Текст книги "Зарево"

Автор книги: Веслав Розбицкий

Соавторы: Флориан Новицкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Я был поражен. Мне никогда не верилось в возможность применения конницы в этой механизированной войне. Стыдно было даже признаться, что мой брат – кавалерист, и к тому же еще довоенный улан. Мне чудилось, что я уже слышу звон сабель и мощное «ура», в котором выделялся его голос. Впрочем, его привязанность к лошадям осталась по сей день, как и воспоминания о лихих атаках, а голос у него сохранился такой зычный, что все кони, услышав его, ходят по струнке.

Сразу же после окончания артподготовки в небе появились армады самолетов. Вместе с ними показались белые облачка зенитных разрывов. Противник отстреливался. Разрывы наших зенитных снарядов обозначались темными облачками.

Только теперь я заметил на небе солнце. Было уже далеко за полдень. Наступление успешно развивалось.

Пал последний бастион Поморского оборонительного вала. В битве под Вежховом погибло много польских солдат. С памятью о них мы шли на запад.

На этот раз маршрут был продолжительным. Наши войска клиньями вбивались в земли Западного Поморья. На каждом шагу мы убеждались в эффективности нашего огня. Всюду виднелась разбитая вражеская техника, наспех отброшенная с дорог на обочины, а также трупы, множество распухших человеческих и конских трупов. На участке между опушкой леса и дорогой ровными штабелями лежат немецкие «панцер-фаусты». Немцы не успели пустить их в ход, зато мы ими воспользуемся.

Обычно противник всегда хоронил погибших, но теперь времени не хватило.

Отдельные населенные пункты мы, пробираясь между озерами и минными полями, между болотами и густыми зарослями, занимали с ходу. Наши полки и батальоны, роты и батареи, взводы и отделения сильно поредели. Но мы шли все вперед и вперед, потому что так было нужно.

Немцы яростно огрызались. Хотелось хоть немного отдохнуть. Время от времени командиры вновь пересчитывали немногочисленный личный состав. Под конец войны у нас откуда-то появилась мода на сабли. Большинство офицеров щеголяли этим модным реквизитом. Сабли, разумеется, были немецкие, парадные. Зачастую они использовались новыми владельцами как тросточки, помогая при наших переходах.

Колонна останавливается на шоссе. При налете приходится принимать молниеносные решения. Только что погиб один паренек, который на велосипеде неосторожно оторвался от головы колонны.

Батарея поручника Бердовского развертывается к бою тут же на шоссе и открывает огонь. Обгоняя артиллеристов, вперед выходит пехота. Смеркается. Сопротивление противника сломлено нашим напором. Ближайшее местечко сплошь увешано самодельными белыми флагами. Жители выходят из домов с привычными словами, звучащими, как заклятие: «Гитлер – капут. Камераден, нихт шиссен». В плен сдаются целые подразделения немцев. Они выглядят как толпа оборванцев. Трудно даже поверить, что это те самые, некогда такие лощеные, немецкие солдаты.

Всюду на дорогах огромные колонны гражданских автомашин с домашней утварью, с белыми и бело-красными флажками на брезентовых кабинах. Мы заставляем их съехать с дороги.

– Цурюк, цурюк! – кричим. – Лос, лос!^[6]

– Я, я, цурюк… – униженно кланяются немцы.

У нас нет времени заниматься ими.

Основные силы армии направляются на Колобжег. Наша и первая дивизии получают приказ двигаться на Камень Поморский. День и ночь, ночь и день – все вперед и вперед. Временная опасность возникает в связи с попыткой отдельных частей противника, попавших в окружение, пробиться на запад. Мы отбиваем их атаку.

В ожидании переправы через Драву, удобно развалясь в «виллисе», я замечаю Кубу. Он везет на велосипеде катушки кабеля, а из висящей у него на спине такой же катушки разматывается шнур. Связной прокладывает новую линию. Сбоку свисает какой-то кинжал. Впрочем, он никогда не придерживался уставных норм в ношении формы. Я замечаю, что мой приятель дослужился уже до звания старшего стрелка.

