Текст книги "Ясный берег"

Автор книги: Вера Панова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

сколько лет в совхозе, и никто никогда ничего дурного о нем

не сказал...»

Он приходил. Уходя, спрашивал:

– Разрешите мне заходить и в дальнейшем, когда

Позволит время?

– Да, конечно,– отвечала она со смешанным

чувством удовольствия и неприязни (отвратительное,

гнетущее чувство!). – Пожалуйста, мы будем очень рады...

– Иннокентий Владимирович, вы были когда-нибудь

женаты?

Он сощурил белые ресницы с таким выражением,

словно припоминал: был он женат или не был.

, – Да, был. Один раз. Очень давно. Это была ошибка

молодости.

Больше он не счел нужным распространяться об этом.

Он тогда работал в другой области, в городе, в земельном

аппарате. Его жена была фабричная девчонка,

картонажница, но пронзила ему сердце красотой. (Он не был

равнодушен к таким вещам.) Прожили год; неважно прожили:

его оскорбляла ее простецкая речь, берет набекрень,

шумный хохот; она почему-то выходила из себя от каждого

его слова. Через год она его бросила, обозвав на

прощанье бюрократом, слизняком и совсем уже грубо —

занудой. Детей, к счастью, не было.

Больше Иконников не женился – стал осторожен. Это

опасная игра: за временное увлечение, за ошибку, по сути

дела,– закон и общество возлагают на человека громад-

ную ответственность...

Теперь он укололся, так он выражался мысленно, о

красоту Марьяны. Пугался этого чувства, боролся с ним.

Давал себе зарок: больше не пойду, мальчишество, блажь,

зачем мне это, мне и так хорошо, даже несравненно

лучше... и шел.

Приходил в милый дом, где была женщина, к которой

его влекло, смотрел на нее и ее ребенка и думал: «Нет,

невозможно, ужасно – добровольно взять на себя такую

ответственность. Если бы она согласилась просто

т а к...»

Но он не мог предложить ей этого просто та к,—

она была защищена своей чистотой, своей профессией,

своим Сережей, именем своего отца, любовью двух

стариков, живших около нее. «Пожалуй, это было бы еще

хуже. Не оберешься неприятностей».

Придется жениться.

Тут с первого дня встанут сложные вопросы. Прежде

всего – где жить после женитьбы. В ее доме? Далеко от

совхоза. Он привык, что из дому до конторы – три

минуты ходьбы, это такое удобство. Привык к своей опрятной

комнате в общежитии. Ее мальчишка будет все трогать,

брать его книги с полок...

Жить, с нею в общежитии? И мальчишка там же?

Невозможно.

Идеально было бы под разными крышами. Муж и жена,

пожалуйста, все законно и оплачено гербовым сбором, но

для удобства живут под разными крышами...

Она не согласится.

И чтобы Сережа отдельно – тем более не согласится.

Поди тут, решай – как быть.

И где гарантия, что через год-два она будет так же

мила ему?

А между тем, он все больше накалывался на эту

булавку. С трудом заставлял себя уходить. Вот-вот скажет

лишнее... Как нарочно, она становилась все красивее.

Похудела, ей шло.

«Я гибну»,– сказал себе Иконников.

В конце декабря он поехал в областной центр в

командировку. Там встретился со знакомыми из облзо, ужинал

с ними в ресторане, и они стали звать его на работу в

областной аппарат. Пора ему возвращаться в город... Не

отпустят? Это можно устроить, было бы его согласие.

Иконников отшутился: куда ему в город, он привык к сельской

глуши, его здесь задавит трамвай... но про себя серьезно

задумался.

Если он безнадежно запутается в своих брачных де-

лах – переезд в город, на другую работу, будет самым

лучшим выходом.

Как-то Марьяна спросила:

– У вас есть карточка вашей жены? Покажите мне

как-нибудь.

– Зачем?

– Мне интересно.

Что это значит? Конечно, она не может не придавать

значения его визитам,– все кругом, должно быть, уже

придают значение... «Но если я принесу карточку, не

примет ли она это за залог сердечной интимности? Кажется,

я пока не дал никакого повода...»

Все-таки он принес карточку. Марьяна взяла ее с

интересом. С карточки глянуло веселое молодое лицо.

Лукавый прищуренный глаз как бы подмигнул Марьяне: эй,

сестра, поберегись! Ничего тут хорошего не будет...

Скорей всего именно так.

