Текст книги "Зарево"

Автор книги: Веслав Розбицкий

Соавторы: Флориан Новицкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Внезапно в поле зрения, за цепью роты первого эшелона, появились два гражданских, женских силуэта с узлами.

– Рассматривать их как вражеский десант, – скомандовали мне из группы посредников.

– Курсанты Гжесик, Кравчиньский и Рачиньский, ликвидировать десант врага в составе двух бойцов, вооруженных автоматами и гранатами, – приказал я на полном серьезе.

Ребята тотчас же отправились выполнять приказ, предварительно погрозив кулаком в мою сторону.

– Не забудьте потом извиниться перед «десантом», – добавил я властным тоном.

Операция удалась, враг был разбит, деревня взята, только взятый в плен «десант» требовал сатисфакции.

Но кто же может устоять перед Гжесиком? Прежде чем женщины были приведены на командный пункт, то есть ко мне, они уже совершенно успокоились.

– Какой молодой этот ваш командир! – удивлялись они.

В свою очередь я мысленно констатировал, что этот еще более молодой «вражеский десант» был весьма недурен собой.

– Это, касатки, командир понарошку, – посвятил в нашу тайну «пленниц» Эрнест и улыбнулся.

Во время экзаменов по теории у нас было больше свободного времени. Можно было вырваться в город, погулять там, встретиться с девушками.

Однажды всей четверкой мы присутствовали при казни пяти схваченных палачей Майданека. Приговор мог быть только один – смерть. А нам казалось, что с точки зрения справедливости им и этого мало.

Когда у нас закончились занятия по программе, в городе произошло несколько скандалов, устроенных главным образом «весельчаками» – любителями спиртных напитков собственного изготовления. Чтобы покончить с этим, нас загрузили таким количеством часов караульной службы, что моментально все пришло в норму.

Выпал снег. В караульном помещении есть, правда, печка, и даже раскаленная докрасна, но отсутствие стекол в окнах и сильный докучливый ветер сводят на нет все наши попытки согреться.

Мы окружили печку кольцом и греемся спереди, а сзади мерзнем.

Поздним вечером я стою на посту у склада оружия и боеприпасов. У меня есть возможность общаться с постом у соседнего склада. Там стоит Зигмунт и стучит зубами от холода.

Я быстро хожу, чтобы согреться, но это не помогает. Тело дрожит от озноба, руки, когда я перекладываю оружие, не слушаются меня.

Начинаю бегать, чтобы как-то выдержать эти два несчастных часа. Наверное, час уже прошел. Чертовски темно. И этот ветер… Скорее бы бежало время… Зигмунту хорошо: у него свитер из дома и теплый шарф. Наверно, и теперь их надел. Я приложил руку ко лбу. Он прямо горит. Пожалуй, у меня жар. Еще немного потерпеть… выдержать, выдержать… уже недолго.

Зуб на зуб не попадает. Попробовал окрикнуть Зигмунта, но только щелкнул зубами, не издав ни звука. Видно, я все-таки болен. Перед глазами начинают вертеться оранжевые черточки. Делаю усилие и кричу:

– Зигмунт!

– Чего? – слышу спокойный голос товарища.

Я немного успокоился. Хороший парень этот Зигмунт, его голос как бальзам действует на меня.

– Долго стоим?

– Тебе уже надоело? Сейчас взгляну. Пятнадцать минут!

– Еще?

– Нет, только…

– Черт бы побрал! – выругался я.

– Что ты говоришь? – спросил Зигмунт.

– Говорю, что не выдержу, кажется, я заболел.

– Тоже мне, нашел время. Сейчас подойду к тебе.

Я слышал, как он кричал Гжесику, чтобы тот «подстраховал его пост», так как он идет посмотреть больного. Через минуту перед моими глазами замаячил двоящийся силуэт, я даже крикнул «Стой!», но сразу же почувствовал холод руки у себя на лбу и щеках и пришел в чувство.

– Это ты, Зигмунт?

– Я, я. Ой, брат, плохо дело, – услышал я. – Подожди, сейчас вызову разводящего.