– Куба! – кричу я.

Он устало поднимает голову и останавливается.

– Слушаюсь… А, это ты, большой начальник… Подожди минутку, поговорим. Только вот сначала эту чертовщину дотяну, а то командир разволнуется. Кажется, фрицы хотят за эту речушку зацепиться.

– Я тоже так считаю, Юзек. Как раз ожидаем переправы.

Он ушел. И уже на своих ногах не вернулся. Через несколько минут его пронесли на носилках, тяжело раненного в грудь. Свой разговор мы закончили уже после войны. Якуб работал на мельнице и был вполне доволен судьбой.

Мы переправляемся через не очень широкую Драву. Весенние воды все же оживили эту реку, извивающуюся крутой спиралью среди зеленых холмов, поблескивающих остатками снега. Танки взрыли гусеницами многие гектары леса, поскольку переправу наметили именно в этом, самом узком месте реки.

– Здесь и угри должны водиться, – авторитетно заявил капрал Пис. – Взгляните-ка, поручник, какая здесь черная и быстрая вода…

– Это не Серет, Тадеуш, – сомневаюсь я. – Вот переправимся – проверим. Это наша река.

Недавно я проверял: имея терпение, можно и угря поймать.

На солнце надвигается огромная хмурая туча, приближаются сумерки. Необходимо добраться до ближайшей деревни и там остановиться на ночлег. Мы неустанно преследуем по пятам врага, однако в бой приходится вступать не часто.

Наконец голова нашей колонны достигает деревни, которая оказывается не слишком гостеприимной. Слышна хаотичная стрельба из ручных пулеметов.

По просьбе общевойскового командования мы развертываемся к бою. Делаем это без особого желания: мечты о спокойной ночи и глубоком, здоровом сне не сбываются. Черт бы побрал этих молокососов из фольксштурма! Молниеносно окружаем отдельно стоящий домик на окраине деревни. Все двери наглухо заперты. Окна закрыты ставнями. Здесь решено разместить наблюдательный пункт батареи. Наводчики уже привели свои орудия к бою и ожидают команды. Мы тем временем стучимся во все двери – громко, но вежливо, хотя и сомневаемся, что наши окрики по-немецки увенчаются успехом.

Время не ждет, но никто не спешит открывать. Пора переходить к более решительным действиям: взломать двери! Они с грохотом падают, а из темноты – что за черт? – целый лес маузеров.

– Хенде хох! – кричу я, оторопев, и отскакиваю за угол.

Стволы молчат, но я жду, что вот-вот они брызнут огнем. Я повторяю приказ и выпускаю очередь в небо. Сразу же в ответ на это дверные проемы отвечают бешеным огнем. «Эх, а так славно было бы заночевать в этом домишке!» – проносится мысль.

– Огонь по окнам! – приказываю.

Это сразу же подействовало: внутри дома раздается грохот бросаемого на пол оружия.

– Лос, выходить! – кричу я.

– Нихт шиссен, камераден. Гитлер – капут. С нами поляк, – послышалось изнутри.

Выходят. Фольксштурмовские сопляки и старики.

– Эх вы, голодранцы! Вот я вас сейчас рожу заново, – бормочет Петр, расставляя их вдоль стены.

– Где поляк? – резким голосом спрашиваю я.

– Где он, так вашу?.. – добавляет Петр.

Показывают внутрь дома. Некоторые плачут. Капрал Пис с несколькими солдатами вскакивают в дом.

– А ну-ка, Игла, спросите их, почему они стреляли, – обращаюсь я к командиру отделения связи, который неплохо владел немецким.

– Говорят, что им приказал раненый солдат, якобы поляк из Торуня.

– Пусть копают ров, а как закончат, запереть в сарае до прихода особистов.

Раненый лежал на соломе, весь в крови, обвязанный каким-то тряпьем.

– Ты, негодяй, почему приказал стрелять? – спрашиваю, наклонившись над ним.

– Спасите, на помощь, я – поляк! – стонет раненый.

Во мне все закипело. Возникло желание влепить в него свинца, чтобы покончить с ним раз и навсегда.