Да, повидимому, не ждать ничего хорошего, какой он ни

будь интеллигентный и порядочный.

Уж потому не ждать, что нету в ней самой беззаветного,

радостного чувства, которое она испытала когда-то.

Смотрит равнодушно и рассуждает.

Там была любовь, а здесь тоска по гнезду, желание свить

гнездо.

Стыдно, Марьяна Федоровна.

Почему стыдно?

Потому что без любви. Вам хочется подойти к нему,

прикоснуться? Узнать, как он прожил эти дни без вас?

Не лгите: не хочется. Смотрите холодными глазами...

У вас сын, Марьяна Федоровна. У вас ученики. Вам есть

чем дышать: кислорода вволю. Ну-ка, выкиньте бабьи

бредни из головы.

Ну его, этого Иннокентия Владимировича. Ходить пусть

ходит,:– развлечение... и смешно ни с того, ни с сего

прогнать человека... а думать о нем ни к чему.

Против марьяниного окошка лежал во дворе высокий

красивый сугроб. Он начинался у калитки и шел вдоль

протопки, ведущей по снегу к крыльцу, постепенно

повышаясь, как горный хребет; когда светило солнце, он играл

голубыми искрами – больно глазам смотреть.

Лучше всего, когда светит солнце. Но когда

опускаются низкие серые тучи и начинается метель, тоже очень

хорошо. Летит, летит снег, заполняет все пространство

между небом и землей, заваливает деревья и крыши...

Весело в такую погоду принести дрова из сарая и

звонко рассыпать их перед печкой, и затопить печку жарко-

, когда на дворе не видать за метелью света

белого. Весело потом, как прояснеет, взлезть на крышу с

лопатой, скидывать снег и покрикивать на редкого

прохожего: «Поберегись!»

Просыпалась Марьяна в шесть часов: репродуктор

будил ее гимном. Шла в кухню умываться – вода в

кадушке к утру замерзала, и ковш, разбив ледяную корочку,

сладко захлебывался льдинками. Ночь еще стояла в

окнах. Марьяна ела что-нибудь наскоро, надевала старый

тулупчик, из которого выросла (от него пахло сундуком,

овчиной, детством), повязывала голову платком и шла в

школу. Тетя Паша в этот час только поднималась, а Лукь-

яныч еще спал – он уходил на работу много позже.

Зимой, хоть как будь темно, а все-таки на снегу видно,

что человек идет. И видно, кто идет. То и дело Марьяну

догоняли люди, идущие в совхоз на работу. Пока дойдешь

до школы – уже навстречаешься, наговоришься и узнаешь

новости.

Как-то Марьяна шла с Настасьей Петровной. Высокий

человек – Марьяна его узнала, но не окликнула —

обогнал их, по колено проваливаясь в снег, и пошел

дальше; валенки доверху в снегу, он их не отряхивал...

– Митя,– сказала Настасья Петровна. – Ишь, и не

оглянется, побежал...

Вскоре после этого Марьяне приснился сон. Будто она

шла по улице и потеряла всю получку. Она пошла обрат-

но, ища деньги по дороге; но нигде их не было. Навстречу

Марьяне шел Коростелев в кителе, по-летнему. Он

приподнял фуражку и сказал вежливо: «Здравствуйте, Марьяна

Федоровна. Разрешите вас проводить». Они вместе пошли

по городу, но это уже не был их городок, это был большой

город, где Марьяна училась в педучилище, и даже еще

больше, с никогда не виданными улицами... Шли, шли и

пришли к лотку с пирожками. Марьяне захотелось есть, и

она сказала: «Знаете что, угостите меня, пожалуйста,

пирожком, а то я потеряла все деньги и мне не на что

купить». – «С удовольствием»,– сказал Коростелев и купил

ей пирожок. Она надкусила – повидло было очень

сладкое– и сказала: «Спасибо, но теперь я должна

проснуться, посмотреть в тумбочке,– наверно, деньги там лежат,

это я во сне их потеряла». Она простилась с Коростелевым

за руку; ей было приятно, когда их руки соприкоснулись;

она даже подумала: «Может быть, не просыпаться, может

быть, досмотреть сон, что-то будет дальше?..» И просну«

лась.

Весь день она нет-нет и вспоминала сон и улыбалась:

надо же, какая чепуха!.. Потом сон стал забываться, почти

совсем забылся; но еще несколько дней жило воспоминав

кие о том соприкосновении. Не в памяти, не в мозгу, не

в сердце. Жило в руке. В сгибах пальцев. В мякоти

ладони.

Мама принесла елку, связанную веревкой и похожую

на маленькое зеленое веретено. Веретено внесли в сере-

жину комнату, сняли некрасивую лохматую веревку, вста-

вили ствол в деревянную подпорку. Елочка сразу стала

расправлять ветки, пушиться, разворачиваться. По всему

дому запахло зимним морозным лесом.

В первый день Сережа очень волновался и водил с

улицы товарищей, чтобы они тоже полюбовались елочкой»

Пришел и скверный Васька. Заложив руки в карманы бо-

бриковой куртки, он взглянул с порога

пренебрежительным взглядом.

– Красиво? – спросил Сережа.

– Ерундой, парень, занимаешься,– сказал Васька.—

Шарики какие-то навесил...

– Это мама вешала,– сказал Сережа. – Я только

подавал.

– Чепуха это все,– сказал Васька.

– А у вас в мужской школе разве нет елки? – спросил

Сережа.

– У нас не такая,– сказал Васька. – У нас во – под

потолок. И вся на электричестве. Свечей вовсе не жгем,

они противопожарные. Лампочки электрические: седьмой

класс делал проводку. У нас на елке самодеятельность и

подарки дают. А у вас она всего ничего, с веник ростом.

Поставили около кровати и радуются.

– А ты меня пригласишь на вашу елку?

– Ну вот, скажешь. Разве я могу с тобой в школу

придти? Подумают, что я с тобой дружу. И потом я

занят буду. Я в самодеятельности читаю «Полтавский

бой».

И Васька ушел, задрав нос; шапка с торчащими

ушами сидела на его голове лихо и вызывающе. А Сережа

остался около елочки, грустный, пристыженный и

разочарованный, и задумался – когда же наконец он будет

таким же большим и независимым, как Васька?

Но тут пришла из школы мама и сказала:

– Сережа, я тебя возьму к нам на утренник.

– А самодеятельность будет? – спросил Сережа.

– До чего ты образованный,– сказала мама. – Да,

будет самодеятельность. Если хочешь, можешь тоже

прочесть что-нибудь. «Проказница Мартышка, Осел,

Козел». Только повтори хорошенько, чтобы не

сбиться.

Первого января был сильный мороз. Солнце светило

так ярко, что все кругом сверкало и искрилось – и снег,

и небо, и воздух. Закутанного Сережу, похожего ка

большой мягкий узел, посадили на саночки, и он поехал на

елку.

Саночки везла мама. Сережа не мог смотреть по

сторонам и видел только мамины валенки, шагающие

быстро и однообразно. Ему надоело смотреть на валенки,

и он попросил:

– Поразговаривай со мной.

Но так как он сказал это в шарф, которым был

завязан его рот, то мама не услышала. Сережа вздохнул

и стал повторять басню: «Проказница Мартышка, Осел,

Козел да косолапый Мишка...»

Вдруг произошло непонятное: мамины валенки куда-то

изчезли, и перед саночками зашагали чьи-то чужие,

огромные. Над чужим,и валенками была военная шинель.

Сережа откинул голову, чтобы увидеть, что над

шинелью, и увидел серую армейскую ушанку.

«Здорово!» – подумал Сережа. Ему стало очень

приятно, что его везет военный. Пусть бы это увидел Васька!

Военный побежал, взбивая ногами сверкающий снег.

Сережа взлетел на горку, потом слетел с горки, от

удовольствия громко смеясь в шарф. Военный остановил

саночки, наклонился к Сереже и сказал:

– Ну, брат, хватит с тебя. Уморился конь.

Сережа узнал Коростелева и немножко огорчился,

потому что Коростелев уже не военный, а простой человек,

носящий военную шинель без -погон.

Подошла мама, очень румяная от мороза. Коростелев

что-то ей сказал, она ответила. Он опять сказал, она

опять ответила.

– Мы опоздаем! —сказал Сережа.

Его не услышали, но, к счастью, мама сама вдруг

заторопилась и стала прощаться. Коростелев хотел еще

разговаривать, он задержал ее руку в своей руке, чтобы

она не ушла, но мама отняла руку, сказала «до сви-

данья», и уже без задержек они с Сережей приехали в

школу.

В школьной раздевалке вокруг Сережи сразу

запрыгали девочки и закричали: «Ой, какой закутанный,

какой закутанный!» Женщина в синем халате раздевала

Сережу и спросила:

– Это кто же тебя так упаковал?

– Мама,– ответил Сережа. «Ни за что больше не

дам надевать на меня столько,– подумал он.– Лягу на

пол и не дам».

– Девочки,– сказала мама,– кто возьмет шефство

чад моим сыном?

– Я, я возьму шефство! – закричали девочки и

ринулись на Сережу. Сережа испугался. Но девочка с

рыжими косичками, завязанными крендельками на ушах,

выручила его.

– Я! —сказала она и крепко взяла Сережу за руку.—

Пойдем со мной.

Сережа пошел с нею, оглядываясь на других девочек,

которые страшно шумели.

– Не обращай на них внимания,– сказала девочка с

рыжими косичками.– Я покажу тебе нашего директора,

– А елку? – спросил Сережа.

¦– Фу, елку! – сказала девочка.– Как будто ты

никогда не видел елки. Директор страшно строгая. Один

раз она увидела, что я из крана поливала себе голову,

так сию же минуту вызвала родителей.

Они шли через длинную широкую комнату, где бегало,

прыгало и шумело много мальчиков и девочек. Большой

мальчик, больше Васьки, подмигнул Сереже; подмигнул

необыкновенно – сначала правым глазом, потом левым,

лотом опять правым, потом опять левым...

– Ты всегда так ходишь? – спросила рыжая

девочка,– Иди, пожалуйста, побыстрее и не оглядывайся. Ну,

Смотри: вот наш директор.

У окна сюяли, разговаривая, две женщины.

– А другая завуч,– сказала девочка.

– А где елка? – спросил Сережа.

– Вот чудак. Мы же мимо нее только что прошли.

– Фима! Фима! – позвал кто-то.

– Постой здесь,– сказала девочка.– Меня зовут.

И она убежала, поставив Сережу у стенки. Сережа

поискал глазами елку и нашел ее: она действительно

была очень близко, и вся была так опутана бусами,

флажками и золотой паутиной, что за этими

украшениями совсем скрылась ее живая, лесная зелень. Местами

в золотой паутине, неяркие в свете солнечного дня,

горели разноцветные электрические лампочки.

«Интересно,– подумал Сережа,– из какого крана она поливала

себе голову? Не из того ли бака, что там у двери?..» И он

стал учиться мигать так, как мигал тот мальчик: закрыл

правый глаз, потом открыл его и закрыл левый. Сначала

дело шло медленно, потом пошло быстрее. Сережа с

увлечением мигал, стоя у стены.

Мигал он и тогда, когда классы выстроились парами

и началась самодеятельность – пение, танцы и чтение

стихов. Вдруг он услышал, что кто-то читает:

«Проказница Мартышка». Он перестал мигать и пошел через

комнату к маме.

– Я тебе что-то скажу,– сказал он.

– Что, Сережа?– спросила она, наклонившись к йему

и хмуря брови.

– Я тоже хочу это читать,– сказал он.– Я повторил.

– Мы с тобой опоздали,– сказала мама.– Нельзя

двоим читать одно и то же. В другой раз прочтешь.

«Для чего же я повторял?» – подумал Сережа.

Роздали подарки – мешочки со сластями. Стали играть

в игры. Сережа пытался поиграть тоже, но его очень

толкали; он ушел к своей стенке и занялся сластями.

Большой пряник с белой сахарной корочкой он остазил

для мамы.

Праздник кончился. Ребята разошлись. Мама одела

Сережу и повезла домой.

На саночках Сережа заснул. Проснулся, когда

въезжали в ворота.

– Ты меня все время везла? – спросил он.

– Да,– удивленно ответила мама.

– А Коростелев? – спросил он и не понял, почему

она засмеялась и поцеловала его.

На другой день все мальчики на Дальней улице

научились мигать и состязались в быстроте миганья.

– Дураки,– сказал Васька.– Кто вас научил?

– Это один мальчик в совхозной школе мне

показал,– ответил Сережа.– Я там был на елке.

– Да разве ж это так делается!—сказал Васька.—

Во, ребята, смотри! – и он замигал обоими глазами с

такой быстротой, что всем стало ясно: мальчику из

совхозной школы копейка цена по сравнению с Васькой.

Отец Нюши, Степан Степаныч, был гармонист. Без

него не ладилось никакое веселье в красном уголке.

Вечерами далеко по «Ясному берегу» разносились звуки его

гармони. Люди, проходившие и проезжавшие темными,

полями, слышали эти звуки и говорили:

– Степан Степаныч играет.

В сорок втором году Степан Степаныч ушел на войну.

Гармонь осталась дома. Мать завернула ее в шелковый

платок и спрятала в сундук. Нюша приходила из

школы– мать была на работе (она поступила уборщицей в

контору),– Нюша доставала гармонь, садилась на край

открытого сундука и училась играть. Не разжимая губ,

напряженно сведя поднятые тоненькие брови, напевала

она какую-нибудь мелодию и старалась подобрать

аккомпанемент. Иногда получалось, иногда нет. Чаще

получалось.

Стрелка старых ходиков с розами на циферблате

подходила к трем. Нюша запирала гармонь в сундук и

клала ключ на место. Мать не потерпела бы, чтобы чьи-

нибудь руки прикасались к отцовской гармони.

Мать обожала отца. «Стёпушка», «Стёпушка» —

только и разговору слышали от нее люди в войну. Не

всегда она его так любила. Когда она была молода и

хороша собой, она больше любила других мужчин. Немало

нахлебался с нею горя Степан Степаныч. Но она рано

завяла: к тридцати пяти годам только и осталось от ее

красоты, что богатые косы в руку толщиной да

заманчиво вздернутый нос, про который, бывало, говорили

бабы, что против шуркиного нсса ни один парень

устоять не может.

Ее не уважали и звали пренебрежительно – Шурка.

И вот – вошла она в степенные годы, стала примерной

мужней женой и хлопотуньей-хозяйкой, и ничего дурного

за нею больше не замечалось, а по имени-отчеству все

равно никто не величал: так и осталась Шуркой.

Нюша пошла ни в мать, ни в отца – худая, смуглая,

тонкая кость, глубокие глазницы на узком лице... Летом

сорок второго года сна окончила семь классов и

поступила в совхоз.

– Потом доучусь, после войны,– сказала она своим

учителям, которые жалели, что она, такая способная, не

закончит десятилетки.– К нам эвакуированных коров

нагнали, люди уходят и уходят, кому-то работать надо.

Ох, как плохо ей было на первых порах! Не потому,

что работа тяжела: Нюша выросла среди трудовых

людей и знала, что легкой работы не бывает. Потому плохо,

что кругом все большие, а Нюша была маленькая,

пятнадцати не исполнилось. Большие всё умели, а она не

умела ничего. Эти плечистые женщины с могучими рука-

ми считали ее слабосильной, заморышем и удивлялись —

зачем она тут. Нюша страдала...

Хорошо Тане, нынешнему комсоргу. Она всего двумя

годами старше Нюши, а сложение! а походка! Ступает —

пол под нею гнется. Серьезность, солидность в голосе,

в выражении лица. С самого начала ей было уважение и

доверие: посылали ее на курсы, выдвинули в ветсанита-

ры. Как с ровней, обращались с нею большие, а Нюше

говорили:

– Ладно. Где тебе, дай я сделаю.

– О, да не путайся под ногами.

Сколько надо проглотить обид, сколько приложить

стараний, чтобы угодить этим большим, умелым, не верящим

в тебя!

Настасья Петровна первая оценила нюшиш усердие:

может быть, потому, что сама была тонкой кости, не

обладала могучим сложением и знала, что дело не в этом...

Настасья Петровна поговорила с директором (директор

был еще тот ленинградский, старенький), и он перевел

Нюшу в доярки.

Доярка – фигура большая! Весь совхоз глядит на

доярку. Она дает выполнение плана. Она дает совхозу

славу.

Нюша спала и во сне видела – дать совхозу славу.

Она жила в стране, где цена определяется человеку по

его труду. Где труд приравнен к подвигу и труженик —

к герою. Где героев знает и уважает весь народ.

И посмотрите, что получается: так кругом работают

люди, что просто хорошая работа за хорошую не за-

считывается, хорошей почитается только замечательная

работа.

Я хочу работать замечательно. Хочу, чтобы меня

уважали, чтобы сам Иосиф Виссарионович узнал о Нюше

Власовой, девчонке из дальнего совхоза. Дескать, есть

такая Нюша, тоже строит коммунизм, и не хуже других...

Я добьюсь! Не обижена ни разумом, ни силой, не

смотрите на меня как на последнюю...

