Текст книги "Зарево"

Автор книги: Веслав Розбицкий

Соавторы: Флориан Новицкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

– Он в офицерской артиллерийской школе.

– Ого, скажи пожалуйста…

Не говорили мы только о будущем.

Перед парадом, который состоялся несколько дней спустя, мы узнали из приказа, что наша дивизия награждена орденом Красного Знамени и что ей присвоено наименование Варшавской. Ходили даже слухи, что нас оставят здесь в качестве постоянного варшавского гарнизона.

Однако на следующий день мы двинулись на запад. Нас заменила 5-я дивизия из состава 2-й армии.

Шли мы во втором эшелоне 1-го Белорусского фронта.

В Сохачев вошли в морозную январскую ночь. В Коваль – в солнечный полдень, горячо приветствуемые жителями местечка. Во Влоцлавек – ночью, но в этом городе нас задержали на несколько дней, чтобы привести в порядок после напряженного марша. Теплое гостеприимство рабочих, угощение, плачущие во время прощания девушки, платочки на память, заверения писать и возвращаться тем же путем.

В Быдгощ мы вошли снова ночью среди толчеи советских и польских войск. В городе горело много домов, лежали неубранные трупы.

В Венцборке мы пересекли бывшую польско-немецкую границу. Вдоль дорог валялись трупы людей и лошадей, остовы автомашин.

Вручаю солдатам выписки из приказов с благодарностью Верховного Главнокомандующего Красной Армии и командования Войска Польского за взятие Варшавы.

Место расквартирования – Ястрове. Питание заметно улучшается: пополняем свои запасы из немецких складов. Противник покидает местность вместе с гражданским населением, оставляя значительную часть движимого имущества. В некоторых домах находим следы, свидетельствующие о польском происхождении хозяев: изображение орлов, картины, книги. В порыве ненависти мы хотели уничтожить эти дома, однако немного остыли, встретив нескольких местных жителей. Оказалось, здесь жило много поляков.

Останавливаемся у одного из них. Не очень ему доверяем: «документом», свидетельствующим, что он свой, является «Капитал» Маркса на немецком языке и невероятно ломаный польский язык.

Солдаты из тыла первого эшелона рассказывают, что несколько дней назад здесь сбили немецкий самолет. Один из летчиков, уже спускаясь с парашютом, стрелял сверху. Этот погиб. Другой же приземлился с поднятыми руками, но сразу же исчез, будто сквозь землю провалился.

Настроенные таким образом на повышение бдительности, допрашиваем всех гражданских лиц. Поскольку в батареях порой не знают, какое решение принимать, на всякий случай коренных жителей направляют к офицерам контрразведки.

Едим изысканные консервы, пьем великолепные напитки. Несмотря на это, у солдат наблюдаются случаи заболевания цингой.

В это время появляется фронтовое понятие: трофеи.

Вчера вечером мы «атаковали» склад горящих консервов. Все было как на учениях: бег с винтовкой наперевес, с прикрытым лицом, в направлении горящего склада, короткий укол штыком, мгновенный отскок – и несколько банок горячей говядины в собственном соку становятся законной собственностью.

Входим в первый эшелон и продолжаем самый тяжелый в истории 2-й дивизии путь. Перед нами сильно укрепленные позиции, последняя линия обороны Поморского вала. Направление удара – Мирославец. Яростно защищается крепость Пила. Не подозревая, какие события нас ждут, отдохнувшие и веселые, идем вперед. С каждым новым местом привала прощаемся песенкой:

Будь здорова, дорогая,

Я надолго уезжаю

И, когда вернусь, не знаю,

А пока – прощай…

Огромное количество разноцветных ракет, бороздящих небо, говорит о близости переднего края. Таблички, сделанные из наспех отесанных дощечек, и стрелки с указателями ориентируют в расположении «хозяйств», получивших названия по фамилиям командиров.