Раздался выстрел, потом второй, третий…

Очнулся я в лазарете. Как туда попал – не знаю. Было утро. Взглянул на карту болезни. Диагноз: острый бронхит. Температура: сорок с десятыми. «Тоже мне, нашел время», – вспомнил слова Зигмунта. Догадался, о чем он думал: о нашем выпуске через несколько дней. А здесь нужно пилюли глотать.

Обход врачей.

– Ну, как дела, фронтовик? – обратился ко мне врач.

– Кажется, лучше, гражданин капитан, но я должен быстро выздороветь, так как…

– Так как что?

– Через несколько дней выпуск, меня ждать не будут.

Он придержал руку на моей голове: дышать, не дышать, покашлять. Постучал, послушал.

– Это будет зависеть от вас, встанете ли с постели до выпуска.

– Что я должен делать, гражданин капитан?

– Ничего. Лежать и точно выполнять мои предписания… Дайте из моих запасов, – обратился он к санитару. – Знаю, что нет, однако из моих. Понимаете? Гражданин подхорунжий должен успеть к выпуску, а другая такая оказия будет лишь через три месяца. А три месяца в наше время – это много, – закончил капитан, обращаясь не то ко мне, не то к кому-то еще. Потрепал меня за шевелюру, улыбнулся и, покидая палату, приказал проветрить ее.

– Укрыться, граждане больные, и вы, симулянты, – буркнул иронически палатный санитар.

Я лежал на двухъярусной кровати, наверху, возле самого окна, и поэтому мог смотреть на улицу. Оказалось, что мы находились в том самом доме, который первоначально предназначался для школы.

Внизу возле нашего здания был ларек с хлебными изделиями. Что за вкуснота была там: длинные булки, сантиметров тридцать в длину, с округлыми концами, румяные, поджаристые, хрустящие. Я ел такие до войны. Помню, когда сдал экзамены в гимназию, отец накупил всякой всячины и в том числе этих булок.

Денег у меня не было. Может, что-нибудь продать? Например, ремень. Минута внутренней борьбы. Обман вступает в противоречие с принципами, которые мне прививали дома. Скажу, что у меня украли, ведь я был в горячке – придумывал я возможные варианты оправдания.

Мое хорошее «я» говорило: «Это воровство, обман», а плохое искушало: «Все равно через несколько дней будут выдавать новые».

Должен, к сожалению, признаться, что победило плохое «я». Случай делает вора, а этим случаем был ларек о булками. Один из выздоравливающих сменял мой ремень на две булки с условием, что одну заберет себе за выполнение «деликатного» поручения.

Наконец наступил день выпуска. Ему предшествовало переобмундирование. Мы получили шевиотовые мундиры, офицерские шинели с подкладкой, поплиновые конфедератки, кирзовые сапоги и другое офицерское снаряжение и живо натянули все на себя. Моему обману поверили, и я получил другой ремень, новенький, желтый, с блестящей пряжкой. Зигмунт постарался, чтобы на ремнях нашей четверки был нашит нитяной, зигзагообразный орнамент, как на настоящих офицерских ремнях.

В кармане у меня лежали две офицерские звездочки, которые я время от времени старался нащупать. Через несколько часов они должны были засверкать на моих погонах.

Произошло это 21 декабря 1944 года. Выпускники рота за ротой выходили в город, выделяясь новеньким обмундированием, элегантностью и выправкой. По дороге мы спокойно, с достоинством пели строевые песни. Придя на одну из центральных площадей города, образовали большое каре. Вокруг нас столпилось гражданское население и школьная молодежь.

Начальник школы скомандовал: «Смирно!..» Это означало, что к нам приближался генерал Александр Завадский. Мы вытянулись в струнку и на приветствие генерала со всей силой грянули: «Здравия желаем, гражданин генерал!»

По четверо подходили мы к коврику, разложенному у ног генерала, чтобы услышать слова поздравления по случаю производства в офицеры, стать на одно колено и, дождавшись прикосновения клинка сабли к левому плечу, прочувствовать это превращение в другое военное качество. С волнением мы произносили: «Во славу Родины, гражданин генерал».