– Эх ты, подлец! Поляк – и приказал стрелять в поляков? – вырвалось у меня. – Санитар, окажите помощь и доставьте этого «патриота» в санбат. Погоди, вот вылечат тебя, тогда сам узнаешь, кто ты такой! – На этом допрос я закончил.

– Да, узнаешь, пес паршивый, – как эхо, повторил Петр.

Ребята производили обыск. Не нашли ничего, кроме огромного количества флаконов с одеколоном «Шипр». Сразу же, стервецы, стали пробовать.

– Товарищ поручник, попробуйте и вы. На спирту! – убеждали меня.

Я категорически запретил пить, поскольку слышал, что были случаи отравления одеколоном.

За сараем слышался плач. Трудно было переубедить мальчишек и стариков – храбрых защитников фатерланда, что ров, который они копают, предназначался для маскировки орудия. Все думали, что в нем они и закончат свой «ратный путь».

– Игла!

– Слушаю!

– Объясните же вы им наконец, что такое гуманность польского воина.

Наступила темная ночь, как будто кто-то накрыл землю непроницаемым пологом. Деревня наша! Сон принес новые силы и хорошее настроение.

Каждый новый день приносил смешанные чувства. Главным образом радость по той причине, что мы припирали врага к морю. В нашей фронтовой жизни это абсолютно новое чувство – уверенное преследование врага. Однако одновременно с этим росли потери: то кто-нибудь подорвется на мине, то погибнет в короткой, но яростной схватке. Мы наступали все более широким фронтом, но и противник выставлял против нас новые и новые резервы. Это были и солдаты вермахта в своей грязно-зеленой форме, и учащиеся офицерских школ и унтер-офицерских курсов, и отдельные группы перепуганных юнцов и стариков из ополчения. Мы натыкались и на отчаянно дравшихся до последнего патрона эсэсовцев, и на власовцев, и на норвежских квислинговцев в черных мундирах. Преодолеть сопротивление всего этого разношерстного воинства было делом нелегким.

Смешались все стороны света. Казалось, солнце восходит и заходит в самых невероятных местах. Один день был не похожим на другой.

Мы двигались непрерывно вперед и вперед, ожидая более сильного отпора на рубеже реки Реда. С каждым днем все больше немцев сдается в плен. И сразу же пленные становятся удивительно смирными и послушными. Даже не верилось, как такой солдат мог воевать против нас. Под конвоем они шли испуганные, но в глазах у них светилась радость, они как бы говорили: нас много, и нас не убьют, лучше плен, чем смерть. Солдаты передавали друг другу новость, что на участке 6-го полка в плен сдался целый вражеский батальон вместе с командиром.

Под Свидвином произошла наша встреча с солдатами Красной Армии, которая и нам и им принесла радость. Вместе всегда лучше. Эта встреча означала также, что мы вклиниваемся в разных местах в оборону противника, оставляя в непрочесанных лесах значительную часть его сил.

Все это теперь напоминало блицкриг, но только в нашем исполнении. Выходило, что немцы написали партитуру, а ее инструментовка, текст к ней и исполнение принадлежали нам. Мелодия получалась неплохая.

Из штаба доставили выдержки из приказа командования Красной Армии, где нам выражается благодарность за прорыв Поморского вала. Мы передаем ее воинам, крепко жмем руки. Вспоминаем тех, кто остался на поле боя. Война еще не окончена, она требует от нас новых усилий.

Это произошло настолько неожиданно, что показалось невероятным. Вражеские самолеты обрушились на Свидвин. Их первый эшелон с ревом сбросил свой смертоносный груз неподалеку от нашего расположения. Паника охватила часть вырванных из сна людей. Возникло замешательство. Темная ночь, рев самолетов, свист бомб и столбы пламени, взметнувшиеся в небо, – все это лишь усиливало психологический эффект внезапности. За первым эшелоном штурмовиков прилетел второй. Мы разворачивали к бою орудия, когда пришел приказ оставить город.

