355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Веслав Гурницкий » Песочные часы » Текст книги (страница 8)
Песочные часы
  • Текст добавлен: 20 марта 2017, 11:30

Текст книги "Песочные часы"


Автор книги: Веслав Гурницкий


Жанр:

   

Публицистика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Это был первый живой человек, с которым я столкнулся лицом к лицу в этом когда-то двухмиллионном городе.

LXV. Последним пунктом нашей программы в Пномпене было посещение госпиталя «Прачкет Миалеа», где тоже, как нам сказали, началась «новая жизнь».

У входа нас встретила молодая красивая женщина в белом халате, доктор Чей Каньня, единственная уцелевшая во всей Кампучии женщина-врач. Она заместитель министра здравоохранения в новом правительстве и одновременно главный врач госпиталя. В ее смуглом нежном лице с прекрасными карими глазами было столько муки и бесконечной грусти, что я не мог не обратиться к ней с просьбой рассказать о себе.

Доктору Чей тридцать четыре года. Она происходит из состоятельной купеческой семьи. Диплом доктора медицины получила в 1970 году на медицинском факультете Пномпеньского университета. Работала в детском отделении госпиталя «Прачкет Миалеа» ассистентом ординатора. Ее муж был на четырнадцать лет старше, диплом получил в Париже, а затем учился в Москве. После возвращения в страну он получил звание профессора и преподавал в Пномпене нейрологию и одновременно занимался частной практикой.

Оба были известными в столице людьми и не имели никакой возможности спрятаться или скрыть свою биографию после вступления в город полпотовцев. Муж мадам Чей был прямо-таки показательным примером сочетания в одном лице вредного влияния Запада и Советов. Его арестовали в собственной квартире двадцатого апреля, через три дня после взятия города, а несколькими днями позже повесили во дворе одной из школ. Доктор Чей хотела похоронить тело мужа и пешком направилась к школе, где на столбе волейбольной площадки все еще висел спутник ее жизни. По дороге ее задержал полпотовский патруль. Ей приказали снять обувь, выбросить личные документы и встать в шеренгу. Она уже не вернулась домой, где под присмотром соседки остались две ее дочери – в возрасте шести и семи лет. Дети исчезли навсегда в водовороте эвакуации. Нет надежды, что они когда-нибудь найдутся.

Двадцать два дня она шла пешком до уезда Бунлонг. Сперва на север дорогой номер 13, потом на восток по дороге номер 19. Из-за кровоточащих, израненных ног она не могла идти дальше; трижды вынуждена была останавливаться; конвоиры велели ей сесть на возок, который тянули две старые женщины, но не позволили задержаться хотя бы на один день. Когда раны на ступнях переставали кровоточить, все начиналось сызнова. В «коммуне» доктор Чей получила сперва третью, а потом четвертую категорию, потому что молчала и не выступала на собраниях по перевоспитанию. Она работала на рисовых полях с пяти часов утра и до семи вечера с часовым перерывом на обед. Ее нежные ладони огрубели и покрылись язвами от беспрерывных болячек.

Спустя девятнадцать месяцев доктор Чей сговорилась бежать вместе с другой женщиной, потерявшей во время выселения мужа и сына. С сентября 1976 года они вдвоем начали копить рис и сушеные овощи. С кухни украли коробку спичек. Тайком насушили фунт маленьких рыбок. Первого октября, незадолго до полуночи, они выбрались из барака и скрылись в зарослях. Шли на восток, во Вьетнам. «Коммуна» находилась в восьмидесяти пяти километрах от границы. Они рассчитывали, что дорога займет не больше недели. В действительности понадобилось семнадцать дней. Особенно страшными были ночи в джунглях, когда приходилось спать по очереди, чтобы поддерживать пламя небольшого костра, который отпугивал зверей. Кажется, один раз они видели тигра. На пятнадцатый день обе заболели дизентерией. Доктор Чей не может сказать, каким образом они с температурой, доходившей до 40 градусов, все-таки вышли к пограничному оврагу. Восемнадцатого октября на рассвете они увидели вьетнамского крестьянина с автоматом.

