось фотографирование с расстояния от 65,2 до 68,4 тысячи километров. Съемка осуществлялась двумя объективами с фокусным расстоянием двести миллиметров и пятьсот миллиметров на специальную термостойкую 36-миллиметровую пленку «изохром». «Изохром»… У него в шкафу четыре пачки с таким же названием. Там, за Луной, все делал автомат. Проявление продолжалось около трех минут. Передача изображений производилась по команде с Земли – более медленная на наибольших расстояниях, более быстрая – на близких… Фотокамеры засняли почти половину поверхности лунного шара, одна треть которой находилась в краевой зоне видимой с Земли стороны, а две трети – на невидимой. Это был первый в истории человечества успешный эксперимент по фотографированию и передаче из космоса изображений небесного тела.

Глаза отказывались верить увиденному, как будто сам человек ступил на Луну и вскинул какой-нибудь «Зоркий», а может быть, «Киев». Еще никогда и никем не видимые за всю историю человечества – моря, заливы, кратеры. Всегда скрытая обратная сторона Луны оказалась и похожей и не похожей на ту, что наблюдали веками. Как мореплаватели, первооткрыватели придумывали названия: Море Мечты, Море Москвы…

Конечно, конечно, это уже был зов. И чем ближе он доносился, тем больше мучил вопрос: кто полетит? Наверное, кто-нибудь из прославленных испытателей, известных стране и миру, мужественных людей. А к Луне, если это вообще когда-нибудь сбудется, наверное, отправятся те, кто дает имена кратерам и «морям».

Но отбросить всякие раздумья. Его дело – служба. Третья звездочка легла на погоны. Теперь он не просто лейтенант, а старший.

Но что же это за слухи – шепотливым сквознячком по городку, по аэродрому. Приехала комиссия, говорят, вызывают по одному, отбирают на какую-то новую, не известную никому работу. На испытательную? И затеплилась заволновала надежда. Попробовал что-нибудь выяснить у командира части – тот ни слова.

И вдруг, когда собирался на аэродром, вздрогнул от давно ожидаемого: «Гагарин – на собеседование…»

И назвали дверь, из которой, выходя, сослуживцы на расспросы не отвечали.

За столом сидели военные. Врачи? Почему не свои, а чужие? Пригласили присесть. Разглядывали с любопытством и в то же время как будто давно его знали. Догадался: перед одним темно-синяя папка личного дела, перед другим – летная книжка.

И вместе с радостью ожидания тут же подумал: «Только наладилось, и опять поворот судьбы?» Но любопытство, попытка разгадки непринужденной беседы расслабила, заставила отвечать на вопросы просто и откровенно.

– Семья небольшая… Родители из крестьян. Учился в ремесленном, техникуме, аэроклубе. Закончил училище.

Тот, что казался более пожилым, перебил, поглядев совсем по-отцовски:

– И пахать небось приходилось?

– Таскали на себе с братишкой борону, до сих пор плечи болят…

– Мы вот о чем, – остановил восдоминания другой, что был помоложе. – Хотите осваивать новую технику?

Взял себя в руки: что он на это может сказать, да и что означает – новую?

– Мне нравится мой самолет, – вымолвил Гагарин. – Я сам выбрал эти края. И служба идет нормально.

И тут же одернул себя: «Всю ли правду я говорю? Ведь хочу же, хочу… Так что мне мешает? Опять неизвестность?»

– Мы знаем о вашей службе. Иначе бы не вызвали. Речь идет о новом, абсолютно новом летательном аппарате…

И тут уже старший улыбнулся еще добрее, залучились морщинки у глаз:

– Ну, скажем, так. Согласились ли бы вокруг «шарика»? Сделать то, о чем лишь мечтал ваш любимый Чкалов. Памятник-то в Оренбурге стоит еще?

– Конечно, стоит, а куда ему деться, – ухватился Юрий.

– Мы отбираем желающих и здоровых, – серьезно сказал молодой. И повторил: – Очень желающих, так сказать, добровольцев. – Закончив разговор, поднялся из-за стола и служебным топом добавил: – Если согласны, вызовем вас в Москву. А пока разговор между нами…

По дороге домой все думал: «Мать права со своей пословицей «На телеге судьбу не объедешь».

