Текст книги "Юрий Гагарин"

Автор книги: Виктор Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

После прочтения на специально оставленном внизу листка месте Юре дозволялось что-нибудь нарисовать или написать несколько слов. Чаще всего он изображал танк со звездой на башне. А приписка была почти что всегда одна: «Валя, сообщи, когда разобьете фашистов?»

Весна 1945-го напирала, осаживала, растопляла снега, взрывалась почками на ветвях, луговина покрывалась первой нежно-зеленой травой. А в полях потарахтывал, вкапывался плугом, отваливал землю трактор. И все это звучало как бы в одном аккорде со сводками Информбюро, приносящими новости с фронта.

И вдруг победа! Неужели победа!

При этом слове перед Юрием всегда возникала мать. Такой он увидел Победу: мать на фоне светлого в солнечных струнах неба. Обняла Юру, затормошила:

– Ты понимаешь, капут их Гитлеру. Победа, сынок, победа!

Но куда же его самого понесло, как на крыльях, и в крике не узнавался, отлетывал собственный голос:

– Победа! Ура! Победа!

Колечком буйного роста останется на юном деревце, распустившем резные, прозрачные листья, этот день сорок пятого года.

«Я выбежал на улицу и вдруг увидел, что на дворе весна, над головой синее-пресинее небо, и в нем поют жаворонки. Нахлынуло столько еще неизведанных, радостных чувств и мыслей, что даже закружилась голова. Я ждал скорого возвращения сестры и брата.

Отныне начиналась новая, ничем не омрачаемая жизнь, полная солнечного света. С детства я люблю солнце!»

Глава пятая

Четыре года – с сорок пятого по сорок девятый – прожил Юрий Гагарин в городе, что раскинулся над рекою Гжатью. То зеркально застылой под склоненными, окунувшими косы ивами и ракитами, то веселым, чешуйчатым серебром играющей на быстрине, то коловоротно закручивающей воронки на опасной глубине темных омутов, – и все это в давно обжитых берегах, на которых по вечерам алеют закатным огнем окна домов и купола старинных соборов. Четыре детских года. Но как бы ни был краток этот срок, кажется, река Гжать протекает через всю жизнь Гагарина, она его душа, характер и облик. И не Гагарин поселился в Гжатске, а Гжатск в нем – навсегда, до самого последнего дня.

Алексея Ивановича, когда присмотрелись, что он на все руки мастер, пригласили на работу в город – плотничать в квартирно-эксплуатационную часть. Он-то и выхлопотал небольшой участок на самой окраине, где кончалась Ленинградская улица. Двенадцать верст от Гжатска до Клушина и обратно с больной ногой – много не находишь. Надо было бросать родное и свивать новое гнездо.

Как мог успокаивал он расстроенную жену – двадцать лет прожили под старой крышей, да и в их ли годы начинать все сызнова?

А уже знала Анна Тимофеевна, что в городе яма под фундамент вырыта – Юра и Борис помогали, храня отцовскую «военную тайну». И обливалась слезами, когда, свалив крышу, Алексей Иванович принялся разбирать загодя пронумерованные бревна клушинской старой избы.

– Мам, ты не плачь, – успокаивал Юра, дотягиваясь, приобнимая. – Там такая красивая речка – широкая, глубокая и большие дома и дворцы… А я рыбу буду ловить и кормить вас.

Она-то знала, что там за дома и дворцы. И какую рыбу – снаряды да мины все еще вылавливали саперы из той речки, хотя уже два года как освободили Гжатск.

– Вот построимся, одним домом в городе прибавится, – покряхтывал, прилаживая на телеге бревна, Алексей Иванович. Пытался острить, но горькая правда была в его словах: Гжатск, еще весь разбитый и закопченный, громоздился, чернел в развалинах, и не к легкой городской жизни перевозил свою семью старший Гагарин. Позже все они, как о самих себе, прочтут у Ильи Эренбурга написанное еще 6 апреля 1943 года:

«Недавно мне пришлось побывать в Гжатском районе, освобожденном от немцев. Слово «пустыня» вряд ли может передать то зрелище катаклизма, величайшей катастрофы, которое встает перед глазами, как только попадаешь в места, где захватчики хозяйничали семнадцать месяцев. Гжатский район был богатым и веселым. Оттуда шло в Москву молоко балованных швицких коров… Рядом с древним Казанским собором, рядом с маленькими деревянными домиками в Гжатске высились просторные, пронизанные светом здания – школа, клуб, больница. Были в Гжатске и переулочки с непролазной грязью, и подростки, мечтавшие о полете в стратосферу.

