Текст книги "Том 3. На японской войне. Живая жизнь"
Автор книги: Викентий Вересаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)
* * *
Солнце садилось, небо стало ясным, тихим. Пахло весною, было тепло. Высоко в небе, беззаботные к тому, что творилось на земле, косяками летели на север гуси. А кругом в пыли все тянулись усталые обозы, мчались, ни на кого не глядя, проклятые парки и батареи, брели расстроенные толпы солдат.
Охватывала смертная усталость. Голова кружилась, туловище еле держалось в седле. Хотелось пить, но все колодцы по дороге были вычерпаны. Конца пути не было. Иногда казалось: еще одна минута, и свалишься с лошади. А тогда конец. Это было вполне ясно. Никому до тебя не будет дела, каждый думал о себе сам.
А там, в надвигавшемся сзади промежутке между отступавшими русскими и наступавшими японцами, ждало то, что было страшнее плена, страшнее смерти. В этом промежутке, как шакалы, отставших подстерегали жители опустошенной нами страны, эти зловеще молчаливые люди с загадочными, бесстрастными лицами. Всякий знал, – пощады от них не будет и не может быть, мы сами делали все, чтобы зажечь их души кровавою, неутолимою ненавистью к нам. Мне вспоминалось, как в забайкальской степи буряты резали для нас овцу, вспоминалось, что я тогда передумал…
И в холодном ужасе замирала душа. Изо всех сил напрягалась воля, чтоб удержать тело на седле, и рука нащупывала за поясом револьвер, – здесь ли он, избавитель на случай…
Солнце село, над зарею слабо блестел серп молодого месяца. Я съехался с Шанцером и Селюковым. Шанцер по–обычному был возбужден и жизнерадостен. Селюков сидел на лошади, как живой труп. От них я узнал, что половина нашего обоза была брошена у переправы, где мы попали под огонь японцев.
Мы условились не разлучаться и зорко следить друг за другом в этом предательском обозном потоке, глотавшем и терявшем в себе людей, как песчинки.
Становилось темнее. Серп месяца зашел. Сзади и слева клубились огненные зарева. Мы пробирались по придорожным тропинкам. Смутно–серая земля показывала под ногами несуществующие провалы и скрывала настоящие ямы. Ехать без дороги было невозможно, а пуститься на дорогу нечего было и думать; она кишела копошащимися обозами, нашим лошадям сейчас же бы порвали и поломали ноги. Днем обозы шли медленно, теперь они почти все время стояли. Двинутся, проедут сотню сажен и опять станут. Наш обоз мы давно уже потеряли из виду.
Было холодно. По сторонам дороги всюду стояли биваки и горели костры, от огней кругом было еще темнее. Костров, разумеется, нельзя было разводить, но об этом никто не думал.
Нас приютили у своего костра офицеры нежинского полка, остановившиеся с своим батальоном на короткую ночевку. Они радушно угостили нас коньяком, сардинками, чаем. Была горячая благодарность к ним и радостное умиление, что есть на свете такие хорошие люди.
На юге медленно дрожало большое, сплошное зарево. На западе, вдоль железнодорожного пути, горели станции. Как будто ряд огромных, тихих факелов тянулся по горизонту. И эти факелы уходили далеко вперед нас. Казалось, все, кто знал, как спастись, давно уже там, на севере, за темным горизонтом, а мы здесь в каком–то кольце.
Сбившийся с дороги офицер–ординарец сидел рядом со мною, мешал ложечкою чай в железной кружке и рассказывал:
– Никто не знает, где полк. Куда ехать? Вдруг вижу, – штаб нашей армии. Стоит Каульбарс, допрашивает пленного японца. Я подошел, стою. Подъехал еще какой–то офицер, спрашивает вполголоса, где седьмой стрелковый полк. Каульбарс услышал, быстро обернулся. «Что? Что такое?» – «Мне, ваше высокопревосходительство, нужно знать, где седьмой стрелковый полк». Отвернулся и пожал плечами. «Я не знаю, куда девалась вся моя армия, а он спрашивает, где седьмой полк!»
Я положил голову на ноги тяжело спавшего Селюкова, укрылся полушубком. Охватило тихим, теплым покоем. Один из офицеров озлобленно рассказывал ординарцу, его голос звучал быстро, прерывая самого себя.