Давненько не видела Валя его таким озабоченным.

– Что случилось с тобой?

– Да так, один разговор…

И ходил молчаливый, пока наконец не сказал:

– Собирай чемоданчик. Вызывают в Москву.

Никаких лишних вопросов, привыкла, если не объясняет, значит, нельзя: такова военная служба.

Ну что ж, опять принимай, столица, Гагарина. Пока бродил по старым аллеям, вспоминал, как они с Валентином искали дом Савелия Ивановича. А теперь другой адресок: вот оно, здание, о котором знал понаслышке – Центральный научно-исследовательский авиационный госпиталь. Приняли как больного – выдали квитанцию на шинель, на шапку, на тужурку. Переодели в пижаму. Миловидная девушка в белом халатике привела в палату, показала на койку:

– Вот ваше место.

– Отныне и навсегда? – пошутил Юрий и услышал ответный смешок, и голос с соседней кровати:

– Возможно, что только до завтра.

Огляделся: с десятка примерно подушек его разглядывали любопытствующие глаза.

– Симулянты, – нашелся Юрий, – вам бы лопаты в руки и снег чистить, вон навалило сколько! А у них, понимаете ли, послеобеденный сон…

– Мы – лорды, – наигранным тоном ответили с дальней кровати. – Отныне знайте, коллега, что вы попали не в какую-нибудь там палату, а Палату лордов.

Он догадался: здесь разместили кандидатов для полетов на новых, не известных никому аппаратах. Значит, такие же новички, как он. И успокоился, и сразу стал своим. Весь вечер «лорды» рассказывали ему про огни и воды и медные трубы, которые уже начали проходить.

«Врачей было много, и каждый строг, как прокурор, – писал Юрий. – Приговоры обжалованию не подлежали – кандидаты в космонавты вылетали с комиссии со страшной силой. Браковали терапевты и невропатологи, хирурги и ларингологи. Нас обмеряли вкривь и вкось, выстукивали на всем теле «азбуку Морзе», крутили на специальных приборах, проверяя вестибулярный аппарат… Главным предметом исследования были наши сердца. По ним медики как бы прочитывали всю биографию каждого. И ничего нельзя было утаить. Сложная аппаратура находила все… Отсев был большой. Из десяти человек оставляли одного».

Первый этап Юрий преодолел. Теперь оставалось ждать вызова, который сулил еще большие строгости. Служба продолжалась, но он как бы потерял точку опоры, завис между небом и землей.

– Уж не заболел ли ты, Юра? – с беспокойством допытывалась Валентина.

Нет, он был совершенно здоров. Правда, температура нет-нет да и повышалась иногда от волнения – на каких-то один-полтора градуса.

Он снова повеселел, когда пришел второй вызов.

– Собирай, Валюша, чемоданчик, опять поеду в Москву.

Вышел из дому. Звезды смотрели крупно, пристально.

III. ВРАТА В КОСМОС

Глава первая

Лежать на траве, раскинув руки, смотреть в небо как бы со дна прозрачного океана, туда, где, медленно перемещаясь, сталкиваются, сливаются облака, следить за черной стрелочкой стрижа, пытающегося словно вынырнуть из синевы на невидимую поверхность, и ощущать томительное, до замирания сердца желание взметнуться ввысь.

Бежишь на качели, встаешь на непрочную шаткую доску, вцепившись руками в веревки: взлетаешь, падаешь, взлетаешь и опять опускаешься – это уже полет, это парение до дрожи в ногах на самом высоком зависе. А то, раскинув над головой старенькую простынку, прыгаешь с крыши сарая и падаешь в обжигающую крапиву, до крови сдирая коленки. Как все-таки хочется достичь уходящей все дальше и дальше за облака голубизны, куда уже и не проникнуть даже стрижу…

А ночью проступят яркие звезды, такие близкие, что кажется, подпрыгни повыше, – и достанешь рукой до них, заманчивых и таинственных, изливающих на тебя свет зова и любопытства.