Два с половиной года доктор Чей провела во Вьетнаме, в лагере для беженцев из Кампучии. Сразу после выздоровления занялась политической работой среди беженцев, была в числе организаторов Единого фронта национального спасения Кампучии. В Пномпень возвратилась вместе с передовыми частями освободительной армии. Теперь она одинокая женщина, личная жизнь у нее кончена. Она не вернулась в свою бывшую квартиру в центре города и живет в маленькой комнатке на территории госпиталя. Все свое время отдает больным и политической деятельности в новом правительстве. – Она правая рука доктора Ну Бенга, который отвечает в Народно-революционном совете за здравоохранение. Пока эти два понятия звучат в Кампучии весьма странно.

LXVI. Госпиталь «Прачкет Миалеа» был построен Сиануком во второй половине пятидесятых годов. При Лон Ноле он был перестроен. Впрочем, это не так уж важно, так как от госпиталя практически остались только стены. Так же как и в Свайриенге, здесь уничтожен весь запас медикаментов, почти все медицинские инструменты, оборудование, кухня, даже большая часть матрацев.

Больных и раненых здесь было больше, чем в Свайриенге. При нас машина привезла двух солдат с тяжелыми огнестрельными ранами. В этой части города пальба была гораздо сильнее, чем в центре. Моментами сквозь треск автоматов можно было услышать далекие пулеметные очереди и какие-то глухие взрывы. На персонал госпиталя это не производило никакого впечатления.

Снова палаты, полные безмолвно страдающих людей, которым можно дать только чашку мутной питьевой воды или хинин, единственное лекарство, которое имелось тут в изобилии. Рожающая женщина. Старик со стеклянными глазами. Истощенное тело мальчика и рыдающая над ним мать. Раненые солдаты с горячечными глазами, прикрытые окровавленными скатертями из ресторана. Путь, которым шли крестьяне, пролегал по окраине, и, вероятно, поэтому здесь было много людей. После пустоты центральных улиц госпитальные коридоры казались переполненными.

Я заглянул сквозь приоткрытые двери в какое-то помещение, откуда шел электрический свет. Я знал, что в госпитале, как и во всем городе, нет электричества. Это была операционная, освещенная бестеневой лампой, ток для которой давал переносный агрегат. Два молоденьких вьетнамских врача в чистых халатах, наброшенных на военные мундиры, оперировали находившегося без сознания мужчину, руки которого бессильно свисали по обе стороны стола. Ассистировала вьетнамская монахиня с большим деревянным крестом поверх монашеского одеяния. Около движка на больничном дворе хлопотали двое перепачканных, измученных вьетнамских солдат.

Я спускался со второго этажа, когда шедший рядом фельдшер спросил, хочу ли я увидеть жертву полпотовских зверств. Это его подлинные слова.

LXVII. Никогда я еще не видел до такой степени изуродованного человека, хотя много чего повидал в годы войны, в дни Варшавского восстания, а затем во время войн в Египте и Индонезии.

Мужчина в возрасте не больше тридцати лет. Лицо – ком окровавленного мяса. Разорванные губы. Вылезший наружу, ничего не видящий глаз с неподвижным веком. Сломанная кость подбородка. Нос размозжен палкой или каблуком. Лицо превратилось в маску, настолько ужасную, что трудно признать ее человеческой. Грудная клетка вся покрыта струпьями. Живот, пах и половые органы совершенно почернели, блестят и вздуты. На бедрах обуглившиеся следы электродов. Должно быть, его очень долго пытали переменным током. Кости ног у этого человека, как объяснил фельдшер, переломаны в семнадцати местах после ударов стальным прутом. Только ноги раненого получили какое-то лечение: они разделены подушечкой из рафии и привязаны к узким бамбуковым дощечкам. Ничего больше сделать нельзя. В больнице нет антибиотиков, обезболивающих средств, кальция, глюкозы, строфантина.