Генерал каждому пожимал руку, поздравлял, желал успехов. Большинство из нас получили офицерские звания. Несколько лучших курсантов стали поручниками. Многих произвели в подпоручники, остальных – в хорунжии.

После полудня мы пошли в гости к родителям Зигмунта Кравчиньского. В компании оказались также молодые дамы, что явилось для нас милым сюрпризом, хотя и повергло в смущение.

Эрнест держится свободно, словно родился подпоручником, громко смеется и непринужденно разговаривает. Стась Рачиньский, тоже подпоручник – впрочем, как и все из нашей четверки, – акт производства в офицеры воспринял очень серьезно; в течение всего вечера он оставался сосредоточенным, задумчивым. Зигмунт немного дурачится. Надевает то галстук, то гражданскую шляпу, приклеивает себе усы. Ребята ждут меня, когда я закончу чистить сапоги. Мы должны вместе торжественно войти в комнату, где приготовлен праздничный стол. Я уже готов, но нарочно тяну время, так как мое волнение переходит всякие границы.

Входим. Протяжный возглас восхищения «О-о-о!..» окончательно лишает меня смелости. Чувствую свою дурацкую улыбку и украдкой осматриваю собравшихся: сумею ли оказаться на высоте требуемого этикета. Ведь я столько слышал о салонном воспитании и обычаях офицеров. Эрнест, Зигмунт и Стась – городские ребята, я же до сего времени редко пользовался ножом и вилкой одновременно.

Поздравления, пожелания, поцелуи. Сначала нас поздравляют родители Зигмунта, потом остальные участники пиршества. Одна из девушек поцеловала меня, чем окончательно смутила.

Стол ломится от яств. Хозяин дома, предложив занять места, взял бокал вина и произнес тост. Он говорил о нашей земле, политой кровью, и о борьбе, указывая на нас как на будущих освободителей Польши. Мать Зигмунта от волнения плакала.

– Добейте фашистов и возвращайтесь домой! – закончил тост отец Зигмунта.

Я потянулся за своей рюмкой, но сделал это так неловко, что все ее содержимое разлилось большим красным пятном на скатерти. Мне сразу налили другую рюмку, отклоняя все мои попытки извиниться. Я жадно выпил ее, однако, чтобы унять волнение, мне надо было бы махнуть несколько таких рюмок.

Видно, вступил в свои права закон неудач. Садясь, я зацепил пряжкой ремня за край тарелки и все ее содержимое опрокинул на себя. На этот раз за столом возникло некоторое замешательство, также быстро ликвидированное заверениями хозяйки, что ничего особенного не случилось.

На кухне Зигмунт помог мне замыть следы борща на одежде, пожурив за необоснованную, по его мнению, робость.

– Дай лучше рюмаху чего-нибудь крепкого, тогда все пройдет.

Разумеется, Зигмунт выполнил мое пожелание. Мы выпили с ним по стакану самогона. В комнату я возвратился веселый и полностью избавленный от смущения.

Дни между 21 и 24 декабря совершенно вылетели у меня из головы. Этот предпраздничный период, очевидно, был целиком заполнен делами настолько прозаическими, что не смог сохраниться в памяти: уборка территории, медицинский осмотр и другие мероприятия, связанные с окончанием военной школы и отправкой на фронт.

В сочельник нам не повезло: наша рота была отправлена в наряд. Уже съезжались курсанты следующего набора, и мы выступали теперь в роли хозяев. Ну как тут со звездочками на погонах стоять в карауле! Ужасно неприятно! Ведь новенькие так лихо отдают нам честь. Однако больше всего жаль пропущенных праздничных встреч в городе, в уютных домах на улице Любартовской. Но приказ есть приказ.

Постепенно опускаются сумерки. Последние прохожие исчезают в воротах домов, затихает эхо их шагов в морозной тишине. Снега немного, но вполне достаточно для того, чтобы создать настроение праздничного вечера в родительском доме. Я стою на посту у главного входа. Движение уходящих в увольнение постепенно прекращается. Улица затихает. Я рассматриваю чистое небо; на юго-востоке уже зажглась маленькая звездочка. Скоро весь небосвод заискрится звездами.