Теперь вместо города – уродливое нагромождение железных брусков, обгоревшего камня. Гжатск значится на карте, он значится и в сердцах, но его больше нет на земле. По последнему слову техники вандалы нашего века уничтожали город… Шесть тысяч русских немцы угнали из Гжатска в Германию… Встают видения начала человеческой истории. Напрасно матери пытались спрятать своих детей от гитлеровских работорговцев. Матери зарывали мальчишек в снег – и те замерзали. Матери прикрывали девочек сеном, но немцы штыками прокалывали стога… Слово «смерть» слишком входит в жизнь, оно здесь не на месте, лучше сказать «небытие», «зияние», и права старая крестьянка, которая скорбно сказала мне о фашистах: «Хуже смерти…»

Государственная чрезвычайная комиссия для установления ущерба, нанесенного оккупантами городу, подсчитала, что за время оккупации фашисты уничтожили жилых домов 844 из 1317, холодных построек – 842 из 862, все учрежденческие здания – 87, электростанцию, все промышленные предприятия – 9, 4 школы, зоовет-техникум, кинотеатр, 4 клуба, парк, амбулаторию, детские дома, сады и ясли, 12 магазинов, дом инвалидов, больницу на 150 мест.

Ко времени освобождения от оккупации в городе насчитывалось немногим более тысячи жителей, тогда как до войны в нем проживало двенадцать с лишним тысяч человек…

Но было лето сорок пятого, и даже сквозь проемы вышибленных окон, сквозь сиротские дымки, струящиеся над землянками почти вдоль всей Ленинградской, мир виделся голубым и зеленым, а будущее обещало счастье. И потому, едва приехав с первой увязкой бревен и кое-как помогая их разгрузить, Юрий, словно и не слышал остерегающего материнского оклика, бросился к реке, что тут же, в каких-то двухстах шагах, поджидала, приманивала его, зеленоватая от склоненных ив и ракит, пронизанная золотистым светом уже разогретого солнца.

Наверное, он слишком понадеялся на себя, нырнул глубоковато – вода обожгла, перехватило дыхание, а когда поплавком, ловя ртом воздух, выскочил на поверхность и, попробовав низ ногой, не достал до дна. Глянул на уже отдалившийся берег и зазнобило от страха – течение несло его на стремнину.

«Никогда не купайся один!» – вспомнил он предостережение матери, сделал несколько замахов назад, в сторону, чтобы вырваться из притяжения, от которого мог вот-вот захлебнуться.

И вдруг смутно услышал далеко пробубнившее по воде:

– Эй ты, как тебя! Клушинский!

Откуда это? С другого берега? И кто его знает, и кто зовет? Но вот опять что-то эхом отлетело от воды, ударило в уши:

– Тебе говорят, Клуша, греби на месте! И не боись. Тебя самого прибьет вон к той вот раките.

Юра едва разглядел мальчишку, который стоял над обрывом, уже раздетый, готовый прыгнуть на выручку.

От одного только решительного его вида Юра успокоился, осмотрелся, выравнивая дыхание.

«Значит, клушинский, – подумал он с веселым, внезапно охватившим его азартом. – Значит, я деревенский, а ты городской!»

И, развернувшись, преодолевая течение, а был уже метрах в десяти от берега, где кричал ему незнакомый мальчишка, повернул назад.

Он еле вылез на осклизлую траву, хватаясь за зеленые космы осоки, и с колотящимся сердцем сел на свою одежонку.

– Ты смотри, да у тебя гусиная кожа, – покачал головой мальчишка, в несколько взмахов, саженками, успевший к тому времени перемахнуть с того берега. – Паша Дешин, – сказал он и протянул крепкую руку.

