Текст книги "Юрий Гагарин"

Автор книги: Виктор Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

Это уже не фантастика: «Несмотря на то, что высота была очень большой, – рассказывал после полета подполковник Коровушкин, – даже крупные площадные и линейные ориентиры менялись под крылом истребителя с калейдоскопической быстротой. Стрелка прибора показывала, что самолет летел со скоростью тысяча восемьсот километров в час. Но вот она миновала и эту черту… Две тысячи! Но стрелка прибора продолжала свое движение. Чем выше была скорость, тем больше становилась тяга двигателя, и казалось, что нет ей предела…»

Летать! Летать! 1957 год, год сорокалетия Советской власти, стремительно передавал эстафету новому – 1958-му. Он вручал ему две крошечные звездочки, огибающие планету, – два спутника Земли. В уходящем году были успешно проведены испытания межконтинентальной баллистической ракеты. Девятый месяц в Дубне под Москвой работал синхрофазотрон – крупнейшая в мире атомная машина. Атомный ледокол «Ленин» готовился в первый арктический поход. На Куйбышевской ГЭС дали ток еще восемь агрегатов. С пуском двадцатого мощность станции достигла двух миллионов ста тысяч киловатт. Завершилась работа над новым пассажирским самолетом Ту-114. На Минском автозаводе рабочие изготовили первую партию сорокатонных самосвалов МАЗ-530. Открылся путь воде на всей четырехсоткилометровой трассе Каракумского канала от Амударьи до реки Мургаб. Об этом говорили, этим восхищались.

А спутник второй, нет, это непостижимо: где-то над облаками, в космической ночи огибал планету маленький шарик с симпатичной дворняжкой Лайкой, что уснула в собачьей своей конуре, преданно послужив человеку, а вернее, всему человечеству.

На землю, на землю, Юра! Твое дело охранять страну. Да, он и почувствовал себя часовым Родины, когда под звон курантов, раздавшихся из приемника, представил себе Валю, всю их семью за столом в оренбургском домике, мать и отца в такой далекой отсюда гжатской избе… Наверное, тоже собрались вместе, пришли Валентин, Зоя… Пусть им будет спокойно, пусть тишина над родными крышами будет мягче круженья снежинок.

С кроватей поднял вой сирены. Знали: тревога учебная, а вдруг настоящая? Сирена крикнет вот так же. Бежали к машинам, застегиваясь на ходу. У самолетов – и когда они только спят – поджидали, докладывая о готовности, техники.

– Гагарин, отставить. Злобин, остаетесь тоже. Дергунов, и вы не летите…

Васильев немногословен: опять взлетают одни «старички». И когда самолеты, со звоном врезавшись в небо, скрылись из глаз, открыто выплеснулась обида:

– До каких же пор нам ходить в салажатах? Вот вернется, и выложим все напрямую.

Но Васильев в ту ночь мог бы и не вернуться. Выполнив перехват, летчики уже направлялись к аэродрому, когда взлетно-посадочная полоса внезапно утонула в тумане. Так случилось, что Васильев остался в воздухе, как бы предчувствуя этот злостный сюрприз здешней природы и дав возможность другим приземлиться раньше. Замерев, Юрий слушал переговоры земли с самолетом. Мгла сгущалась, клубилась, сесть казалось уже невозможным. Катастрофа? Но вот лишь тонкая пленка просвета над полосой, и, вынырнув из молочного месива, самолет выходит на посадочный курс. Шасси коснулись спасительной тверди… Голос двигателя – как человеческий – радостный, облегченный, верящий и не верящий в чудо. В стартовом домике Юрий тискает командира:

– Леонид Данилович, как это вы? Это же здорово! – А сам про себя: «Живой, неужели живой?»

Васильев спокоен, но горячечный блеск в глазах выдает волнение, и чуть-чуть подрагивает рука с кружкой горячего чая.

– Обычное дело, ребята. Главное – держать в руках не только самолет, но и небо. Ну и понятно – точный расчет. На истребителе ты сам себе командир, сам за себя отвечаешь. Ты царь и бог. А риск… Вся наша жизнь в опасностях. Особенно в северном небе.