В этот предпраздничный вечер я не услышал голоса отца, напевающего рождественскую песню, не поблагодарил мать за пожелания – я стою на солдатском посту. В окнах погасли огни и засверкали разукрашенные елки. Из соседних домов слышалось рождественское пение.

Два праздничных дня полностью компенсировали все пережитое накануне. Благородная люблинская семья на улице Любартовской, а также родители Зигмунта сделали все, чтобы развеять наше настроение одиночества, меланхолии и тоски.

После праздников мы приступили к выполнению всяких формальностей, связанных с выездом на фронт. Кроме того, ежедневно мы кого-нибудь провожали. Часть наших товарищей уже выехала. Мы перестали подчиняться командованию школы, перешли в распоряжение Главного политико-воспитательного управления Войска Польского и ожидали направления в части. Не все были довольны: одни потому, что шли на фронт, другие потому, что их туда не направили.

Я не забыл попрощаться со «своим» капитаном. Он поздравил меня с получением офицерского звания и пожелал, чтобы я быстро догнал его по количеству звезд.

– Но помните, – добавил он, – звездочки на погонах ко многому обязывают.

Вскоре судьба сыграла со мной шутку. Однажды, когда с Эрнестом и Стасем мы кружили возле здания Главного политико-воспитательного управления в ожидании назначения, Эрнест внезапно шепнул: «Внимание, майор!» В первую минуту мы приняли его за того, кто выдает направления в части.

Мы вытянулись, отдавая ему честь. Удивленный капрал (после минутного оцепенения мы разглядели его знаки различия) улыбнулся снисходительно. Эрнеста он даже похлопал по плечу и фамильярно пробурчал: «Не нужно, ребята».

– Вроде бы ты из города, а такой лопух, – упрекнул я Эрнеста.

– От лопуха слышу, – парировал товарищ.

Наконец мы получили назначения. Все в разные места. Итак, прощайте, друзья с улицы Любартовской, прощайте, Краковские ворота, прощай, «Королева предместья» из кинотеатра «Риальто»! До встречи после войны!

НА ФРОНТ ПОЙДЕТ НАША РАТЬ

Попутной машиной, нагруженной мешками с мукой, мы намереваемся добраться до своих частей. Вообще-то нам здорово повезло с «голосованием».

Поскольку был день Нового года, движение по шоссе было небольшим. Очевидно, мы своим ожиданием надоели симпатичной регулировщице. Водитель газика, правда, не хотел нас брать, пытался объяснить это тем, что машина перегружена товаром, притом деликатным, но девушка настояла на своем:

– Давай, давай, садитесь. Люди на фронт направляются, а он «деликатный товар»… Ну вот, поехали. Счастливо.

Мы уселись на мешках. Товар действительно деликатный, только пачкающийся. Так наша новенькая форма подверглась опасности. Но лучше плохо ехать, чем хорошо идти. Нас было семеро с направлениями в части 1-й армии Войска Польского: пять поляков и двое югославов.

Красивые, смуглые и стройные югославы оказались прекрасными парнями. У них уже был солидный опыт партизанской жизни. Попав в плен к немцам, они по дороге бежали и таким образом оказались в наших рядах. Югославы нравились мне своей непосредственностью и в то же время необычайной элегантностью по отношению к женщинам. Рядом с ними у меня не было никаких шансов на успех.

С некоторыми происшествиями мы добрались наконец до Гарволина и отправились пешком по направлению к Варшаве искать свои части. У меня было направление во 2-й артиллерийский полк 2-й пехотной дивизии имени Генрика Домбровского.

По пути мои товарищи один за другим покинули меня, и в конце концов я остался один. Через несколько дней я явился в штаб полка в Хенрикуве. Принял меня лектор части.

– Мы вас ждем, подпоручник, – сказал он приветливо. – Прежде всего идите получите тулупчик: погода холодная, а задачи нас ждут трудные. Вы уже были на фронте?

– Да, гражданин поручник.

– Как там, в Люблине?

– Спокойно.

– Вы займете должность заместителя командира шестой батареи во втором дивизионе.