В военные действия включаемся ночью – внезапно, стремительно. Наша задача – задержать вражеские танковые подразделения, пробивающиеся из окружения. Местность, лесистая и холмистая, с множеством озер и рек, покрытая железобетонными укреплениями, была чрезвычайно тяжелой для наступления и исключительно благоприятной для обороны. Огонь мы начали прямо с марша. Идут тяжелые бои под Подгаями и Надажицами, день и ночь, без перерыва на отдых или еду. Предусмотрительные солдаты чудесным образом используют сковородки, жаря на них все, что удается добыть. Добрые старые сковородки стали теперь единственным средством приготовления горячей пищи.

Дает себя знать отсутствие идеальной схемы наступления, которому обычно предшествует мощная артиллерийская подготовка. Стреляем экономно, постоянно, но очень медленно передвигаем огневые позиции вперед.

Мирославец был последним бастионом в системе немецкой обороны в главной полосе Поморского вала. Мы продвигались к нему в ожесточенных, бесконечных боях. Подход к городу затрудняла неблагоприятная предвесенняя погода.

На следующий день, покружив лесными дебрями, выходим на опушку леса, откуда уже были видны строения Мирославца. В бой вступают танки. 5-й и 6-й полки нашей дивизии спешат на помощь танкистам. Нам выпадает на долю поддержка огнем 2-го полка. Но, прежде чем мы начали вести огонь, огромная волна самолетов противника подвергла бомбардировке наш передний край и артиллерийские позиции. Наших зениток даже не видно. Вместе с пехотой, продвигавшейся вдоль шоссе, открываем огонь из винтовок и пулеметов по пикирующим самолетам. От чудовищного грохота дрожит земля.

В тот момент, когда с диким воем бомбы разрывали замерзшую землю, в молодом лесочке рядом с нами сдалось в плен несколько немецких солдат. Они покорно подняли руки:

– Kameraden, nicht schießen!^[5] Гитлер капут!

– Ишь ты, сволочь! Хорошенький мне «капут»…

Заниматься ими не было времени. Горит несколько наших танков. Продолжаем вести беглый огонь. Противник возобновил воздушный налет.

– Сукин кот… Прямой наводкой… Огонь! – горячится командир.

Каждую его команду понимаем с полуслова. Он был знатоком своего дела и прекрасным человеком, одним словом, настоящим командиром. Если был в хорошем настроении, всех называл по имени.

К вечеру Мирославец пал.

Сильный дождь со снегом стирает следы ожесточенного боя.

Крайне изнуренные, размещаемся в городе по домам, кому где удастся. Только утром обнаруживаем, что город оказался и нашей и немецкой собственностью. Вспыхивают короткие, локальные стычки. Вскоре пальба умолкла, поскольку остатки немецкого гарнизона Мирославца исчезли, как крысы с тонущего корабля.

Немного отдохнув, двигаемся вместе с пехотой в направлении аэродрома в Боруско. С этого аэродрома еще вчера поднимались немецкие бомбардировщики. Наши подразделения попадают под пулеметный огонь. Меня возмущает непродуманное решение двигаться вперед плотной колонной вместе со штабными и снабженческими машинами. Считаю это беспечностью. А может быть, это самый удачный вариант движения? Мы остановились в овраге. Теперь ни вперед, ни назад.

Минута веселости, вызванная выступлением на краю оврага какого-то артиста-любителя, не меняет общего плохого настроения. Достаточно, чтобы неприятель сбросил в овраг несколько бомб или открыл артиллерийский огонь, – и нас можно было бы вычеркивать из списков личного состава армии.

Усаживаюсь в заснеженном рву и достаю планшет. Нахожу в нем еще не читанное письмо. Меня охватывает радостная дрожь – письмо от Дануси. Писала она не часто, впрочем, так же, как и мои близкие. Чаще всего приходили письма от девушек из тех мест, где проходил наш боевой путь. Погружаюсь в чтение.

С раскисшего поля в овраг спускаются три оседланных коня с одним всадником. Хорунжий соскочил с лошади, наклонился к земле и стал черпать рукой снег, прикладывать его к вискам и лицу, брать в рот. Приглядываюсь к нему и вдруг узнаю: это же Стеттер, мой школьный товарищ, сосед по парте. В свою очередь он смотрит на меня, но не узнает. Придя немного в себя, начинает бормотать:

– Нас окружили немцы… Я ехал с командиром… и сержантом… Внезапно налетели на нас, гады… Спасся один я…

Вновь он зачерпнул горсть снега, уселся на землю. Я приблизился к нему:

– Адам, не узнаешь меня? – Мне хотелось вывести его из состояния оцепенения.