От очередного воздушного налета уйти нам не удалось. Новая атака вражеской авиации была намного сильнее первой. Земля содрогалась от взрывов, меня то и дело швыряло о колеса автомашины, под которой я нашел себе убежище. Только после меня осенило, что попадания в грузовик, нагруженный боеприпасами, достаточно для того, чтобы не только от меня, но и от всей батареи осталось мокрое место.

На небе под парашютами повисло несколько осветительных бомб. Сверкнули прожекторы противовоздушной обороны, где-то с северной стороны несмело отозвались зенитки, однако все это ни в малейшей степени не уменьшило интенсивности вражеского налета. Все же в короткую паузу между вторым и третьим эшелонами немецких самолетов нам удалось покинуть это злополучное место. Мне на этот раз пришлось выступить в роли шофера. Настоящий водитель – Стась – лежал на моем месте и, охая от боли, учил меня вести машину.

– Сцепление…

– Да…

– Левая…

– Есть.

– Скорость…

– Есть.

– Сцепление… отпусти, и газ…

Пошло. Машину дернуло, но двигатель не заглох. Напрягая до боли глаза, я вглядывался в силуэт двигавшегося впереди нас «студебеккера». Бледные вспышки разрывов одновременно и облегчали, и затрудняли задачу. Находясь в новой для себя роли, я желал, чтобы они продолжались без перерыва: их отсутствие вконец дезориентировало. Мотор ревел, а Сташек уже не говорил, только стонал. Иногда мне приходилось что-то переключать, но он уже не мог мне в этом помочь. Вскоре он затих совсем, уткнувшись как-то странно сильно и недвижимо головой мне в бок.

Не берусь описать то, что я чувствовал тогда. В конце концов мне все же удалось вывести из обстрела грузовик, груженный четырьмя тоннами снарядов, гаубицу и расчет из восьми человек с его командиром – капралом Лаговским.

О переживаниях минувшей ночи мы не говорили. Их заслонили новые, более значительные события. Шофер Сташек, чья фамилия, к сожалению, не запомнилась, впоследствии вылечился и еще успел принять участие в решающих боях. Его тогда не ранило, а придавило машиной, повредив грудную клетку.

Мне запомнилось, что, уже благополучно доведя машину до своих, я очутился в кювете, машина опрокинулась и несколько моих пассажиров набили себе синяки и шишки.

И все же, учитывая-то обстоятельство, что мои курсы вождения автомобиля продолжались всего несколько минут, итог поездки можно было считать удовлетворительным.

Город Грыфице несколько раз переходил из рук в руки: сначала его заняли поляки, потом опять немцы и, наконец, советские войска.

Из Грыфице наш маршрут вел на Камень Поморский. По пути мы несколько раз занимаем оборону в ожидании врага, который может попытаться прорвать окружение. Однако немцы надеялись закрепиться на рубеже Колобжега и морского побережья. Ну что ж, тем лучше для нас! Никто из нас, разумеется, ве думал, что взятие Колобжега войдет в историю как один из славных эпизодов этой войны. С таким же успехом мог войти в историю и Камень Поморский.

Близость моря чувствовалась в воздухе. Местность была ровная, как стол, а вдали на горизонте четко проступала линия берега. Я рассказываю бойцам о славянской истории города Камень Поморский, его вековой принадлежности Польше. По лицам, однако, замечаю, что все они ждут встречи с морем. Вместе с выходом на побережье люди мечтают об отдыхе. Может быть, на этом и войне конец?

– До той деревушки, что на горизонте виднеется, – показываю рукой, – может быть, с километр, не больше. Еще немного, ребята, и отдохнем.

– Последний километр всегда тянется не менее двух, – скептически бросает кто-то.

И что же? Этот скептик и впрямь не ошибся.

Бой за деревню Вжосув продолжался недолго, но был необычайно упорным и кровопролитным. Взяв деревню, мы вышли на берег залива. Однако перед нами возникла новая задача: овладеть островом Волин. Но пока мы переходим к обороне. Наблюдательный пункт устанавливаем на колокольне костела в Камне Поморском. Наша ближайшая задача: не допустить проникновения немецких кораблей и катеров в глубь залива.