«Везет мне на вторые дивизионы», – подумал я.

– Командир батареи хороший человек, он сам из Житомира. Его заместитель был ранен и чувствует себя все еще неважно. Должен отдохнуть. Заслужил это, – добавил он как бы про себя. – Думаю, вы найдете подход к людям. В основном это ваши земляки.

– Так точно, гражданин поручник, – ответил я уверенно.

– Желаю успеха. – Поручник пожал мне руку и улыбнулся.

Я щелкнул каблуками и вышел.

Командира батареи капитана Краевского я застал в его землянке, он разговаривал по телефону. Очевидно, разговор шел обо мне, так как, когда я появился, капитан произнес в трубку:

– Кажется, пришел. Ну, пока, – попрощался он с собеседником.

– Гражданин капитан, подпоручник Новицкий прибыл на должность вашего заместителя, – отрапортовал я.

– Да-а, – посмотрел он на меня с удивлением, – молодой ты какой. Дужо тебе лет? – Он говорил на смешанном польско-русском языке.

– Восемнадцать, гражданин капитан.

– Порядочно, порядочно… Так ты, говоришь, будешь моим заместителем?

– ?!

– Сын у меня такой, – сказал он будто про себя. – Водку пить умеешь?

Этот вопрос застал меня врасплох.

– Да, гражданин капитан.

Он посмотрел на меня еще раз очень внимательно. Кажется, я ему понравился.

– Петя!

Тот сейчас же явился.

– Дай нам две кружечки.

Петя моментально выполнил желание командира. Видно, это было ему не в новинку.

Выпили мы по одной, понюхали горбушку хлеба. «Неплохой способ знакомиться с людьми», – подумал я.

– Выпьешь еще? – спросил капитан.

– Выпью, – ответил я упрямо.

Выпили. Петя внес дымящийся чугунок – картошка с консервами. Божественная еда. Такой вкуснятины я еще не ел никогда.

Петя уже зажег «фонарик» – коптилку, сделанную из артиллерийской гильзы, а командир все говорил… Слушал я невнимательно. Ползающие по темным углам землянки тени, периодические взрывы снарядов и удивительные рассказы командира подействовали на меня так, что я потерял чувство реальности. Командир заметил это.

– Ну, так ты видишь, сынок, какие у меня дела. – Он старался говорить по-польски. – Русские считают меня поляком, а поляки – русским.

От тяжелого сна меня разбудил командир. Сделал он это деликатно, словно хотел сказать: сынок, пора в школу.

Я соскочил с лежака, схватился за ремень.

– Не спеши, – улыбнулся командир. – Выйдем к батарее.

Личный состав батареи стоял в строю. Дежурный офицер объявил построение по тревоге, что редко практиковалось на огневых позициях. Покрытые инеем гаубицы были повернуты в сторону Вислы. До сего времени я познакомился только с командиром батареи. Две молчаливые шеренги бойцов и три офицера были для меня неизвестным коллективом, с которым мне предстояло работать. Моему предшественнику, поручнику Сивицкому, было легче. У него был и соответствующий возраст, и опыт, ну и… знания. Я чувствовал себя неловко. Мой далеко не внушительный вид и молодой возраст окончательно лишали меня смелости. Когда командир представил меня, я заметил, как стоявшие в первой шеренге солдаты стали тихонько подталкивать друг друга локтями. В горле у меня так пересохло, что для того, чтобы решиться сказать несколько слов, я вынужден был съесть горсть снега. Немного полегчало. С батареей прощался поручник Сивицкий, заслуженный воин, участник Октябрьской революции. Лица солдат выражали искреннее сожаление. Когда же пришло время выступить с «речью» мне, те же самые лица выражали смешанные чувства: и любопытство, и сочувствие, и даже иронию. Я повел взглядом по лицам солдат в поисках доброжелательного. Одновременно критически осмотрел их внешний вид и выправку.