И, уже владея собой, расслабился:

– Намотали на ус? Теперь ясно, почему вам рано из гнездышка? Вот солнце проглянет – и полетите.

До солнца было еще не скоро. В конце марта – начале апреля оно едва выглянет из-за сопок. Но разве не доказал им Васильев своим примером, чем может кончиться нетерпение юности? Снова теоретические занятия, тренажеры. И в размеренность летчицких будней опять врываются споры, дискуссии, затеваемые, как всегда, Дергуновым. Он всюду всегда торопился. Притащил газету, исчерканную карандашом.

– Читайте: «По адресу «Москва – Спутник» от общественных организаций, советских учреждений, предприятий, колхозов, воинских частей и отдельных лиц поступило более девяноста тысяч писем, телеграмм и радиограмм…» Что я говорил? А вот это: «Хотим быть первыми астронавтами…» Ни много ни мало!

Разжег любопытство: «Многие советские люди самых разнообразных профессий и возрастов заявляют о своем желании быть первыми астронавтами. В настоящее время общее число желающих первыми лететь в космическое пространство составляет около 1300 человек. «Мне кажется, я имею право быть одним из первых разведчиков космоса», – пишет летчик Н. Д. Маклаков, сообщая при этом, что в годы войны он принимал участие в воздушных боях с фашистскими летчиками, а после войны летал на реактивных истребителях, хорошо знает авиационную технику… М. Д. Кузьменко из Харькова тоже считает, что первые астронавты должны иметь известный опыт летной работы… И просит воспользоваться его услугами в качестве пассажира на одной из последующих космических ракет. «Единственной целью моего заявления является стремление послужить прогрессу нашей науки».

– Нет, ребята, вы посмотрите, как все близко, как всерьез. А каков Андрэ Грасс из Франции? Тоже хочет лететь на спутнике. А вот Альфонс Угарте согласен быть пассажиром межпланетного корабля при условии, что ему выдадут страховой полис на 50 тысяч долларов. Американец Конелла рассказывает, что два года назад в США ловкачи занимались распродажей участков на Луне. Несколько из них было куплено. Кроме того, они продавали билеты для полета на Луну на первом «реактивном корабле». Конелла просит забронировать ему билет в СССР…

Дергунов встряхнул шевелюрой, хитрюще взглянул на Юрия:

– А ну сознавайся, твоя работа? – и протянул газету. – Читай, читай вот с этого места.

– «За подписью 17 работниц одного из заводов Северодвинска Архангельской области поступило письмо с просьбой дать ответ на сложные проблемы скорости и орбиты спутников… Моряков Балтийского флота тт. Гагарина, Дудника и Исмагилова интересует вопрос, нельзя ли сделать так, чтобы при завершении своего пути спутник падал на землю, не сгорая».

– Гагарин… Постой, и правда Гагарин, – изумился Юрий, догадываясь, что хотел этим сказать Дергунов. – Но ведь мы же не моряки, – нашелся он, – и не Балтийского флота!

– Зато мы морские летчики Северного, – парировал Дергунов. – Ты просто запутал адрес для конспирации и фамилии написал другие. Дудник – это, конечно же, Дергунов, Исмагилов – Байбеков… Ну? Ты вот что окажи нам, родной заявитель, свою-то фамилию почему не изменил? То он Тамарин… А теперь наконец-то Гагарин, однако с Балтфлота…

И уже все трое грохнули хохотом. Юрий прыгнул на Дергунова, завязалась дружеская потасовка.

Дни опять пошли тренировочным сплошняком в непрерывном, но уже начинающем просветляться сумраке. Солнца ждали как обещания. И час взлета пробил.

Пальцы впились в рубчатую ручку управления. Юрий сидел в первой кабине «спарки», Васильев – во второй. И переполненный восторгом, зная, что лишними разговорами нарушает порядок, Гагарин проговорил:

– А солнца-то нет. И наверное, не будет.

– Будет, – ответил Васильев тоном, дающим понять, что лирики хватит. – Через двадцать минут, Гагарин, обещаю вам полное солнце. – И дал команду взлетать.