– Мы стояли на фланге третьей армии, около второй. Сзади нас осадная батарея. 19–го числа вдруг узнаем, что ее увезли. Куда? Знаете, куда? В Телин!.. Мы верить не хотели. Их спасали! В начале боя спасали пушки! Страшно, – вдруг достанутся японцам!.. Да что же это такое? Пушки существуют для армии, или армия для пушек?!
Я уже начинал забываться, вдруг сознание сразу воротилось. Мне вспомнилось, – как раз около того времени, при переходе через р. Хуньхе, мы встретили роту борисоглебцев: они провожали мортиры, тоже в Телин.
– Мы дрались три дня, и артиллерии у нас не было. Против японских орудий у нас были только винтовки. Не только осадную батарею, все орудия куда–то убрали!.. У нас считается лучше положить тысячу солдат, чем подвергнуть опасности одну пушку. Телеграфируй, что легла целая дивизия, – честь! Телеграфируй, что потеряли одно орудие, – позор! И все время у нас думали не о том, чтоб нанести пушками вред японцам, а только о том, как бы они не попали в руки японцев… Да разве позор отдать орудие, если оно сделало все, что можно?
– Да, вот японцы этого не боятся! – отозвался глухой бас. – Нахальнейшим образом вылетают с орудиями вперед без всякого прикрытия и жарят, куда нужно.
– И правильно! Пропала пушка, – черт с нею! Что нужно было, сделала!
Я слушал, и вдруг мне вспомнился один эпизод из итальянского похода Бонапарта. Он осаждал Мантую. Ей на выручку двинулась из Тироля огромная австрийская армия. Тогда Бонапарт бросил под Мантуей свои тяжелые осадные орудия, около двухсот пушек, ринулся навстречу австрийцам и разбил их наголову… Хотелось смеяться при одной мысли, – кто бы у нас посмел бросить двести осадных орудий! Всю бы армию погубили, а уж пушки бы постарались спасти.
Становилось понятным, почему и наши госпитали так поспешно отводились назад в самом начале боя. Везде была безмерная, ждущая самого худшего осторожность. Не осторожность холодной, все взвешивающей отваги. Осторожность трусости, боязнь риска, боязнь, что скажут там…
Я засыпал. Тот же озлобленный, сам себя прерывающий голос ругал артиллеристов:
– Это нарыв на теле армии, все равно, что генеральный штаб. Дворянчики, в моноклях, французят, в узких брючках и лакированных сапогах… Когда нам пришлось идти в контратаку, оказалось, никакой артиллерии нет, мы взяли деревню без артиллерийской подготовки… А они, голубчики, вот где! Удирают и всех топчут по дороге! Знают, что их орудия – самая большая драгоценность армии!
– Нет, господа, но что же это солдаты наши? – спрашивал другой голос, тихий и грустный. – Где эти прежние львы? Выглянет из–за могилок пара японцев, и целая рота бежит…
– Сволочь–солдат! – сердито прогудел глухой бас. – Эту всю армию только по госпиталям разложить, а чтобы Куропаткин их объезжал и раздавал теплые фуфайки.
* * *
– Доктор! Доктор! Проснитесь!
Рука мягко и осторожно трогала меня за плечо. Батальон уходил. Мы встали.
Было все так же темно, везде горели костры; внизу, на дороге, чернели кишевшие обозы. Наши голодные лошади грустно пощипывали по земле остатки прошлогодней травы. Со сна стало еще холоднее, спать хотелось безмерно.
Проходили мимо кучки солдат.
– Не слыхать, далеко японцы?
– За версту отсюда. Сейчас вон за той горой.
Кругом были крутые обрывы. Мы сели верхом, спустились на дорогу и поехали, пробираясь между стоявшими обозами. Проехали с версту. Обозы стояли, как остановившийся на бегу поток. Горели костры.
Загораживая проезд, темнели тяжело нагруженные фуры; дальше перед ними была ровная, пустая дорога. Солдаты дремали на повозках.
– Чего это вы стоите? Сломалось у вас что?
– Никак нет.
– Что ж вы других задерживаете?
Они помолчали.
– Лошадей кормим… Их благородие, господин капитан, легли спать, не велели себя будить.