– Солдаты, – начал я, – я пришел к вам, так как получил такой приказ. Буду выполнять функции заместителя командира батареи по политико-воспитательной работе. Я очень хочу выполнять свои обязанности самым лучшим образом. Отдаю себе отчет, что я слишком молод, чтобы произвести на вас впечатление своим опытом и знаниями. Но хотел бы вам сказать, что я тоже пережил тяжелые фронтовые дни. Думаю, поэтому мне будет легче найти с вами общий язык. Впрочем, это будет зависеть не только от меня.

Строй напряженно слушал, а мне казалось, что я уже окончил «речь». В заключение я совсем не по-военному произнес:

– Желаю вам успеха, солдаты!

Все говорило о приближающемся наступлении. Это подтверждали разговоры с коллегами из четвертой и пятой батарей, у которых был более солидный опыт. На это указывала и возросшая активность нашей артиллерии. Неоднократно в течение дня с наблюдательного пункта поступали приказы командира: «Батарея, к бою!» Я отлично знаю работу наблюдательного пункта и понимаю, что означает такая частая, но кратковременная активность. Капитан почти все время находился на НП, рассчитывая на мою помощь на батарее. Я буквально из кожи вон лез, чтобы оправдать его доверие. Он часто разговаривал со мной по телефону, неизменно спрашивая по-русски:

– Как идут дела, сынок?

– Порядочек, – так же неизменно отвечал я.

Я выпустил первый номер батарейной газеты тиражом в один экземпляр. Газета носила название «Огонь!». Весь номер я сделал собственноручно. К счастью, я взял с собой из офицерской школы цветные карандаши. Вскоре я установил контакты с гражданским населением в Плудах, стал организовывать беседы о положении на фронтах, о будущем облике демократической Польши. Приходилось также писать письма семьям солдат от себя и от их имени: некоторые из них едва умели подписываться. Таким образом я познавал людей, а они меня. Кажется, мы были довольны друг другом.

В нашу батарею пришло пополнение из запасного полка. Новобранцы были робкие, неуверенные в себе. Пришлось их окружить особой заботой и вниманием.

Я должен был часто находиться среди солдат в батарее, ибо подготовка нового пополнения шла с трудом. Особенно тяжело этот процесс протекал в первом расчете. Поскольку его боевая позиция была расположена поблизости от землянки командира и моей, мне частенько приходилось наблюдать за ходом горячих столкновений.

До того как в расчет прибыли с пополнением два новых канонира, казалось, что его старый личный состав сжился между собой. Однако, когда в нем оказались канонир Калибадас, веселый, остроумный малый из Вильно, знавший массу анекдотов, и Щепек, разбитной львовский балагур, личный состав орудийного расчета, неизвестно почему, разделился на два лагеря, бодая друг друга всем арсеналом колкостей, словно стадо рогатого скота на весеннем пастбище.

В нормальное, состояние они возвращались только в минуты, когда с наблюдательного пункта командир отдавал команду: «Батарея, к бою!» Что за люди: в бою – солдаты, а потом – стадо чертей!

Однажды у Калибадаса пропала ложка. Прекрасная, складная, с вилкой и ножом. Подозрение сразу же пало на Щепека. Ему было 23 года, он носил взлохмаченную русую шевелюру, имел острый язык. Кроме того, у него было семилетнее образование, фотокарточка красивой девушки и прекрасное кожаное портмоне.

– Наверное, где-то свистнул это портмоне, так же, как и мою ложку, – начал атаку Калибадас, оригинальный тип, несколько старше Щепека, черный, с неестественно густой растительностью на лице.

– Ты, медведь, можешь есть лапой. Зачем тебе такой благородный инструмент? – огрызнулся Щепек.

– По какому закону?

– По закону превосходства гения над жалким созданием, – заострил словесную перепалку Щепек.

Командиром расчета был взводный С., хороший солдат и превосходный командир. Один из подносчиков снарядов пользовался его скрытым покровительством. Этого было достаточно, чтобы Щепек стал подтрунивать над подопечным командира. Он усаживался возле подносчика и докучал ему своими шуточками.

– Гражданин взводный, Щепек опять сел возле меня, – жаловался солдат-растяпа.

– Ну ты и язва, Щепек, – вмешивался командир.

