Текст книги "Я. Не. Жертва (СИ)"
Автор книги: Весела Костадинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
Часть 2. Жизнь после. 1
Как ни странно, после эмоционального взрыва мне стало лучше, значительно лучше. Ярость и слезы унесли с собой опустошение и безразличие, заставив меня снова взять свою жизнь под контроль.
Уход за мамой, работа, подготовка к сессии не давали времени на глупые мысли и не позволяли расслабиться.
Первое время я с дрожью ждала нового звонка или, не дай бог, встречи с Беловым, но к моему счастью он не появился ни через неделю, ни через две.
Болезнь мамы, увы, прогрессировала и пришло страшное осознание, что скоро я останусь совсем одна. Я старательно гнала от себя эти мысли, но отрицать очевидное становилось все сложнее. Она таяла на глазах, хоть мы и делали все возможное для ее лечения.
В таких заботах и волнениях незаметно пролетели новогодние праздники, отмеченные с мамой и Ларисой Петровной, пришла пора экзаменов. Их сдача заняла все свободное время, на четвертом курсе хотелось уже получать нормальные оценки, а не что попало. К тому же я усиленно взялась за подготовку диплома, хоть мой научный руководитель и удивлялся такой прыти. Но я самой себе и маме должна была доказать, что повзрослела и готова взять на себя ответственность за собственное будущее.
Однако это проще сказать, чем сделать и мою уверенность качественно подтачивал предстоящий экзамен по физике и новая встреча с Пятницким. Вот уж чье поведение вообще представлялось непредсказуемым. Я так и не поняла, что именно произошло при нашей последней встрече и никак не могла объяснить его странную реакцию, а после и вообще нечто, напоминающее защиту. Не сговариваясь мы не обсуждали это и с Ксюшей, хотя подготовкой к экзамену занимались вместе. Я рассказала ей все, что произошло со мной, поэтому темы, связанные с этим преступлением с молчаливого согласия оказались под табу.
На экзамен я шла как на плаху, надеясь получить хотя бы тройку. Я вызубрила всю теорию, но вот практические задачи так и остались для меня загадкой.
– Это все потому что ты на лабы не ходила, – укорила меня подруга, – на самом деле он классно все объясняет, если слушать.
– Ключевое – если слушать, – вздохнула я, засовывая в карманы шпаргалки с электрическими цепями.
Однако, вопреки опасениям, экзамен прошел ровно и спокойно. Я написала два теоретических вопроса и прогнозируемо завалила практику, получив в зачетку желанную тройку. Ни словом, ни взглядом преподаватель не дал мне никаких поводов для беспокойства – был как обычно спокоен, требователен и сдержан. Единственным проявлением легкого интереса было то, что пока я рассказывала свой билет, он между делом пролистал зачетку, и в этот момент я сильно порадовалась, что основными оценками были «отлично» и «хорошо». И только покинув аудиторию, я поняла, что улыбаюсь. По-настоящему, искренне, первый раз за последние полтора месяца, не смотря на «трояк». И еще большим открытием для меня стало то, что мне вдруг стало небезразлично, что обо мне думает Пятницкий. Внезапно появилось желание в следующем, последнем для физики, семестре доказать ему, что в голове у меня не пусто, тем более, когда между нами установилось хрупкое равновесие и может даже понимание.
– Ты прямо вся сияешь, – мимоходом заметила Ксюха, догоняя меня около буфета в холле.
– Сдала с первого раза – уже успех, – отозвалась я, покупая себе кофе, – сейчас можно немного выдохнуть и поработать.
– Магазин работает нормально?
– В плановом режиме, я сейчас стараюсь не рекламироваться сильно, боюсь просто не смогу успеть выполнить все заказы. Сейчас хоть есть время подготовить запасы.
– Слушай, – Ксюха села рядом со мной на подоконник, – почему ты вообще пошла на химический? В твоем характере гораздо больше творческого, чем вот такого…. Химического…. Украшения, которые ты делаешь в некоторых случаях уже подходят под определение ювелирных.
– Ну знаешь, – рассеялась я, – мне нравится этим заниматься, к тому же, чем дороже и лучше материалы я покупаю, тем легче с ними работать. Но и химия мне помогает: открою тайну я малость усовершенствовала состав витрали для более стойкого покрытия. Плюс, сейчас подтягиваю английский, правда больше письменный, чем разговорный, но тоже не плохо. Но еще даже два года назад моя работа была просто хобби, работой она стала…. Вынуждено.
