Текст книги "Том 3. На японской войне. Живая жизнь"
Автор книги: Викентий Вересаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 41 страниц)
И во всем документе тот же стиль выдержан весьма строго. Кое–где относительно второстепенных должностей снисходительно помечено: «может быть из врачей», вообще же врачам предоставлены лишь самые низшие, чисто исполнительные должности правителей канцелярий, «для поручений» и т. д. И только одно исключение, портящее стиль: относительно главного полевого хирурга не прибавлено, что он только может быть из врачей. Почему? Если начальником санитарной части мог быть бывший губернатор, инспектором госпиталей – бывший полицмейстер, то почему главным полевым хирургом не мог быть, напр., бывший полицейский пристав?
Но все это слишком печально, чтобы смеяться… И если бы еще, рядом с невежественными генералами и полковниками, хоть роли их помощников несли талантливые, знающие врачи! Но этого не было. В управлении армии мы не находим ни одного врача, сколько–нибудь авторитетного в научном или моральном отношении. Везде сидели бездарные врачи–чиновники с бумажными душами, прошедшие путь военной муштровки до полного обезличения. Ждать от них таланта, самостоятельного творчества, горячей любви к делу было бы то же самое, что искать теплой крови и живых нервов в стопе канцелярской бумаги. А что такое представляли из себя военные носители высших врачебных должностей, – генералы Трепов, Езерский, Четыркин и др. – это читатель уже отчасти видел, отчасти еще увидит.
Последствия такого состава высшего врачебного управления несла на себе многострадальная русская армия. В первом из боев, при Тюренчене, раненые шли и ползли без помощи десятки верст, а в это время сотни врачей и десятки госпиталей стояли без дела. И то же самое повторялось во всех следующих боях, вплоть до великого мукденского боя включительно. Громадный запас врачебных сил с роковою правильностью каждый раз оказывался совершенно неиспользованным, и дело ухода за ранеными обставлялось так, как будто на всю нашу армию было всего несколько десятков врачей.
* * *
Наши начальники–врачи на свежую душу производили впечатление поражающее. Я бы не взялся изобразить их в беллетристической форме. Как бы ни смягчать действительность, как бы ни затемнять краски, – всякий бы, прочитав, сказал: это злобный шарж, пересоленная карикатура, таких людей в настоящее время быть не может.
И сами мы, врачи из запаса, думали, что таких людей, тем более среди врачей, давно уже не существует. В изумлении смотрели мы на распоряжавшихся нами начальников–врачей, «старших товарищей»… Как будто из седой старины поднялись тусклые, жуткие призраки с высокомерно–бесстрастными лицами, с гусиным пером за ухом, с чернильными мыслями и бумажною душою. Въявь вставали перед нами уродливые образы «Ревизора», «Мертвых душ» и «Губернских очерков».
Иметь собственное мнение даже в вопросах чисто медицинских подчиненным не полагалось. Нельзя было возражать против диагноза, поставленного начальством, как бы этот диагноз ни был легкомыслен или намеренно недобросовестен. На моих глазах полевой медицинский инспектор третьей армии Евдокимов делал обход госпиталя. Взял листок одного больного, посмотрел диагноз, – «тиф». Подошел к больному, ткнул его рукою через халат в левое подреберье и заявил:
– Это не тиф, а инфлуэнца!
И велел непременно переменить диагноз. Военно–медицинский инспектор тыла, при посещении подведомственных ему госпиталей, если слышал от ординатора диагноз «тиф», хмурился и спрашивал:
– А какие вы знаете симптомы тифа?
Один из врачей ответил:
– Я, ваше превосходительство, экзамены уже сдал и вторично сдавать их вам не обязан.
Дерзкий был за это переведен в полк. Для побывавшего на войне врача не анекдотом, а вполне вероятным фактом, вытекающим из самой сути царивших отношений, представляется случай, о котором рассказывает д–р М. Л. Хейсин в «Мире Божьем» (1906, № 6); инспектор В., обходя госпиталь, спросил у ординатора:
– Увеличена ли у больного селезенка?