Узнал, улыбнулся, но продолжал говорить о смерти командира, об окружении. Его, очевидно, мучили угрызения совести, он чувствовал себя виноватым, что покинул товарищей. Однако в конце концов он уселся на коня и, ведя в поводу двух других лошадей, двинулся в направлении головы колонны.

Между тем на краю оврага артист-любитель продолжал свое выступление. Теперь он изображал горе-вояку, жалующегося на несправедливость солдатской судьбы: «Один маленький котелок – два человека, одно большое ПТР – один человек». «Артист» готовился уже к следующему номеру, когда пулеметная очередь сдула его в овраг.

Осматриваю в бинокль местность. В поле зрения находилось довольно обширное пространство, ограниченное с трех сторон полосой леса. Единственное нетипичное строение говорило о близости аэродрома. Это был наблюдательный пункт с башенкой. Наши солдаты говорят, что несколько минут назад оттуда убежали немцы. Я прошу у командира разрешения подойти к домику, поскольку так или иначе батарея должна занять огневую позицию недалеко от него. Получаю разрешение. Идем с хорунжим Пизлой и несколькими добровольцами. Разведка заканчивается успешно. Внутри помещения после немцев сохранилось еще тепло, Хватаю телефонную трубку: есть связь.

– Вальдек, – обращаюсь к хорунжему, – ты знаешь немецкий, давай поговори.

И начался удивительный разговор. Нужно признать, правда, длился он недолго. Дальнейшие попытки хорунжего продолжить его не увенчались успехом, поскольку он опрометчиво на польском языке «оценил» перспективы своего собеседника, вложив в это всю свою душу.

После этой тирады Вальдек оборвал провод, и мы обусловленной серией ракет доложили командиру, что домик наш. Колонна двинулась вперед и вскоре скрылась в лесу, а наша батарея свернула к близлежащему холму. Немцы оставили на НП пишущую машинку. Она мне потом очень пригодилась для оформления наградных листов.

Пехота уже вступила в огневое соприкосновение с передним краем: противника под Боруско. Наша передовая проходит до кромке леса. В нескольких сотнях метров перед нами – аэродром. Готовимся к нанесению удара по фашистам. Помогаю командиру оборудовать наблюдательный пункт. Делаем это наспех в расчете на то, что легко возьмем деревню. Между тем после короткой артиллерийской подготовки, проведенной нашим дивизионом, началась чехарда. Батальоны 5-го полка двигаются в атаку. Сопротивление гитлеровцев необычайно сильное. Немецкие танки – «тигры» и «пантеры» – ведут огонь по нашим полковым батареям. Однако нам удается продвинуться на несколько десятков метров.

Обстреливаем железнодорожную станцию Боруско, бараки и авиационные ангары. Пехота вновь поднимается и захватывает бараки. Мы теряем телефонную связь с батареей. Вскоре замолкает радиостанция, а раненый радист теряет сознание от потери крови.

– «Висла», «Висла», я – «Пальма», я – «Пальма»… Как меня слышите? Как меня слышите? Прием. От ноль пять до ноль один… «Висла», «Висла»… – И замолк.

Получаю приказ возвращаться к батарее и тотчас же установить связь. Бегу через лес в направлении шоссе.

– Почему нет связи? – кричу издалека.

– Нас обстреляли с тыла! – отвечает хорунжий Пизло. – Я выслал на линию людей. Сейчас должны восстановить связь.

Забираюсь на вышку к хорунжему. Смотрю в направлении батареи: солдаты, стоя по колено в ледяном болоте, прильнули к орудиям. Осматриваю в бинокль кромку леса за шоссе.