От раненого исходил такой запах, что в комнате трудно было дышать. Грудь ритмично вздымалась, при каждом вдохе запекшиеся края ран чуть раздвигались, обнажая светло-розовую глубь шрамов.

Ничего об этом человеке неизвестно. Неизвестны его фамилия, происхождение, взгляды. Сам факт, что он еще жив, граничит с чудом: прошло почти четыре недели с момента, как его сюда привезли. Он был найден седьмого января во второй половине дня в знаменитом лицее «Туолсленг», который полпотовцы превратили в самый страшный из своих застенков. Там было еще сорок шесть узников, точно в таком же состоянии, но они уже мертвы. Я слышал об этом лицее. Нам обещали показать его в следующий раз.

Фельдшер думает, что раненый был полпотовским офицером, пойманным при попытке дезертировать или заподозренным в сочувствии армии Хенг Самрина. Но это лишь догадка. Раненый только однажды пришел в сознание на несколько минут, но говорить не мог. У него выбиты зубы и губы разорваны. Вообще трудно объяснить, почему он еще жив.

Я еще раз глянул на человека без имени, который тем, что живет, опровергает законы природы. И подумал, что в этих условиях он долго не протянет, что земля поглотит его вместе с рассказом, которого никто никогда не услышит.

Во дворе госпиталя большая, в полметра вышиной, груда разбитых ампул. Я поднял горсточку тонких осколков. Среди неизвестных мне редких лекарств американского, французского и швейцарского производства я нашел ампулы из-под глюкозы, морфия и кальция.

LXVIII. Когда мы вышли из больницы, столкнули с места наш «Изусу» и отдышались, я осознал, почему Пномпень с первой же минуты вызывает неясное, подсознательное беспокойство, которому трудно дать название. У города нет запаха. Он не пахнет Азией, а запах Азии – это рыба, которую вялят на солнце, нечистоты в сточных канавах, влажные фрукты, жар древесного угля, соевый соус, ароматные пирожки, бедность, грязь, шипящее масло, сухая пыль, листья арека, темные помещения лавок, одуряющий запах гелиотропа, имбирь, ил на клешнях крабов, моча, сандаловое дерево.

У этого города нет никакого запаха. Мы дружно заявили, что он пахнет трупом, но это было, пожалуй, наше коллективное самовнушение. Пномпень стерилен, не пахнет собою, не распознается через обоняние – в отличие от любого большого города.

LXIX. Из блокнота. Самолет Пномпень – Сайгон, 6.II, 17 час. 10 мин. Some birthday[32]32
  Что за праздничный день (англ.).


[Закрыть]
. Завтракал в королевском дворце и ходил по золоту. Очередное «приключение» репортера. Гадость. Не размениваться на дешевые анекдоты. Не бормотать по радио: как я потрясен! Greuelgeschichte[33]33
  Ужасная история (нем.).


[Закрыть]
– это еще не журналистика. Непременно: не стараться ошеломить, не впасть в изобилие описаний и восклицаний. ТВ покажет это лучше. Миша и Ян работают без промахов. Понять, но до конца, без упрощений. Объяснить в первую очередь самому себе, громко. Хоть раз, чтоб всерьез. Принцип: без красивых слов, сухая запись. Короткие фразы! Идем на посадку.

LXX. Опять два дня ждем очередного выезда. Спирт с пепси-колой. Лангусты à poivre[34]34
  С перцем (франц.).


[Закрыть]
. Ссоры, дружбы, ночные споры. «Луа мой». Огромные количества слабого пива, стимулирующего работу почек. В отеле «Рекс» без меня, говорят, было здорово. Экскурсии на барахолку, в Шолон, в собор святого Франциска-Ксаверия. Карлос во время ужина пальцами изображает выстрелы и кричит: пол-пот, иенг-сари! пол-пот! иенг-сари! Герхард читает наизусть Аполлинера по-французски. Армяне угощают кинзой.