– Как прикажете, ваше превосходительство? – ответил «находчивый» ординатор.
Грубость и невоспитанность военно–медицинского начальства превосходила всякую меру. Печально, но это так: военные генералы в обращении с своими подчиненными были по большей части грубы и некультурны; но по сравнению с генералами–врачами они могли служить образцами джентльменства. Я рассказывал, как в Мукдене окликал д–р Горбацевич врачей: «Послушайте, вы!» На обходе нашего госпиталя, инспектор нашей армии спрашивает дежурного товарища:
– Когда положен этот больной?
– Сегодня.
– Когда ты сюда положен? – обращается он к самому больному.
– Сегодня!
И подобного рода «проверка», которую иной постеснялся бы применить к своему лакею, здесь так беззаботно–просто делалась по отношению к врачу!
Рядом с этим высокомерием, пьянившимся своим чином и положением, шло удивительное бездушие по отношению к подчиненным врачам. Эвакуационная комиссия, прозванная за строгость и придирчивость «драконовскою», назначает на эвакуацию врача, перенесшего очень тяжелый тиф. Д–р Горбацевич, не осматривая больного товарища, ни разу не видев его, отменяет постановление комиссии, и изнуренный болезнью врач водворяется на место его служения. То, что в бытность нашу в Мукдене д–р Горбацевич проделывал с прикомандированными врачами, повторялось не раз. Был я как–то в Мукдене в середине ноября: опять тридцать врачей бегают, не зная, где приютиться, – Горбацевич выписал их из Харбина на случай боя и опять предупредил, чтобы они не брали с собой никаких вещей. И они ночевали при управлении инспектора на голом полу, на циновках.
Одно, только одно горячее, захватывающее чувство можно было усмотреть в бесстрастных душах врачебных начальников, – это благоговейно–трепетную любовь к бумаге. Бумага была все, в бумаге была жизнь, правда, дело… Передо мною, как живая, стоит тощая, лысая фигура одного дивизионного врача, с унылым, сухим лицом. Дело было в Сыпингае, после мукденского разгрома.
– У вас что–нибудь утеряно из обоза? – осведомился начальник санитарной части нашей армии.
– Все утеряно, ваше превосходительство! – уныло ответил дивизионный врач.
– Все? И шатры, и перевязочный материал, и инструменты?
– Нет, это–то уцелело… Канцелярия вся утеряна.
– Так это еще не все.
Генерал пренебрежительно отвернулся, а лицо дивизионного врача стало еще унылее, голова еще лысее…
Наш дивизионный врач выговаривал полковым врачам, что у них заполнены не все графы ведомостей.
– Да у нас для этих граф нет данных.
– Ну… ну… Все равно, пишите фиктивные цифры, а чтоб графы все были заполнены.
В одном из наших полков открылся брюшной тиф. Корпусный врач спросил полкового:
– Дезинфекцию произвели?
– Какая же у нас дезинфекция? У нас нет никаких дезинфекционных средств.
– Произвели вы дезинфекцию? – выразительно повторил корпусный врач.
– Я же вам говорю…
– Надеюсь, вы дезинфекцию произвели?
– Д–да… Но…
– Прекрасно! Пожалуйста, подайте мне рапорт, что дезинфекция произведена.
Когда, в начале ноября, в армию, наконец, были привезены полушубки, солдаты стали заражаться от них сибирскою язвою. Появились случаи заражения и в нашей команде. Заработала бумажная машина, от нас во все стороны полетели телеграммы, в ответ полетели к нам телеграммы с строгими приказами: «изолировать», «подвергнуть тщательнейшей дезинфекции», «о сделанном донести»… Мы все сделали, сообщили рапортом. Дивизионного врача не было дома, принял рапорт его помощник, с которым мы были приятели. С серьезным, деловым лицом он принял рапорт, записал, что–то пометил, куда–то что–то отправил. Потом сели пить чай. За чаем он с лукавою усмешкою вдруг спрашивает нас:
– Между нами! А вправду, производили вы дезинфекцию или нет?