Из леса галопом несутся наши отступающие обозы, пересекают шоссе и поворачивают на полевую дорогу, которая ведет в глубь нашей обороны. Обозы уже слишком далеко, чтобы их можно было задержать. Обозники к бою не готовы, а здесь через минуту каждая винтовка нам пригодится. Минометный огонь противника вновь поражает отступающую колонну. По шоссе удалось проскочить только «студебеккеру» с двумя полевыми кухнями. Он погнал в направлении Мирославца.

Снова огонь противника. На этот раз по нас. Надо принимать решение. Связи по-прежнему нет. Кромка леса загремела пулеметными очередями. Наша батарея, расположенная на склоне холма, видна как на ладони. Молниеносно оцениваем обстановку. Нас двое офицеров, и соответственно два варианта выхода из затруднительного положения: мой – принять бой собственными силами и любой ценой задержать врага (это были неприятельские отряды, пробивающиеся из Пилы), требуя одновременно подкрепления; вариант хорунжего – отвести орудия на холм, в молодой лесок, и оттуда открыть огонь, а остальными силами принять бой. В нашем распоряжении было около сорока солдат. В конце концов мы выбрали третий вариант, компромиссный: половину батареи отвести и начать огонь прямой наводкой, а остальным солдатам принимать бой стрелковым оружием и двумя ПТР.

Противник вновь ведет сильный огонь по нашей батарее. Имеются раненые. Делим между собой обязанности: хорунжий прикрывает отвод двух гаубиц. Задание превышает человеческие возможности. Водитель автомашины, капрал В., отказывается выехать из укрытия. Вытаскиваю пистолет. Москвич Мишка Родин бросает шапку о землю и с криком: «Раз мать родила, раз и помирать!» – вскакивает в кабину «студебеккера». Двигается. За ним другой, Демяновский. Пока не думаю о наказаниях за неподчинение, которое на фронте строго карается: нет времени.

Мои ребята включили первую скорость. Машины, страшно завывая, увязая в грязи, медленно поползли вверх.

Хорунжий Пизло делает в батарее все что можно, чтобы прикрыть отход моих орудий. Машина Демяновского совсем увязла в грязи, водитель ранен. Из капота вырываются клубы пара; радиатор без воды – продырявлен; стекла кабины от пуль стали матовыми.

– Взводный! Заменить водителя!

– Слушаюсь!

Мишка едет. Со спущенными камерами и без воды в пробитом радиаторе. Орудие выдвигают вперед. Раненых затаскивают в кузов. Во рту чувствую такую сухость, что не могу говорить. Бегу к хорунжему. Укрываюсь вместе с расчетом за бронещитком гаубицы капрала Кшисяка. Отдаю приказания.

Сила нашего огня кажется детской забавой по сравнению с огнем, который ведет противник. По-прежнему нам не удается установить связь с командиром дивизиона. Мы можем рассчитывать исключительно на собственные силы.

– Лаговский! Зажги лесную сторожку! – кричу я.

Дельный капрал Лаговский, командир третьего расчета, жарит зажигательными снарядами по домику, из которого недавно убежали наши обозники. Одерживаем первый успех: лесная сторожка начинает гореть. Судя по всему, там засели «диспетчеры» наступления. Возможный успех противника угрожал окружением наших отрядов на аэродроме. Мы отдавали себе в этом отчет. Связист не возвратился с линии. Я послал связного к командиру. Хорунжий Пизло подготавливает четвертое орудие к стрельбе прямой наводкой. Очень трудно передвинуть лафет. Капрал Алипов, хотя его орудие, установленное выше, находится под сильным обстрелом, справился с этим быстрее. Вот он уже производит первый выстрел. Над лесом заклубился огонь и дым. Это успокоило на минуту врага и нас. Последним, нечеловеческим усилием четвертый расчет устанавливает орудие на удобной позиции. Третий расчет ведет огонь из стрелкового оружия.

– Заряжай! – кричит хорунжий. А потом еще громче с ужасом: – Моя нога! Моя нога…

Из ноги у него обильно струится кровь. Вальдек смотрит на меня невидящими глазами, хочет что-то сказать… и теряет сознание.