...Отец вернулся. Из Кострова позвонил кто-то в

контору и сообщил, что гармонист Степан Степаныч

высадился с поезда и сидит на станции, дожидаясь

автобуса. Сказали Шурке. Она уронила веник, закружилась по

конторе, прижав ладони к щекам:

– Стёпушка... Стёпушка...

Ее отпустили домой. Вне себя она побежала по

избам с криком: «Стёпушка на станции, сегодня дома

будет, ой, не могу!» Когда Степан Степаныч явился, стол

был празднично убран, жена и дочь празднично одеты.

Он обнял их, спустил мешок с плеч,– светлые слезы

потекли по его небритому, запыленному лицу,– и сказал:

– Ну, здравствуйте, семья!

Минувшим летом Нюша вдруг поняла, что она

влюблена, влюблена без памяти.

В директора, Дмитрия Корнеевича.

Любовь была всевластная, жестокая, точь в точь, как

пишут в романах, и даже в сто раз сильней.

Все на свете озарилось! Таинственная радость

проявлялась во всем. Солнышко грело – жаром любви

наливались нюшины руки. Цветы в палисаднике пахли по-

другому – горячо, сладостно и непонятно. Заслышится

голос Дмитрия Корнеевича – Нюша побледнеет и

вздохнет глубоко-глубоко, до боли в груди...

Сначала было только смятение и счастье от того, что

вот – полюбила... Потом пришли мечты.

Но о«а не умела мечтать бездельно и бесцельно, она

включила эти мечты в план своей жизни. Раньше план

касался только работы и учебы, теперь в него

неколебимо вошел Дмитрий Корнеевич.

Все будет у Нюши, все. Нюша добьется громадных

производственных успехов. Выучится на старшего

зоотехника. Директор Дмитрий Корнеевич будет ее мужем.

Как это произойдет и когда – неизвестно, но

обязательно произойдет.

Дмитрий Корнеевич ходит и не знает, что он

будущий нюшин муж. Даже не догадывается, что Нюша его

любит. Если бы он знал, что это за любовь,– ни о чем

бы больше не мог думать...

...И на гармони Нюша научится играть. Все будет.

Нюша подружилась с Таней. С чего начинается

девичья дружба? Сколько лет Нюша дулась на Таню,

считая, что та зазнается. Уж Таня и так и сяк к ней

подходила– и хвалила на собрании, и клипсы, по ее заказу,

привезла ей из Москвы,– а не могла подобрать ключ к

нюшииому сердцу. Но вот однажды она догнала Нюшу,

когда та шла домой, и стала жаловаться на свою обиду:

все считают, что она влюблена в Бекишева, а это

клевета, и кто пустил такую клевету?! Если человек тебе

симпатичен, это еще ничего не значит. У наших женщин

старорежимный взгляд на взаимоотношения.

– Только подрывают авторитет,– сказала Таня.

– Ах, Танечка, бедная! – искренно сказала Нюша.

Как прежде она с полной убежденностью

поддерживала слух, который Таня назвала клеветой, так сейчас,

увидев слезы на таниных глазах, горячо ей поверила и

вознегодовала против клеветников.

– Конечно,– сказала Таня,– мне, как ветсанитару,

приходится обращаться и к Анатолию Иванычу, и к тому

же Бекишеву, и то же самое, как комсорг, я от них

получаю данные о производственной работе комсомольцев,

с меня райком требует характеристики... Так вот,

почему-то не говорят же ничего про меня и Анатолия

Иваныча, а всё Бекишев да Бекишев.

Нюша обняла Таню и сказала:

– Плюнь на них, Танечка. Ну вот, еще переживать

из-за этого. Хочешь, я с тобой поделюсь?

– Поделись,– сказала Таня, сморкаясь.

– Я составила план своей жизни,– сказала Нюша и

замолчала.

– Ну?

– Ох, подробный план!.. Чего-то хмне расхотелось

рассказывать, Танечка.

– Я не понимаю! – сказала Таня с негодованием.—

Это уже безобразие. Не хочешь рассказывать – не надо

было обещать.

Нюша сказала, что план этот касается исключительно

учебы: подготовиться – ив техникум. В школе

говорили, что она способная, годы подходящие, просто даже

совестно не учиться.

– И все? – спросила Таня.– Такой план у всей

молодежи, все учатся или думают учиться. Ой, крутишь ты

чего-то, скрываешь от меня...