Этот приятельский вопрос был моментальным просветом во что–то большое и зловещее; он во всей обнаженности раскрыл перед нами суть дела. Пишут лживые бумаги, начальство читает и притворяется, что верит, потому что над каждым начальством есть высшее начальство, и оно, все надеются, уже взаправду поверит.
Как важна была для врачебного начальства бумага, и как глубоко–безразлично было для него здоровье живого солдата, показывает один невероятный циркуляр временно и. д. военно–медицинского инспектора армии, д–ра Вредена:
В деле снабжения войск и военно–учебных заведений в военное время предметами медицинского довольствия, – пишет доктор Вреден, – имеет важное значение правильное расходование этих предметов. Со стороны врача требуется обстоятельное знакомство как с характером военных больных, так и с имеющимися в распоряжении армии средствами к удовлетворению нужд этих больных, что приобретается только более или менее продолжительной службой в военном ведомстве, между тем почти половина врачей маньчжурской армии принадлежит к числу призванных из запаса, не служивших вовсе в военно–врачебных заведениях. Прямым следствием их незнания условий военного быта и военно–медицинской службы может быть быстрое израсходование наиболее употребительных средств на таких больных, которые, представляя одни только жалобы на болезненные явления вместо действительных страданий, подтверждаемых объективными данными, не нуждались вовсе в лечении. В результате получатся жалобы на недостаток медикаментов вследствие скупости военно–медицинского снабжения, тогда как в действительности будет незнакомство врачей с военными больными и неумение пользоваться предоставленными в их распоряжение средствами. Обращая внимание подведомственных мне врачей на это нежелательное явление в расходовании предметов медицинского довольствия, прошу более опытных военных врачей ознакомить своих младших, только что призванных из запаса товарищей с особенностями военно–медицинской службы в деле лечения больных. Рекомендуя, впрочем, соблюдение экономии в расходовании предметов медицинского довольствия, я имею в виду, главным образом, устранение недостатка в медикаментах для больных, действительно в них нуждающихся, а вовсе не экономию ради экономии. Хотя в районе маньчжурской армии и в тылу имеются большие запасы медицинского имущества, высланного в потребность армии обществом Красного Креста, но возможность воспользоваться ими во всякое время не может служить оправданием к легкомысленному расходованию медикаментов и перевязочных средств. Кроме того, необходимо иметь в виду, что обращение к помощи Красного Креста может подать повод и к обвинению военно–медицинского ведомства в скудости снабжения армии предметами медицинского довольствия. Нисколько не ограничивая позаимствования означенных предметов из запасов Красного Креста, Полевое Военно–Медицинское Управление считает только нужным напомнить врачам, чтоб эти позаимствования имели место лишь в случаях действительной необходимости. (Циркуляр Полевого В. – Медиц. Упр–ния, отдел фармацевтический, № 1156).