Прогулки в одиночестве по центру города, запись собранных материалов. Первая наметка книги. Стыдно.

LXXI–LXXX

LXXI. Ведь нельзя про все это думать, разевая рот от изумления, нельзя рассказывать страшную сказку о черных злодеях. Почти все люди из ЕФНСК в прошлом были связаны с «красными кхмерами». Отмечу, что здесь этим определением не пользуются, во всяком случае – в отрицательном контексте. И ничего удивительного, ибо в сущности они по-прежнему «красные кхмеры»: это определение принадлежит Сиануку и относится, по-видимому, ко всем левым силам в стране. День 17 апреля 1975 года по-прежнему считается датой освобождения Кампучии и будет признан официальным государственным праздником: не 7 января 1979 года, а 17 апреля 1975 года. Членом Коммунистической партии Кампучии был Пол Пот, но также и Хенг Самрин. Эти двое людей знали друг друга и, вероятно, не раз говорили о судьбах революции. Я не слышал, чтобы кто-либо подвергал сомнению идейные основы партизанской борьбы «красных кхмеров». Лон Нола и период американского господства обе стороны оценивают, надо полагать, одинаково. В конечном счете это была подлинная народная революция, поддержанная поначалу социалистическими странами. Не подлежит сомнению, что в первой своей фазе она имела также поддержку почти всех крестьян, значительной части мелкой буржуазии и подавляющего большинства интеллигенции. В ноябре 1971 года, находясь в Ханое, Иенг Сари публично благодарил Вьетнам за материальную помощь партизанам и за политическую поддержку кхмерского освободительного движения. На митинге 19 апреля 1975 года в Пномпене (здесь важна дата) Пол Пот открыто заявил, что победа революции была бы невозможна без помощи Вьетнама и других социалистических стран.

Все случившееся позже надо тщательно проанализировать. Но первоначальный вывод таков: «красные кхмеры» не были импортированы извне, не были шайкой подосланных убийц, абсурдной исторической случайностью.

LXXII. Борьба с электричеством – помешательство. А может, все-таки не такое уж это безумие?

Кампучия практически не была электрифицирована. В 1974 году общая мощность девяти имеющихся электростанций давала в сумме 51 мегаватт. Пятьдесят мегаватт – это четвертая часть того, что дает один-единственный турбогенератор средней мощности в Дольной Одре, седьмая часть мощности одного турбогенератора в Козеницах. Производство электроэнергии на душу населения равнялось неполным 19 киловатт-часам в год. Это трудно себе представить: лампочка в 100 ватт, которая горит один час в сутки, потребляет за год 36 киловатт-часов.

Электричеством пользовалось, в сущности, только население городов, главным образом состоятельная его часть. Для остальных жителей страны, которые на протяжении жизни многих поколений знали только лучину, масляный светильник и простейший очаг, наличие или отсутствие электросети было вещью абсолютно несущественной.

И чему может служить электрификация в столь бедной и отсталой стране? Она приводит к насаждению отрицательных сторон общества потребления, выступает как первое звено в цепи все новых и новых потребностей, удобств и прихотей. Начинается вполне невинно, с искусственного освещения, польза которого представляется очевидной. Но так уж получается, что тот, у кого имеется лампочка, хочет затем иметь две и все настойчивей этого добивается. Достаточно одного поколения – и вот необратимо нарушен естественный ритм дня и ночи, возникают различия в образе жизни, в нравах и межчеловеческих отношениях.