Кто же это сказал? Какой ученый, в каком веке? «Созерцание природы – это преддверие небесного наслаждения, вечная радость ума, врата спокойствия… Ибо здесь тысяча Демосфенов, тысяча Аристотелей будут опровергнуты одним человеком заурядного ума, который в лучшей форме выразил истину».

Сколько ни твердили тебе в школе о немыслимых расстояниях, измеряемых не километрами, не тысячами их, а световыми годами, не верится, невозможно представить, что эти светлые огоньки так далеко. Каждым родившимся человеком звезды видятся как бы впервые, и потому непрерывно, вечно желание их достичь.

Но вот уже и крылья самолета стали твоим продолжением. Ты обгоняешь стрижа, взмываешь выше его, и облака, представлявшиеся льдинами, айсбергами наверху, застлались белой волнистой равниной внизу, и ты над ними, как над бескрайним заснеженным полем. И скорость не с чем сравнить, ее уже и не чувствуешь, разве что стрелка прибора показывает, что мчишься быстрее звука.

Еще многое непостижимо. Наше суждение о природе в чем-то не пространнее тех, кто творил легенду о крылатом Икаре. Мы проникли в невидимый микромир, соорудили гигантские синхрофазотроны, сфотографировали Луну с невидимой стороны. Но вот ты идешь по аллее, где снежинки искрятся звездочками, и кажется, что до звезд, что проглядывают сквозь черные ветви старинных лип, ведет вот такая же расчищенная дорога, где дышится свежо и легко.

Сколько людей прошло по этой аллее за каких-то полгода – в серых, черных шинелях… Наверное, сотни. И вот теперь на вечерней прогулке осталось всего-то двадцать, не больше. И в сознание этих далеко не робких парней начинает доходить мысль, что им дано особое поручение, дан особый приказ.

Шум машин на шоссе приглушен, он все реже и реже. Тишина. Как заманчиво, глядя на снег, на поскрипывающие по нему сапоги, назвать это шествование Млечным Путем. Позже примерно такие возвышенные слова будут употреблены. А сейчас приглушенный говорок военных о делах пока никому не известных, о том, что всем, а кому-то первому предстоит. И это похоже на обсуждение предстоящего сражения. С кем, а точнее – с чем?

Но тут опять нужно вернуться к звездам над головой и к мерцанию поздних московских огней. «Как будто небо звездное упало и вдребезги разбилось о дома…» Чьи это стихи?

Да, земля – колыбель человечества, но нельзя же вечно жить в колыбели… Почему так настойчив был Циолковский в этой мысли? Почему этот человек так легко обозревал расстояния в десятки, а то и сотни световых лет? Почему сбываются его предвидения? Как он мог соединить припушенную снегом ветку, вот этот красноватый огонек в окне и мигающую звезду в вихре занебесной туманности? Где-то на немыслимом расстоянии стелется над луговиной туман и опадает на листья травы капельками планет. Как это представить себе? В нашем Млечном Пути, словно поземка рассыпанном по небу, сто миллиардов звезд. Сто миллиардов! И лишь одна из них на околице родимой Галактики – Солнце, дающее жизнь Земле.

Как это может вместить человеческий разум? Кто-то сказал, что наше восприятие становится все более бессильным. Мы не можем слышать ультразвук, представить ультраскорость. Новые научные открытия надвигаются на нас, на нашу психику, на систему чувств и мышления с такой огромной силой, что воздействуют не только на материальный мир, но и на самого человека, меняет характер, привычки, формы самой нашей жизни.

Вчерашняя фантастика – и не заметили как – стала реальностью. Готовится полет человека в космос. Преодолевается не только звуковой барьер, а могучая сила земного тяготения, хотя еще почти ничего не известно, а что же там, на высоте каких-то пятьдесят, сто, двести, триста километров? Запускали собачек, самописцы аккуратно вычерчивали бесстрастные «фотографии» их самочувствия – всплески биотоков. Но что могли рассказать возбужденные глазенки этих существ, торопливо выпрыгивающих из контейнеров? Лайка, милая дворняжка с надломленным, как листок фикуса, ухом, она ринулась первой в неведомое, страшное. И как знать, быть может, огласила окрестности нашей планеты прощальным, предупреждающим об опасности лаем? Она прожила всего лишь семь суток. По следу собаки теперь отправится человек.