Я не знаю, возможно ли полнее, чем в этом циркуляре, обнажить всю опустошенность русской военно–врачебной совести. Действительно, военная медицина – это какая–то совсем особенная медицина. Наша обычная, человеческая, научная медицина только ахнет от противопоставления «одних только жалоб на болезненные явления» «действительным страданиям, подтверждаемым объективными данными»: многие болезни не представляют объективных данных и тем не менее, вопреки поучениям доктора Вредена, очень и очень «нуждаются в лечении». И дело здесь идет даже не о том, чтобы с большею строгостью освобождать больных солдат от работ или эвакуировать их, – нет, дело идет просто о даче лекарств. Сделаем невероятное предположение, что половина больных без «объективных данных» – притворщики, не нуждающиеся в лечении. Казалось бы, что уж для другой половины действительных больных, действительно нуждающихся в лечении, – потому что ведь не вправду же убежден д–р Вреден, будто каждая болезнь выражается объективными симптомами! – казалось бы, для этих действительно больных можно бы рискнуть понапрасну дать лекарство притворщикам. Но нет, пусть лучше уж все останутся без лечения, это не так важно; зато не будет «жалоб на недостаток медикаментов, вследствие скупости военно–медицинского снабжения». Вот это много важнее. И заметьте, – именно жалоб на недостаток боится медицинское управление, а не самого недостатка. Недостатка не будет. Из того же циркуляра мы узнаем, что лекарства и перевязочный материал можно легко достать в Красном Кресте, имеющем их «большие запасы», которыми можно воспользоваться «во всякое время». Но мало ли что! Зато «обращение к помощи Красного Креста может подать повод к обвинению военно–медицинского ведомства в скудости снабжения армии предметами медицинского довольствия»…
* * *
В своем циркуляре д–р Вреден с большим одобрением отзывается об «опытных военных врачах» и не выказывает никакого сомнения, что они вполне считаются с указанными в циркуляре «особенностями военно–медицинской службы». Клевещет ли доктор Вреден на военных врачей или они действительно заслуживали его одобрения?
В одном из наших полков появился сильный брюшной тиф. Околоток был битком набит тифозными. Младшие врачи указали на это старшему полковому врачу, военному.
– Да нет, что вы? Это не тиф! Зачем в госпиталь отправлять; отлежатся и здесь.
Показали ему розеолы, – «неясны»; увеличенную селезенку, – «неясна»… А больные переполняли околоток. Тут же происходил амбулаторный прием. Тифозные, выходя из фанзы за нуждою, падали в обморок. Младшие врачи возмутились и налегли на старшего. Тот, наконец, подался, пошел к командиру полка. Полковник заволновался.
– Нет, нет! В госпиталь отправлять не надо. Зачем? Ведь, бывает, тиф переносят на ногах, это болезнь вовсе не такая опасная… Да и тиф ли еще это?
Но больные все прибывали, места не хватало. Волей–неволей пришлось отправить десяток самых тяжелых в наш госпиталь. Отправили их без диагноза. У дверей госпиталя, выходя из повозки, один из больных упал в обморок на глазах бывшего у нас корпусного врача. Корпусный врач осмотрел привезенных, всполошился, покатил в полк, – и околоток, наконец, очистился от тифозных.
В другом полку нашей дивизии у старшего врача по отношению к больным солдатам было только два выражения: «лодыря играть», «миндаль разводить». В каждом солдате он видел притворщика. Я об этом враче уже рассказывал в первой главе «Записок», как он признал притворщиками двух солдат, которые, по исследовании их младшим врачом, оказались совершенно негодными к службе. У врача этого было положение, – не помечать в отчетах больше двадцати амбулаторных больных в день. В действительности бывало человек по 70–80, но это какое же было бы санитарное состояние полка!
Однажды на моем дежурстве в госпиталь привезли несколько больных солдат. Один бросился мне в глаза своим лицом: молодой парень с низким, отлогим лбом, в глазах – тупое, ушедшее в себя страдание, углы губ сильно опущены.
– Что болит?
– Ваше благородие, он глух, не слышит! – предупредил меня полковой офицер.
Я стал громко кричать солдату на ухо свои вопросы. Он как будто очнется от глубокой задумчивости, повторит вопрос и ответит.
В октябрьских боях он был ранен пулею в бедро навылет; недавно его выписали из харбинского госпиталя назад в строй; на правую ногу он заметно хромал.
Я его спросил, давно ли он оглох. Солдат рассказал, что года три назад, еще до службы, он возил с братом снопы, упал с воза и ударился головою оземь!
С тех пор пошел шум в ушах, головокружение, постепенно развилась глухота.
– Взяли на службу, не поверили, что плохо слышу! – апатично рассказывал он. – В роте сильно обижали по голове, – и фельдфебель, и отделенные. Совсем оглох. Жаловаться побоялся: и вовсе забьют. Пошел в околоток, доктор сказал: «притворяешься! Я тебя под суд отдам!..» Я бросил в околоток ходить.