– Вот негодяй!.. Чего же вы в сторону не съедете? Разве не видите, из–за вас все обозы стоят?!
– Приказано тут стоять, а то потом трудно будет въехать на дорогу.
Услышал наш разговор подъехавший сзади обозный подполковник. Шатаясь и задыхаясь от негодования, он пошел будить капитана.
Мы поехали дальше. Постепенно дорога снова заполнялась обозами, они теперь двигались, и пробираться среди них становилось все труднее. Мы чуть не потеряли Селюкова. А ехать по краю дороги было невозможно… Все равно! Дождемся здесь света, будь что будет!
На пригорке сидели у костра три солдата–сапера, стояли обозные фурманки. Солдаты потеснились и пустили нас к костру.
– Что, ваше благородие, правду болтают, будто замирение объявлено? – спросил меня один.
– Ну, сейчас где же переговоры вести, не найдешь никого. А мир, конечно, близко. Продолжать войну невозможно, это совсем ясно.
– Где уж там! Пора бы кончать. Сколько времени воюем! – Он помолчал. – А как скажете, платить нам придется японцу?
– Да, вероятно, потребуют и контрибуции.
– Еще больше на крестьянство тягости наложут… Нет, тогда уж лучше дальше воевать.
Сзади раздался в темноте один ружейный выстрел, другой и затрещала пальба. Пальба была не дальше, как за версту. Все насторожились.
– Ого! Не дремлют японцы! – сказал Шанцер, нервно оживляясь. – Гонят без отдыху. Видно, решили действовать иначе, чем прежде. Послушались советов.
– И кто им эти советы дает! – удивился солдат.
– В иностранных газетах все время пишут, что главная ошибка японцев, – разобьют, а преследовать не преследуют.
Солдат почесал за ухом.
– И так разумен, а его еще со всех сторон учат!
Пальба разгоралась, становилась ближе. Внизу мчались по дороге обозы, слышались крики и ругательства. Мимо костра пробегали кучки солдат.
– Что это там, земляки, за пальба?
– Что! Наседает японец, все обозы отбил!
– А прикрытие есть у нас?
– Какое прикрытие! Стрельнут наши раз и бегут…
Пробегали мимо солдаты, и мчались внизу обозы. Саперы поспешно сводили свои фурманки на дорогу.
– Поедем и мы? – спросил Шанцер.
Селюков сидел смертельно усталый, понурив голову.
– Я не поеду. Все равно с лошади свалюсь.
У меня на душе тоже была тупая, ни на что не отзывающаяся усталость. Ну, в плен возьмут, ну, застрелят, – это было так бесконечно безразлично! Спать, спать – одно лишь важно.
– Я тоже спать лягу, – сказал я. – Да и где тут ехать? Все равно обозы затопчут.
Мы стали укладываться у костра. Трещала и перекатывалась пальба, в воздухе осами жужжали пули, – это не волновало души. Занимались к северу пожаром все новые станции, – это были простые факелы, равнодушно и деловито горевшие на горизонте… Мелькнула мысль о далеких, милых людях. Мелькнула, вспыхнула и равнодушно погасла.
* * *
Я проснулся на рассвете. Костер давно потух, руки под мышками затекли от полушубка, холод пробирался до костей. У пепла костра, покрытые инеем, спали Шанцер и Селюков. Лошади наши уныло стояли, понурив головы.
На дороге по–прежнему медленно тянулись к северу бесконечные обозы. У края валялись стащенные с дороги два солдатских трупа, истоптанные колесами и копытами, покрытые пылью и кровью. А где же японцы? Их не было. Ночью произошла совершенно беспричинная паника. Кто–то завопил во сне: «Японцы! Пли!» – и взвился ужас. Повозки мчались в темноте, давили людей, сваливались с обрывов. Солдаты стреляли в темноту и били своих же.
Я разбудил Селюкова и Шанцера, мы сели верхом и поехали. Звезды гасли, разгоралась холодная заря. Мы напоили у реки лошадей.
Светлело все больше. Справа из–за сопок выплыло солнце, в воздухе потянуло теплом. Тело отдохнуло, на душе стало свежо и бодро. Впереди, в сверкающей голубой дымке, виднелся далекий город, изящно рисовались купола кумирен и изогнутые края крыш.