Но кто направит корабли свои к звездам? Супермены, скорее похожие на роботов, чем на людей, – непременно высокие, широкоплечие, тонкие в талии, с холодными равнодушными лицами, бесстрастно стоящие у штурвалов своих звездолетов? Полулюди, полумашины, проникающие чуть ли не электронной памятью в прошлое и будущее не только человечества, но и целых цивилизаций?

Нет, дорогу в космос будут пробивать обычные парни, вот эти военные, вдруг затеявшие игру в снежки. Любопытно было бы посмотреть со стороны на офицеров в шумной ребяческой кутерьме. Непонятно, кто за кого. Юрий сбил шапку с Германа, Герман – с Павла. Андриян и Валерий сошлись в поединке. И вправду мальчишки…

Только Володя Комаров и Паша Беляев – те, что постарше, остались в сторонке, но и тоже не прочь бы ввязаться в схватку. Леша один против Бориса, Жени, Жоры и Витьки. Это вся их первая группа. Группа кого? Звездолетчиков? Они еще не знают даже, как себя называть. Официально вроде пилоты. Пилоты чего? Ясно, не «звездолетов», но и не самолетов, конечно. Где-то уже мелькнуло название «космический корабль-спутник». Корабль…

Кто же все-таки они – будущие командиры, капитаны космических кораблей?

Если не считать Беляева, Комарова, все, почитай, ровесники – тридцать третьего, тридцать четвертого, тридцать пятого года рождения. И стоило при первом знакомстве перемолвиться словом-другим, сами себе удивились – до чего же схожи их биографии! Павел Попович родился в 30-м, в поселке Узино Киевской области, кончил ремесленное училище в Белой Церкви, Магнитогорский индустриальный техникум, аэроклуб, военное авиационное училище… Весельчак, песенник, балагур… Юрий весь вечер рассказывал о Гжати, о Гжатске.

– Ты знаешь, Юра, – рассудил попросту Павел, – по-моему, у каждого из нас есть своя любимая река. У тебя – Гжать, у Андрияна, конечно же, Волга, у Валеры – Москва-река. У кого-то – Енисей, Дон, Амур, Нева… Мне кажется, что все мы несем в характере тончайшие извивы рек своего детства. Понимаешь, они – тот стержень, который в каждом из нас…

Получалось, что с Павлом Юрий жил как бы плетень в плетень.

…Сенокос. В травах видны только широкая с прилипшей рубашкой спина, черная, пропеченная солнцем щея да прыгающий в голенище брусок. Июльские ночи, теплые, звездные. Над селом узорчатое коромысло Стожаров. Белесым потоком струится лунный свет на поля, на уснувшие вишни. Первый класс. Через четыре года война. Павел увидел ее мальчишкой. Немцы появились на Белоцерковском тракте в касках, с засученными рукавами и автоматами на груди. Как это похоже на войну, что нагрянула в Клушино! Украинский мальчишка познал, изведал, что такое немецкая плеть, до крови хлеставшая по плечам. Ну а ремесленное, техникум – это совсем уже близко. Павел помнил Магнитку – дымную, огнедышащую, издали похожую на многотрубный корабль, плывущий по красноватым волнам нагорий. Там он впервые узнал, как плавится металл, ощутил острый запах железа, испытал редкостное чувство причастности к большому городу, к его людям, рабочим. И потом, первый аэроклубный полет. Ну разве несхожи были их биографии?

Андриян Николаев утверждал, что с Павлом у него тоже одна судьбина. Родился в деревне Шоршелы, в семье крестьянина. Семилетка, техникум… Когда первый раз покидал родное село, завернула ему мать в тряпицу самое что ни на есть последнее, что было из еды, – четыре картофелины. Андриян не хотел брать – в доме осталась младшая сестренка, но мать настояла: дорога долгая, ненастье и все пешком. Проводила сынка до околицы. Вернулась, стала вечером постель разбирать, а под подушкой те самые четыре картофелины…

«Анне» – по-чувашски мать, «Тован сершив» – «Родина». Андриян любил повторять эти слова – учил товарищей. И не раз вспоминал, как прислал матери фотокарточку, где был снят в летной форме, с надписью на обороте: «Мама, я теперь летаю на самолете».