Весь вечер передо мною стояло лицо этого парня, на душе было горько и жутко.
Рассказал я о нем главному врачу. Утром мы исследовали комиссией одного солдата с грыжею для эвакуации в Россию. Я предложил главкому врачу исследовать кстати и глухого. Мы подошли к его койке.
– Надень халат! – обычным голосом сказал главный врач, украдкою следя за больным.
Тот не двигался. Главный врач крикнул громче, – солдат заторопился и надел халат.
Принесли инструменты. Шанцер, специалист по ушным болезням, стал отоскопировать больного. Задняя часть одной из барабанных перепонок оказалась утолщенной. Шанцер беспомощно повел плечами.
– Доказать что–нибудь тут очень трудно, – сказал он. – У науки нет средства узнать, симулирует ли больной глухоту на оба уха.
– Ничего, исследуйте! Я узнаю! – с хитрою усмешкою шепнул главный врач.
Он беззаботно разговаривал с солдатом и исподтишка пристально следил за ним. Говорил то громче, то тише, задавал неожиданные вопросы, со всех сторон подступал к нему, – насторожившийся, с предательски смотрящими глазами. У меня вдруг мелькнул вопрос: где я? В палате больных с врачами, или в охранном отделении, среди жандармов и сыщиков?
– Симулирует! – решительно и торжественно объявил главный врач. – Обратите внимание: на вопросы доктора Шанцера он отвечает немедленно, а моих как будто совсем не слышит.
– Вполне понятно, – возразил я. – У Шанцера голос звонкий, а у вас низкий и глухой.
– Нет, нет, вы уж со мною не спорьте, у меня на этот счет есть нюх. Сразу вижу, что симулянт… Ты какой губернии?
Больной вслушался.
– Губернии?.. Пермской губернии! – выкрикнул он.
– Пермской? – значительно протянул главный врач. – Ну, вот видите! Это важное подтверждение: по статистике, жители Пермской губернии стоят на первом месте по вызыванию ушных болезней для избавления от военной службы.
– Не знаю, но, судя по его рассказам, он, несомненно, не симулирует, – возразил Шанцер. – Была течь? Не было. Глухота развилась не сейчас после падения, а постепенно, сначала был только шум в ушах. Так симулировать мог бы только специалист по ушным болезням, но не мужик.
– Нет, нет, нет! Симулянт несомненный! – решил главный врач. – Вы, штатские врачи, не знаете условий военной службы, вы, естественно, привыкли верить каждому больному. А они этим пользуются. Тут гуманничанье не у места.
Мы возражали яро. Глухота больного несомненна. Но допустим даже, что она лишь в известной степени вероятна, – какое преступление главный врач берет на душу, отправляя на боевую службу, может быть, глухого, да к тому еще хромого солдата. Но чем больше мы настаивали, тем упорнее стоял главный врач на своем: у него было «внутреннее убеждение», – то непоколебимое, не нуждающееся в фактах, опирающееся на нюх «внутреннее убеждение», которым так сильны люди сыска.
Солдата выписали в полк.
Чем больше я приглядывался к «особенностям военно–медицинской службы», тем яснее становилось, что эти особенности, – отчасти путем отбора, отчасти путем пересоздания человеческой души, должны были выработать, действительно, совсем особый тип врача.