Нюша засмеялась и запела:

Слезы, слезы, слезы,

Лейтесь, слезы, тише...

Таня подхватила вполголоса (она не могла слышать,

когда кто-нибудь поет, и не подхватить):

Чтоб никто не видел,

Чтоб никто не слышал...

Они шли обнявшись и с веселыми глазами пели

грустную песню:

Ах, любовь-кручина

Сердце рвет и гложет,

И никто на свете

Горю не поможет...

И разом оборвали песню: из конторы вышли

Анатолий Иваныч, Бекишев и Коростелев. Коростелев громко

говорил и размахивал руками.

– Не могу привыкнуть! – говорил он.– До войны,

может, не принял бы его так близко к сердцу; а сейчас

вижу – душа кипит. Удивительно: по другим война

всеми своими колесами прошлась, во всех щелоках

перемыла, а люди вышли из войны еще крепче, еще живее! А

его война не тронула, он тут в конторе просидел. И —

мертвый.

– Вы необъективны,– сказал Бекишев.– Осторожен

он очень, старается избежать лишней ответственности,

это верно. Но работник сильный.

– Кабинетчик!

– Есть грех; но это, думается мне, еще не повод,

чтобы аттестовать его мертвецом.

– Повод!—сказал Коростелев.– Мертвец он,

мертвец и есть. Это не просто боязнь ответственности, э^о —

безразличие: полное безразличие ко всему, что

делается! Не нужны ему ни телка Ромашка, ни бычок

Рокамболь, ни мы с вами, ни дело, для которого мы

живем!.. Здорово, девчата.

– Здорово,– сказал и Бекишев.

Таня сурово насупила светлые брови, не глядя

сказала: «Здравствуйте». Никто из них не "заметил

обожающего, смятенного взгляда, который подняла Нюша на

Коростелева. Один Толя заметил и подумал, вздохнув:

«Как она на него посмотрела. Если бы Марьяна

Федоровна когда-нибудь так на меня посмотрела...»

С того дня Нюша и Таня стали дружить. Встречаясь,

задушевно беседовали. На собраниях садились

рядышком. Конспекты по политучебе составляли вместе. Таня

стала вышивать себе блузку украинским узором, и Нюша

стала вышивать себе блузку украинским узором.

Заговорят про Таню и Бекишева – Нюша вступается: стран-

но! Она к нему, кроме как за производственными

данными, и не обращается. У вас старорежимный взгляд на

взаимоотношения.

Холмогорка Стрелка отелилась двадцать восьмого

января здоровым теленком хорошего веса. Первые дни

после отела она давала по семь-восемь литров молока, на

пятый день удой повысился до двенадцати литров.

Следующие дни шло дальнейшее повышение: тринадцать,

шестнадцать, семнадцать, восемнадцать с половиной.

– Стрелочка! – сказала Нюша при Бекишеве.—

Вывози, дорогая, на тебя вся моя надежда!

Бекишев посмотрел на Нюшу, ничего не сказал, но на

другой день принес ей большой разграфленный лист

клетчатой бумаги.

– У меня такой же,– сказал он.– Каждый день

будем проставлять стрелкин удой, потом вычертим

кривую.

Стрелка стала получать жмыхи. Подсолнечный жмых

Нюша замачивала обратом – снятым молоком, а

льняной давала в сухом виде, потому что размоченный он

прилипает к деснам и нёбу коровы. Стала Стрелка еще

больше давать молока: девятнадцать, двадцать три,

двадцать четыре литра... Вдруг вниз пошла кривая:

двадцать три, девятнадцать, семнадцать... Нюша

перепугалась; прибежал Анатолий Иваныч; велел отставить

свеклу, а вместо нее давать клевер,– что-то у Стрелки

случилось с желудком. Велел также кормить

небольшими порциями, но почаще. Подошли директор Дмитрий

Корнеевич и Бекишев – целое производственное

совещание состоялось. Бекишев привел Иконникова. Иконников

просмотрел график удоев и стрелкины рационы (Нюша

их записывала в особую тетрадку) и милостиво

согласился со словами Бекишева, что есть смысл индивидуали-

зировать питанве Стрелки и использовать для ее раздоя

все корма, какими располагает совхоз.

Расщедрился! Нюша с первых дней поняла, что

Стрелка с лихвой окупит все, что на нее затратят.

Стрелка оправилась быстро; опять пошла вверх кривая

удоев. Пришлось доить Стрелку по четыре раза в сутки,

потом по пять раз, потом по шесть.