Меня охватывает жалость и бессильная злость. Проходит всякий страх. Раненого укладываем за колесом орудия. Нет санитара: он ушел с первой группой раненых. Хорунжим занимается старый вояка канонир Кордиака. Вновь огрызаемся несколькими выстрелами. За хорунжего – огонь!

Немцы перебежками все время продвигаются вперед. Два их ручных пулемета лают как бешеные собаки. До шоссе около ста метров. Все командование принимаю на себя. Вдруг из оврага выныривает «студебеккер» с походными кухнями. На полном ходу он пробует проскочить зону перекрестного огня. Огонь фашистов еще более усиливается, и все на мчащуюся машину. Видимо, в Мирославце тоже очень горячо. Я пользуюсь минутным ослаблением огня и приказываю отнести раненых за домик, а потом под его прикрытием за возвышенность, в молодой лесок. Энергичный Кордиака на своих кривых ногах тащит, спотыкаясь в топи, Вальдека. Кордиака, бедный крестьянин из Тарнополя, дома он оставил кучу детей.

Автомашина ударяется в дерево. Из нее выскакивают трое. Они карабкаются в нашем направлении. Между тем нам удалось перегруппировать свои силы, вкопавшись в землю как можно глубже. Снарядов у нас немного, а батальоны 5-го полка наверняка просят огня на аэродром, на это проклятое Боруско. Наконец начинает бить первое орудие с закрытой позиции. Взводный, командир первого расчета, идет к нам с помощью. Чудесный парень Мишка, все-таки он довез орудие до места!

Противник достиг рва у шоссе.

– Огонь по пехоте! – приказываю я.

Готовятся, сволочи, к последнему броску. Как бы не так! Вновь нашу батарею потрясают взрывы мин. Град осколков падает между расчетами орудий. Стрельба из наших гаубиц здесь уже ничего не даст. Взводный со своим орудием из кожи вылезает, но его огонь также безрезультатен. Враг слишком близко. «Кажется, мы не выдержим», – закрадывается в голову ужасающая мысль. Я обдумываю возможность отхода. Но что будет с орудиями, автомашинами? Оставить так, в поле? Этого мне никто никогда не простит.

Вновь на нашу батарею обрушивается прицельный огонь. Я чувствую легкий удар в области сердца. Осколок снаряда попал в самую середину индивидуального санитарного пакета. Каждый солдат носит такой пакет в левом кармане с целью оказания первой помощи раненому товарищу или себе самому. На этот раз пакет выполнил иную функцию – стал щитком.

Но… что это такое?

Шоссе покрылось взрывами. Неужели бьют по своим? Нет, это наши. Наверно, четвертая и пятая батареи. Это поручник Бердовский, командир четвертой батареи, спешит прийти на помощь товарищу, находящемуся в трудном положении.

– Гражданин поручник! – кричит капрал Алипов. – За нами пехота!

Смотрю, но вижу не слишком отчетливо. Это, пожалуй, какая-то из рот третьего батальона. Наши пехотинцы разворачиваются в цепь, тащат за собой минометы. Постепенно сгущаются сумерки.

Под прикрытием темноты орудия были отведены со злополучной высотки в рощу, расположенную недалеко от летного поля. Справа проходило железнодорожное полотно. Бои за Боруско затягивались. Боеприпасы у нас были на исходе, а контратаки противника усиливались. Наша оборона была надежной, однако бои не прекращались ни днем, ни ночью. Начинала сказываться усталость. В этой сложной местности противник имел сильные опорные пункты в деревнях Жабин, Жабинек, Вежхово. В Вежхово частенько наведывался вражеский бронепоезд, осыпая нас бешеным шквалом огня. Железобетонные бункеры, однако, укрытия надежные.

И все же постепенно начинало проявляться наше превосходство над противником. Подтянулась и батарея минометов 1-й пехотной дивизии, подоспела новая партия боеприпасов.

Потери среди личного состава у нас весьма ощутимы. Погиб во время проверки телефонной связи Девятин, наш телефонист. Ему перебило осколком позвоночник. Навсегда замолк его вызов: «Висла», «Висла», я – «Пальма»…

Погиб при невыясненных обстоятельствах заместитель командира взвода по политико-воспитательной работе Капустин. Угодивший в штабную машину снаряд-болванка оторвал руку связисту. Раненых было много.