Потом появляется холодильник, польза от которого в этом климате вроде бы очень велика. А ведь холодильник – аппарат, для Азии в социальном плане чрезвычайно вредный. Он стимулирует рост потребления, в то время как бесчисленные поколения крестьян всегда имели лишь столько продовольствия, сколько можно сохранить и съесть в течение одних суток. Холодильник стимулирует развитие пищевой промышленности, ведет к необходимости импортировать жесть для консервных банок, заставляет увеличить производство стекла, которое в результате превращается в осколки, быстро вытесняет известные испокон веков методы сушки, засолки и обезвоживания продуктов.

Электричество – это, скажем, лопастный вентилятор для охлаждения жилья или еще хуже – установка для кондиционирования воздуха, которая создает людям искусственные условия обитания. Крестьян на рисовых полях нельзя обеспечить кондиционированием, хотя это их трудом создается в такой стране, как Кампучия, подавляющая часть национального дохода. По какому же праву в прохладных жилищах должны благоденствовать одни горожане? Испокон веков люди здесь рождались, жили и умирали под лучами жгучего тропического солнца, в мокрой духоте весны и беспощадном зное сухого сезона. Надо ли это менять только потому, что люди за океаном выдумали устройства для охлаждения воздуха и хотят их сейчас продавать за большие деньги, зарабатывать которые пришлось бы все тому же нищему, трудящемуся в поте лица крестьянину?

И где гарантия, что спустя несколько поколений этот искусственный климат, распространяющийся со скоростью чумы, не приведет к мутационным, генетическим изменениям в физической природе жителей Азии и не поставит их в вечную зависимость от продуктов западной цивилизации? Одна из несомненных причин нынешней азиатской нищеты – это наверняка неблагоприятная антропологическая мутация населения, связанная с продолжительным дефицитом белка и постепенной деградацией мускулов. Жители Юго-Восточной Азии сегодня гораздо худощавее и слабее, чем их предки триста лет назад. Средний рост жителя этого региона уменьшился на пять сантиметров в сравнении с вычисленным историками и археологами средним ростом в XV веке. Ведь не случайно в Китае и Вьетнаме ежедневная гимнастика обязательна для всех, а скромный пищевой рацион определяется с таким расчетом, чтобы калорийность была как можно выше безотносительно к вкусовым качествам пищи. Ради чего к одной беде добавлять новые и добровольно содействовать дальнейшему измельчанию народа?

Электричество – это и телефон, само существование которого азиатскому крестьянину подозрительно: как это человеческий голос идет по проволоке и в этом нет никакого колдовства? Это и телевидение, введение которого в Кампучии граничило с идиотизмом. Буквально каждый винтик, каждый провод и каждую лампу надо импортировать, то есть тратить валютные резервы (а откуда они? кто их заработал?) или добиваться заграничных кредитов и помощи. А зачем, собственно говоря? Чтобы десять тысяч торговцев, офицеров и чиновников могли приятно проводить вечера? Но даже отвлекаясь от расходов на телевизионную технику, какова реальная польза для общества от этого дьявольского изобретения? Фильмы, поставленные Сиануком, с Сиануком в главной роли, с музыкой Сианука и балетными номерами в постановке того же Сианука, разве можно их смотреть чаще одного раза в день? Сквозь все щели пролезали заграничные фильмы: художественные, документальные, телевизионные. Заграничные, то есть с Запада или из европейских социалистических стран, поскольку это ныне главные центры зрелищной цивилизации. Глянем на эти фильмы, посмотрим, как живут их герои, сколько едят, чем занимаются, о чем думают. С этим ли надо обращаться к бедным крестьянам провинции Поусат или к молодым жителям Баттамбанга?