Каждый полет как первый. Кто же это сказал? А может, сам Юрий пришел к этому ощущению? Бетон скользнул темно-серой лентой, сопки съежились, уменьшились, стали снежными бугорками, с каждой минутой все чище открывалась голубизна, но вот справа по стеклу фонаря вдруг брызнуло золотом. «Вот это забрались!» – восхитился Юрий, взглянув на стрелку высотомера. И, скосив глазом на правый борт, увидел солнце таким, каким никогда не видел – лимонным медленным шаром, всплывающим снизу, из-за черты горизонта. Так вот оно, дарящее жизнь всему земному светило! Как долго тебе еще добираться до их затерянного в белой мгле городка, лучи и сами-то еще не прогрелись, где уж достать им до здешней земли… Но где-то там, в Оренбурге и Гжатске, накопилась в сосульках капель и выстукивает песню весны.

Они поднимались все выше, и солнце тянулось за ними, светило в кабину… Теперь оно как бы зависло над синей округлой далью, в искрящихся то ли льдинках, а может, клочках облаков. Неужели это Северный Ледовитый, огромный как небо.

– Красота-то какая! – вымолвил Юрий.

– Не отвлекаться, – одернул Васильев. – Ровнее держите машину. Не дай вам бог когда-нибудь перепутать море и небо.

Юрий крепко держал машину на заданной высоте, подчинялся каждому слову инструктора, порой опережая очередную команду.

«И все-таки самое замечательное, – думал он, – слияние двух стихий, этих двух величий небесного и земного, точнее, морского. И почувствовать это, понять, пережить вот такое мгновение, быть может, и есть смысл жизни?..»

После полета в летной книжке Гагарина была заполнена первая строчка. Это его самолет выводил оценки: четверки, пятерки. Петля Нестерова, как говорил Васильев, «фигура, которую невозможно выполнить без вдохновения», – «отлично». И заключение: «Разрешаю самостоятельный полет ночью в простых метеоусловиях».

В простых. Но ведь надо научиться и в сложных. Теперь экзаменовало само Заполярье. Простые метеоусловия – это когда безоблачно, тихо и далеко видно вокруг. Но на Севере погода, бывает, меняется в считанные минуты. Светло, прозрачно, и вдруг все белое, словно взрывается. Откуда-то завихрился, сразу же залепив фонарь самолета, снег. А тут наползает туман… И ни зги не видно вокруг. Остается довериться одним лишь приборам, спокойному голосу руководителя полетов и самому себе, своим нервам, своим рукам.

Юрий вылетел в синее небо, выполнил все упражнения, а когда возвращался на аэродром, оказался в клубистом зарядном облаке и словно ослеп, оглох. Нет, он слышал ровный голос земли, знал, что пролетает почти над посадочной полосой, но не поверил метущимся стрелкам, пошел на другой разворот…

Что ты делала в это время, Валя, в далеком своем Оренбурге и как отдалось в твоем сердце предвестье беды?

Только Васильев один догадался – нужна «неотложка». Может быть, потому, что знал Гагарина лучше всех. Он сел в свой самолет и ринулся в вихрь «заряда», во мглу, на надрывистый зов теряющей силу машины.

«Спокойно, Гагарин, – услышал Юрий знакомый голос, – наблюдай меня, следуй за мной». Васильев вывел Юрия в чистое небо, указал курс посадки, и через пятнадцать минут в стартовом домике они обнялись. У Юрия не было слов. По-мальчишески озарившись, он потянулся было к Васильеву, хотел ему что-то сказать – откровенное, благодарное, но тот остановил командирским дружеским взглядом.

– Я все понимаю, Юра… На то мы и летчики. Это и называется взаимная выручка. В войну только этим и жили…

В ту ночь Юрий долго но мог заснуть. Пережитое в небе вернулось в каждой подробности, разобрал до мельчайших деталей свой вылет уже не умом, а сердцем. Эта внезапная круговерть, бешено налетевший швал, он не мог понять, где небо, вмиг промелькнули лица Вали, матери и отца… И вдруг заставивший собраться в кулак голос старшего лейтенанта Васильева. Как его теперь называть? В мути тумана замигавшие зовом к жизни огни его самолета… Юрию показалось, будто он вынырнул из глубины, где тонул, задыхаясь, когда за Васильевым распахнулось просторное небо. Потом этот плавный, спокойный вираж и крутой нырок за командиром к посадочной полосе. Словно в чьи-то родные руки.