…город дальний утром, Полный тайны, полный блеска…
Навстречу нам ехал по дороге офицер… Поручик Шестов! Тот ординарец из штаба, который во время боя ездил с нашими госпиталями, так как «не знал, где теперь штаб». Поручик иронически оглядел нас и с высокомерною усмешкою спросил:
– Удираете?
– Удираем.
– А я еду в Мукден.
– В Мукден?
– Да, в Мукден! – значительно подчеркивая, ответил поручик. Как будто в своей храбрости он знал что–то такое, чего мы в своей трусости не хотели знать.
– Счастливого пути!..
Мы въехали в город. Телин это? Нет, до Телина еще верст тридцать… По прямой, узкой улице двигались обозы и батареи, проходили толпы солдат. Под веселым утренним солнцем медленно лился чуждый поток через тихую, свою жизнь китайского городка. Из труб вились дымки, такие обычно–мирные. У харчевни, под серебряной рыбой на красном столбе, толпились китайцы. Перебегали через улицу ребята с черными косичками на темени. Сквозь разрывы бумажных окон любопытно блестели девичьи глаза. Миновали город, местность становилась холмистее. Перед мостом столпилось море повозок. Казаки работали нагайками, расчищая путь какому–то обозу.
– Куда прете, сукины дети?! Ждите своей очереди!
– Станет тебе командующий армией ждать!.. Сворачивай!
Казаки, наклоняясь с седел, хватали обозных лошадей под уздцы. Свистели нагайки. Мимо проносился обоз штаба третьей армии. Проехал в коляске какой–то важный генерал. Солдаты, злобно посмеиваясь, смотрели вслед.
– Чтой–то в бой так они не спешили, не просили дороги! А теперь ишь как гонит!..
– Где ж ему ждать! У него большое дело назади!..
Местность делалась все выше, вокруг теснились тяжелые сопки. Стало холодно, ветер поднимал тучи пыли. Обозы по–прежнему ссорились и старались перерезать один другой у узких мест дороги. Дисциплина на глазах падала.
– Я тебя, мерзавец, шашкой! – кричал офицер.
– А я тебя штыком! – кричал в ответ солдат. – Храбер ныне стал! А где в бою был?.. За могилками лежали, а нас вперед посылали?..
Рассказывались страшные вещи про расправы солдат с офицерами. Рассказывали про какого–то полковника: вдали показались казаки–забайкальцы; по желтым околышам и лампасам их приняли за японцев; вспыхнула паника; солдаты рубили постромки, бестолково стреляли в своих. Полковник бросился к ним, стал грозно кричать, хотел припугнуть и два раза выстрелил на воздух из револьвера. Солдаты сомкнулись вокруг него.
– Ты кто такой? Как смеешь по своим стрелять?
Дали по нему несколько выстрелов из винтовок и подняли на штыки. Все это оказалось правдою. Фамилия полковника была Тимофеев. Он не был убит насмерть, а недели через три умер от ран в Гунчжулине.
Днем мы встретились с частью нашего обоза, при которой были д–р Гречихин и помощник смотрителя Брук. Дальше мы пошли вместе. Где главный врач и смотритель, никто не знал.
К вечеру вдали показалась огромная гора, увенчанная укреплениями. За горою лежал Телин. Дорога расходилась в две стороны. У ее разделения стоял офицер и кричал:
– Шестой и шестнадцатый корпусы – направо, первый и десятый – налево!
В первый раз за этот долгий путь, полный бестолочи и безначалия, кто–то распоряжался, кто–то хоть о чем–нибудь подумал… Мы подошли к подножию горы. Тянулись бывшие огороды, обнесенные невысокими глиняными оградами. Густо стояли биваки, равнина дымилась кострами. Мы тоже стали.
Здесь же были уже все три другие госпиталя нашего корпуса. Желтый и совершенно больной Султанов лежал в четырехконной повозке, предназначенной для сестер. Новицкая, с черными, запекшимися губами и пыльным лицом, сердито и звонко, как хозяйка–помещица, кричала на солдат. Прохожие солдаты с изумлением смотрели на этого невиданного командира.
– Что это над вами баба командует? – с усмешкою спрашивали они султановских солдат.