Солдат взят на службу силою, с делом своим никакими интересами не связан, – естественно, он охотно будет притворяться больным. И вот врач подходит к больному не с мыслью, как ему помочь, а с вопросом, не притворяется ли он. Одна необходимость этого постоянного сыска мало–помалу меняет душу врача, развивает в ней подозрительность, желание «поймать», «поддеть» больного. Вырабатывается глубокое, враждебное недоверие к больному солдату вообще. «Лодырь» – это постоянное слово в лексиконе военного врача, для него его пациент прежде всего – лодырь, обратное должно быть доказано. Д–р Хейсин в упомянутой выше статье сообщает про одного военного врача: врач этот давал больным солдатам свою «смесь», состоявшую из таких доз рвотного, чтоб не рвало, а только тянуло к рвоте. «Если больной – лодырь, то в другой раз не придет, и другим закажет!» Я уже рассказывал, как наша армия наводнилась выписанными из госпиталей солдатами, – по свидетельству главнокомандующего, «либо совершенно негодными в службе, либо еще не оправившимися от болезней». Профаны видели, что перед ними – больные люди, а для врачей, затемненных их вытравляющею душу «опытностью», все это были только лодыри и лодыри. Очевидно, та же предпосылка о лодырнической сущности русского солдата была в голове и д–ра Вредена, когда он сочинял свой бесстыдный циркуляр.
Другая «особенность военно–медицинской службы» заключалась в том, что между врачом и больным существовали самые противоестественные отношения. Врач являлся «начальством», был обязан говорить больному «ты», в ответ слышать нелепые «так точно», «никак нет», «рад стараться». Врача окружала ненужная, бессмысленная атмосфера того почтительного, специфически военного трепета, которая так портит офицеров и заставляет их смотреть на солдат, как на низшие существа.
Мы были для наших больных «их благородиями», и от желающего требовались большие усилия, чтобы заставить больных не замечать назойливо сверкавшего перед ними, совершенно ненужного для дела, мундира врача.
VI. Великое стояние; декабрь – февраль
В конце ноября мы получили новый приказ – передвинуться за две версты на юг, в деревню Мозысань, где уж почти два месяца спокойно, никем не тревожимый, стоял султановский госпиталь. Мы опять эвакуировали всех больных, свернули госпиталь и перешли в Мозысань. Опять началась отделка фанз под больных. Но теперь она шла на широкую ногу.
Незадолго до нашего приезда в султановском госпитале произошло событие.
Султанов на военной службе был недавно, никаких знаков отличия не имел; за бой на Шахе его представили к первой награде, – Станиславу третьей степени, которого имеет всякий, самый маленький чиновник. А командиру корпуса очень хотелось выдвинуть и выделить Султанова. Для этого он все время держал теперь султановский госпиталь впереди других, чтобы в случае боя он оказался как бы «на передовых позициях», и чтобы Султанова можно было представить к Владимиру. Госпиталь был поставлен в богатую, не занятую воинскими частями деревню; в многочисленных, просторных фанзах можно было с удобством устроиться и самим, и устроить палаты для больных. Госпиталь вышел хорошенький и чистенький, как игрушка, с ним смешно было и сравнивать, другие госпитали, ютившиеся в двух–трех убогих, грязных фанзах.
Когда все было готово, командир корпуса устроил так, что главнокомандующий выразил желание осмотреть султановский госпиталь. В ожидании Куропаткина, в госпитале каждый день чистили, мыли, мели, у входа в палату Новицкая и Зинаида Аркадьевна соорудили два больших букета из хвойной зелени.
Куропаткин приехал. Но приехал он не по той дороге, по которой его ждали. Он вышел из коляски сердитый, рапорта главного врача не принял.
– Скажите, пожалуйста, что у вас тут за дороги к госпиталю! Я сейчас чуть не вывалился на косогоре. Как же к вам по таким дорогам будут возить раненых?
Он прошел в палату, не обратив внимания на букеты. Подошел к сиявшему рукомойнику, поднял крышку, – внутри рукомойника была грязь. Велел затопить печку, – печка дымила. Осмотрел он все палаты и спросил Султанова:
– Сколько у вас тут мест?
– Сто двадцать, ваше высокопревосходительство!
– Сто двадцать? А сколько штатных мест полагается в подвижном госпитале?
– Мм… Двести, ваше высокопревосходительство, – ответил бледный Султанов.
– Так… Приготовьте шестьсот мест. Обратите внимание на подъездные дороги, печи и рукомойники.