– Вы знаете, – сказал Юрий тоже не спавшим друзьям, – Васильев спас мне сегодня жизнь… Даже больше, чем жизнь.

Те помолчали в согласии.

– Давай, Юра, спать, – отозвался после паузы Злобин. – Тебе надо выспаться. Завтра снова полеты.

Юрий привстал, облокотясь на подушку, начал глядеть в окно. В полночь уже не было прежней темени. Наоборот, небо светлело. За сопкой, слюдянисто сверкавшей вершиной, вздыхал, ворочался океан. Где-то неподалеку подремывали самолеты. А может быть, два из них тоже переговаривались, вспоминали о случившемся? Вот один подрулил к другому. Он засыпал…

Да, дни теперь сливались, припаивались один к одному, и это была их служба. Романтическое представление о профессии летчика уживалось с другим пониманием начавшейся жизни: труд, напряженнейший труд, в котором чередовались радости и огорчения. Но ведь он сам того добивался, сам шел к цели, не зря моряки говорят: «Красив корабль на картинке, а море с берега». То же можно сказать про самолет, аэродром, да и небо. Работа, работа, ну и, конечно, – нельзя без него – вдохновение.

Холодное – то голубое, то внезапно мглистое – небо становилось родным. Он обживал его, все больше о нем узнавал. И все больше гордился.

Однажды в выходной пошли прогуляться в сопки. Снег уже слинял, тут и там на замшелых скалах проглядывали неяркие, но удивительно веселые северные цветы. Разбрелись, чтобы нарвать букетов. И вдруг наткнулись на проржавленный остов. Самолет? Да, он лежал средь камней, словно кит, истлевший, выброшенный на берег. Без особого труда определили: сбитый во время войны «мессершмитт». Кто-то предположил:

– Сафонов постарался.

– А может, Курзенков?

Об этих героях из уст в уста передавались легенды. Молодые летчики знали их в лицо по портретам, развешанным в ленинской комнате. Сергей Георгиевич Курзенков, Герой Советского Союза, был первым командиром подразделения, в котором служил теперь Юрий.

Если вспомнить героев-оренбуржцев, в какой же замечательной семье подрастал, расправлял крылья Гагарин! Курзенков дружил с Сафоновым.

Когда бы в небе не таяли инверсионные следы, оно бы все было исписано автографами знаменитых полярных асов.

На третий же день войны, когда в сторону Мурманска летел «Хейнкель-111», Сафонов на своем И-16 поднялся наперехват. Маскируясь в солнечных лучах, он набрал высоту и стремительно пошел в атаку. С немецкого самолета по нему ударили из пулеметов, но он не отвернул, пошел на сближение, открыл огонь и сбил стервятника. Фашисты боялись Сафонова. Завидев его машину, они открытым текстом испуганно передавали по радио: «Ахтунг! Ахтунг! В воздухе Сафон! В воздухе Сафон!» По пять-шесть вылетов в день. Летчики спали прямо под крыльями самолетов, подложив под голову парашюты.

«В бою нельзя горячиться, если действовать безрассудно, не спасут ни опыт, ни высокие летные качества машины… Главное – хладнокровие, трезвый расчет, уверенность в своем превосходстве над врагом. Навязывайте противнику свою волю, и тогда победите!» Это завет Сафонова. Только в первые три месяца войны летчики его эскадрильи сбили 49 вражеских самолетов. Пятнадцать из них уничтожил сам командир. Сафонов командовал уже авиаполком, когда вылетел в последний свой бой. Нашим летчикам приказано было прикрывать конвой, шедший в Архангельск. Сорок пять «юнкерсов» налетело на корабли, им наперехват устремились три истребителя. Сафонов атаковал одного торпедоносца, второго, третьего, расстреливая их в упор, а когда стал преследовать четвертого, под ним, невидимый на фоне волн, пронесся другой самолет врага, и воздушный стрелок «юнкерса» успел дать пулеметную очередь… «Подбил третьего… Мотор… Ракета…» Последнее слово, услышанное на командном пункте, было условным извещением о неизбежности вынужденной посадки. Корабельные сигнальщики видели, как самолет Сафонова, теряя высоту, планировал в направлении миноносца «Куйбышев», но не дотянул примерно двадцать кабельтовых, упал в море и скрылся в волнах.