Через некоторое время мы переносим наблюдательный пункт в деревню Вжосув на крышу одного из домов. Под защитой широкой трубы, на противоположной фронту стороне крыши, организуем что-то вроде помещения для отдыха командира батареи. Новый ординарец капитана – Митя изобретает все более оригинальные напитки. Чай, например, он кипятит на трофейных спиртовых плитках. Помню, под Бобруйском я разогревал двигатель машины белыми кубиками сухого спирта и чуть насмерть не угорел от этой дряни. А пока суд да дело – есть горячий чаек, благо противник отделен водой, а труба надежно прикрывает от шальной пули. Дежурный наблюдатель скучает, глядя в бинокль.

Стоило мне отказаться выпить чайку с командиром, как на меня посыпались шутливые упреки в нарушении закона товарищества, в зазнайстве и пролом. Соглашаюсь.

– Вот и правильно, сынок. Теперь ты и мой сынок, – радуется начальник.

– Товарищ капитан, – обращаюсь я к нему, – пожалуйста, не называйте меня так. Ведь я уже давно бреюсь, а кроме того, меня так вся батарея, на вас глядя, называет. А я как-никак офицер, да и лет мне уже не восемнадцать. А вы все: сынок да сынок.

– Ну и что? Разве это плохо? А ну-ка, Митя, давай еще по стаканчику…

После взятия города Камень Поморский мы разместили батарею на его окраине, рядом с отдельно стоящим домом у виадука шоссе, ведущего в город. Это был маленький двухэтажный кирпичный домишко с сохранившимися каким-то чудом двумя комнатками на втором этаже. Остальные помещения были непригодны для жилья. Даже удивительно, как сохранились эти две комнаты. Весь двор и малюсенький садик вокруг были усеяны воронками, наполненными дождевой водой. Ни в городе, ни в одной из окрестных деревень ни одного гражданского жителя. Командир батареи и командир взвода управления находились на наблюдательном пункте, время от времени требуя огня.

Мы размещаемся в одной из уцелевших комнатушек, которая была удобна тем, что ее окна, или, правильнее сказать, оконные проемы, выходили на восток. Одно из основных условий безопасности было соблюдено. Дежурный телефонист занял центральную часть квартиры, а мы размещаемся по углам. Есть место и для гостей, тем более что к нам часто заглядывает командир или Хенрик.

Пользуясь временным затишьем, мы приводим в порядок обмундирование, обувь, чиним плащ-палатки, маскировочные халаты, ремонтируем и чистим личное оружие и артиллерийскую технику. Ну и, как положено в обороне, пишем письма и высылаем посылки домой, лечим легкие раны и болезни.

Я вел с солдатами регулярные политзанятия. Вначале мы обсуждали различные вопросы международной обстановки: положение на фронтах, итоги Ялтинской и Тегеранской конференций, проблемы будущих польских границ, говорили о строительстве новой Польши. Затем начинались воспоминания. Один признается, как в начале службы не мог правильно скатать шинель, другой – как заснул под плащ-палаткой, а проснулся под снегом. Потом наступала пора рассказов о письмах из дома, о женах, девушках, работе; люди высказывали свои самые сокровенные мечты, желания, свято веря в их исполнение. Только бы закончить эту проклятую войну…

Незаметно для самого себя я становился все более взрослым, хотя, по правде говоря, мне не пришлось испытать юношества. Этот этап жизни просто прошел мимо меня.

Проходили день за днем – все было спокойно. Были даже возобновлены занятия по строевой подготовке, как в летних лагерях. Я же интенсивно восстанавливал свои небогатые навыки в печатании на машинке, выстукивая одним пальцем списки отличившихся солдат, старшин и офицеров батареи, представлявшихся к наградам.

Вацлав, как всегда, приходил с очередной порцией харчевого довольствия, выкрикивая: «А ну, подходи, кто совести не имеет!» Казначей Бурый тоже, как всегда, не выплачивал денежного довольствия, утверждая, что у него как в китайском банке: не пропадет, но и не получишь. Однако навещал он нас регулярно, как мне казалось, из-за имевшегося у нас трофейного рома. Его коварные намеки не исполнились: стоило нам выйти на берег Эльбы, как он выплатил нам все долги до злотого. Никто не был в обиде, да и зачем нам тогда были деньги? Мы были заняты другими делами.