Правда, у электричества есть кое-какие положительные стороны. Электрические насосы, например, быстрее перекачают воду, чем перетаскают ее две усталые девушки с коромыслами. Циркульная электропила быстрее и лучше перепилит бревна из пандануса. Но если один раз сделать ставку на электричество, цепь экономической зависимости будет не уменьшаться, а расти. Придется импортировать генераторы, столбы электропередач, трансформаторы, распределительные устройства. Беспрерывно, не останавливаясь ни на минуту, импортировать твердое, или жидкое топливо, которого в Кампучии нет. Придется нанимать зарубежных инженеров и техников или отправлять за границу (за чей счет?) собственную молодежь, чтобы она научилась обслуживать электрооборудование. А самое главное – надо будет примириться с тем, что на протяжении обозримого будущего у страны будет все больше нужд и потребностей и все меньше возможности их удовлетворять. Ибо само наличие выключателя и штепселя – это непреодолимое искушение для слабых человеческих душ. Мысль о том, чтобы Кампучия могла сама производить, скажем, провода высокого напряжения, не говоря уже о трансформаторах и турбинах, – просто вредная и бессмысленная утопия.

Быть может, те, кто с таким бешенством срывал со стен проводку, давил лампочки и терзал электромоторы, несколько переусердствовали. Но политическое решение «Ангки» об отмене электричества наверняка не было проявлением безумия.

LXXIII. Такой же ход мысли применим, в сущности, ко всем явлениям промышленной цивилизации, которой объявили войну «красные кхмеры». Но в основе лежали не блестящие парадоксы, не идиллическое умиление, как у Жан Жака Руссо, а горечь знания о сегодняшнем мире. Не в том дело, что промышленная цивилизация сама по себе зло, хотя всегда несет в себе зачатки вырождения. Будь она повсеместно и бесплатно доступной, ее наверняка признали бы благом, и уж во всяком случае – явлением, в определенных рамках полезным.

Но ведь это не так. Что ни год, цивилизация становится дороже. У стран, в такой степени бедных и невообразимо отставших в развитии, нет никаких, буквально никаких шансов когда-нибудь выровнять диспропорции и догнать наиболее передовые индустриальные страны. Каждый шаг на этом пути только углубляет отсталость, а не уменьшает ее. Достаточно воспринять любой элемент современной промышленной цивилизации, чтобы войти в бесконечную цепь зависимостей, которая увеличивается в геометрической прогрессии. Нет ничего отвратительнее попытки насадить современность в диких зарослях: африканских плутократов в котелках, безграмотных шейхов в «роллс-ройсах», Бокассы и Амина, электрических чудес в одном шаге от нищих лачуг.

Конечно, ныне есть возможность закупить или даже приобрести в кредит блага промышленной цивилизации. Только при капитализме это связано с определенными политическими условиями, а следовательно, с более или менее замаскированной колонизацией. Приняв первую дозу современных промышленных благ и использовав ее даже самым разумным образом, приходится в течение всей дальнейшей истории выпрашивать кредиты, моратории и безвозмездную помощь, с горечью следить за экономической конъюнктурой, любой ценой развивать экспорт какой-либо несчастной монокультуры, судьбы которой зависят в конечном счете от крупных банков, бирж и монополий. Без них бедные страны могут прожить, но с ними ужиться не могут. Это противоречило бы капиталистической природе международных экономических отношений.

Индустриализация, или даже создание основ промышленной инфраструктуры, грозит к тому же стране столь бедной, как Кампучия, разрушительными социальными последствиями. Говорят, что машины производят дешевле, чем люди. Это еще одна правда сытых, одетых и довольных жизнью, тех, у кого вот уже несколько поколений вдоволь электричества и сырья, есть пути сообщения. И основные отрасли промышленности. Нет машины, которая ткала бы ткань более дешевую, чем кампучийская крестьянка, которая зубами сучит конопляную нить. За одной машиной неизбежно идет другая. Токарный станок тащит за собой фрезерный. Серной кислоте не обойтись без фенола. В ускоренном темпе начинает расти слой «паразитов производства», которые все глубже затягивают страну в омут растущей зависимости от заграницы, требуют новых машин, винтиков, поршней, добиваются повышенной зарплаты, а если не пойти им навстречу, обидятся и выедут на заработки.