– Нашелся заступник, – ворчал про себя канонир и переключал свое внимание на Калибадаса. – Посмотри, Калибадас, какая ложечка. Будь здоров! – дразнил он литовца, а если тот не реагировал, добавлял: – Держи ее, ты, навозный жук. – Отдавал ложку и затихал, как бой в вечерние часы. Это был неповторимый заводила, но исключительно добрый человек. Он погиб смертью героя уже на немецкой земле, за Одером, прикрыв собой Калибадаса.

Когда Щепек успокаивался и затихал, за свое принимался Калибадас. Все остальные охотно слушали, поскольку лишь эти двое были им еще не знакомы как следует. Друг друга они уже знали как облупленных.

Фронтовые лишения, тяжелые бои сплачивали всех. Щепека и Калибадаса они также превратили в лучших друзей.

На наблюдательном пункте, где в последнее время я часто бывал, дела у меня шли хорошо: там я был специалист. Знал я хорошо и принципы разведывательной работы в масштабе дивизиона. Часто выручал командира взвода управления при выполнении им его служебных функций, что было нам обоим на руку, и не раз помогал командиру батареи в ведении огня. Мы были готовы к форсированию Вислы.

Ранним утром 16 января 1945 года мы обрушили на гитлеровцев яростный огневой шквал. Используя полный успех Красной Армии на севере, в течение вечера и ночи мы форсировали по льду Вислу в районе Яблонны. Саперы строили необычные мосты – из соломы и льда. Мы должны были взять Варшаву обходным маневром. Неприятельский снаряд разрушил землянку, в которой меня принимал когда-то впервые командир. К счастью, она была пуста. Один из солдат моей батареи погиб, подорвавшись на мине.

– Навоевался, – говорили солдаты, склоняя головы над его останками.

Мы двигаемся вперед.

Варшава – символ мужества и мучений ее жителей, зла и ненависти оккупантов. Жуткие руины, облизанные огнем, окутанные тяжелым дымом. Клочья исковерканных конструкций, рельсов, проводов. Остатки баррикад повстанцев, проломы в стенах, остовы сгоревших трамваев. Город казался мертвым.

В такую Варшаву мы вступили. План заминирования города немцами не был нам известен, что увеличивало опасность движения по развалинам. С такой обстановкой даже закаленному солдату трудно освоиться.

После полудня начали показываться первые варшавяне – поодиночке, украдкой. Мы организовали им немедленную помощь. Адам Юха, наш дивизионный повар, вовсю демонстрировал свое кулинарное мастерство.

Работы было навалом. Я лазал по остаткам мокотувских^[3] домов, по подвалам. В одном из них нашел сухую фасоль и другие запасы продовольствия. Вероятно, это был склад какого-то магазина. Я прицепил к мешочкам листки бумаги с надписью «Мины». Однако вскоре оказалось, что эти предупреждения воздействовали только на наших солдат. Посланные за этими запасами, они возвратились с пустыми руками. Погреб был опустошен: провизию забрали возвращавшиеся в город люди, у которых голод пересиливал даже страх смерти.

Возле кухни Юхи всегда было полно гражданских. Они жадно выскребали из котелков и мисок суп и с интересом рассматривали смуглого усатого повара.

Известие о том, что план заминирования города не получен, легло на душу тяжестью недобрых предчувствий. В таком настроении я добрался до помещения, в котором располагался вместе с другими офицерами.

Уже издалека слышалось хоровое пение: «Сидели мы на крыше, а может быть, и выше…» Среди всех выделялся фальшивящий, хриплый голос фельдшера. Мы прозвали его «Равняйсь», так как он дал такую команду вместо «Равнение направо».

Когда я вошел, развеселившийся поручник Мацишин затянул партизанскую песню: «Шел солдат своей дорогой…» Мой приход в какой-то мере нарушил компанию.

– Вы веселитесь, а ведь мы в любой момент можем оказаться на том свете.

– Именно поэтому мы и веселимся, – ответили мне и вручили новенькие шпоры.

– Что это такое?

– Новогодний подарок от Гитлера. И это тоже…

Коробка была довольно увесистой и выглядела красиво: ярко раскрашенная, с наклеенными пропагандистскими лозунгами на немецком языке.