Внезапно пришел приказ перенести огневые позиции батареи в деревню Грабув. Орудия размещаем на окраине, в густых садах. Сами располагаемся со всем фронтовым комфортом, в домах. Я взял на себя обязанности оборудовать квартиру для командиров. Квартира неплохая, с одним лишь недостатком: патефонные пластинки в доме оказались сплошь немецкими, а Хенрик их терпеть не мог.

Скоро в бой – я это чувствовал. Поэтому в беседе с воинами говорил о верности боевым знаменам наших отцов, о польско-советском братстве по оружию, об ожидавшем нас историческом марше на Берлин. Я говорил им о том, что они должны хранить в памяти такие эпизоды войны, как Подгас – деревушку на Поморском валу, в которой фашисты живыми сожгли более тридцати наших раненых солдат из 4-й дивизии, связав их предварительно колючей проволокой. Напоминаю им о вреде ненужного бравирования, легкомысленной неосторожности.

В один из солнечных дней я с утра отправился в батарею. Настроение было отличное, праздничное. Я с удовольствием предвкушал беседу с друзьями, особенно с Щепеком и Калибадасом. Я заметил, что оба они как-то посерьезнели, а если и переругивались между собой, то только для потехи окружающих.

– Вот, товарищ поручник, я и спрашиваю того взъерошенного, знает ли он, что такое по-немецки «форштейгель». Парень он вроде толковый, пороху нюхал, по-немецки кумекает… А это чудо-юдо отвечает, что не знает. А я тоже не знаю, потому что по-немецки только очереди из автоматов слышал, но ему говорю, что это столик так называется, на котором наш Хим-дым противогазы каждую неделю раскладывает и делает вид, что чистит их.

– Эх, Калибадас, Калибадас, и что из тебя только получится! – смеется в кулак подофицер из противохимической обороны, довольный тем, что ему на этот раз не очень досталось.

Калибадас добродушно протестует и шутливо грозит, что если так и дальше пойдет, то он застрелит Щепека, и вдобавок сделает это не обыкновенной пулей, а разрывной, потому что только такой пулей можно поразить Щепека.

Но Щепек не унимается:

– Товарищ поручник, вы сами видите, что я хотел сделать человеком этого неудавшегося потомка Адама и Евы, но он сам этого не желает.

Новый взрыв смеха.

Я смотрю на поле.

– А какая погода чудесная, а, ребята? – говорю. – Можно и сеять…

Тема заинтересовала всех.

– Утром еще туман был, но сеять и впрямь можно, – соглашается Кордняк. – А что? Плуги есть, бороны и лошади – тоже. Только вот где семена взять?

– А я доложу в дивизион, семена найдутся. Ну что, будем сеять?

– Будем! – хором отвечают солдаты.

– Землю жалко, ведь это наша земля, и она родить должна, – Меня все больше захватывала эта идея. – Вот победим, вернемся сюда, то-то урожаи будем собирать…

Мой энтузиазм передался остальным.

Домой я возвращался в радостном настроении, мурлыкая под нос песенку. Внезапно послышалось визгливое завывание транспортного самолета, который шел с грузом для окруженных немецких частей. Я бросился к пулемету, к которому были хитроумно пристроены колеса от тачки, благодаря чему можно было вести огонь из окопа практически во все стороны. Я схватил ленту, вставил ее в магазин, прицелился и вдруг почувствовал, как кто-то дергает меня за рукав. Оборачиваюсь: за мной стоит Эдвард.

– Что с вами? – кричу.

– Не стреляйте, товарищ поручник. Не выдавайте себя. Сейчас тихо, спокойно, а так только себя раскроем… Извините, сам не соображаю, что делаю…

– Ну ладно, ладно, – примирительно говорю я.

Позже я долго беседовал с ним, однако все напрасно: Эдвард до конца войны остался таким же.