Но бой был выигран! Трое против сорока пяти! Расшвыряв бомбы куда попало, фашистские самолеты ушли восвояси, не потопив ни одного транспорта. Два часа эскадренный миноносец «Куйбышев» искал Сафонова в море и не нашел. Двести двадцать четыре боевых вылета, более тридцати сбитых вражеских самолетов – отважный летчик был посмертно награжден второй медалью «Золотая Звезда». Он был первым, кому во время войны это высокое звание присвоили дважды.

Курзенков. Тоже гроза для фашистов, и его однажды подбили. Он выбросился с парашютом: купол раскрылся, но тут же вдруг оторвался и стал удаляться – осколками снаряда перебило силовые лямки, они не выдержали рывка, оборвались. Летчик падал, мучительно сознавая неотвратимую смерть, сейчас удар о гранит… Он очнулся от невыносимой боли, изо рта шла кровь, а когда сознание начало проясняться, понял, что уцелел случайно, ибо упал на скалу сопки под скользящим углом и угодил в глубокий сугроб.

«Мы находились на передовом форпосте северных рубежей нашей Родины, – писал Юрий Гагарин, – и нам следовало быть такими же умелыми, отважными летчиками, как Борис Сафонов, Сергей Курзенков, Захар Сорокин, Алексей Хлобыстов и многие другие герои Великой Отечественной войны – наши старшие братья по оружию».

Теперь он тоже чуть ли не каждый день уходил в бой, правда, пока учебный. «Противник» – Васильев. Учитель вызывал на поединок ученика. Виражи, виражи, виражи. Но вот оно, вот мгновение – машину Васильева, кажется, можно поймать в перекрестье прицела, но, будто почувствовав острые взгляды Гагарина, он вводит машину в крен, стремительно уходит и опять вонзается в высоту. Теперь и сам начинает атаку, делает левый боевой разворот, заходит в хвост машине ученика, своего «противника». Но самолета Гагарина нет, он растворился. Куда отвернул? Васильев оглядывается и слышит в наушниках бодрый, с веселыми нотками голос: «Атакую! Держитесь!» Васильев пытается ускользнуть, и это вроде ему удается, но на земле фотопленка безжалостно фиксирует поражение.

Немного смущенный командир хлопает по плечу:

– Молодчина! Хорошо, что не копировали, искали себя. Это и спасло вас от проигрыша. Одним словом, Гагарин, победа за вами…

– Как учили…

Небо, полярное небо теплеет, может быть, оттого, что так радостно на душе. Небу нужна земля. На земле нужен дом, своя родимая крыша. Валя приехала в августе 1958-го, шли по улочке городка с тяжелыми чемоданами, но не ждал, не встречал их родной порог. Может, и не надо было жениться, а холостяковать, как другие, ну, к примеру, как тот же неунывающий Дергунов. Юрий не мог без очага, ему нужно было дыхание теплых стен, близость самых преданных в жизни людей. Он привел жену во времянку: такая же молодая семья уехала в отпуск и доверила им свою комнатенку. Конечно. это не то, что хотелось бы. Но вот на стол постелена кружевная скатерка, на тумбочке – знакомая салфетка в цветочках. Шагнули друг другу навстречу, обнялись. Валя оправдывает смущение мужа, его неловкость, что не смог подготовиться к встрече:

– Ничего, Юраша, потерпим. Как говорится, с милым рай в шалаше…

Да, полярное небо становилось роднее. Спасибо вам, наземные службы, за помощь, оказанную при посадках. Но разве не слышен в наушниках другой, призывающий, зовуший к спокойствию, желающий благополучной посадки голос – голос Валюши, жены. Сколько раз словно окликала она его в тумане, во мгле.