Султановцы угрюмо молчали и отворачивались. Подошла к нам Зинаида Аркадьевна.
– Нет, будет, будет! – говорила она, в красивом изнеможении роняя руки. – Довольно ужасов насмотрелись, прощайте! Мы уезжаем в Харбин по железной дороге!.. А вы знаете, бедная Варвара Федоровна! Она отбилась от нас и всю дорогу ехала совсем одна в своем шарабане, а в ногах у нее – скорченный, полуразложившийся труп ее мужа… Приехала сюда, хотела на здешнем вокзале сдать на поезд труп, – не принимают. Наконец, в ней принял участие какой–то генерал, – такой милый! Велел труп зашить в рогожи и сдал на поезд как груз. Она поехала вместе с трупом…
Мы устроились в убогом глиняном сарайчике. Заходили знакомые офицеры, врачи.
Нашему корпусному командиру приказано выставить дивизию на позиции перед Телином, а в штабе не знают, где полки. Все растеряли.
– Будет бой под Телином?
– Бог весть! Так, арьергардный пустячок какой–нибудь… Войск не соберешь, да и боевых припасов нет: все склады были сейчас за позициями, – часть расстреляли, часть взорвали на воздух, чтоб не достались японцам.
– Да, господи!.. Что же это такое вышло?..
Молодой ординарец с простреленною рукою рассказывал:
– С утра ищу штаб нашего корпуса, никто не знает, где он. Говорят мне: «Вон поезд главнокомандующего, спросите там». Пошел, спрашиваю. «Обратитесь в операционное отделение, вон в том вагоне». Вхожу. На столе разложены карты, полковник генерального штаба водит пальцем по карте и вполголоса говорит двум генералам: «У нас 360 батальонов, а у японцев только 270. И вот я вас спрашиваю: как же все это случилось?» Неловко, – как будто подслушиваю. Я кашлянул. – «Что вам угодно?» – «Мне нужно знать, где штаб десятого корпуса». Полковник юмористически посмотрел на меня. «Да–а. Где штаб десятого корпуса!» – рассмеялся и ушел…
На телинском вокзале была масса народу. Пили водку и чай, ужинали. Рядом со мною сидел сухой интендантский чиновник с погонами статского советника. Он рассказывал своему соседу, обозному подполковнику, как они нигде не могут найти перевозочных средств, как жгут склады. Интимно наклонившись к собеседнику, он громким полушепотом прибавлял:
– Теперь каждый день дает нам доходу по полторы, по две тысячи рубликов!..
Мы укладывались спать в нашем сарайчике. Из штаба принесли приказ: завтра на заре идти на станцию Каюань, в тридцати пяти верстах севернее Телина. Воротился с вокзала засидевшийся там Брук и сообщил, что на вокзале паника: снимают почтовые ящики и телеграфные аппараты, все бегут; японцы подступают к Телину.
IX. Скитания
На рассвете мы поднялись и стали собираться. Все были возбуждены и нервны. Чувствовалась надвигающаяся с юга угроза. Проходили роты и батальоны.
– Откуда?
– С позиций.
– Давно пришли?
– Только сейчас.
– А японцы далеко?
– Верст десять.
Солнце встало и светило сквозь мутную дымку. Было тепло. Обоз за обозом снимался с места и вливался на дорогу в общий поток обозов. Опять ехавшие по дороге не пускали новых, опять повсюду свистели кнуты и слышались ругательства. Офицеры кричали на солдат, солдаты совсем так же кричали на офицеров.
Что–то все больше распадалось. Рушились преграды, которые, казалось, были крепче стали. Толстый генерал, вышедши из коляски, сердито кричал на поручика. Поручик возражал. Спор разгорался. Вокруг стояла кучка офицеров. Я подъехал. Поручик, бледный и взволнованный, задыхаясь, говорил:
– Я вас не хочу и слушать! Я служу не вашему превосходительству, а России и государю!
И все офицеры кругом всколыхнулись и теснее сдвинулись вокруг генерала.
– А позвольте, ваше превосходительство, узнать, где вы были во время боя? – крикнул худой, загорелый капитан с блестящими глазами. – Я пять месяцев пробыл на позициях и не видел ни одного генерала. Где вы были при отступлении? Все красные штаны попрятались, как клопы в щели, мы пробивались одни! Каждый пробивался, как знал, а вы удирали!.. А теперь, назади, все повылезли из щелей! Все хотят командовать!