Так началась первая гжатская дружба, дружба того мальчишеского бескорыстья, которая почему-то часто прерывается с годами, оставаясь лишь воспоминанием.

Где вы, други послевоенного лихолетья, казавшиеся взрослее взрослых в свои десять-двенадцать лет, строгие судьи малейшей нечестности, выдумщики в озорстве, терпеливые в голоде и недетской работе, – Паша Дешин, Валя Петров, Лева Толкалин, Слава Нижник, Володя Попов и Тоня Дурасова, разрешавшая в минуту все споры и драки?

Первое гжатское лето прошло в заботах о доме, который нужно было собрать из бревен, а потом еще возвести над ним крышу.

Не зазывай, не соблазняй, река, затененной прохладой омута и блеснувшей в глуби, словно ласточка, юркой плотвичкой. Жара нещадная, но отец неумолим: пока не выложат очередной ряд кирпичей на фундамент, о купании не думай. И с усталым нытьем в плечах, когда «руки как крюки», месят они с Борисом в деревянном корыте цементный раствор, переносят тяжелые ведра, обливаются потом.

Самый дальний пока отрезок его пути – двенадцать верст от деревни Клушино. Остановиться, оглядеться вокруг, выбрать ориентиры, чтобы не заблудиться. Нет, пока не по звездам. Вот по тому угловому дому, от которого поворот налево, на Красную – как в Москве! – Красную площадь, мимо собора, мимо крепкого, вековой кладки здания, на мост, и опять никуда не деться от Гжати. Она всюду – спереди, сзади, справа и слева. В ней течет словно жизнь старинного города. Интересно, где ее родничок и куда впадает река? Пашка Дешин сказывал, будто по этим берегам проезжал когда-то сам Петр I.

Так начинается определение своего места не только в пространстве, но и во времени. И конечно, Юрию повезло хоть немного, но пожить в этом городе Гжатске, где прошлое так близко соприкасается с настоящим. Для детской восприимчивой души достаточно лишь малейших впечатлений, чтобы в ней вспыхнуло уважение к истории места, откуда дальше идти и идти. Конечно, Юра узнавал обо всем постепенно.

Действительно, есть свидетельства, что, объезжая страну в поисках наиболее удобных путей движения грузов в северную столицу – Санкт-Петербург, – Петр I обратил внимание на реку Гжать, приток Вазузы, впадающей в Волгу возле Зубцова, тоже старинного города.

28 октября 1715 года Петр I предписал: «В Московской и Рижской губерниях по рекам по Гжати от устья Малой Гжати да по Вазузе от села Власова сделать судовой ход, как возможно, чтобы могли суда с пенькой и хлебом и с иными товарами ходить без повреждения и чтобы сие учинить сего года до заморозов, да на тех же реках в пристойных местах сделать анбары».

Вот, оказывается, из какого времени вытекает Гжать – труженица, не просто рекою, а пользою государству Российскому!

Немало было положено трудов местных крестьян, ремесленников, работных людей, чтобы в заброшенном, болотистом и лесистом районе на месте никому не известной небольшой деревушки возникла Гжатская пристань, ставшая затем Гжатской слободой. До сих пор идут споры о дате основания Гжатска. Большинство сходятся на октябре 1715 года. После открытия пристани началось заселение ее ремесленниками и купцами – снимались с насиженных мест нелегко. Но уже через три года государевы планы оправдали себя: на строительство Ладожского канала, где в это время голодало огромное число рабочих, прибыл первый гжатский хлебный караван на 50 барках. Обрадованный Петр I, по преданию, щедро наградил гжатчан, преодолевших столь дальний и опасный путь, и заявил, что отныне будет считать Гжатск житницей Петербурга.

В знак особого почтения Петр I приказал возвести в слободе на левом берегу Гжати, там, где он выгибается полуостровом, дубовый одноэтажный дом с мезонином, который был украшением города почти до середины прошлого столетия.