Валя иногда приходила его встречать. Юрий сердился, заставая жену у шлагбаума КПП, а она продолжала приходить, и однажды, почудилось, видел ее чуть ли не на аэродроме. Выговаривал: «Тебе что, нечего делать? Боишься, что разобьюсь. Ты только взгляни, какая надежная техника! Это же чудо, а не машины». А про себя радовался: «Замечательно, когда тебя вот так преданно ждут». «Понимаешь, Юра, у меня есть слово, договоренность с твоим самолетом и небом», – то ли в шутку, то ли всерьез объясняла задумчиво Валя. В такие минуты Юрий улавливал грусть и тревогу в ее карих глубоких глазах.

Но вот и своя комнатушка. Своя! И сразу в северный городок, в гарнизон переселилась частичка забываемого Оренбурга, а может быть, Гжатска. Приметил – занавески на окнах такие же, как в Оренбурге, наволочки на подушках похожи на гжатские, и еще что-то едва уловимое, близкое, такое, что после полета хочется лечь и лежать, как мальчишка, ожидая: Валя пройдет и коснется его головы ласковой теплой рукой. И потаенно, с удивлением и надеждой отцовства, взглядывал, как в ней нарождается новая жизнь. Интересно – девочка или мальчик? Он загадал девочку.

Нет, брат, вставай, вставай! Пора наколоть, принести дров, подтопить печку: теперь их в комнате трое, и этот невидимый третий дороже, роднее всего. Надо сходить за водой или «по воду» как поправляла, бывало, в Клушине мать. До краев наполнить кадушку, Вале теперь тяжело.

Вторая полярная ночь, как туча, опускалась за сопки. Какой незаметной прошла она с Валей! Коротали ее – дыханье в дыханье. Напеременки читали Сент-Экзюпери, словно угадавшего и открывшего им их же собственный мир. Слиянность дома, неба и самолета. Как будто они были соседями с этим французским летчиком и тот вылетал с Юрой крыло в крыло.

«Не знаю, что со мной творится. В небе столько звездных магнитов, а сила тяготения привязывает меня к земле. И есть еще иное тяготение, оно возвращает меня к самому себе. Я чувствую, ко многому притягивает меня моя собственная тяжесть! Мои грезы куда реальнее, чем эти дюны, чем луна, чем все эти достоверности. Да, не в том чудо, что дом укрывает нас и греет, что эти стены – наши. Чудо в том, что незаметно он передает нам запасы нежности – и она образует в сердце, в самой его глубине, неведомые пласты, где, точно воды родника, рождаются грезы…»

Голова Вали покоилась на руке Юры, и в ложбинке шеи он чувствовал, как пульсирует жилка, дающая ток тому третьему, чье сердечко уже начинало потихоньку стучаться, проситься в наш мир. Раньше, когда взмывал со взлетной полосы в небеса, отвечал за двоих. Теперь и за третьего, может… третью? Это надо понять и осознать.

«Задумчиво журча, к нему подступали волны доброты и нежности, которые он обычно гнал от себя, – волны безвозвратно утраченного океана». Значит, все это так близко?.. «Да, незаметно и постепенно пришел он к старости, к мыслям: «А вот настанет время», к мыслям, которые так скрашивают человеческую жизнь. Будто и на самом деле в один прекрасный день может «настать время» и где-то в конце жизни достигнешь блаженного покоя – того, что рисуется в грезах!.. Но покоя нет. Возможно, нет и победы…»

Тогда что же дальше – полеты, полеты, пока не состаришься или пока снисходительный к молодым и придирчивый к пожилым летчикам доктор не зацепится за какую-нибудь коварную загогулину на электрокардиограмме и не спишет «вчистую»? Праздные, сбивающие с толку, суды-пересуды по-столичному щеголеватых молодцов, с чистенькими летными книжками, торопящихся поступить в академию.