Куропаткин уехал, очень мало восхищенный. Султанов лениво потирал руки и говорил своим небрежным, насмешливым голосом:
– Беда с этим начальством! Чего его к нам понесло? Его высокопревосходительству захотелось совершить легкую послеобеденную прогулку, а мы за это страдай!
Через два дня приехали какие–то полковник и врач, спросили Султанова. Он вышел.
– Мы от главнокомандующего, – вежливо заявил врач. – Исполнены его указания?
Султанов растерялся.
– Когда же я мог успеть?
– То есть, как это? – удивился врач. – А меня главнокомандующий еще вчера посылал, да я не успел… Приступлено ли, по крайней мере, к началу работ?
– Д–да… Мы написали в штаб дивизии.
– Полноте, это не дело, а бумагомарание. А сделали–то вы что?
– Что же я могу сделать? У меня на это и средств нет.
Врач задумчиво покручивал бородку.
– Значит, так и доложить главнокомандующему?..
И они уехали.
Куропаткин телеграммою известил корпусного командира, что нашел госпиталь в полном хаосе, относит это всецело к нераспорядительности начальствующих лиц и приказывает принять самые энергичные меры к приведению госпиталя в порядок.
Султанов притворялся беззаботным, посмеивался и говорил:
– Мне что! Только бы не повесили, а на остальное наплевать! Ведь все мы ехали сюда исключительно затем, чтоб получать неприятности. Ну, а одною больше или меньше, – не все равно?
Работа в деревне закипела. Корпусный командир прислал роту саперов для исправления дорог и отделки фанз. Было решено обратить деревню в целый госпитальный городок, в нее перевели наш госпиталь и дивизионный лазарет. Командир корпуса выхлопотал на оборудование госпиталей три тысячи рублей и заведующим работами назначил Султанова.
В ожидании, пока будут отделаны фанзы для нашего госпиталя, мы сидели без дела. Работы вскоре пошли вяло и медленно. Зато помещения Султанова и Новицкой отделывались на диво. Саперный офицер, заведывавший работами, целые дни сидел у Султанова, у него же и обедал.
В султановском госпитале шли непрерывные праздники. То и дело приезжал корпусный командир, приезжали разные генералы и штабные офицеры. Часто Султанов с Новицкою и Зинаидой Аркадьевной уезжали на обеды к корпусному.
В госпитале полною, бесконтрольною хозяйкою была Новицкая. Солдаты команды обязаны были вытягиваться перед нею во фронт. Врачам смешно было и подумать, чтобы Новицкая стала исполнять их приказы: она их совершенно игнорировала. То и дело происходили столкновения.
Новицкая была в госпитале старшею сестрою, за больными не ухаживала, а заведывала хозяйством. Порции для больных обыкновенно выписывались с вечера. Однажды врач забыл вечером выписать порции; палатная сестра пришла к Новицкой утром за яйцами и молоком.
– У вас не выписано, я не выдам!
Врач написал требование, сестра с этим требованием пришла к Новицкой вторично.
– Скажите вашему доктору, что не будет ему ни молока, ни яиц! Пусть пишут вовремя! – объявила Новицкая.
Сестра воротилась в палату, сообщила врачу. Врач в недоумении опустил голову. Вошел в палату старший ординатор, д–р Васильев. Врач сообщил ему о последовавшем «высочайшем отказе», – как же теперь быть? Значит, голодать больным? В это время в палату вошла Новицкая.
– А, вот она и сестра! – сказал Васильев. – Потрудитесь сейчас же отпустить для больных молока и яиц!
– Я сказала, не будет вам ничего! Вперед будете выписывать с вечера!
Маленькие, черные глаза Васильева свирепо выкатились и заворочались.
– Вы, барышня, понимаете, что вы такое говорите?.. Сестра! Я, старший ординатор, приказываю вам немедленно отпустить для больных молоко и яйца!
– Ни молока, ни яиц вам не будет! – отрезала Новицкая и вышла, хлопнув дверью.
Больные солдаты в недоумении смотрели. Васильев пошел к главному врачу. Султанов пил кофе с каким–то полковником.