– Вообще, ты молодец, – сообщила подруга, которая обычно редко говорила мне что-то хорошее, чаще ругала за легкомыслие. – Поехали домой?
– Не, я Ларису дождусь. Приедешь ко мне в каникулы?
– Конечно, поучишь меня руками-крюками работать..
– А ты мне постараешься физику объяснить.
– Ого, это что-то новенькое, – рассмеялась подруга.
– Надоело чувствовать себя блондинкой. В конце концов жизнь длинная, вдруг мне придется заменять дома лампочки.
2
Промчался январь с его морозами и ветрами, за ним февраль с буранами и метелями. К середине марта погода заметно улучшилась, наконец-то стало выглядывать солнце, все чаще и чаще небо, вместо серого и тяжелого, было голубым и по-весеннему высоким.
– Лариса Петровна, – я влетела в деканат после занятий, – можно попросить?
– Попросить можно, то что дам – не факт, – отвлекаясь от напечатания документов ответила она, – что надо, Лель?
– Маме очень хочется, чтоб дома был плющ, такой как у вас, – я кивнула на стену, где под самым потолком располагалась полка с растениями, – сегодня тепло, и если я срежу росток, то смогу довезти его до дома. Пока мама в больнице, посажу его и будет ей сюрприз!
– А на лабораторные ты не собираешься, что ли? – подозрительно подняла она голову.
– Собираюсь, конечно, а потом еще с дипломом поработаю. А сейчас поставлю сейчас росток в воду у Дмитрия Борисовича в лаборатории, вечером заберу. Вы ж сегодня до трех? Вот и решила сейчас зайти.
– Петров ничего сейчас не говорит, что ты бешенными темпами к диплому готовишься?
– Неа, – рассмеялась я. – Ваша работа или Анатолия Борисовича?
– Совместная, – улыбнулась Лариса. – Радуйся, что Мохов к тебе так лоялен.
– Да он, по-моему, ко всем нам лоялен. Нам вообще повезло с деканом.
– Это точно, – пробурчала она, – пороть вас, саранчу, надо. А он с вами нянькается.
Часто Лариса ворчала на нашего декана – своего нынешнего начальника, – но чаще всего, о невиданное дело! с уважением и любовью. Впрочем, его мы все любили и за строгость, и за лояльность, и за помощь, и за добрый, веселый нрав. Невысокий, кругленький, похожий на доброго мишку, если дело касалось защиты студента он превращался во льва. И ведь отстаивал, каждому давал второй шанс. Но не третий.
– Анатолий Борисович у себя? – спросила я улыбаясь.
– Нет. К нему сейчас Пятницкий должен прийти, вот ушел пообедать перед встречей.
Ни для кого секретом не было, что Пятницкий и наш декан были приятелями, если не сказать – друзьями.
– О, тогда я быстро и сваливаю.
– Что, совсем замордовал? – полюбопытствовала Лариса.
– Да нет, сейчас даже не цепляет. Но лучше на глаза не попадаться.
Действительно. После экзамена физик ни разу не зацепил меня ни словом, ни действием. Спрашивал, как всегда строго, но не сказать, что дотошно. Даже наш курс заскучал – больше не было на лекциях спектаклей с препирательствами и едкими пикировками. Сначала я очень боялась его жалости и того, что он мог о чем-то догадаться, но после нескольких занятий успокоилась окончательно.
– Блин, не дотягиваюсь, – я несколько раз подпрыгнула, пытаясь срезать гибкий побег, – Лариса Петровна, можно стул возьму?
– Конечно, – кивнула она, продолжая работать и не поднимая головы.
По здравому размышлению, я не стала брать стулья, на которых обычно сидели те, кого вызвали на головомойку к декану, а взяла тот, что одиноко стоял у дальней стеночки. Встала на него и тихонько напевая, перебирала лозы, выбирая ту, которую лучше всего срезать.
– Добрый день, – раздался за спиной знакомый голос.
Я даже не поняла, что произошло. Внезапно опоры под ногами не стало, мир завертелся перед глазами в бешенном водовороте, и я поняла, что куда-то лечу. Хруст, крик, мат, боль и звенящая тишина.
– Пиздеееец, – тихо протянула Лариса, глядя как документы с ее стола, разлетевшиеся по листочкам, приземляются прямо на меня.
Я лежала на спине, силясь понять, что же такое случилось.
– Лариса Петровна, вы удивительно точно передали мои мысли. Соколова, – Пятницкий упал на колени и придержал мне голову, – ты жива?
– Не уверенна, – это был честный ответ.
– Ты какого хрена, Леля, взяла этот стул? – ругалась Лариса, сдобряя свои слова очень смачными эпитетами. – Он же разваливается на части. Я его подальше убрала….
– Так вы ж сами разрешили, – простонала я, задевая рукой горящий затылок, на котором наливалась здоровенная шишка.
– Ты встать можешь? – спросил Пятницкий, осторожно помогая мне хотя бы сесть. – Держись за меня.
Идиотизм ситуации просто зашкаливал. Лариса ругалась матом, глядя на треснувшее сидение стула, я отчаянно пыталась сообразить где у меня сейчас не болит, а Пятницкий терпеливо выносил весь этот сумасшедший дом, придерживая меня руками.
– Ты себе ничего не сломала? – спросил он.
– Не знаю, – фыркнула я, – я ж не рентген. Это вы у нас физик, Геннадий Иванович
– Прости, очки с рентгеном оставил дома, – в тон отозвался он, помогая мне все-таки встать на ноги. – Но, если уже огрызаешься, значит в норме. Оу, оу, держись ка, – я пошатнулась, но он меня удержал. – Лариса Петровна, куда можно сгрузить это ходячее бедствие?
– Давайте в кабинет Анатолия Борисовича, там диван есть, – хлопотала вокруг Ларочка, – боже, Леля, опять лицо….
Это я уже поняла, чувствуя как по щеке что-то стекает – видимо падая задела стол и рассекла бровь.
Осторожно придерживая за талию, Пятницкий проводил меня в кабинет и усадил на мягкий диван.
– Я сейчас сбегаю в буфет, у них там лед должен быть, – Лара бегала вокруг нас кругами, – Геннадий Иванович, присмотрите за ней, пожалуйста.
– Да не вопрос, конечно. Мне ж заняться то больше все равно нечем, у меня ж свободного времени полно, – ехидно отозвался мужчина, но скорее больше для проформы.
Лариса Петровна выскочила из кабинета и, проклиная на ходу и сволочной стул и мою невнимательность, полетела вниз.
– Голова болит? Тошнит? Спать хочешь? – спросил он, садясь рядом со мной и протягивая мне платок.
– Да вроде нет, – поморщилась я, прижимая тряпицу к рассечённой брови. – Больно, конечно, но скорее от удара. Не думаю, что есть сотрясение.
– Ага, – усмехнулся он, – сотрясать нечего.
– Вот так и знала, что вы сейчас гадость скажете, – пробормотала я, откидываясь на спинку дивана.
– Что ты на том стуле забыла?
– Плющ резала, – буркнула я и, глядя в его удивленное лицо, пояснила, – для мамы.
– Дай, – он забрал у меня свой платок и сам осторожно приложил к брови, не обращая внимание на мое шипение. Наши глаза встретились, и мы оба внезапно замолчали, не зная, что сказать. Похоже смутилась не только я, что, конечно, было слабым утешением.
– И кто у нас здесь такой фиолетовый и в крапинку? – веселый голос декана разорвал тишину.
Пятницкий отвел глаза, и я с облегчением перевела дыхание.
– Девочка, – продолжал Анатолий Борисович, – чтобы привлечь мое внимание, совсем не обязательно крушить мою приемную.
Круглое, доброе лицо светилось улыбкой и пониманием.
– Ларочку мою любимую вы куда, поганцы, услали?
– Толя, – вздохнул Пятницкий, – угомонись. Лариса ушла за льдом.
– О, тоже дело, – декан зашел за свой стол и наклонился над тумбой, – у меня и коньячок есть. Хм, даже лимончик завалялся. Ну что, болезная, – обратился он ко мне, – будешь?
– Толя, – с потрясающим терпением заметил Пятницкий, – ей бы врача….
– Гена, – точно так же задушевно отозвался декан, – она – химик. Мы все болезни спиртом лечим: внутри и снаружи. Держи, зануда, – он протянул стакан другу. – Запей стресс… хотя… мне-то красивые девушки на руки не падают. О, Ларочка, ты как раз вовремя со своим льдом. Будь другом, поделись.
– Так это для Ольги…
– Не переживай, она не против, – он подмигнул мне и нагло забрал у Ларисы Петровны пакет со льдом, бросив пару кубиков себе, Пятницкому и мне. – Да не ворчи, Ларочка, мы и тебе нальем.
– Да идите вы, мне еще приказы печатать, – беззлобно огрызнулась она, прикладывая остатки льда к моему лбу, махнула рукой и вышла.
– На, задохлик.
– Анатолий Борисович, – пискнула я, – не уверенна….
– Тебя не рвет, в обморок не падаешь, значит отделалась легким испугом и объятиями Гены. А стресс лечим старым проверенным способом.
Я сделала глоток. На секунду дыхание перехватило, горло обожгло, а в желудке взорвалась маленькая бомбочка.
– Давай, закусывай, – передо мной оказалось блюдце с нарезанным лимоном, – ну вот и умница. Легче стало?
Легче действительно стало, по телу разлилась приятная теплота, головная боль почти утихла.
– Ну вот и чудьненько, – резюмировал Мохов, – а теперь, ножки в ручки и выметайся из моего кабинета. Реанимация прошла успешно, теперь терапия: Ларочка тебе такси вызовет и проваливай домой.
– У меня через десять минут занятия…. – начала я.
– Я тебя освобождаю. Официально. Давай, давай, домой, несчастье ты мое. И двери за собой закрой.
– Спасибо, Анатолий Борисович, – я встала и с благодарностью посмотрела на любимого декана, – завтра буду на занятиях. Спасибо, – я запнулась и смущенно посмотрела на Пятницкого, – спасибо и вам, Геннадий Иванович.
Мужчина, вольно откинувшийся на спинку дивана, молча кивнул. На секунду, даже на долю секунды, мне показалось, что в его глазах промелькнуло… смятение… смущение…. Не знаю. Что-то такое, чего раньше я не замечала.
А может быть мне просто показалось.
3
Когда за девчонкой закрылась дверь, Толя резко посерьезнел. Вздохнул, снял пиджак, небрежно бросив на спинку кресла, и налил себе еще коньяка.
– Хорошая девочка, – он снова вздохнул, – умная, красивая, но… бедовая. А еще ты к ней постоянно цепляешься. Может уймешься, Ген?
– Уже, – сообщил я. – Хорошая, умная, только безответственная.
– Это тебе кто такую ересь сказал, а дружок? – ехидно осведомился Толя.
– Толь, два семестра она посещала мои занятия в трехразовом режиме. За месяц. На лабораторные вообще рукой махнула. Ты серьезно считаешь, что у меня нет причин ее строго спрашивать?
– Ген, а ты хоть раз задался вопросом, почему так происходит? Почему студентка, у которой 3 тройки за четыре года обучения, две из которых твои, вдруг занятия пропускает?
– Толь, я что, первый год на свете живу или студентов учу? – меня этот разговор начал серьезно раздражать. – Или сам студентом не был? Понятно же….
– Что тебе понятно, придурок? – фыркнул на меня друг. – Соколова в прошлом году деда с бабкой похоронила, сама три раза в больнице отлежала, один из которых в реанимации. Она как должна была, с похорон или с того света на твои лабораторные бегать?
У меня перехватило дыхание. А друг смотрел на меня как на барана и был не так уж далек от истины.
– Так… больничные же…
– А она их и приносила. Лариса копии передала твоей помощнице – Розе Карловне.
А вот это новость!
– Ооооо, так ты их не получил? Так может стоит разобраться со своей помощницей, а не с моей студенткой?
Если то, что сказал Толя правда, а сомневаться в его словах не приходилось, то пора мне с Розой поговорить очень серьезно. Как сейчас я помню тот разговор, 8 месяцев назад, когда моя помощница, поджав губы, сообщила, что Соколова недисциплинированная, дерзкая и безответственная, пропускавшая занятия без причины, да еще и нагрубившая ей. Я тогда девчонку жестко отчитал, а она только фыркнула, развернулась и ушла, бросив сквозь зубы: Крокодил! Тихо, конечно, но я услышал.
Ох как это слово меня вызверило. До трясучки. Мне 40 лет, я заслуженный ученый, читающий лекции по всему миру. Мои научные работы легли в основу многих открытий, а тут какая-то малолетка одним словом пробивает броню моей сдержанности. За последние десять лет ни один человек не мог задеть меня ни словом, ни делом – сильнее, чем ударила жизнь уже вряд ли кто-то ударит. А тут….
И ведь не раз и не два я ставил на место зарвавшихся студентов, осаживал студенток, считающих меня своей законной добычей – ни один курс без этого не обходился. А эта…. Я для нее был просто пустым местом, крокодилом!
И сам не заметил, как мои придирки перешли черту разумного. На экзамене даже слушать ее не стал, тем более спрашивать. Просто поставил тройку.
Ничего не сказала, забрала зачетку и ушла. А в ушах у меня от ее взгляда снова зазвенело: крокодил!
Только вечером я соизволил посмотреть то, что она написала в ответах на билет. И чертыхнулся: это были образцовые ответы. И ведь не списывала – я следил. Зорко следил, где-то в глубине души надеясь поймать ее на шпаргалке.
– Ладно, – выдохнул я, залпом выпивая коньяк, – а в том семестре ей что мешало посещать занятия? Еще кто-то из родни помер?
– Идиот, – пожал плечами Толя, – у матери ее летом рак обнаружили. Быстропрогрессирующий. Она каждый месяц ее в больницу возит на химеотерапию. И когда та в больнице – с последних пар уходит, чтобы успеть ее навестить.
Каждое слово друга капало на мозг подобно кислоте. Так погано я себя давно не чувствовал. Высокоученый, высокомерный мудак – вот кто я. Правильно она мне определение дала – крокодил. Сам того не замечающий, погруженный в мир собственного кошмара, я считал, что жизнь меня одного побила. До того момента, когда увидел след от удара на ее лице. Настоящего удара, я бы сказал: профессионального. Это друзьям она могла заливать, что угодно, меня обмануть было сложно. Что-то тогда во мне взорвалось, вспыхнуло яркой злостью: на нее, на того, кто поднял на нее руку, на весь мир. Что за мразью надо быть, чтобы ударить с такой силой хрупкую девушку!
Ее реакция была…. Болезненной. Для нее и для меня. А когда увидел следы на запястьях, то в глазах от бешенства потемнело. Как сдержался и не зарычал – не знаю.
Когда она заплакала – страшно, беззвучно, – казалось все внутри наизнанку вывернулось. Я вдруг понял, что произошло, не узнал, понял, почувствовал….
Убежал. Как трус убежал, потому что испугался того, что могу сделать. Испугался того, на что, оказывается, был способен. Имени не знал, но знал из кого вытрясти можно. И понял, если вытрясу имя твари – убью. Своими руками убью.
– Что скажешь, друг? – тихо спросил Толя, возвращая меня в реальность.
– А что сказать? Мудак я, Толь.
– И не поспоришь. Большой мудак. Ты, Генка, умный, но как десять лет назад от мира отгородился, так в своем мирке и живешь. Ты, конечно, ученый с мировым именем, а только все равно придурок.
– О чем ты мне не устаешь напоминать каждую встречу.
– Я тебя каждую встречу прошу начать жить, а не существовать. Ты, Генка, единственный мой друг, настоящий, но свою жизнь ты гробишь.
Ну, понеслась старая песня. Доля правды в его словах была. И понял я это не сегодня, сегодня только убедился в этим.
– Ты прав. Поэтому тебе первому сообщаю – я принял предложение Университета Торонто.
– Как? Когда?
– Три месяца назад. Вчера получил все подтверждения. Вот сообщаю лучшему другу.
– Дала, – потянул Толя, садясь в свое кресло за большим столом. – И когда собрался улетать?
– Когда приму последние экзамены, – внезапно мне стало грустно, очень грустно. – В начале июня. Гражданство Канады у меня есть, вещей не так много, так что….
Мы немного помолчали, думая каждый о своем.
– Знаешь, старик, ты правильно поступаешь, – признался Толя, хоть и довольно грустно. – Тут такому ученому как ты ловить нечего от слова совсем. Ты птица высокого полета, пусть тебе жизнь крылья и подрезала, ты наукой заниматься должен, а не вытирать сопли малолетним обормотам. Тут ты себя только хоронишь.
Он был прав, очень прав. И много раз говорил мне, что пора вернуться к науке, к публикациям и новым исследованиям. Но мы оба понимали, что в России это почти невозможно и довольно небезопасно. У меня есть имя и связи и в стране, и по всему миру, но никто не даст гарантий моей безопасности здесь.
И все же сейчас, когда решение принято, мне вдруг стало тоскливо. И эта непонятная грусть давила на сердце. И я так и не мог понять откуда взялась эта грусть, ведь я впервые за долгое время принял правильное решение.
4
Вслед за весенней оттепелью внезапно ударили морозы, да такие, каких зимой не было. И вообще, не было лет дцать. В субботу город встал: не вышли на линии промерзшие за ночь автобусы, люди во дворах домов матерились, пытаясь завести машины, линии службы такси были перегружены.
Рано утром мне удалось вызвать такси и уехать к маме, но вот днем, когда ее выписали, в бесполезных попытках дозвониться хоть до кого-нибудь, я провела часа полтора.
Мама, бледная, измотанная тяжелой химией, укутанная в несколько шарфов, свитеров и дубленку, устало сидела в холле онкодиспансера.
– Пойдем на остановку, – предложила она, опираясь на жёсткую спинку стула.
– Мам, на улице -45, шутишь? – я старалась сдержаться, но голос выдал мое раздражение. – У нас ноги примерзнут к асфальту.
– А здесь мы сидеть можем до завтра, – резонно возразила она.
В принципе, она была права, на остановке появлялся минимальный шанс дождаться тех редких автобусов, что все-таки смогли выйти на маршруты или поймать машину. А дозваниваться до служб такси я могла бы и на улице. Но от одной мысли стоять на этом адском холоде у меня скулы сводило.
Впрочем, еще через пол часа бесполезных попыток, я сдалась.
От мороза перехватывало дыхание, а на ресницах тот час образовался белый налет. Да что там ресницы, даже глазам было больно от такого холода.
Поддерживая друг друга, мы доковыляли до остановки, где я посадила ее на скамейку, а сама, плюнув на все приличия, почти выскочила на дорогу, чтоб поймать хоть кого, за какие угодно деньги. Каждая минута была почти пыткой – я перестала чувствовать кончики пальцев как рук, так и ног, и старалась не думать, как же плохо маме. Конец марта, блин! За 20 минут мимо не проехало ни одной машины! Ни одной! Глаза заволакивало слезами и льдом, я усиленно терла щеки попеременно то себе, то маме, надеясь только, что мы не замерзнем окончательно.
В конце улицы показался внедорожник. Где-то в подсознании, я понимала, что такая дорогая машина вряд ли предназначена для таксования, но, чем черт не шутит, поэтому, подняв руку, ждала чуда.
– Олененок, – тихо прошептала мама, – мне не хорошо.
О! Если мама начала жаловаться, дело совсем плохо. Я рванулась к ней, стараясь поддержать ослабевшую фигурку.
– Мам, пожалуйста, потерпи, – ну все, наша последняя надежда сейчас просто уедет – краем глаза я следила за дорогой, ожидая увидеть как пролетает мимо нас машина. Но она не проезжала, а напротив, остановилась и выскочивший из нее человек быстро подбежал к нам. Помог поддержать маму, подхватил ее за талию и повел к машине. Через минуты мы все оказались – о чудо! – в теплом салоне: мама сзади, я села вперед, к водителю.
– Кажется, – потирая зажмуренные глаза и онемевшие щеки, сказала я, – вы нас спасли.
– Кажется, Соколова, – заметил веселый голос, – это входит у меня в привычку.
– Да ладно! – я замерла и посмотрела на своего спутника слезящимися глазами, – поверить не могу….
– Уж как-нибудь постарайся, – улыбнулся Пятницкий и включил печку на полную мощность. – Адрес говори, снегурочка.
На полном автомате, офигевшая от удивления, я сказала, куда ехать.
Не знаю, что именно удивило меня больше: подобное совпадение или же искренняя, добрая, веселая улыбка, которой светилось обычно сдержанное лицо Пятницкого.
– Перчатки снимай и грей руки, – велел он, – да не суй ты их к печке, больно же будет!
– Уже… – поморщилась я.
Внезапно он снял перчатки и взял мои ладони в свои руки, интенсивно растирая задубевшие пальцы. Я настолько одурела от происходящего, что даже не успела возразить. Было ощущение сюрреализма ситуации, словно передо мной сидел знакомы-незнакомый человек. Я знала его лицо, фигуру, глаза, голос, но не узнавала его поведение. Совершенно.
Тепло от его рук разливалось по моим, снимая онемение и боль, вызывая где-то в животе нечто, очень напоминающее трепыхание, пока, к счастью, лишь трепыхание, бабочек.
– Лучше? – спросил меня Пятницкий, отпуская ладони, – вот теперь можешь греть у печки. Ты нас не познакомишь? – он глазами указал на маму, которая с огромным интересом наблюдала за всем этим цирком.
– Да… простите, – опомнилась я, придушив крылатых разлетавшихся тварей, – мам, это мой… – да что я несу! – преподаватель физики – Геннадий Иванович. Геннадий Иванович, это моя мама – Алла Викторовна.
– Очень приятно, – пропела мама, – весьма наслышана…
– О, не сомневаюсь, – заверил ее Пятницкий. – Подозреваю, студенты в полном восхищении от моей способности преподавать физику.
Мама мелодично засмеялась – я давно не слышала от нее такого смеха, а мне кровь бросилась в лицо. Я отвернулась от них, наблюдая, как мелькает за окном замерзший и замерший город.
Впрочем, своим спутникам я не очень-то была и нужна– они прекрасно общались между собой. Я видела, что маме тяжело, но она с большим удовольствием поддерживает шутливый разговор. И не смотря на когнитивный диссонанс в голове, мое чувство благодарности к этому человеку быстро росло.
Он довез нас до самого дома, помог маме выйти из машины. А после, внезапно, обнял ее за талию и легко подхватил на руки.
– Открывай двери, – велел он мне, – и вызывай лифт.
Теперь я выполнила его указания беспрекословно. Мама тоже не очень возражала, тем более, что была измучена и процедурами и дорогой, просто старалась не шевелиться, чтоб нашему спутнику было удобно держать ее на руках. Мама и до болезни была, как и я, легкой и изящной, а сейчас еще и сильно потеряла в весе, поэтому держать ее было не так сложно, не смотря на кучу одежды. И все же, поднимаясь в лифте на 7 этаж, я невольно восхитилась силой и выдержкой Пятницкого, он даже не сбился в дыхании.
Дома, мама, раздевшись, извинилась и ушла в свою комнату. Мы остались вдвоем в прихожей в неловком молчании.
Нужно было поблагодарить его, но я впервые не могла подобрать слов, все они казались банальными и дежурными.
– Я, пожалуй, поеду, – откашлялся он, и я поняла, что он чего-то ждет от меня. Нет, не благодарности, а чего-то другого….
– На улице мороз, может, вы хоть кофе будете, или чай? – во рту как – то пересохло.
– Я бы не хотел доставлять неудобства, – возразил он.
– Это не неудобство, – улыбнулась я, – я и сама хочу согреться. И маму надо накормить. Если вы подождете еще с час – будет готов обед, мне только курицу поставить в духовку надо.
– Оль, – он впервые назвал меня по имени, – ты уверенна?
В полутемной прихожей его голубые глаза внимательно и требовательно смотрели на меня. Я все понимала, чувствовала, что, позволив ему просто остаться, навсегда изменю наши отношения. И не была уверенна, что хочу этого. Но в тоже самое время не хотела, чтобы этот день, эта встреча заканчивались так сухо и холодно. Мне нравилось слышать его голос, нравилось обмениваться колкими замечаниями, нравилось дразнить и злиться на него.
– Я уверенна, что хочу накормить человека, который спас меня от превращения в лед, – насмешливо фыркнула я, – и будьте спокойны, я даже ничего в приправы не подмешаю.
– Это обнадёживает, – хмыкнул он в ответ, расстёгивая куртку.