Но вот и Валя намекает, ведь он в ответе теперь за троих: Юра, а что же дальше? Неужели назначил он им на всю дальнейшую жизнь вот эти снежные сопки, льдистое море, ненастное небо, вызовы по ночам, ожидание благополучной посадки…

– Юра, послушай, Заполярье – это прекрасно… Сам выбирал. А что же потом? Вот родится ребенок…

– Если родишь мальчишку, будет папанинцем, – смеялся, обнимая, Юрий. – А девочку… Кто-нибудь из женщин дрейфовал на льдине?

Долго молчит. Он понимает, что переборщил со своими шутками, и тихо, серьезно:

– Надо стать летчиком, Валя… Профессионалом. Этому научит только здешнее небо. А потом… видно будет. Если захочешь, закончим с тобой академию. Ну кто помешает мне выучиться на генерала?

И они засыпают, слушая третье сердечко… То ли ночь за окном, то ли утро?

До чего же точно описывает свои ощущения Экзюпери! Вот он рассказывает о своем гидроплане, а Юрию представляется его острокрылый МиГ: «Когда запущены моторы… пилот всем телом ощущает эту напряженную дрожь. Он чувствует, как с каждой секундой машина набирает скорость, и вместе с этим нарастает ее мощь. Он сжимает ручку управления, и эта сила, точно дар, переливается ему в ладони. Он овладевает этим даром, и металлические рычаги становятся послушными исполнителями его воли. Наконец мощь его вполне созрела – и тогда легким, неуловимым движением, словно срезывая спелый плод, летчик поднимает машину над водами и утверждает ее в воздухе».

Утверждает машину. И тем утверждает себя. Это и есть то, что называется профессионализмом.

Только недавно Юрий стал ловить себя на том, что подходит к самолету как будто к живому, одухотворенному, что-то «держащему себе на уме» существу. В машине несравненно больше силы, сообразительности, зоркости зрения, если иметь в виду вое эти бортовые автоматизированные системы, средства дистанционного и централизованного управления. Еще каких-то полвека назад летчик ощущал скольжение воздуха собственной щекой, а высотомер привязывал к колену – приборной доски не существовало. Теперь же в кабине находится такое количество датчиков режима полета, что они едва размещаются перед глазами и информация предъявляется летчику на «машинном языке» – всевозможные табло, лампочки… Разве это не язык самолета!

А сам он все более принимает форму фантастической птицы, все более заостряя и скашивая крылья назад. Как будто его шлифуют природа, небо. И скорость… Скорость порой такая, что уже невозможно вести бой «визуально». Просто-напросто противники не видят друг друга или проносятся в поле зрения в доли секунды…

Юрий садился в кабину, примеривался, прилаживался в кресле, «доводя себя» до полного слияния со всеми приборами. Его нервы становились нервами самолета, и, наоборот, эти бесчисленные проводки, патрубки словно подсоединялись к его нервам и венам. Звенящий запев турбин, взвив мощного голоса до самой высокой ноты, разбег по бетонной полосе, и вот машина будто ожидала лишь малого движения твоей руки – мол, я и сама бы взлетела, но ты лишь слегка дотронулся, и режут воздух острые крылья, и заглатывает воздухозаборник синеву холодного неба.

«И теперь, неся в самом сердце ночи свою сторожевую вахту, он обнаружил, что в ночи раскрывается перед ним человек: его призывы, огни, тревоги. Та простая звездочка во мраке – это дом, и в нем одиночество. А та, что погасла, это дом, приютивший любовь… Он пробился – как сквозь десять войн – сквозь десять гроз, прошел по лужайкам лунного света, что пролегли между грозами, и вот, победитель, достиг наконец этих огней. Людям кажется, что лампа освещает только их скромный стол; но свет ее, пролетев восемьдесят километров, уже достиг кого-то – как призыв, как крик отчаяния с пустынного, затерянного в море острова».

Наверное, Валя склонилась над книгой, но не дают ей читать рулады МиГов над городком…

– Я «Утес», я «Утес»! Как слышите? Прием…

Земля слышит, следит, готовая дать команду наперехват – не на учебный, на боевой, если вдруг кто-то посмеет нарушить границу.