В указе «Об открытии Гжатской пристани и о переводе на оную торжков из Можайского уезда» перечисляются следующие города, способные, по замыслам Петра I, доставлять к Гжатску хлеб: Верея, Боровск, Калуга, Мещерск, Серпухов, Мосальск, Серпейск, Алексин, Таруса, Оболенск, Малый Ярославец, Мценск, Чернь, Тула, Орел…

Разве нельзя сказать так: почти вся Россия смотрелась тогда в зеркало широкой, полноводной реки. А сами гжатчане тоже Россия.

Все это впитывал – капля за каплей – из соков гжатской земли, из корней дальней и славной истории мальчик Юра Гагарин.

И вдруг новое открытие, совершенное сентябрьским днем сорок пятого, когда он пошел в третий класс базовой школы при педагогическом училище.

На переменке учительница Нина Васильевна Лебедева собрала ребятишек в кружок и, обведя взглядом стены, тихо сказала:

– Дети, а знаете ли вы, что учитесь в историческом доме? Здесь останавливался великий русский полководец Кутузов…

Тогда, быть может, и не сразу Юра все осознал, но, взрослея, внимательнее приглядывался к краснокирпичному дому, принадлежащему когда-то купцу Церевитинову.

Не где-нибудь, а под Гжатском произошла восторженная встреча М. И. Кутузова, назначенного на пост главнокомандующего, с русской армией. «Приехал Кутузов бить французов», – передавали солдаты из шеренги в шеренгу. А Кутузов, по рассказам очевидцев, приняв почетный караул, произнес: «Ну, как можно отступать с такими молодцами!» Полки, жаждавшие решительной битвы, услышали волнующее воззвание полководца к смолянам:

«Достойные смоленские жители, любезные соотечественники. С живейшим восторгом извещаюсь я отовсюду о беспримерных опытах в верности и преданности вашей… к любезнейшему отечеству. В самых лютейших бедствиях своих показываете вы непоколебимость своего духа… Враг мог разрушить стены ваши, обратить в развалины и пепел имущество, наложить на вас тяжкие оковы, но не мог и не возможет победить сердец ваших. Таковы россияне».

Не найдя нужного места для битвы, Кутузов ушел с войском к Бородину, а здесь развернулась ожесточеннейшая партизанская борьба.

В Гжатском уезде начал свои бесстрашные рейды, налеты на французов отряд Дениса Давыдова. И не дальний ли предок Юрия отличился удалью и храбростью в том же сентябре двенадцатого года? Не дед ли его деда Гагары?

Французский генерал Бараге-Дильер доносил начальнику штаба наполеоновской армии маршалу Бертье:

«Число и отвага вооруженных поселян в глубине области, по-видимому, умножается. 3 сентября крестьяне деревни Клушино, что возле Гжатска, перехватили транспорт с понтонами, следовавший под командованием капитана Мишеля. Поселяне повсюду отбиваются от войск наших и режут отряды, кои по необходимости посылаемые бывают для отыскания пищи».

Гжатск, освобожденный от французов 2 ноября, оккупанты уничтожили почти полностью. Они сожгли все здания присутственных мест, 252 частных дома; 326 домов сильно обгорели – свидетельствует «Смоленская старина» за 1916 год.

Сколько же народного горя и гнева отразилось в тебе, светлая, чистая Гжать!

Потрескивают головешки в костерке, разведенном на берегу, то взвивается, то приникает к земле огонь. Три неразлучных дружка – Юра Гагарин, Валя Петров и Женя Васильев, – потирая от дыма кулаками глаза, ждут не дождутся, когда же будет готов их ужин. Дома в тумбочках и шкафах хоть шаром покати – ни кусочка хлеба. Матери совсем голодными спать не уложат. Чего-нибудь да наскребут по сусекам. Про картошку лучше не вспоминать – сейчас бы рассыпчатую, белую, круглую, как раньше, до войны, в деревне.

Но в этом году картошки как не бывало. Огород по привычке вскопали, а хватились – сажать нечего. Отец раздобыл полмешка за труды свои плотницкие. Сбросил возле стола на кухне с плеча. Уселись они с матерью на табуретки, как над сокровищем, а Юра с Борисом рядом носами шмыгают, слюнки глотают. Посмотрел отец на одного, на другого и говорит: «Вот что, Нюра, эти полмешка раздели пополам, надо ребят поддержать, свари супа, а другую половину покромсаем на семена».

Четыре дня ели жидкое варево, вкуснее какого в жизни потом ничего не пробовали. А порезанные на части картофелины сунули в сырую, холодную землю – весна сорок седьмого дождливой выдалась, – только и взошло два-три десятка ростков, не набрали семена силу. Да и на те слабо проклюнувшиеся из борозды листочки чуть ли не молились, чтобы они поднялись и запестрели бледно-голубыми с желтыми глазками цветками.

А пока ждали урожая – всего-то пять-шесть ведер выкопали, – перебивались добытой с великим трудом на копаных-перекопаных огородах и полях гнилой картошкой, из которой мать пекла серые, как асфальт, блины, за свой вкус нареченные в народе «тошнотиками».

Наверное, потому и отпускала мать Юру на речку, придерживая только младшего Бориску по малости лет, что видела в реке подсобницу. Гжать подкормит Юрашу.

И сейчас у костра, немигающе глядя в пламя, ребятишки прислушивались, ждали сигнала к речному ужину. Пескарики уже поджаривались, дымились парком на ольховых веточках-вертелах. Маловато, правда, их, да и мелковаты. Как говорит Женька, всего-то и положить на зуб. Зато ракушек много, бросили их в самый жар, шипят, вот-вот начнут выстреливаться, раскрывая створки, – это и будет привычным сигналом к началу трапезы. На что же похоже их белое мясо? На высунутый язык, а по вкусу на селедочную икру, только пресную, от которой отдает речкой и водорослями.

Ужин в разгаре – прокаленные ракушки обжигают ладони, а пескарей можно жевать как хамсу – с косточками. Все трое жуют, молчат и думают об одном и том же: завтра принимают их в пионеры. Пятый класс… Уже пятый! И затухающие взвивы костра похожи на красные кончики пионерского галстука. Вспыхивают, расправляются и снова трепещут от ветерка.

– Валь, повтори, почему галстук красного цвета?..

Они уже многое знают.

О телеграмме, посланной Московскому военно-революционному комитету, когда в Гжатском уезде была установлена Советская власть: «Власть в руках Совета. Спокойно».

О бесстрашном большевике, первом председателе исполкома уездного Совета М. П. Ремизове, который ушел из-под обстрела во время кулацкого мятежа и вернулся в Гжатск на бронепоезде с отрядом красноармейцев, чтобы защищать Советскую власть.

О революционере-гжатчанине Ф. Ф. Солнцеве, расстрелянном в Закаспии английскими интервентами в числе 26 бакинских комиссаров.

О том, что в июне 1919 года в Гжатске перед красноармейцами и жителями города выступал председатель ВЦИК М. И. Калинин. Учительница читала им выдержки из этой речи.

«Чем держится Советская власть? Эта власть существует потому, что в глубине крестьянских и рабочих масс таится глубокое убеждение, что, это доподлинное правительство рабочих и крестьян… что не может быть другой власти, которая так бы широко шла навстречу рабочим и крестьянам… Империалистические хищники стараются сделать все, чтобы только вызвать восстание на почве голодовки… Люди, которые придут после нас, с благоговением скажут, что спасение их в том, что мы претерпели те муки, в которых мы сейчас живем. Призываю всех вас к общей борьбе, в ряды Красной Армии».

Завтра принимают в пионеры, но радость неполная, к ней примешивается огорчение – нет галстука. Сказали, чтобы каждый принес с собой, а в магазинах не оказалось даже кусочка красного ситца. Мать и к соседям наведалась – нет.

Подергивается пепелком костерок, гаснут последние угольки. От речки потянуло холодом, пора собираться домой.

Прямо с порога первый вопрос:

– Ну что, так и не нашлось галстука?

– Пока нет, сынок… Ложись спать, утро вечера мудренее.