Солдаты начали сев. Вот это была картина! Только неугомонный Щепек был недоволен.

– Что это за работа?! – кричал он. – После этого Калибадаса разве что вырастет? Если только васильки да другие сорняки!

Он был из тех, кто за словом в карман не полезет. Мурлыкал себе под нос какую-то мелодию, прерываясь на миг, чтобы бросить очередную шутку.

– Эх ты, неумеха, криво пашешь! Да зерна-то не жалей!

Я еще долго любовался своими бойцами, которые занялись привычным им делом. И впрямь: воин – это и защитник, и кормилец. «Недаром говорится, что дело мастера боится», – сказал бы капитан, который в это время находился на наблюдательном пункте. В любой момент могла поступить команда: прервать сев, отставить плуги и вновь взяться за оружие.

Понедельник стал для нас тяжелым днем. Первый огневой взвод был переброшен на самый берег для ведения огня прямой наводкой по вражеским судам. Ночью его отвели на прежние позиции.

Случайно разведка обнаружила, что на остров садятся самолеты. Я решил вести огонь по ним. Получив согласие командира дивизиона, выпустил по острову восемь «огурцов». В результате нами был поврежден немецкий самолет, и пилоты противника теперь не чувствовали себя там так вольготно.

Весна бушевала вовсю. На весеннем солнце солдатские мундиры выгорели добела. Тем временем к нам подошло пополнение из резерва.

От одного только вида новичков мороз пробирал по коже.

– А других-то не было? – встревает по своему обыкновению Щепек. Новички смутились и молча переминались с ноги на ногу. – Что ж это вы такие скромные? – не унимается Щепек, но я прерываю его. Меня больше волновал вопрос адаптации новеньких в коллективе. Я знал, что среди них были бойцы Армии Людовой и Армии Краевой.

– А кто из вас умеет стрелять? – продолжает Щепек.

Вновь прибывшие переглянулись.

Щепек начал их перевоспитывать: отучал от партизанских навыков, учил новым песням, рассказывал, что такое уха и как ее едят деревянными ложками.

– Знаете, как в партизанах: воевать надо, а о высшем командовании ничего не известно. Каков их замысел – никто не знает. То ли дело у вас теперь: вы в армии, здесь каждый знает свой маневр.

Так наступил апрель.

ПОСЛЕДНЕЕ ДЕЙСТВИЕ

Ну и началось! В результате перегруппировки мы оказались в районе Гоздовице в состоянии боевой готовности. Наученный горьким опытом, я на всякий случай прицепил к машине взвода управления немецкое зенитное орудие с большим запасом снарядов. У этой зенитки был один недостаток: отсутствовали приборы наводки. Зато мы потренировались в стрельбе по острову, находясь в Камне. Выходило, что можно было обойтись и без приборов.

Из нашего наблюдательного пункта хорошо просматривался разлившийся по весне Одер. Однако командир торопит, чтобы я шел в батарею и поработал с людьми, потому что задание предстоит трудное. Кроме того, мне поручалась проверка готовности орудий.

– Но самое главное сделай сначала, – напоминает заместитель командира дивизиона поручник Гасько, который прибыл в нашу батарею.

– Товарищ поручник, для нас все самое главное, – смеюсь я.

– Нет, браток, самое главное для вас – это пограничный столб.

– Да, да, – подхватил капитан. – Точно, столб. Приготовить к торжественному водружению! Еще сегодня.

– Слушаюсь, – отвечаю.

Люди рождаются и умирают, а мир всегда молод. Для этих будущих поколений, для будущей Польши мы должны водрузить этот пограничный столб, и в данную минуту это действительно самое важное.

«Артмастер» Домародский в который раз фальшиво запевал свою любимую песню «Однозвучно гремит колокольчик». Это означало, что техническая готовность гаубиц отличная. Наряду с большими познаниями в области артиллерии он был и прекрасным поваром. Макароны и уха готовились им по всем правилам кулинарного искусства.

В беседе с личным составом я пояснил, что наступает решающий этап разгрома фашистской Германии, что советские войска полностью подготовили плацдарм для наступления и что наши саперы готовят переправу. Приказ о наступлении ожидается ежечасно.