Сколько их сейчас в небе, вот таких часовых? Огни, рассыпающиеся внизу угольками, остывают, словно подергиваются пепелком. «Спокойной вам ночи, люди…»

С Юрой Дергуновым спорили до хрипоты: чему принадлежит будущее: самолетам или ракетам? Друг, захваченный вихрем событии – запуском спутников, – слишком далеко отрывался от земли. Нетрудно было догадаться, что он уже выбрал цель жизни.

– Уж не решил ли ты стать астронавтом?

– А что, Гагара ты мой дорогой! Давай напишем самому главному заявления. И вдвоем полетим. На пару-то сдюжим…

Да, ему было все нипочем, он не жил, а летел по жизни. И эта его рисковость привела к несчастью. Ехал на мотоцикле по крутой дороге меж сопок, как всегда на предельной скорости, и на повороте врезался во встречный грузовик…

– Летчик, а вот погиб на земле. Вот она, братцы, судьбина.

– А ведь какой был летун…

Тихо переговаривались над могилой.

– Если бы он еще хоть немного пожил, полетел бы в ракете, – сказал Юра.

Не стало Дергунова, и в жизни образовалась какая-то пустота. Юрий тяжело переживал эту потерю. С тезкой вместе учились, вместе стремились сюда, на Север.

Нет ничего надежнее войскового товарищества, когда самое сокровенное – нараспашку. Все самое душевное, самое дорогое, что даровали дома мать и отец, очутившись в суровом военном быту, ты получаешь от обычного, чем-то очень близкого парня, который понимает тебя с полуслова. И сторицей возвращаешь ему.

Правда, когда приехала Валентина, Юра Дергунов как бы почтительно отдалился, но все равно оставался самым желанным гостем.

Друг, дружище, неужели тебя больше не будет – никогда, никогда?

Впрочем, друга можно потерять и живого. Все вроде ладилось. Но вот неведомая причина разбросала по сторонам. Сначала редкие письма, потом телеграмма только к большому празднику – и оборвался, смотришь, совсем проводок.

Более всего – стоило только задуматься – Юрия угнетала, сражала своей беспощадной нелепостью смерть. Вчера еще был человек, и общались – и вот его нет – и, главное, больше не встретишь ни на земле, ни в небе.

Как все это понять? Тогда зачем, для чего он был?

Жгло, саднило. Юрий ходил с темным лицом, молчаливый. Он никогда не знал, что так может болеть душа. И сам нарочно терзал себя, вспоминая пустяки, подробности, вызывал воображением то, что казалось утраченным навсегда.

Дергунов, когда, бывало, еще в Оренбурге шли в увольнение, как только преодолевали порог КПП, задымливал сигаретку, докуривал ее до обжигания губ и, придавив о булыжник мостовой каблуком, набекренив фуражку, говорил, озорно подмигнув: «Ну а теперь, ребятишки, в бой!» Что означало – на танцы. Да и к Вале… Это его рукой к ней подтолкнула судьба.

Но сколько бы продолжалась эта болезнь души, это почти каждодневное хождение к грустному холмику, где лежал Дергунов Юра?

Однажды стоял над могилой, размышляя о том, что время уже не властно над этим кладбищем, над его другом, и услышал тихий, как шуршанье осенней листвы, голос женщины:

– Что же стоишь ты, Юра? Его уже не поднимешь. Оглядись – жизнь продолжается. Вале-то пора собираться за девочкой. Ты ведь дочку загадывал?

Оглянулся – Мария Савельевна, женщина, как им казалось раньше, в годах, а по нынешним-то временам была совсем молодая. Мать она им заменяла, а быть может, сестру старшую в их городке. Знает, почем фунт лиха, – жена заместителя командира эскадрильи Вдовина Бориса Федоровича. Приласкала, пригрела Валю добрым советом, помогала в житейских делах. Есть такие женщины в гарнизонах. Для своих молодых подруг они как наставницы трудной профессии – быть женой человека в погонах, а тем более летчика. Таких выбирают обычно председателями женсоветов. Это правая рука замполита, а может быть, и главнее, мудрее в сердечных делах. К таким бегут, когда долго нет самолета, к ним спешат за помощью, когда заболел ребенок, а бывают и посокровеннее встречи.