– Господин главный врач! Позвольте узнать, это по вашему приказанию решено проморить сегодня слабых больных голодом?
– Что такое? В чем дело? – поморщился Султанов. – Что за вздор вы говорите?
Он распорядился выдать молоко и яйца.
Команда султановского госпиталя голодала. Наш главный врач крал вовсю, но он и смотритель заботились как о команде, так и о лошадях. Султанов крал так же, так же фабриковал фальшивые документы, но не заботился решительно ни о ком. Пища у солдат была отвратительная, жили они в холоде. Обозные лошади казались скелетами, обтянутыми кожей. Офицер–смотритель бил солдат беспощадно. Они пожаловались Султанову. Султанов затопал ногами и накричал на солдат.
– Не знаете порядка? Вы должны передавать мне ваши претензии через смотрителя!
По удивительным военным правилам, если я жалуюсь на своего начальника, то жалобу свою я обязан подавать ему же. Наиболее смелые солдаты отправились к смотрителю, изложили свои претензии на него и попросили передать эти претензии дальше.
– Вот вам претензии! Вот вам «дальше»! – ответил смотритель и нагайкою избил жалобщиков.
Солдаты видели постоянно пирующих в их госпитале генералов и понимали, как бессмысленно ждать от них заступничества. И ходили они, – угрюмые, молчаливые, вечно какие–то взъерошенные, и на них было тяжело смотреть.
Султановский госпиталь начинал входить в славу не только в корпусе, но и во всей нашей армии. Повсюду рассказывали о выходках Султанова и Новицкой, об их всемогуществе. За глаза ругали, в глаза были вежливы и предупредительны. Никаких законов, никаких приказов для Султанова не существовало. Из штаба корпуса то и дело приходили в наши учреждения приказы, – то прислать в штаб по десяти повозок для перевозки в штаб фуража и дров, то передать в штаб из хозяйственных сумм по нескольку сот рублей на приобретение для штаба стереотрубы или экипажей–американок. Все учреждения, разумеется, немедленно исполняли приказы, Султанов же оставлял их даже без ответа.
Персонал дивизионного лазарета, тоже переведенного в нашу деревню, великолепно отделал фанзу для своего помещения: сложили хорошо и ровно греющую печку, потолок оклеили белыми обоями, стены обили золотистыми циновками, в окна вставили стекла. Зашли к ним Султанов с Новицкою. Они загадочно–внимательно оглядывали фанзу, любовались ею и восхищались. А через два дня вдруг из корпуса пришел приказ – дивизионному лазарету передвинуться из Мозысани в деревню Ченгоузу Восточную. Передвижение ненужное, бессмысленное, – всего на версту на север. Всем было ясно, что это – дело Султанова и Новицкой, которым приглянулась фанза.
– И чего ей еще? И так чуть не во дворце живет! – возмущались изгоняемые врачи.
Однажды дивизионный врач получил от Султанова бумагу. В этой бумаге Султанов писал, что «по личному приказанию командира корпуса» он представляет сестер милосердия своего госпиталя к наградам: сестер Новицкую и Буланину (Зинаиду Аркадьевну) – к золотым медалям на анненской ленте «за усердный и самоотверженный уход за ранеными в бою на р. Шахе»; двух других сестер, как раз, действительно, работавших с самоотвержением, Султанов представлял к серебряным медалям на Станиславской ленте просто «за уход за ранеными».
Это представление возмутило даже нашего дивизионного врача, – дряхлого, себялюбивого чинушу, полного только думами о себе. Он сделал на бумаге приписку, что, по его мнению, золотой медали заслуживает также и сестра Валежникова (Вера Николаевна), тем более, что, ухаживая за больными, она заразилась тифом.
– А Новицкую к золотой медали представлять не за что, – заметил ему его помощник. – Все ведь знают, что она больных даже и не видит, а только ездит на обеды в штаб… Довольно с нее и серебряной медали.