За последнюю четверть века (это были первые двадцать пять лет независимости кхмерского народа после 91 года французского колониального господства) была полностью разрушена традиционная социальная структура Кампучии.

Кхмерский крестьянин жил всегда бедно, но редко голодал, а в год хорошего урожая ел почти досыта, чем не могли похвалиться ближайшие и более дальние соседи. Денежное обращение всегда играло здесь ничтожно малую роль. Рыночная экономика существовала в зачаточной форме. Почти вся деревня жила в рамках натурального хозяйства. Несчастья начались во второй половине пятидесятых годов, когда Сианук получил солидную международную помощь и вопреки азиатским обычаям направил ее главным образом на развитие сельского хозяйства. Были освоены новые, более урожайные сорта риса. Посыпались искусственные удобрения. Начали работать механические приспособления для орошения, молотьбы и пикирования рассады. Годовой урожай за одно пятилетие вырос с полутора до трех тонн с гектара. Впервые в истории экономика располагала излишками. Тотчас же начался импорт самых разнообразных промышленных товаров, а с ним, как грибы после дождя, выросла энергичная чиновничье-техническая прослойка, которая славила светлейшего принца за разумный прогресс и заботу об интересах народа.

Деньги у этих людей были, но они хотели иметь еще больше. Платить им надо было, и притом щедро, из государственного кармана. Пришлось ввести налоговую систему. Крестьян тоже обязали платить налоги. Деревня подверглась резкому расслоению. Появились настоящие деревенские богачи, покупавшие в городах невиданные прежде товары, вроде фонарей или велосипедов. Но вместе с тем впервые в кхмерской деревне прочно поселился хронический голод среди бедноты. Этого было достаточно, чтобы кроткий, веселый и невоинственный кхмерский крестьянин начал бунтовать. Таков был на первых порах социальный фон, на котором происходило рождение доктрины «красных кхмеров».

Остальное доделали американцы при режиме Лон Нола. Они вложили в Кампучию массу денег, по-видимому, около полутора миллиардов долларов. Они допустили гигантскую, невообразимую коррупцию, чтобы, невзирая на расходы, как можно быстрее создать богатую чиновничье-буржуазную прослойку, в которой видели (и имели на это основания) надежную (ибо местного происхождения) плотину против взбунтовавшегося крестьянского моря. Они не скупились на поставки, денежные средства и посылку специалистов, когда дело касалось сельского хозяйства. В последний год правления Лон Нола урожайность достигла восьми тонн с гектара. Но чем выше были урожаи, тем больше повышались налоги. Чем зажиточнее становились города, тем хуже жилось деревенской бедноте, которая почти вся сочувствовала «красным кхмерам», предоставляла им убежища, прятала от жандармов.

Именно за эти пять лет в Пномпене была воздвигнута большая часть роскошных вилл. Город был коренным образом перестроен. В магазинах появились дорогие промышленные товары со всего мира. Индустриализация обнажила в Кампучии одновременно все прелести и все свое злополучие. Деньги стали мерой всех вещей. Инфляция превысила уровень 30 процентов в год. Два социальных полюса отодвигались друг от друга со скоростью разбегающихся галактик. В прошлом это происходило и в большинстве других стран, но здесь свершилось при жизни одного поколения, в захватывающем дух темпе.

Вряд ли стоит винить «красных кхмеров» в том, что, рассуждая о революции, они с самого начала ударились в крайности. Сианука в Пекине и Лон Нола в Калифорнии никто почему-то не обвиняет в том, что своими действиями они толкнули часть левых сил в Кампучии на поиски решений столь тотального характера. Можно, мне кажется, представить себе причины самого общего характера, которые обусловили появление сверхрадикальных группировок.

LXXIV. Борьба с медициной действительно труднообъяснима. Она поистине ужасает. Но ведь в каждой революции, начиная со взятия Бастилии, случалось немало страшного, подчас вредного и бессмысленного, но это ни в чем не умаляет ни величия, ни исторической справедливости свершившегося.