Женя Хрунов – тридцать третьего года рождения. До сих пор в его глазах деревенька Пруды, что неподалеку от Куликова поля. Деревушка раскинулась на берегу Непрядвы – какой же русский не знает этого рубежа богатырей Дмитрия Донского! Отец, тракторист, частенько сажал Женю на трактор, иногда позволял подержаться за руль. Больше всего почему-то запомнилась русская печь. Ребятишки там играли, там же спали. Старики лечились, выгоняли хворь. Нет ничего на свете прекраснее, чем горячие под тобой кирпичи, когда на улице трещит мороз и ветер гудит, воет в трубе. А тут еще бабушка начнет сказку про Ивана-царевича и Змея Горыныча. При воспоминаниях о тех временах опять всплывает страшное слово «война». И вот оно, новое совпадение с биографией Юрия: мальчишки стали свидетелями воздушного боя. Выскочили вечером из домов. Наш «ястребок» мужественно сражался с четырьмя фашистскими самолетами. Еще бы немножко, еще бы чуть-чуть – и он победил. Но пули пронзили на вираже, задымился, упал, взорвался.

Стоило ли удивляться, что, когда Женю принимали в комсомол, до районного центра он добирался двадцать километров и волновался больше, чем сейчас, перед полетом в космос. Ему тогда казалось, что он идет следом за Александром Матросовым, Зоей Космодемьянской, Олегом Кошевым. И взрослый человек, переживший столько опасностей, потому что был он прекрасным летчиком, не стеснялся в этом признаться Юрию.

А вот этот востроглазый, здешний, подмосковный житель, тоже ровесник Гагарина – Валера Быковский. Мечтал пойти по стопам отца, стать моряком. Тоже мальчишка войны. И значит, самая привлекательная профессия – защищать Родину. Все тогда бредили кораблями и самолетами. Но сошел с наследственной линии. После десятилетки – аэроклуб, Качинское военное авиационное училище. Лучший друг Андрияна. Выдался час-другой: «Поехали в гости!» – холостякуют парняги. Андриян же говорит, что ездит в Павловский Посад только потому, что любит варенье клубничное, которое каким-то особым способом приготовляет мама Валерия. Вряд ли он такой сладкоежка. Впрочем, кто не знает квартирку Быковских, расположенную чуть ли не под самой крышей большого серого дома. И не раз слетались соколы в этом уютном гнезде товарища.

…Снег влажный, лепится хорошо. Однако надо помочь «блондину», как по-дружески окрестил Юрий добродушного парня – Лешу Леонова. Как-никак – сосед.

– Держись, иду на выручку! – Юрий едва успевает хватать руками горячий снег, атака становится все напористей.

С Лешей можно пойти в рукопашную и в настоящем бою. Правда, война застала его в далеком Кемерове, но и там насмотрелся. Каждый день бегал на станцию встречать эшелоны с беженцами и ранеными бойцами. После школы шел в госпиталь, помогал санитарам, выхаживал самых тяжелых, которых и кормить надо было с ложечки. Не ожесточилась мальчишеская душа, потянулась к прекрасному. Леша с детства не расставался с тюбиками и акварелью. Больше всего любил изображать голубое небо и самолеты над облаками. По комсомольскому набору поступил в летное училище. Над ним до сих пор подшучивали. Когда предложили переехать сюда, чтобы осваивать новую технику, Леша замялся: «А то, что я холостяк, не помешает будущему делу? Правда, я люблю девушку и собираюсь на ней жениться». – «Женитесь себе на здоровье», – ответили ему. Сейчас Гагарины и Леоновы дружат семьями. Вчера Юрий зашел к Алексею – тот что-то набрасывал на листке, загородил таинственно. «А ну, показывай, Верещагин, или как тебя, Айвазовский?» Похоже на набросок космического корабля. «Я художник Леонов», – скромно ответил Алеша.