– Бегуны! Красноштанники! – кричали офицеры.
Побледневший генерал поспешно вышел из толпы, сел в свою коляску и покатил.
– Мер–рзавцы!… Продали Россию! – неслось ему вслед.
Около вокзала, вокруг вагонов, кишели толпы пьяных солдат. Летели на землю какие–то картонки, тюки, деревянные ящики. Это были вагоны офицерского экономического общества. Солдаты грабили их на глазах у всех. Вскрывали ящики, насыпали в карманы сахар, разбирали бутылки с коньяком и ромом, пачки с дорогим табаком.
– Эй, ты, ваше благородие! Гляди! – кричал мне пьяный солдат, грозя бутылкою рома. – Попировал ваш брат, будет! Дай и нам!
Другой сыпал в грязь сверкавшие, как снег, куски сахару и исступленно топтал их сапогами.
– Вот тебе твой сахар!.. Сами по пятиалтынному покупали, а солдат плати сорок!.. Разбогател солдат, сорок три с половиною копейки жалованья ему идет!.. На, ешь сахар свой!
То, что он говорил про сахар, было верно. Я уж писал об этом; в офицерских экономических обществах товары отпускались только офицерам; солдатам приходилось платить за все двойную–тройную цену в вольных греческих и армянских лавочках.
– Вот! Выпиваю! – вызывающе говорил первый солдат. Он остановился перед мордою моей лошади и демонстративно стал пить из горлышка ром. Потом оторвался от бутылки, взглянул на меня. – Ставь под ружье, ну!.. С–сукины дети!.. Сами, как черти, пьяные. «Где водку достал? Не продавать нижнему чину водки!.. Под ружье на четыре часа!..» Ну, ставь под ружье! Ставь, что ли!
С налившимся кровью лицом солдат наступал на меня. Я поехал прочь. Он кричал мне вслед ругательства.
Наш обоз медленно двигался по узким улицам Телина. Пьяные солдаты грабили китайские, армянские и русские магазины, торговцы бегали, кричали и суетились. С трудом останавливали грабеж в одном месте, он вспыхивал в другом…
Застревая в узких улицах, беспорядочным потоком двигались обозы и батареи; брели толпы солдат с болтающимися на плечах винтовками…
Мы вышли из города. Дорогу пересекала широкая, замерзшая река Ляохе. Слева прозрачно серел над рекою чудный, ажурный, как будто сотканный из паутины железнодорожный мост. Через два–три дня он был взорван на воздух перед наступавшими японцами.
Обозы переходили реку по льду. Лед был уже очень плохой, он трещал и гнулся под тяжестью повозок; из дыр, бурля, выступала вода и растекалась мутными лужами. Слева от нас тянулась по льду грязная дорога, обрывавшаяся на большой полынье: утром здесь подломился лед под обозами.
Я ехал верхом. Лошадь по колена в воде боязливо ступала на потрескивавший лед. Жутко было подумать, – что, если бы бой разыгрался всего хоть на неделю позже? Тогда была бы Березина.
В сотне шагов от реки поднимался на той стороне крутой, высокий вал. Должно быть, китайская дамба, предохранявшая поля от разливов Ляохе. Лошади и люди выбивались из сил, втаскивая повозки на этот крутой вал. И опять странно было смотреть: два десятка солдат в полчаса проложили бы сквозь вал прекрасную, ровную дорогу. Но никто этого не делал, распорядиться было некому. В армии существовало целое ведомство «военных сообщений», но где теперь находились представители этого ведомства, что они делали, – знал только один Вездесущий.
Мы перебрались через дамбу, свернули влево и пошли по «колонной» дороге вдоль железнодорожного пути.
По рельсам, обгоняя нас, мчались на север поезда, груженные спасаемым добром. Картина была невиданная: каждый вагон, как кусок сахару – мухами, был густо облеплен беглыми солдатами. Солдаты сидели на крышах вагонов, на буферах, на приступочках, на тормозах, на тендере…
Обозы прежним густым потоком двигались по широкой колонной дороге. Эта дорога была заблаговременно проложена русскими, но была проложена так заблаговременно, что ко дню отступления добрая половина мостов сгнила и провалилась; обозы шли мимо мостов, накатывая дороги прямо через русла замерзших ручьев. Если бы была грязь, если бы были дожди?..