Нюша приходила на скотный двор задолго до

рассвета, в начале четвертого часа. Задавала Стрелке

утренний корм: свеклу (опять разрешил Анатолий Иваныч),

мелко изрезанную и посыпанную о-всяной мукой,—

Стрелке это блюдо нравилось. В четыре Нюша садилась доить

Стрелку. После дойки давала комбинированный корм,

зерно, которое Стрелка ела особенно охотно, обильно

запивая свежей водой. В шесть часов, когда Нюша

доила Стрелку уже вторично, приходил Бекишев, еищ

красный после утреннего умыванья, с мокрыми волосами,

гладко зачесанными назад. Он всегда говорил одни и

те же слева:

– Доброе утро. Ну, как?

И записывал цифру вчерашнего удоя. Цифра была

большая, приближалась к сорока...

Теперь уже и Коростелев завел себе график и'тоже

каждый день наведывался к Нюше, иногда даже по два,

по три раза. Глаза у него азартно поблескивали. Он все

беспокоился, не потеряла бы Стрелка аппетита.

– Ест? – спрашивал он, заскочив на минутку.

– Ест! – отвечала Нюша, ответно блестя глазами.—

Что я думаю, Дмитрий Корнеевич, не обязательно ей

один чистый клевер, можно и осоки, немножко, для

разнообразия, она осоку хорошо ест.

– Ладно, диктуй! – говорил Коростелев.– Я скажу

старшему зоотехнику – будет выписывать все, что

закажешь. Тебе видней.

Вот как он с нею теперь разговаривал, вот как

доверял ей!

Прибегала Таня: «Что новенького?» Доярки, приходя

на работу, прежде всего заглядывали к Нюше:

«Прибавила?»

Нюша отвечала коротко. Ей не нравилось, что

столько ходит народу. Коровам беспокойно. Корова любит

тишииу.

Отец понимал это, Степан Степаныч. Похаживает

около двора, крутит свои цыгарки, вздыхает, а к Нюше не

заходит. Только вечером, дома, спросит:

– Идет дело?

– Идет!

– Ты ее когда купала?

– Раз в месяц я их с мылом мою. Недавно мыла.

– А вымой лишний раз. Для аппетиту. Чтоб бодрость

в ней взыграла.

Хороший советчик отец.

Бекишев специально читает книжки о раздое коров.

Вычитает что-нибудь новенькое – и сразу к Нюше,

– Спасибо,– говорит Нюша.– Попробую.

– Вы запишите. Давайте., я вам запишу, .

– Спасибо, запомню без записки;

Иной раз что-нибудь такое скажет Бекишев, что

старых доярок разбирает смех.

– Погодите,– скажет,– в новых скотных дворах мы

такие создадим условия!.. На окнах повесим шторы —

регулировать освещение; и поставим радиолы – будут

коровы доиться под музыку,

– Что ли – от музыки удои повысятся? —

спрашивают его.

– Именно, повысятся.

Женщины смеются. Нюша пожимает худеньким

плечом: чего смеяться? Человек серьезный, знает, что

говорит. Ей представляется, как будет здесь на скотно-м

через два-три года: механизация полная, чистота. И

красивая, тихая музыка. Разве не хорошо? Очень

хорошо.

Разговаривают Коростелев р Бекишев.

– Вита швиц дала шестьдесят девять, симменталка

Фрея – семьдесят два, а мировой рекорд, семьдесят семь

и семь десятых, поставила все-таки холмогорка

Вольница.

– Еще не вечер,– говорит Коростелев,– мы не

знаем, где стрелкин предел.

– Может быть, не так уж и далек ее предел,—

говорит Бекишев.

Нюша смотрит через окошечко электрического

доильника, как быстро-быстро бежит по резиновой трубке мо-

локо, и думает: да, еще не вечер. Кто знает, может быть,

Стрелка окажется не хуже прославленной Вольницы. А

Бекишев так и ходит рядом и Анатолия Ивановича

водит с собой. Смотрят Стрелку, слушают у нее сердце,—

берегут...

Пошла телеграмма в область, в трест молочных

совхозов, директору треста Данилову:

«Доярка Анна Власова первая откликнулась «а

решение февральского пленума ЦК, раздоив корову Стрелку

до 52,7 литра суточного удоя и выполнив свой месячный

план на 143 процента. Взяла обязательство надоить от