По ночам нас сильно беспокоили немногочисленные, но отчаянно дравшиеся группы немцев, пробивавшихся из нашего тыла к своим. Одного из них я взял в плен. На мой окрик «Хенде хох!» он даже присел со страху и покорно поднял руки. Я привел его в батарею, держа на мушке его же пистолета.

– А неплохого фрица вы, товарищ поручник, облюбовали, – смеялись солдаты.

Отбивая контратаки противника, мы готовились к решающему наступлению.

Однажды ночью к нам прибыл хорунжий Борковский, назначенный на должность раненого Пизлы. Я спал в окопе вместе с расчетом одного из орудий, когда меня разбудили.

– Не беспокойтесь, товарищ поручник, – отозвался прибывший. – Я хотел лишь убедиться в том, что прибыл туда, куда требуется.

– Добро пожаловать, – буркнул я спросонок. – Ладно, ладно, утром поговорим. Укладывайтесь рядом.

– Так ведь я не один, – замялся хорунжий. – Со мной приятель, который должен еще сегодня явиться в штаб полка. Тоже артиллерист.

Я выпрямился, поправил мундир.

– Подпоручник Новицкий, – протянул я руку.

– Поручник Лось, – послышалось в ответ.

– Как?

– Лось, Казимеж.

– Из пятой бригады?

– Так точно, – ответил он. – Но сейчас прямо из Люблина, из школы.

– Ах ты, бродяга ты этакий, какая же нелегкая занесла тебя сюда?

В темноте мы бросились друг другу в объятия. Я велел хорунжему располагаться на моем месте, это был как раз его взвод, а сам решил проводить приятеля в штаб полка.

– У меня приказ явиться к командиру полка. А что дальше – не знаю, – объяснил он кратко.

Петляя по лесу, мы рассказываем друг другу о себе, вспоминаем.

Пора бы уже быть на месте. Во мне зашевелились сомнения, правильно ли мы идем. Ночь становилась все темнее, а лес кончился. Автомат немилосердно давил плечо. Зарева фронтовых пожаров отсвечивались на низко движущихся облаках. Одолевал сон.

Мы задержались, чтобы осмотреться. Со всех сторон слышались глухие выстрелы орудий. Темноту ночи пронизывали огненные следы трассирующих пулеметных очередей. То здесь, то там бдительные прожектористы ощупывали лучами темноту неба. Где-то далеко вспыхивали ракеты. Мы, поеживаясь, укрывались во влажной неприветливой траве. Казик пытался меня успокоить.

– Заговорились мы с тобой, – сказал он.

Тотчас же прозвучала пулеметная очередь.

– Нарвались на них, – прошептал он.

– Нет, – возразил я, – это те, кто прорывается через линию фронта. Давай переждем.

– Ползи назад, – сказал он вполголоса, – я буду тебя прикрывать.

Я настаивал на своем.

– Я – старший по званию. Приказываю: отходи, – скомандовал он. – Потом заменимся.

Противник выпустил еще одну очередь из нескольких стволов. Казик поднялся во весь рост и ответил очередью прямо в пышущие огнем стволы.

Мы не успели замениться. Он упал, сраженный прямо в сердце, и остался навсегда в своей одинокой могиле. Я посвятил ему одно из своих стихотворений…

1 марта 1945 года разгорелся решающий бой за прорыв вражеской обороны.

Совещание длилось недолго, каждый из нас хорошо знал свое дело, и закончилось оно ставшими уже привычными словами командира:

– …И я надеюсь на вашу храбрость, отвагу и геройство. – При этом он настойчиво смотрел в мою сторону, как бы желая показать, что мои усилия помочь ему овладеть польским не пропали.

Он был хорошим психологом, говорил скупыми фразами, но ситуацию при этом определял всегда очень точно. Охотно пользовался цитатами, различными народными поговорками и изречениями. Одним из его любимых выражений было: «Тише едешь – дальше будешь!»