Какая надежда на ночь? Юра долго ворочается с боку на бок. Но голод и усталость проваливают словно в пропасть. А мать, привернув фитилек керосиновой лампы, ставит на стол швейную машинку и склоняется над стареньким сундучком. Там хранится самое заветное, дорогое сердцу и памяти, что не решилась обменять на картошку и хлеб. Вот на самом дне – красная рубашка-косоворотка ее отца, единственная, сберегаемая как талисман рубашка Юриного деда, путиловского рабочего Тимофея Матвеева. В нее он наряжался, бывало, по праздникам, ходил на маевки.

– И тебе не жаль ее резать? – разоблачает задумку жены Алексей Иванович.

Анна Тимофеевна прижимает рубаху к лицу, с мокрым пятном кладет на стол, расправляет складки.

– Жалко, Леша, и даже очень. Но какой пионер без галстука?

Утром солнце притрагивается к ресницам. Юра открывает глаза: что это? Когда, откуда? На спинке стула висит пионерский галстук.

– Мам, пап, где достали?

– Это сынок тебе от деда твоего Тимофея Матвеевича, – улыбается мать. – Из Петрограда.

Догадка проста: на полу клочки красной материи, остатки косоворотки. И пока собирается, донимает расспросами: «Он что, путиловский рабочий? А тебе тогда сколько было лет? Попал под пули девятого января во время шествия к царю? В Кровавое воскресенье?»

Но вот и последний звонок. Скорей, скорей! Ровнее шеренги! В самом большом классе парты сдвинуты, поставлены одна на другую, освобождено место для сбора дружины. В дверях колыхнулось, пахнуло жаром знамя, звонкими, радостными вскриками оглушил горн, дробью, так, что зачастило сердце, будто попали прямо в него, ударил барабан, и возбужденное сознание успевало теперь ловить только это кумачовое, неизъяснимо праздничное, приподнимавшее словно на крыльях, а губы выговаривали клятвенное, такое, за что, не задумываясь, отдал бы жизнь.

– Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик, перед лицом своих товарищей обещаю, что буду твердо стоять за дело Ленина, за победу коммунизма. Обещаю жить и учиться так, чтобы стать достойным гражданином своей социалистической Родины…

Чьи-то проворные и вместе с тем бережные, осторожные руки приподняли воротничок, обернули вокруг шеи галстук, завязали его, поправили так, чтобы не давил, и прихлопнули по груди: «Поздравляю, Юра…»

И он словно прибавился в росте, раздался в плечах. А когда покосился вниз, на галстук, глаза резануло жжением пламени.

Да, он был еще мальчишкой, но жизнь распахивалась перед ним все шире, и то, что не осознавал Юра, примечали близкие к нему люди – родители, учителя.

Запомнилось же Анне Тимофеевне, как сын каждый вечер наглаживал свой пионерский галстук, чтобы утром завязать его аккуратно, выправив узел, расправив концы.

«…В эту операцию он вкладывал особый смысл. А может быть, так оно и было? Ребенок, пережив оккупацию и повзрослев, особенно трепетно ценил все завоевания Советской власти, гордился ими, считал себя приобщенным к борьбе за свободу и независимость Отчизны. У меня такое впечатление, что Юра старался охватить все».

В школе создается театр теней – Юра записывается одним из первых. Объявление о начале занятий в духовом оркестре – идет туда, выбирает трубу, и дома никому нет покоя. Вместе с дружком Левой Толкалиным находят старенький фотоаппарат, на каждом шагу пристает к родным и товарищам: «Прошу сниматься…»

Валентин Алексеевич рассказывает о курьезе, происшедшем на концерте художественной самодеятельности, на который Юра пригласил всю свою родню.

На сцену вышел ведущий и объявил, что праздничный вечер чтением стихов откроет ученик 5-го «А» класса Юра Гагарин.

Юра уверенно прочитал стихотворение, ему шумно аплодировали, и видно было, что общее внимание льстит мальчику.

Следующий номер – танец «Лявониха». Называют исполнителей, и опять среди других Юра Гагарин. Отплясали ребята лихо, разгорячили публику. Небольшая пауза, и вот уже рассаживается школьный духовой оркестр. И снова, теперь уже трубачом, объявляют Юру.

Алексей Иванович заерзал на скамье, красные пятна по щекам пошли, и не поймешь, то ли гордится сыном, то ли сердится. А тут как нарочно:

– Песня «Это было в Краснодоне…».