То и дело от потока обозов отделялось несколько повозок и направлялось к лежавшим в стороне китайским деревням. Было видно, как солдаты стояли на скирдах и бросали в повозки снопы каоляна и чумизы…
А на станциях высились огромные склады фуража и провианта. Рядами тянулись огромные «бунты» чумизной и рисовой соломы, по тридцать тысяч пудов каждый; желтели горы жмыхов, блестели циновки зернохранилищ, доверху наполненных ячменем, каолином и чумизою. Но получить оттуда что–нибудь было очень не легко. Мне рассказывал один офицер–стрелок. Он дрожал от бешенства и тряс сжатыми кулаками.
– Послал я в интендантство за консервами и ячменем, – не выдали, нужно требование. Написал требование, послал, – возвращаются люди ни с чем: требование должно быть написано чернилами, а не карандашом!.. Ну, скажите, где тут достать чернил?! Слава богу, нашелся огрызок карандаша!.. Так и ушли без всего, а назавтра все склады пожгли!
До самого последнего часа выдача каждого пуда ячменя или соломы была обставлена неодолимыми формальностями. Когда указывалось на то, что ведь все же равно придется все сжигать, начальство грозно хмурило брови и в негодовании возражало:
– Что вы такое говорите?! Об этом не может быть и речи!
А уж вдалеке гремели пушки, и трещал пачечный огонь японцев. Тогда вдруг дело менялось. Бери всякий без всяких требований, сколько хочешь и можешь, склады поливались керосином и пылали.
– И везде, везде эта тайна, глупая, никому не нужная! – измученным голосом говорил седой артиллерийский полковник. – До последней минуты все от всех скрывают, а потом дымом пускают на воздух миллионы!
Какой–то встречный генерал отдал распоряжение: «Главнокомандующий приказал гнать подводы рысью. На ночевки не останавливаться!» Но вследствие плохих мостов и тесноты происходили постоянные остановки, мы шли медленно. За день прошли всего четырнадцать верст и остановились на ночлег в китайской деревне.
При нас была только часть из нашего уцелевшего обоза. Не было также ни главного врача, ни смотрителя. Власть главного врача перешла к старшему ординатору Гречихину, власть смотрителя – к его помощнику Бруку. И только оттого, что не было с нами тех двух людей, кругом стало чистоплотно и просторно. Команде нашей мы объявили, что применим самые строгие меры к тому, кто стащит что–нибудь у китайцев. А чтоб им не было в этом нужды, мы купили им у китайцев для топлива каоляновой соломы, условились с хозяевами, сколько заплатим за ночевку в их фанзах. И угрюмые китайцы вдруг стали к нам предупредительны и радушны. Вошел в фанзу трясущийся от дряхлости старик с редкою бородою и, улыбаясь, поставил на стол две зажженных толстых красных свечки.
– Капытана шибко шанго! – говорили китайцы, кивали головами и в знак одобрения поднимали кверху большие пальцы…
Утром мы пошли дальше, к вечеру пришли в Каюань. Там скопилась масса обозов и войсковых частей. Мы ночевали в фанзе рядом с уральскими казаками. Они ругали пехоту, рассказывали, как дикими толпами пехотинцы бежали вдоль железной дороги; Куропаткин послал уральцев преградить им отступление, – солдаты стали стрелять в казаков.
Мы уж привыкли, – теперь все ругали друг друга. Кавалерия ругала пехоту и артиллерию, пехота – кавалерию и артиллерию и т. д. Солдаты ругали офицеров и генералов, офицеры – генералов и солдат, генералы – офицеров и солдат.
Об окончании войны уральцы не хотели и слышать.
– Как войну кончать! Никогда еще этого с Россией не было. Стыдно домой ворочаться, бабы засмеют, не будут слушаться.
На юге гремели пушки. Пришел новый приказ – идти дальше на север, в Чантафу. В дороге мы узнали, что Телин взят и японцы продолжают наседать.
При переезде через какую–то речку мы нагнали уцелевшую другую часть нашего обоза. При нем были главный врач и смотритель, были также две сестры (остальные сестры были с нами).