А это кто заходит с фланга – никак Горбатко? Виктор крепкий парень, кубанец. Коня оседлал, наверное, лет с пяти, у них там в поселке был знаменитый конезавод. Помнит рокот первого трактора, красный флаг над сельсоветом, а потом это все разрушила тоже война. Диву даешься: горе хлебали как из одной чаши. Юрий, как прокламации, притащил в школу обгоревшие листочки, а Виктор учился по букварю, из которого гитлеровцы выдрали страницы о Советском Союзе. Но учительница помнила их наизусть и пересказывала ребятам. Брата и сестру Юрия фашисты угнали в Германию, а сестер Виктора, комсомолок, оккупанты занесли в список для расстрела. И если бы вовремя не пришли наши… А в летчики подался, как все мальчишки военных лет.

– Боря, заходи слева, – кричит Виктор. Знает, кого звать на подмогу. Борис Волынов – крутой в плечах, и немудрено, вырос в Прокопьевске, городе шахтеров. И его не миновало военное лихолетье. Восьмилетним мальчишкой спускался в шахту, где «фронтовые» бригады сутками не поднимались на поверхность, – носил еду, воду. Самый любимый человек на свете – мама. И все же поперек ее желания уехал в авиационную школу. «Дорогая мама! Ты должна понять, что я уже взрослый человек. Все будет хорошо, верь мне, мамочка. Я не хочу иной профессии. Я буду только летчиком…» На вокзале степного города, где он очутился с деревянным чемоданчиком в руке, началась его летная судьба. Между прочим, тоже с тридцать четвертого года рождения.

– Ну кончай, ребята, «баталию», пора в палату…

По праву старшего прерывает снежную схватку Павел Беляев. Павел Иванович, да иначе и звать-то его неудобно, почти на добрый десяток лет родился раньше других. Вологодский, но закалка уральская – в Каменске-Уральском пошел в школу. Шестнадцатилетним мальчишкой заявился в военкомат – отказали. Тайком от родителей несколько раз писал заявления в Свердловскую летную спецшколу, и снова – «не подходит по возрасту». Лишь в сорок третьем году удалось поступить в училище. В июне сорок пятого, когда страна уже праздновала Победу, выпускник-летчик, младший лейтенант Беляев уезжал к берегам Тихого океана на войну с Японией. Рвался в бой с первых же дней. Но молодых летчиков, как видно, приберегали, отправляли на боевые задания только «стариков». Однажды все-таки удалось уговорить, чтобы в составе девятки доверили прикрывать от японских истребителей наши бомбардировщики Пе-2. Беляев зарядил полный боекомплект, вылетел, думал, что настал час и его подвига. Но стрелять не пришлось. Японцы в бой не ввязались. А на следующий день Япония капитулировала. Единственный боевой вылет. Но Павла Ивановича было за что уважать – на его груди блестел значок Военно-воздушной Краснознаменной академии. Перед приходом в отряд Беляев командовал уже эскадрильей. На тужурке Владимира Михайловича Комарова – ромбик Военно-воздушной инженерной академии имени H. E. Жуковского. На два года моложе Беляева. Коренной москвич. Можно сказать, что столица взрастила его. И самые яркие воспоминания – праздничная метель листовок над улицей Горького, когда встречали Чкалова, Байдукова и Белякова. Над детством, над юностью витали фамилии: Громов, Папанин, Ширшов, Кренкель, Водопьянов, Леваневский, Каманин, – знаменитые, героические названия – «Челюскин», «Лагерь Шмидта», «Станция «Северный полюс». Зимой сорок первого отец ушел на фронт, в нетопленой комнате они остались с матерью вдвоем. Четыреста граммов хлеба, суп из горсточки пшена, чай из морковки с крошечкой сахарина… Любимая поговорка: «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла!» Умные, немного грустные глаза. Юрий познакомился с Владимиром в госпитале на первой комиссии и сразу проникся симпатией. Сидели в ожидании вызова к врачу, и тут в комнату вошел, как тогда показалось, немолодой уже офицер с академическим «ромбиком». Юрий подумал, что человек, быть может, ошибся дверью, и спросил, по какому он делу.