– Однако для нас на сегодня самое главное – подготовить столб. Крук, доложите о готовности.

– Столб подготовлен, нет только чем покрасить. Есть лишь зеленая краска. На документе о водружении нет подписей: командира и вашей. У меня все.

В этот момент из землянки командира поступила команда «К бою».

– Готовьте лошадь. И бумагу на подпись.

Я вскочил в седло и оглянулся. Вдоль всего берега грохотало. Из стволов моей батареи то и дело вырывался огонь, орудия после каждого выстрела резко вздрагивали. Однако для меня самым важным в этот момент было достать краску. Белую и красную краску.

Ворвавшись в интендантство, я был поражен спокойствием и порядком, царившими там. Никто никуда не спешил. Это меня и взбесило.

– А ну-ка, вы, интендантские крысы! Краски! Живо!

– Ой! – выскочил из землянки какой-то капрал. – Зачем кричать? Будет вам краска – и красная, и белая.

– А откуда вам известно, что мне нужна такая?

– Товарищ поручник, – протянул он, – сейчас все одно и то же спрашивают. Весь день об этом кричат. Товарищ поручник, возьмите еще пачку махорки себе и своему заместителю.

– Да нет у меня никакого заместителя, – сердито ответил я, хотя на душе стало спокойно: пограничный столб будет по всей форме несмотря на то, что интендантство не относилось к нашей части.

Утром 16 апреля 1945 года ураганный артиллерийский огонь ознаменовал начало последнего этапа войны. Сигнал поначалу артподготовки дали «катюши». За ними, брызгая снопами искр, загремели тяжелые минометы.

На той стороне реки росли и поднимались к небу клубы дыма и пыли. Во вспышках выстрелов видны лица моих бойцов: Алипова, Крука, Щепека, Кордняка, Кшисяка, Лаговского. Вместе с ними поручник Стефан Мацишин, лицу которого отблески разрывов придают демоническое выражение.

– Залпо-о-ом… огонь!

Во время стрельбы мне удается немного отдохнуть. Рядом со мной капитан Вольский. Это офицер, освобожденный из немецкого концлагеря для офицеров под Ястровем. После пяти лет неволи он выразил желание вступить в ряды нашей армии. Он еще не получил назначения на должность.

В грохоте артподготовки слышны непременные шуточки Щепека. Как всегда, он исполняет свои любимые песенки из львовского репертуара. Сам тем временем трудится за двоих.

Смотрю на Кордняка. Ему не до меня, он так же старательно стреляет, как и пахал под городом Камень.

Наши орудия грохочут без перерыва.

Часть артиллерии двинулась на переправу. Вместе с ней трогаемся и мы. Одер по-прежнему скрывается в огне.

Рядом со мной в кабину сел капитан Вольский. Колонна медленно спускается к реке. Внезапно я почувствовал какое-то непонятное беспокойство. Гляжу на своего соседа и вижу на его подбородке капельку крови. Лицо его белое как мел.

– Что с вами, капитан?

Он посмотрел на меня непонимающими глазами с расширившимися зрачками и обмяк, прислонившись ко мне. Колонну задерживать нельзя. Я кричу санитарам, открываю дверцы кабины и передаю в их руки безвольное тело.

Спустя много лет я нашел его могилу на кладбище в Секерках. Капитан Петр Вольский погиб от шальной пули.

Вскоре началась переправа. Понтонный мост дрожит от перегрузки и выстрелов. Одер широк, а мост длинный и качающийся, но надежный. Я бы погрешил перед читателем, сказав, что я что-нибудь запомнил о движении через реку. Мной владело одно желание: оказаться на том берегу, найти укрытие от вражеского огня. Мост гарантировал лишь одно: переправу.

Наконец мы благополучно перебрались на ту сторону. Только теперь появилась группа вражеских самолетов, атакующих мост. Я вновь засел за свой четырехствольный инструмент. Удастся отогнать непрошеных гостей. По крайней мере, мне показалось, что это моя заслуга.