Главный врач охотно и долго рассказывал о своих скитаниях вместе с смотрителем, о лишениях, испытанных ими в дороге. А приехавшие с ними сестры сообщали о них странные вещи. После обстрела, которому подвергся наш обоз, главный врач и смотритель исчезли, и никто их уж не встречал. Сестры ехали с частью обоза, где был и денежный ящик. Офицерского чина не было, командовал обозом унтер–офицер Сметанников. Он распоряжался умело и энергично, сестры встретили с его стороны столько заботливости, сколько никогда не видели от главного врача и смотрителя. Приехали в Телин, стали биваком. Вдруг узнают, что главный врач и смотритель здесь же, в Телине, ужинают на вокзале. Команда ужасно обрадовалась, Сметанников поскакал на вокзал. Но главный врач к обозу не поехал; он только велел Сметанникову стоять и без его распоряжения не уходить, хотя бы всем грозил плен. Переночевал обоз. На юге гремели пушки, японцы наступали. Главный врач и смотритель опять исчезли.
Сметанников не знал, что делать. Солдаты угрожающе наседали на него.
– Душегуб! Чего нам тут стоять? Видишь, все уходят!.. Старшему–то врачу хорошо говорить, его в плен возьмут, а нас раньше плена всех перережут.
А тут еще подвернулся проезжий казак.
– Дурье, чего стоите? Уходите, сейчас тут японец будет.
Посоветовался Сметанников с сестрами и решил ехать. Через полтора суток к ним, наконец, присоединились главный врач и смотритель. Сестры боялись, как бы Сметанникову не пришлось отвечать за самовольный уход. Они сказали главному врачу:
– Это мы виноваты, что обоз ушел из Телина, мы велели Сметанникову.
Давыдов равнодушно ответил:
– Конечно, так и нужно было… Чего ж там было стоять?
Догадываясь и боясь верить своей догадке, сестры осторожно оглядывались и шепотом сообщали:
– Вы знаете, у нас получилось такое впечатление, – главному врачу очень хотелось, чтоб денежный ящик попал в руки японцев…
Пахнуло таким душевным смрадом, какого не хотелось ждать даже от Давыдова. И я вспомнил: еще в самом начале отступления главный врач мельком сказал, что для верности переложит деньги из денежного ящика себе в карман… Уу, воронье…
И сколько такого воронья, – наглого, хищного и тупожадного, – кружилось над отступавшею, измученною армией и над многострадальным маньчжурским краем!
Наш обоз остановился: впереди образовался обычный затор обозов. С главным врачом разговаривал чистенький артиллерийский подполковник, начальник парковой бригады. Он только неделю назад прибыл из России и ужасно огорчался, что, по общему мнению, войне конец. Расспрашивал Давыдова, давно ли он на войне, много ли «заработал».
– Хороша у вас пара лошадок, – говорил главный врач, большой любитель лошадей.
– А что, правда, недурненькие?
– Собственные?
– Да. Купил по сорок рублей пару бракованных лошадей, их отдал в часть, а оттуда выбрал вот эту парочку. Хороши?..
* * *
Мы простояли в Чантафу двое суток. Пришла весть, что Куропаткин смещен и отозван в Петербург. Вечером наши госпитали получили приказ от начальника санитарной части третьей армии, генерала Четыркина. Нашему госпиталю предписывалось идти на север, остановиться у разъезда № 86, раскинуть там шатер и стоять до 8 марта, а тогда, в двенадцать часов дня (вот как точно!), не ожидая приказания, идти в Гунчжулин.
Но мы при отступлении потеряли половину обоза, функционировать в качестве госпиталя не имели возможности, и об этом, конечно, своевременно было сообщено генералу. Однако, приказание нужно было исполнить.
Выступили мы. Опять по обеим сторонам железнодорожного пути тянулись на север бесконечные обозы и отступавшие части. Рассказывали, что японцы уже взяли Каюань, что уже подожжен разъезд за Каюанем. Опять нас обгоняли поезда, и опять все вагоны были густо облеплены беглыми солдатами. Передавали, что в Гунчжулине задержано больше сорока тысяч беглых, что пятьдесят офицеров отдано под суд, что идут беспощадные расстрелы.