У него была привычка никогда недоговаривать свою мысль до конца. Эта манера делала его в наших глазах человеком загадочным и таинственным. Признаюсь, мы его боялись, но готовы были идти с ним в самое пекло, готовы были отдать жизнь за него. Однако наш капитан отнюдь не требовал этого, наоборот, он умел находить такие решения во фронтовой обстановке, чтобы при минимальных потерях добиться максимального боевого успеха.

Совещание было коротким, но деловым. Самое главное – у нас было достаточно оружия и боеприпасов. А старые сапоги – ничего, выдержат. Весна приближается…

– Ну что ж, пошли, сынок, – сказал командир и повел меня на наблюдательный пункт.

Я этому очень обрадовался, потому что в батарее у меня была отвратительная землянка, в которую постоянно протекала вода. Вместе со мной в ней размещались поручник Мацишин и телефонист.

Рядом с нашим расположением была огневая позиция батареи гаубиц из состава бригады армейской артиллерии. Неподалеку размещалась и прославившаяся 5-я бригада тяжелой артиллерии, которая была отведена из-под Кострина, где вместе с другими соединениями дальнобойной артиллерии участвовала в подготовке прорыва на Берлин. Теперь ее снаряды пролетали над нашими головами.

Я чувствовал себя бодрым и полным сил. К тому же и погода заметно улучшалась. Однако в подсознании жила мысль о завтрашнем дне: неужели фрицы опять задержат нас здесь на долгие недели?

Дорога на наблюдательный пункт была скверной, асфальт исковеркан снарядами. Отсюда хорошо проглядывалось Вежхово, находящееся еще у немцев, слева виднелись Жабин и Жабинек, а за ними – проклятое Боруско. И все это предстояло взять.

По пути мы зашли на командный пункт 5-й батареи. Можно сказать, дернула меня нелегкая: лучше бы не ходить туда.

Землянка была обставлена как дворец: на стенах – обои, на полу – ковер; диван, покрытый одеялом. На самом видном месте стоял ленинградский патефон с большой горкой пластинок. Рядом – коптилка.

– Что ж это ты, Ульянов?.. – Тут капитан взглянул на меня, как бы ища польское слово.

Угадав его намерение, я подсказал:

– Устроился, как царь или султан?

– Разве это по-фронтовому? – продолжил командир.

– Это работа Виктора, – не без скрытого превосходства, с оттенком гордости небрежно бросил командир пятой батареи, смуглый москвич Ульянов.

Это был прекрасный артиллерист, его батарея била без промаха. Капитан в душе немного завидовал славе Ульянова, однако утешал себя тем, что командовал гаубицами, а не простыми орудиями, обращение с которыми, мол, дело простое и легкое.

– Значит, он тебя, – капитан старался продолжать по-польски, – он тебя… Ну, как это будет: разнеживать?

Я подсказал.

– Вот-вот. Побойся бога, Ульянов. В ад ведь пойдешь за это.

Настроение у обоих было отличное.

– А этот ваш Виктор делец что надо, – вырвалось у меня.

Ульянов отличался покладистостью и веселым нравом, что вызывало на откровенность, а Виктора я не любил из-за его заносчивости и высокомерия. Но я не знал, что в этот момент подошел сзади и услышал мои слова хорунжий. – командир взвода управления пятой батареи. Он подскочил ко мне, багровый от злости. Отблеск коптилки яростно прыгал в его глазах.

– Ты, молокосос, хочешь, я тебя научу, как следует выражаться о Викторе Бермане? – прошипел он. При этом вид у него был такой грозный, что, признаюсь, это произвело на меня впечатление.

– А вы, хорунжий, поосторожнее выражайтесь по отношению к старшему по званию, – огрызнулся я.

Наши командиры, остолбенев, наблюдали за неожиданным конфликтом.

Хорунжего отнюдь не смутила моя реплика.

– Эх ты, сосунок маменькин, если бы я только захотел, то через несколько дней у меня было бы на звездочку больше на погонах, чем у тебя. – При этом он пытался саркастически улыбаться, что делало его похожим на Мефистофеля, и глазами искал поддержки у начальства. Не найдя ее, он несколько успокоился, продолжая что-то бурчать себе под нос.