Хор, правда, невелик, но Юра… Да, это он выглядывает из-за первого ряда.

Алексей Иванович поднялся со скамьи и пошел к выходу.

В перерыве Юра бегом к нему: ну как, понравилось?

– Плохо, скверно, – сказал отец, хмурясь, – лучше бы с матерью дома остались.

– Почему? – изумился Юра. – Вон сколько нам хлопали.

– Вот именно, только тебя и вызывали. Ты мне вот что объясни: у вас других способных ребят нет, что ли? Все Гагарин да Гагарин! И швец, и жнец, и на дуде игрец… Зачем выпячивать-то так себя? Провалиться со стыда можно…

«Что ж скрывать, – вспоминает Валентин Алексеевич, – была в тот вечер в его словах правда. Всю жизнь они с матерью учили своих детей скромности, и легкий успех Юры на концерте, конечно же, обескураживал отца. К счастью, и для Юры этот урок не прошел даром…»

Ну а как Юра учился в гжатские годы?

По-разному, как большинство ребятишек послевоенной поры, для которых – об этом нельзя забыть – школьные заботы не были единственными. Немалая часть домашних дел перекладывалась на мальчишеские плечи. Принести воды, прополоть, полить огород, привезти на тачке дров, но сначала их где-то раздобыть. Не говоря уже об утомительных до головокружения походах за прошлогодней картошкой для «тошнотиков», Надо иметь в виду, что все это время Гагарины строились – дом собирался по бревнышку и, несмотря на плотницкое мастерство и оптимизм Алексея Ивановича, еще долго стоял в непокрытых стропилах.

Бывшая заведующая базовой школой Елена Федоровна Лунова, хорошо знавшая Гагариных еще по деревенскому житью, так отзывалась о Юре в районной гжатской газете «Красное знамя» 14 апреля 1961 года:

«Помню, в 1945 году Анна Тимофеевна Гагарина привела к нам в школу двух мальчиков, Юрия и Бориса. Юрий был постарше, он поступил в третий класс. Он сразу как-то выделился среди учеников своей огромной любознательностью и большим прилежанием. С детских лет его тянуло к технике, особенно к самолетам. На уроках рисования в тетради Юрия очень часто появлялись его любимые самолеты, под которыми стояло короткое, такое близкое мальчику слово «Як». Этот светловолосый ясноглазый парнишка мечтал о полетах».

Первый, сгладивший все «острые камешки» прилив учительской гордости, и в нем такое понятное стремление указать на интересы и увлечения Юры. «Любимые самолеты», «мечтал о полетах» – все равно что в учебнике по арифметике – от ответа, итога к условиям трудной задачи.

Наверняка самолетики появлялись в тетрадях и других мальчишек, но не все они стали летчиками, а тем более космонавтами.

Анна Тимофеевна по праву матери замечает:

«Бывает, собираются у меня Юрины учителя, одноклассники, вспоминаем мы послевоенное время. Как-то я слушала-слушала, даже растревожилась: уж не очень ли идеальным мой сын по рассказам выглядит? А ведь он, как все мальчишки в его возрасте, и баловной и шаловливый был».

Припомнила она, как однажды Юра с Борисом пришли в дом с черными, как у кочегаров, лицами, с опаленными бровями.

Опасные игрушки и игры послевоенных лет! Нетрудно найти где-нибудь в подвале разрушенного дома целый ящик с патронами. И вот уже карманы отвисают от тайно уносимого страшного груза. Патроны такие новенькие, медно блестящие, с острыми головками – пулями. Уже известно, что обведенные разноцветными колечками – это значит трассирующие или разрывные. И похваляясь в познании и умении, твой товарищ постарше ловко выворачивает пулю, высыпает узкой дорожкой порох – порошинка к порошинке – поджигает, и только глаза заслоняешь рукой от вспышки, ударившей серным запахом смерти. Очередь за тобой.

А то можно разжечь костер, кинуть туда пару-тройку патронов, залечь шагах в двадцати за холмиком или пнем и с пошевеливающимися под кепчонкой волосами ждать, пока не стрельнет и не протенькает над головой рассерженная недетской забавой пуля.