– Мы нашли здесь целый склад с немецкими подарками. Не успели, сукины сыны, ни раздать солдатам, ни забрать обратно в фатерланд.

– Но это же беспечность с вашей стороны! Фашисты могли умышленно…

– Нет! – запротестовали мои коллеги. – Фельдшер первым попробовал и сказал, что если через час кондрашка его не хватит, то можно есть. В случае чего без него война как-нибудь обойдется, а продовольствие жалко.

Фельдшера действительно кондрашка не хватил, зато он потерял сознание от обычного опьянения. Он опорожнил уже третью пачку, а следовательно, и такое же количество бутылок рейнского.

– Только какое-то несладкое вино, – жаловались коллеги:

– А шпоры когда-нибудь нам тоже пригодятся, – добавил хорунжий Розкрут.

И действительно, пригодились. Во время репатриации летом 1945 года часть автомашин мы отдали, а сами ездили верхом. Это касалось тех подразделений, которые занимались первой уборочной кампанией на возвращенных западных землях.

Во время пребывания в Варшаве происходили неожиданные встречи солдат из разных частей. Случайно я наткнулся на Болека Солецкого. Он дослужился до взводного, стал топографом. Вспомнили совместные бои. Болек как-то посоветовал мне собирать чернику, так канона хорошо действует на желудок. И вот однажды, собирая ягоды, я увидел на них человеческий мозг. Почувствовал трупный запах и через минуту в ягоднике обнаружил немецкий шлем, а в нем остатки головы.

Болек рассказывал о своих делах, а я мысленно перенесся в те дни и в те минуты, которые меня наполняют каким-то чувством подсознательного страха.

Ход фронтовых событий настолько изменчив, что трудно со всей точностью восстановить их уже спустя три дня, не говоря о восстановлении деталей за несколько лет. Однако есть события, которые не забываются никогда.

Мне захотелось, например, узнать все о старшем сержанте Фургале.

– Он ранен, – сказал Болек, – но не тяжело.

Я успокоился.

– Скажи, Болек, почему он меня так преследовал, а при случае и тебя?

– Ты напоминал ему его сына. А когда ты пошел в офицерскую школу, он просто места себе не находил.

– А где его сын?

– В том то и дело, что он не знает. Отсюда одновременно и неприязнь, и любовь к тебе.

К нам подошли несколько солдат.

– Не узнаешь? – спросил Болек.

Один из них, мой бывший взводный, отдал честь и двинулся ко мне. Мы бросились друг другу в объятия.

– Владек! Ах ты старое Пудло!^[4] – крикнул я фамильярно, несмотря на то, что это был мой бывший непосредственный начальник.

Капрал Пудло пришел в себя и начал обращаться ко мне: «гражданин поручник».

– И Хим-дым (так мы звали нашего химинструктора) с тобой! А это кто? – показал я на третьего.

– Это новенький. Он на твоем месте.

– Только ты, брат, старайся, – сказал я, протягивая ему руку, – иначе… – Что добавить, в голову мне не приходило, но третий выручил меня резким: «Так точно!» – А помнишь, – обратился я к Хим-дыму, – как ты устроил химическую тревогу, увидев горящую конфетную начинку на кондитерской фабрике? Чтоб тебе ни дна ни покрышки… Побегали мы тогда два часа в противогазах.

– На этой войне я, пожалуй, уже больше не понадоблюсь, – пошутил Хим-дым. – Может, только для проверки тех несчастных противогазов…

– Хорошо, чтоб так было. А ты, маэстро, – обратился я к Владеку, – помнишь, как кричал с дерева у Вислы, просидев на нем целый день на дежурстве, чтобы я играл тебе внизу на скрипке? «Играй, маэстро, – кричал ты, – что-нибудь для души, грустное!..» «В прифронтовом лесу» трудно было играть на скрипке, а «Соловьи, соловьи» выходили значительно лучше. Не говоря уже о популярной арии «Пой, цыган…». А что с Лосем? – спросил я, поскольку слово «цыган» ассоциировалось у меня с южанами вообще.