– Осторожнее с «сосунком», ты… – Я хотел было обрушить на него очередную порцию «изящной словесности», поскольку его прозвища вконец вывели меня из равновесия, а отмалчиваться я не привык, но тут вмешался хозяин землянки. После его миролюбивого предложения пропустить традиционную рюмочку перед завтрашним тяжелым наступлением спор угас сам собой.

Дальнейший «обмен мнениями» и так стал невозможен, поскольку в землянку вошел заместитель по политико-воспитательной работе хорунжий Молдавский в сопровождении командира четвертой батареи поручника Бердовского с заместителем хорунжим Издебским.

Несмотря на внешнее спокойствие, атмосфера встречи оставалась натянутой, прохладной. Ничего доброго это не сулило.

До начала наступления я вернулся в батарею. Внимательно проверил все расчеты. Готовность к бою была полная.

Поручник Стефан Мацишин продолжал беспокойно суетиться. Ему предстояло нелегкое задание.

Внезапно раздался знакомый возглас наблюдателей: «Рама!» Самолет лениво показался на горизонте, покрутился над передней линией и исчез.

– Ты, тетенька, нас теперь не испугаешь. Слишком поздно. Скоро твою фотографию сдадим в архив, – пробормотал я вполголоса.

Однако неприятное чувство осталось, как всегда, после появления «рамы».

Дежурный телефонист беспрестанно проверял наличие связи с наблюдательным пунктом. Наконец связь установлена. Вот оно, начало. Капитан с наблюдательного пункта передает команду. Конечно, она доходит до нас с некоторым опозданием: ведь прежде чем попасть к артиллеристам, она проходит через двух телефонистов: на КП и в батарее.

Когда прозвучало долгожданное: «Батарея – к бою!» – и расчеты заняли свои места, я взглянул на запад, как бы желая запечатлеть в памяти отчетливо вырисовывающийся в ясном утреннем свете каменистый холм и краснеющие вдали черепичные крыши поморской деревни. Интересно, что с ними станет через час или два после страшного огневого урагана.

– Прицел двадцать три, угломер… заряд третий, взрыватель фугасный, заряжай!

В ход пошел механизм наводки. Оптическая ось панорамы была совмещена с целью.

– Второе готово!

– Первое готово!

– Четвертое готово!

– Третье готово! – докладывали один за другим командиры расчетов Алипов, Кшисяк, Лаговский.

– Огонь!

Рука поручника Мацишина резко разрубила воздух, а затем это движение повторялось вновь и вновь.

Казалось, все громовые удары со всего мира отозвались в наших ушах.

Поредевшие расчеты сами доукомплектовались. Я пополнил расчет Калибадаса и Щепека, а командир другого взвода хорунжий Борковский – четвертый расчет. Бой продолжался.

Постепенно огонь нашей батареи и ближайшей батареи артиллерии армейского подчинения наладился. План огневого удара выполнился точно. Пока все шло так, как и предусматривалось. Я предчувствовал полный успех, хотя не исключал, что поступит приказ о внезапном изменении объектов поражения, дальности стрельбы, типа снарядов и т. д., что всегда свидетельствует о чем-то неладном. Через некоторое время методический огонь все чаще прерывают паузы. Тишина в эти мгновения настолько контрастирует с грохотом выстрелов, что слышны легкие шлепки стреляных гильз, падающих на землю.

– Приличная артподготовка, – одобрительно бросаю я наводчику и бегу к телефону, чтобы доложить командиру о нашем самочувствии. Я заверяю его, что все в наилучшем порядке, кроме Мишки, хотя и с ним ничего страшного, да и резервный шофер в наличии. Это был поляк – уроженец немецкой части Силезии, служивший в вермахте и несколько дней назад сдавшийся в плен. Силезец так и рвется в бой с фрицами.

Он служил у нас помощником повара, в частности, потому, что попал в плен с несколькими буханками хлеба. Позже он получил право носить польский мундир.

– А что у вас нового, капитан? – спрашиваю.

– Да ничего особенного. Пехота пошла в атаку, а Боруско атакуют танки и кавалерия. Там у тебя брат, кажется?