– Мало мне горя? – шепчет побелевшими губами мать, уличив в столь опасных проделках.

И не знает, что извлеченные ею из карманов и конфискованные патроны действительно всего лишь игрушки по сравнению с завтрашней, куда более жуткой затеей. Трое мальчишек, в том числе Юра, – Бориску по малости лет с собой не берут, – нашли целехонькую гранату с запалом и пойдут в лес к заросшему пруду «рвать». Так и говорили тогда – «рвать», а не «взрывать», и сие означало, что самый сильный, повелев остальным укрыться, залечь, взведет эту штуку в зубчатой оболочке, повернет ручку до красной на вырезке точке, стукнет ею по колену, как видел в кино, и, пересиливая страх, ослабивший руку – теперь только секунды до взрыва, – швырнет гранату с берега в Гжать. Бывали случаи, когда во внезапной растерянности от «отсчета смерти» граната взрывалась в ручонках…

Нет, не только самолетики с красными звездами на чистом тетрадном листе. Юра был мальчишкой среди мальчишек послевоенной поры.

Отзвуком тонкой струны через многие годы донесся до Елены Федоровны Луновой и такой Юрин поступок.

Зашла она как-то на пионерский сбор отряда, председателем которого был Гагарин. Ребята вели разговор про военные специальности, спорили, кем лучше быть – пехотинцем, летчиком, танкистом или артиллеристом. А потом начали перебирать, про кого какие поются песни. И разумеется, не обошлось и без «Трех танкистов». Запевал и дирижировал Юра. Когда подхватили про «экипаж машины боевой», про то, как «мчались танки, ветер поднимая», догадалась Елена Федоровна, что песня посвящается ее сыну Валентину, танкисту, геройски погибшему в жестоком бою. Этим ребята хотели ей сделать приятное. Поглядывая на учительницу, Юра старался больше всех. Елена Федоровна не выдержала и, глотая слезы, вышла, встала у окна, справляясь с собой. Слышит, песня, затихла, скрипнула дверь и выглянул настороженный Юра. Приблизился, склонил голову и, не зная, что сказать в утешение, только уткнулся в грудь, руку на руку положил.

Гжатские годы для Юрия важны, конечно, и тем и другим – и накоплением знаний, и воспитанием чувств. Трудовые навыки тогда давала ребятам жизнь. Будущее покажет, уравновесит чаши весов. Но если говорить о науках, то теперь ясно бесспорно – в гжатской школе особенный интерес проявился у Юры к физике.

Почему? Кто знает? Нам остается предположить, что в восприятии мальчика воедино слились и тайна законов природы, и личность учителя, который владел ими как маг. Этому человеку в воспоминаниях самого Гагарина о гжатской школе отведено почетное место.

«Физику преподавал Лев Михайлович Беспалов. Интереснейший человек! Прибыл он из армии и всегда ходил в военном кителе, только без погон. В войну служил в авиационной части, не то штурманом, не то воздушным стрелком-радистом… Лев Михайлович в небольшом физическом кабинете показывал нам опыты, похожие на колдовство… Он познакомил нас с компасом, с простейшей электромашиной. От него мы узнали, как упавшее яблоко помогло Ньютону открыть закон всемирного тяготения. Тогда я, конечно, и не мог подозревать, что мне придется вступить в борьбу с природой и, преодолевая силы этого закона, оторваться от земли».

Вот оно что: в восхищенных глазах летчик и физик одновременно. Рука, державшая штурвал самолета, водит мелком по доске, вычерчивает замысловатую формулу, которая скоро оказывается такой понятной, словно ты открыл ее сам. Когда этот широкоплечий, с крупной головой человек входит в класс, приглаживая густую, в просединках шевелюру, хочется встать по-солдатски и отрапортовать, что к уроку готовы.

– Жидкость выталкивает погруженное в нее тело с силой, равной весу вытесненной жидкости. То же самое явление наблюдается и в газах. Газ выталкивает погруженное в него тело с силой, равной весу вытесненного газа. На этом законе основано воздухоплавание…