А не посмотреть ли на это иначе, глазами нищего, неграмотного крестьянина из провинции Кампонгчнанг? При правительстве Лон Нола Кампучия имела один из самых низких в мире показателей обеспеченности населения госпитальным лечением (1200 человек на одно больничное место, в Польше – 129 человек), минимальное количество врачей (один врач на 16 тысяч человек, в Польше – на 600), относительно наименьшую в Азии численность среднего медицинского персонала (на одного офицера армии Лон Нола приходилось 0,07 медсестры или фельдшера). Система здравоохранения и медицинского обслуживания имелась, коли на то пошло, только в городах и охватывала не более трех, максимум – пяти, процентов населения. Она стояла, впрочем, на весьма высоком уровне, будучи превосходно обеспечена антибиотиками, заграничными фармацевтическими средствами, неплохим оборудованием, приличными лабораториями. Не удивительно, что услуги ее стоили ужасающе дорого и практически не были доступны никому, кроме богатых горожан. Врачи принадлежали к числу самых обеспеченных людей в стране. Их гонорар за визит равнялся годовому доходу крестьянской семьи. Упомянутая выше доктор Чей только в «коммуне», а затем в лагере для беженцев встретилась с крестьянами, и это изменило ее политические взгляды. А если бы убитые в Кампучии врачи вдруг воскресли, сколько бы из них по-настоящему стало бы на сторону народа?

Современная медицина со всеми дорогостоящими штучками находилась вне сферы представлений кхмерского крестьянина. Природа сама производила отбор. Акушерка заменяла гинеколога и стоматолога. Травы и минералы в течение веков считались единственным лекарством, тигровым бальзамом довольствовались даже деревенские богачи. А почему, собственно говоря, крестьянин из провинции Кампонгчнанг должен сожалеть, что господ докторов выселили из комфортабельных, прохладных, многокомнатных квартир? Разве у них другие желудки или руки, неспособные трудиться на рисовом поле? Назначение тринадцатилетнего мальчика начальником больницы могло быть результатом самодурства полпотовского начальника. Уничтожение ценного рентгеновского аппарата было, надо полагать, побочным, непредвиденным следствием борьбы против импорта аппаратуры только для богачей. Но и в этом случае надо хорошо разобраться в причинах, склонивших «Ангку» к тому, чтобы объявить войну медицине.

LXXV. Обувь. Правильно, это зрелище сильнее всего врезается в память и производит потрясающее впечатление. Но ведь в данной климатической зоне обувь – выдумка капиталистического дьявола, который нашептывает людям, что они могут жить удобнее, лучше, безопаснее. Сто поколений азиатских крестьян не дошли до мысли о том, что надо носить обувь, и даже не знали о подобном изобретении. Своими босыми ороговевшими ступнями они тысячелетиями измеряли бескрайний континент. Лишь эпоха колониального рабства довела до сознания бедных жителей Азии (богатые раньше узнали эту тайну), что человеческие ступни можно облекать в кожу животных. Поэтому обувь, как социально-экономический факт, следовало одним махом упразднить, по крайней мере среди гражданского населения, потому что армия должна все-таки ходить в обуви. Именно поэтому выселяемым гражданам приказывали снять обувь, прежде чем они покинут город. Надо было, чтобы их изнеженные ступни познали тяготы крестьянской ходьбы, вступили в соприкосновение с матерью-землей, получили «революционную» закалку. Почти у всех начинали кровоточить израненные ступни или наблюдалось опасное заражение, потому что пыль на дорогах Кампучии перемешана с бактерийной флорой в пропорции один к одному. Эти люди впервые в жизни шли по сто или двести километров. Многие из них не выдержали марша. Ну и хорошо. Природа сама лучше знает, как производить естественный отбор, по Дарвину.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю