Текст книги "Польский синдром, или Мои приключения за рубежом"

Автор книги: Вероника Витсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Холлы были ярко освещены. Зеркальные стены удваивали освещение и увеличивали пространство. Была атмосфера таинственности, свойственная вечернему времени.

Ещё днём я заметила маленький уютный бар, прислонившийся к отелю, где стеной служила анфилада окон, выходящих на бойкую часть тротуара. Мне неистово хотелось пить – во рту пересохло так, будто я путешествовала по горячим пескам под знойным солнцем пустыни без капли питьевой воды. Я решила заглянуть в этот бар и выпить чего-нибудь или просто купить минеральной.

Перед барменской стойкой на высоких винтовых стульях сидело несколько молодых женщин со скучными замороженными лицами. Вдоль стеклянной стены с видом на пешеходную часть улицы – пустующий ряд маленьких столиков. Скучающие лица, нехотя потягивающие через соломинки экзотические «дриньки», как по команде повернулись в мою сторону, несколько пар холодных глаз смерили меня оценивающе и со зловещим презрением. Их лица не дрогнули, оставаясь каменными, как застывшие маски.

Я почувствовала себя непрошенной гостьей в чужом доме и услышала лёгкий шепоток у себя за спиной в тот момент, когда развернулась и хотела выйти. «Жрицы любви», – подумала я, вспомнив, что гостиничные бары и рестораны являются горячими объектами и осаждаются, как крепости, представительницами древнейшей профессии. Мне тотчас же расхотелось пить, но и выходить я передумала, снова повернулась на каблуках и, словно, попав в музей алкогольных напитков, медленно прошла, разглядывая витрину за стойкой крохотного полукруглого бара, затем повернулась и прошествовала тем же самым путём к выходу, безразлично скользнув взглядом по каменным маскам, держащим восковыми руками яркие длинные стаканы.

В вестибюле было людно. Я остановилась в нерешительности. Старый лысый швейцар, похожий на мопса, днём всегда полусонный, теперь был до возбуждения оживлён и решал какую-то важную проблему в багажном отделении. Возле стойки администратора позёвывали два молодых человека в спортивных куртках, на зелёном велюровом с деревянными инкрустациями диване сидели две женщины средних лет в позах ожидания, а в кресле – седеющий мужчина в коричневой дублёнке с моложавым румяным лицом. Он держал в руках пожамканную газету и делал неимоверные усилия, чтобы снова и снова возвращать к газетным строчкам, подёрнутый истомой, блуждающий взгляд усталых глаз. Его немигающий взор оторвался от скучного набора букв и, в очередной раз, осоловело «проехался» по залу, остановился на мне и удивлённо застыл, руки опустились на колени, изжёванная газета выскользнула и медленно съехала на пол, но он явно забыл о ней.

В этот момент я отвернулась и решительно направилась в сторону ресторана мимо гардеробной и пана гардеробщика с вымученной подобострастной улыбкой, выпрашивающей чаевые.

В моей голове патетически звучал Полонез Ля мажор Фредерика Шопена. Подошёл метрдотель и сказал, что я могу сесть за любой свободный стол.

Меня всегда притягивала магия окон, они казались мне коридорами, ведущими в другие миры, и я, естественно, выбрала стол у окна.

Вечерний ресторан выглядел торжественно: столы утопали под белоснежными тяжёлыми скатертями, сверкали чистотой фужеры, старинные люстры наполняли зал серебристым хрустальным светом, их бегающие кристаллы световыми бликами дрожали и кружились на стенах и лицах.

В средней части зала, в центре широкого прохода появился стол, утром обычно придвинутый к стене. На нём стояли зажжённая красная свеча, пепельница, бутылка шампанского и бокал, который большую часть времени находился в правой руке сидящей за ним одинокой дамы, содержимое же выпивалось ею вожделенно и с неистовым наслаждением, словно божественный нектар из садов Эдема. В левой руке она с деланной непринуждённостью и артистизмом держала сигарету. Сигаретным дымом она затягивалась так глубоко и часто, что невольно появлялось удивление и восхищение её мощными лёгкими, находящимися в этом тщедушном вытянутом теле. Выдыхая, она как бы нехотя расставалась с ним, выпуская в потолок, запрокидывая при этом голову назад и смешно вытягивая шею. Дама была причёсана с торопливой небрежностью, то есть, совсем не причёсана – жёлтые пряди спутанных волос прикрывали лоб и половину лица и хаотично падали на плечи, облачённые во что-то красное. Она сидела, слегка откинувшись на спинку стула, и смотрела куда-то никуда. Казалось, «там» она видит «нечто», что занимает её больше, чем окружающие предметы и фигуры, и что ресторан для неё – то самое магическое место, откуда так легко улететь в мир невидимых грёз.

За столом справа у стены под стабильно висевшим никотиновым облаком горячо спорили о чём-то четыре холёных пана средних лет. В глубине зала – только несколько пар.

Я взглянула в окно – за окрашенными темнотой в синий цвет стёклами окон был виден небольшой, погружённый во тьму отрезок тротуара и кусок освещённой фонарями проезжей части улицы. Редкие прохожие, ёжась, скользили, как серые тени, по чёрному тротуару. Подхваченные порывами ветра, они быстро появлялись и так же быстро исчезали где-то, словно растворяясь в пространстве. Ветер нещадно терзал голые прутья ветвей куста, одиноко растущего под окном.

Официант в малиновом жилете, с перекинутым через левую руку белым полотенцем, подал меню, и я уткнулась в него, делая вид, что понимаю написанное, хотя с большим трудом складывала слова и надрывалась, отделяя шипящие звуки, которые давали две согласные буквы.

Подошёл официант, чтобы записать мой заказ. Я ткнула два раза пальцем в меню: один раз в диковинное название блюда, второй раз в очень понятные для меня два слова «woda mineralna». Всякий раз, когда он проходил мимо столика одинокой дамы в красном, они перебрасывались несколькими фразами, как добрые знакомые, после чего её взгляд снова улетал в пустоту.

Мне принесли минеральную воду. Вдруг заскрипела скрипка и забренчала настраиваемая гитара. Звуки доносились с маленькой эстрады, которую я не заметила вначале, потому что она пряталась под тёмным занавесом, в плохо освещённом закутке за колонной. Вспыхнула люстра, освещая эстраду и небольшую площадку для танцев. Музыканты заиграли что-то лёгкое и незнакомое.

Дама в красном ни на миг не расставалась с сигаретой – докуривая одну, она тот час же прикуривала следующую. Пустые бутылки из-под шампанского быстро исчезали с её столика и на их месте молниеносно появлялись полные. Четыре лоснящихся самодовольных пана прекратили бурную дискуссию и дружно распивали вино.

Я смотрела в темноту за окном, но мыслями была далеко... – Пани позволи до таньца? – вдруг услышала я.

Передо мной стоял холёный пухленький пан. Звучало чтото похожее на польский краковяк. Нерешительность и, наверное, страх были написаны на моём лице, поэтому он добавил:

– Мам наджее, же пани мне се не бои? (Надеюсь, вы меняне боитесь? – он взял мою руку и почти силой поднял меня со стула.

– Я не умею танцевать краковяк, – сказала я, пытаясь выр-ваться. Но не тут-то было, пан оказался цепким, он не только не выпустил моей руки, но и начал умело крутить мною, когда мы приблизились к эстраде, а я порхала и вертелась в пируэтах так, словно всю свою жизнь ничем иным и не занималась, а только танцевала и танцевала этот польский танец. Мне показалось, что танец длится целую вечность.

– Для чего пани кламе, же пани не уме таньчиць? – спро-сил он и, когда я плюхнулась на свой стул, добавил, целуя мою руку с большим мастерством, как это умеют делать только поляки: – То не есть краковяк.

Сейчас я знаю, что он сказал: «Зачем вы врёте, что не умеете танцевать?», но тогда я только пожала плечами, не понимая, что он имел в виду, употребляя слово «кламе». Дама в красном смотрела на нас отсутствующим взглядом.

Принесли мой ужин, и я сразу же попросила счёт. Мне очень хотелось есть, но я едва притронулась к еде.

Я оплатила счёт, оставив официанту чаевые, затем встала и направилась к выходу. Дама в красном проводила меня удивлённым взглядом, вырвавшись на мгновение из мира грёз.

Я вошла в номер и бросилась на кровать с воплем:

– Боже, мой, что я здесь делаю в этой Польше?!

Польша никогда не была страной моей мечты. Моей страной-Эльдорадо была Америка, так же, как и для испанцев, завоевателей южной её части, искавших мифическую страну чудес. Для меня же, сказочной и фантастической была Северная Америка, а именно – Соединённые Штаты.

Очередь в Американское Посольство в Москве была длиннее, чем в Мавзолей, и я героически выстояла в ней до конца, но порою мне казалось, что я никогда не достигну цели. Я видела множество трогательных сцен, слёзы и радость. Я бессовестно и нагло врала консулу, проходя тестирование на любовь и привязанность к отчему краю: нужно было доказать, что вернёшься, – и я доказала! Прошло даже казавшееся мне подозрительным и фальшивым приглашение от какой-то американской фирмы, якобы, торгующей автомобилями, которое я купила у одного предприимчивого молодого человека за двести долларов. Мною была допущена однаединственная оплошность, и консул дал мне шанс принести недостающий документ (я не хочу давать никаких инструкций, поэтому детали умалчиваю), но за документом нужно было ехать домой.

То, что произошло, я сочла знаком свыше. Прощай, Америка! И вот я здесь, в Польше. Сначала мне хотелось кричать: «Здравствуйте, братья славяне!» (Боже, как я была наивна!), но с каждым днём я убеждалась, что они, поляки, вовсе не считают нас братьями. Я кожей чувствовала их неприязнь, презрение, а иногда даже ненависть к нам, русским.

Я стояла на распутье, мне нужно было что-то решить, определиться, но пролетело почти две недели, а я была в том же пункте. Я искала возможные пути выезда дальше на запад, но чем больше я бегала по городу, тем больше убеждалась, что это абсурд, хотя можно было уехать из Польши в Чехию, а оттуда, например, в Австрию «муравьиными» тропами *, но вдруг почувствовала огромную моральную усталость. Моё воображение рисовало унылые картины, как я устало тащусь в толпе навьюченных «муравьёв» через зелёную границу, и мне становилось жутко. Я – женщина, причём, одна-одинёшенька, опасность может подстерегать повсюду. Нет, это не для меня.

* «Муравьи» – жители приграничных зон, курсирующие через границу с товаром.

Вдруг я вспомнила девушку-продавщицу, похожую на лесную нимфу, и её совет купить «шлюб» на Стадионе Десятилетия. Я напрягалась, но никак не могла сообразить, что могло означать это слово, – роясь в словаре, не знала на какую букву искать его перевод; некоторые шипящие звуки в польском языке обозначаются на письме сочетанием двух согласных букв, но иногда тот же звук «ш», в разных словах даёт разное сочетание двух букв. Записка, где Нимфа написала мне что-то, просто исчезла.

Глава 5

Было утро. Я спустилась в фойе гостиницы. За стойкой администратора – никого. В вестибюле тоже ни души и только швейцар, похожий на мопса, с унылым видом сидел на стуле у двери багажного отделения. В часы дежурства одной из его обязанностей было заниматься камерой хранения, куда живущие в отеле сдавали свои багажи. Я поздоровалась с ним и спросила, как мне найти Стадион Десятилетия. Мы знали друг друга, так как я тоже сдавала свои вещи в камеру, и это он отнёс мой багаж прямо к двери гостиничного номера и открыл его ключами в тот день, когда я впервые здесь появилась.

Он вскочил со стула с неожиданной живостью, которая быстро аккумулировалась в нём в часы бездействия. Очевидно, обрадовавшись, что может быть полезен кому-то, он долго и подробно объяснял, что Стадион находится в районе рондо Вашингтона и что туда можно ехать трамваем или автобусом, что там много хулиганов, воров и злодеев. Между тем, он терпеливо, заученным движением проверял – покоится ли на месте жалкая прядь волос, прикрывавшая его обширную лысину. Когда он улыбался, его добрые глаза прятались в глубоких складках кожи, а губы комично растягивались до ушей. Он проводил меня до дверей и ещё раз в напутствие по-отцовски сказал: «Нех, пани уважа!» *

* Будьте осторожны! (польск.)

Стадион Десятилетия – это одна из самых больших ярмарок Европы. Огромный базар существует и по сей день, хотя власти Варшавы грозятся отнять у торговцев рынок и вернуть городу стадион, но слишком чувствительный ущерб будет нанесён городской казне, которая лишится большого дохода от налогов, а варшавяне потеряют громадное количество рабочих мест. А началось всё с лёгкой руки наших соотечественников, продававших здесь одежду, ковры, красную и чёрную икру и, конечно же, водку.

Это был муравейник. Трудно поверить, что здесь проходили когда-то спортивные соревнования. Толпа была слишком густа, и я еле-еле протиснулась по каменным ступеням выше ярусом. Я шла, разинув рот, и удивлялась, как много всякой всячины продавалось. Здесь чувствовалась высокая концентрация и мощный потенциал энергии, какой-то особенный эмоциональный подъём, созданные слиянием множества языков и культур.

Вокруг жужжало и бурлило. Я поднималась всё выше. С верхних трибун был виден левый берег реки Вислы и, словно с высоты птичьего полёта, открывалась красивая панорама Варшавы. Начинал накрапывать дождь, но невозможно было открыть зонтик в такой густой толпе. Моя шуба и волосы мокли под дождём.

Ничего похожего, где бы могли торговать тем, что я искала, бродя среди огромного моря вещей, я не обнаружила. В одном месте толпа немного разредилась, и я увидела двух парней-поляков, торгующих обувью и временно скучающих без клиентов.

Я приблизилась, сначала бросила быстрый взгляд на обувь под навесом палатки, а потом, осмелев, спросила:

– Я хочу купить «шлюб», но не знаю где. Вы не подскаже-те...

На мгновение их лица застыли, а потом стали медленно расползаться в улыбках. Одни только эти странные улыбки способны были привести в конфуз, ну а то, что сказал один из них, на вид лет тридцати высокий блондин, повергло меня в страшный стыд:

– А цо, я з панён хентне се ожене! (А что, я охотно женюсьна вас!) – провозгласил он, с интересом разглядывая меня, уже теперь оценивающе, как свою будущую невесту.

Партнёр одёргивал его, призывал к благоразумию, но он был глух к его просьбам хорошенько подумать, прежде чем сделать столь серьёзный шаг, как женитьба и, к тому же, фиктивная.

Я всё поняла, но было уже поздно, нужно было что-то сказать, но что – мне не приходило в голову. Объяснять я им ничего не собиралась, всё равно не поймут. Я только стояла, наверное, вся пунцовая от стыда и злости на себя за дурацкое положение, в которое сама же и вляпалась. Но он не унимался, его несло дальше:

– Тшы тысёнцы доллярув я вэзме з пани за «шлюб» – тоест добра цена, проше пани, тэраз то коштуе венцей!*

Я что-то неуверенно пролепетала и окончательно замолчала, превратившись в безмолвное изваяние с глупой улыбкой на устах. Он говорил ещё что-то, но я не слушала – я просто отключилась. Он же, видя, что я не торгуюсь, не мог понять моей остолбенелости и молчания, но я продолжала молчать и вяло, с трудом пыталась направить свои мысли на выход из глупой ситуации.

Наконец меня посетила спасительная мысль, что он слишком настойчив, и боязнь, что меня поведут под венец прямо сейчас, вывела из оцепенелости. Я сделала порывистое движение, чтобы уйти, тогда он нацарапал кое-как на клочке бумаге свой телефон и имя. Я взяла, поблагодарила, сказала, что позвоню, и пошла прочь.

На трамвайной остановке я порвала бумажку с номером телефона моего несостоявшегося жениха и выбросила в урну. «Размечтался», – подумала я.

* Три тысячи долларов я возьму с вас за брак – это хорошая цена, сейчас это стоит больше!

Серые косматые тучи заволокли всё небо, но вместо снега в начале декабря они низвергали шквалы обильного дождя, разогнавшие большое скопище народа со стадиона. Теперь, когда прошло столько времени, я весело вспоминаю эту сцену с покупкой «шлюба», но, тогда под проливным дождём, когда не спасал даже зонт, я в своей намокшей шубе чувствовала себя, словно мокрая продрогшая одинокая птица, грустно сидящая на ветке дерева под открытым небом.

Глава 6

Варшава преображалась и наряжалась в праздничные одежды: середина декабря в католической Польше – это интенсивное приготовление и ажиотаж перед главным для поляков религиозным праздником – Рождеством Христовым. В этом году преобладали два цвета: красный и зелёный. В офисах, бутиках, гостиницах, ресторанах, торговых центрах, супермаркетах – всюду появлялись зелёные ели, украшенные бантами из красных лент и красными стеклянными шарами. Менялось освещение и убранство витрин на праздничное, символизирующее рождение Христа. Повсюду чувствовалась приподнятость, торжественность наступающего момента, ожидание свершения чего-то наиважнейшего, высокое поклонение и восхищение одним из самых великих таинств.

Отель «Полония» тоже оделся в праздничный наряд: зажглись рождественские огни, пахло хвоей от нарядных развесистых елей, персонал бегал проворнее, лица выражали ещё большую озабоченность, чем прежде, словом, всё вокруг кричало и вопило о надвигающемся большом торжестве.

Я же, наблюдая эту предрождественскую суету, чувствовала себя никчёмно и подавленно. Минул месяц, но в моей жизни ничего не изменилось. Днём я всё так же бегала по магазинам и бизнес-центрам, а вечерами, закрывшись в гостиничном номере, интенсивно учила польский язык: старательно выписывала из словаря в тетрадку, потом зубрила, повторяя тысячи раз казавшиеся мне абсурдными, а иногда просто смешными, польские слова. Включала телевизор и выхватывала, как мне казалось, ключевое слово из какойнибудь фразы, быстро записывала и тот час же смотрела в словаре его перевод. Слова, имеющие славянские корни, обрамлённые шипящими приставками и суффиксами, приобретали иное звучание, которое неопытное ухо не хотело воспринимать. Я злилась: наверное, один из их королей был шепелявым, поэтому весь польский народ в угоду ему подражал шепелявости, что стало просто дурной привычкой.

В один из тягомотных вечеров, как всегда сидя в гостиничном номере, я монотонно бубнила себе под нос какое-то трудное для запоминания и произношения слово. Вдруг в дверь постучали, я взглянула на часы – было ровно десять. Ко мне стучала только номерная уборщица, но она приходила убирать комнату только по утрам. Время было слишком позднее, и я подумала, что, конечно же, кто-то ошибся номером, и решила не открывать, но стук повторился, и ещё требовательнее, чем прежде.

Я высунула голову в приоткрытую дверь: в коридоре, озираясь по сторонам, словно спасаясь от погони, с заговорщическим видом стоял старый лысый швейцар, похожий на мопса. Я не успела опомниться, как он уже влетел в комнату. В первое мгновение я подумала, что он как работник отеля имеет ко мне какое-то важное дело.

В его руках был пластиковый пакет, содержимое которого через две секунды уже стояло на столе – это было шампанское и коробка конфет, а он усердно распаковывал бумажный свёрток, оказавшийся букетом алых роз, которые он скромно, потупив взгляд и по-идиотски улыбаясь, сразу мне и преподнёс.

Я очень люблю розы, но, честно говоря, принимать от него эти прекраснейшие из цветов, мне было не только неприятно, но даже противно. Я воспринимала его как старшего друга или знакомого, но теперь, поняв, что он за мной ухаживает, я, право, не знала, что делать, потому что он в одно мгновение стал мне ужасно отвратителен. Я лихорадочно думала, под каким предлогом от него избавиться, но он уже открывал шампанское.

– Я сначала испугалась, думала за паном погоня, – вымол-вила я, чтобы начать как-то выяснять причину его столь странного появления.

– Да, никто не должен видеть меня здесь – я слишком до-рожу своей работой, – его лысина вспотела, а морщинистое лицо задвигалось, изображая гримасу усердия при откручивании проволоки на пробке бутылки благородного напитка.

Моментально последовал короткий хлопок – он наполнил бокалы и открыл коробку с конфетами. Прозрачная, чуть желтоватая жидкость вспенилась у поверхности и начала извергать массу газовых пузырьков, быстро бегущих вверх.

Я только слегка пригубила вино, он выпил до дна. Его лысина порозовела, глаза заблестели. Я представить не могла, чего от него можно ожидать, поэтому сидела, как на иголках, напряжённая, как стрела, готовая в каждую долю секунды вылететь из лука с натянутой тетивой, но пока не находила предлога, чтобы действовать остро и категорично.

Вскоре всё разъяснилось само собой, возможно, он почувствовал моё напряжённое состояние. Я боялась, что алкоголь придаст ему смелости, и он может начать какие-нибудь любовные притязания. Но совершенно неожиданно для меня выпитое вино подействовало на него совсем иначе. Сначала он сидел, задумавшись, понурив голову, как будто забыл обо мне и окружающем, но когда бутылка была им почти выпита, в нём вдруг пробудились и вовсе внезапные эмоции: развязался язык, и он начал рассказывать о своей жизни, о работе, о горькой судьбе пенсионера, подрабатывающего на лекарства для больной жены. Был момент, когда он даже смахнул невольно навернувшуюся слезу.

Я расслабилась и вздохнула свободнее. Надеюсь, он нашёл во мне хорошего слушателя: я не перебивала его, а он всё рассказывал и рассказывал.

Стало вдруг стыдно, что я так плохо о нём подумала. Он пришёл излить душу, ведь человек может испытывать иногда такую насущную потребность – это как скорая неотложная помощь, без удовлетворения которой невозможно обойтись. Он не нашёл более никого в критический момент душевной надобности быть выслушанным – так что же в этом плохого? Отлегло от сердца, но всё же я страстно желала, чтобы он поскорее ушёл, смотрела на него сочувственно и с искренней жалостью – что может быть горше, чем старость?

Вдруг он затих и опустил голову. Я молчала, чтобы дать ему успокоиться, прийти в себя от нахлынувших волнующих воспоминаний, но через несколько мгновений послышалось равномерное бульканье, похожее больше на храп, нежели на плач. Он спал, как это обычно делают старцы, легко засыпая, также как и пробуждаясь. Жалкая прядь волос отклеилась от предопределённого для неё места на лысине и повисла над пустым бокалом.

Было уже далеко за полночь, а он всё храпел и храпел – теперь, завладев полностью столом и уткнувшись круглым носом в галун на рукаве своей форменной одежды швейцара. Я не имела понятия, что предпринять, поэтому стала его тормошить и умолять, чтобы шёл восвояси. Он пробудился, посмотрел на меня удивлённо, поднялся со стула, бесцеремонно плюхнулся на кровать поверх покрывала и тотчас же уснул, свернувшись калачиком, ещё больше напоминая нахального мопса, предпочитающего постель своей госпожи.

Мои увещевания оказались бесполезными. Я долго сидела за столом с включённой настольной лампой, подперев голову, не думая ни о чём, боясь пропустить очень важный для меня момент пробуждения наглого мопса. Около четырёх часов утра он, наконец-то, зашевелился и поднялся с постели. Я вскочила и без слов, демонстративно открыла дверь настежь, он, стыдясь глянуть мне в глаза, вышел.

Я сразу же почувствовала себя счастливой. Поистине, всё познаётся в сравнении: я была так несчастна минуту назад, но быстрая смена отвратительной ситуации – присутствия непрошенной особы и избавления от неё – наполнило меня необыкновенной радостью. Разобрав постель, я уснула со счастливой улыбкой младенца на устах.

* * *

...Я приподнимаюсь и смотрю в заднее стекло: кто-то последовал моему примеру, используя создавшийся «коридор», но отрезал мне единственный путь выезда. Я абсолютно спокойна, но предельно осторожна, так как женщина, путешествующая одна на новеньких «Жигулях-6» выпуска сего года (это было ярко выражено, потому что в том году почти всю партию машин выпустили без молдингов), может быть лакомой приманкой для людей нечестных или хуже того, – с криминальным уклоном. «Бережёного и Бог бережёт» – мудрее не придумаешь.

Я перелезаю на переднее сиденье, пью воду, протираю лосьоном лицо, но в зеркало наблюдаю за тёмными «Жигулями», стоящими сзади. Слава Богу, ждать долго не приходится: машина выезжает, и путь свободен. Около пяти часов утра. Никакого движения при КАМАЗах не наблюдается, видимо «камазисты» ещё спят. Выхожу на момент из машины, а затем, усевшись за руль, не замеченная никем, выезжаю на дорогу.

Боже, как хороши Уральские горы! Их загадочная красота не может не трогать, не волновать душу. Каждый раз, когда я вижу это великолепие, эту синеву вершин и темноту ущелий, мне хочется превратиться в птицу и долго летать над ними, впитывая их волшебную красоту. Я завидую птахам, которые мелкими стаями кружатся над безднами пропастей, потом взлетают ещё и ещё выше, неутомимо паря над ними. Сердце трепещет от радости и одновременно грустит, очарованное безмолвием и красноречивостью их таинственной красоты, а глаза с навернувшейся слезой умиления не могут оторвать взора. Как мне хочется раствориться в них, стать их частью, познать их великую тайну! Но, сейчас, когда я сама веду машину, я не имею возможности любоваться и восхищаться сменяющимися пейзажами, достойными кисти талантливейшего из художников, – нужно сосредоточиться на дороге и ехать, ехать...

Я на вершине перевала, перед контрольно-пропускным пунктом, где необходимо обязательно выйти из машины и предъявить «права» в будке ГАИ. Выстраивается большая очередь, машины стоят гуськом, вхожу в помещение, предъявляю «права».

Солнце взошло, его ещё не видно, оно прячется за вершинами гор, но его лучи уже начинают съедать скопившийся в мелких расщелинах первый ночной снежок.

Я за Уралом, в европейской части России. После волнующей красоты Уральских гор эти места кажутся унылыми.

Мне нравится эта автомагистраль между Самарой и Тольятти! Здесь можно немного расслабиться: дорога широкая и односторонняя, разрешается скорость сто двадцать километров в час. Но, я замечаю, что никто не использует эту возможность.

«Слабо, мои дорогие!» – кричу я, обращаясь к драндулетам, управляемым не слышащими меня представителями сильной половины человечества, которые тащатся, как извозчики по булыжной мостовой. Я нажимаю на газ и смотрю в зеркало, как уменьшаются и превращаются в еле видимые объекты развалюхи, которые только что скрежетали рядом, даже не подозревая, что обогнала их маленькая отважная женщина, путешествующая в одиночестве по огромной России.

Очень странно, что чёрная машина марки «Жигули», едущая уже какое-то время за мной, подаёт требовательные пульсирующие световые сигналы остановиться. Если это знакомый и узнал меня, то каким образом? По номерам? Нет, это невозможно! Это просто какая-то ошибка. Но сердце охватывает лёгкая необъяснимая тревога.

Автомобиль, полный черноголовых кавказцев, поравнялся со мной и едет рядом. Все сидящие в ней подают мне (потому что рядом нет никаких машин) какие-то странные знаки, одновременно оттесняя к обочине. Видимо, странные знаки – это только отвлекающий манёвр.

Несколько мгновений – и я притиснута, им остаётся только заехать спереди и, не давая опомниться, выбросить меня из машины. А может случиться и самое худшее, о чём даже думать не хочется. Но я концентрируюсь и, не дав им шансов использовать эту возможность, нажимаю на газ что есть силы и вырываюсь далеко вперёд, едва не задев противника боковым зеркалом. Чёрная машина остаётся позади и постепенно превращается в точку, а затем и вовсе исчезает за горизонтом.

Перевожу дух и рукавом вытираю испарину на лбу. Сознание того, что я избежала очень большой опасности, наполняет сердце страхом. Усилием воли подавляю страх.

Теперь я начеку: под контролем вся дорога в поле моего зрения.

Вдруг, словно из-под земли, выныривают ярко-синие «Жигули», которые также, в буквальном смысле, трещат по швам от черноголовых кавказцев, и они ведут себя подобным же образом: что-то выкрикивают, что-то показывают руками и требуют остановиться. Вот тогда-то сердце моё начинает бешено колотиться в паническом страхе. Похоже на то, что люди с Кавказа, делают на меня облаву! Что есть мочи жму на газ. «Ласточка» понимает, что момент критичен и очень опасен, и мне кажется, что она выпускает невидимые крылья и летит, как маленький самолётик. Переполненной синей машине не угнаться за мной, – я её теряю из виду, но скорости не сбавляю и только перед Жигулёвском расслабляюсь чувствуя, неимоверную усталость.

Останавливаюсь у ближайшего поста ГАИ (где же можно найти место безопаснее?) и сижу, опустив голову на руль, минут пятнадцать, наслаждаясь покоем и кажущейся защищённостью.

Темнота постепенно овладевает пространством. Закат угадывается по яркому свечению над горизонтом: лучи заходящего солнца красным заревом отражаются в тучах, несущих дождь. Местность слегка холмится, иногда светятся россыпями огней далёкие русские деревеньки, стелятся убранные от урожая поля, толпятся берёзовые рощицы.

Зарево исчезает, и опускается кромешная темень; чёрные тучи окончательно заволакивают небо, и начинается дождь, который, постепенно усиливаясь, переходит в страшный ливень. Сплошная стена воды соединяет небо и землю. Туча разверзлась, и водная лавина обрушилась на землю. Видимость нулевая. «Дворники» не успевают удалять воду с лобового стекла. Еду медленно, замечаю притаившуюся у дороги автобусную остановку, сворачиваю. Долго сижу и смотрю на воду, провожая взглядом машины, быстро исчезающие в темноте за водяной завесой...

* * *

Я всегда буду помнить в мельчайших подробностях и деталях моё путешествие по России в совершенном одиночестве. Все события, записанные в моём воображении, стоят в строгом порядке и прокручиваются периодически, как видео-ролик.

Глава 7

Внутренняя тишина, овладевшая мной, была вестником предчувствия. Надвигалась буря, а состояние внутреннего расслабления – отдых перед неизбежной борьбой, приближение которой и оповещало это удивительное состояние покоя. Подобное предвкушение сражения я пережила уже не один раз, но тогда я даже представить себе не могла, насколько эта битва за жизнь и выживание будет тяжёлой и продолжительной и чем она закончится – победой или поражением.

Внезапное исчезновение Мопса показалось мне подозрительным – неизменное место на стуле возле багажного отделения пустовало, а его обязанности выполнял другой швейцар, которого я раньше не видела. Это настораживало – но значило ли что-нибудь? Подрабатывающий пенсионер мог оставить работу в любой момент. Но я даже радовалась его исчезновению, потому что не имела понятия, как вести себя при встрече с ним.

Мотивируя тем, что отель готовится к большому приёму гостей и все номера заказаны заранее и за два месяца вперёд, дежурная администратор отказалась принять предоплату за гостиничный номер. Оставались три дня, оплаченные мною до конца недели. Можно было найти другой отель, но не было гарантии, что ситуация не повторится. Нависла реальная угроза оказаться на улице.