Текст книги "Ясный берег"

Автор книги: Вера Панова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Огонь в печке догорел. Алмазов щепкой разворошил

угольки и подбросил стружек; опять запылало. Потом

он завернул остатки еды в газету и положил в сумку.

Потом закурил. Как видно, он не собирался давать

объяснения.

Тося возмутилась.

– Говорить тебе нечего,– сказала она.– Просто

кидаешься со зла. Дай бог, чтобы у других так болело

сердце за детей, как у меня болит. Может, если бы не

дети...

Она не договорила, задумалась...-

– Ну? – спросил Алмазов.– Если бы не дети, то что?

– Может, и не стала бы жить с тобой,– сказала

она.– Зачем мне?.. За всю работу мою, за терпение, за

то, что только о тебе думаю...

– Вот именно, поменьше обо мне думай,– сказал

Алмазов.– Ты думай о детях. Я и без твоей думы

проживу.

Шаги за дверью. Он замолчал.

– Во всяком случае, тут для разговора не место,—

сказал он погодя.– Сейчас ребята придут с обеда. И

каждую минуту кто угодно может наскочить.

Тося встала и молча направилась к двери. Ему стало

жаль ее. Захотелось сказать вслед что-нибудь ласковое,

например: «Спасибо, что молока принесла». Но он не

сказал. Ничего тут не исправишь никакими словами...

То ли устал Коростелев, то ли плохая погода

действовала на нервы,– малейшая неувязка стала вызывать у

него чувство горечи и обиды.

«Хлопотливое дело – хозяйственное руководство»,—•

стал подумывать он все чаще.

Как нарочно, повалили валом не неувязки, а крупные

неприятности. Первой неприятностью были дожди.

Вторую нанес председатель колхоза имени Чкалова.

В один прекрасный день чкаловские колхозники не

вышли на завод работать. В чем дело? Оказывается, чка-

ловцам больше не нужно кирпича на этот сезон, а с

весны у них свой завод пойдет.

Коростелев не поленился – поехал в колхоз.

– Так не поступают. Я поставлю вопрос в райкоме.

Чкаловский председатель (черт!) прижмурил глаз:

– А вы, товарищ Коростелев, знаете, что вам запре-

щёио вербовать рабочую силу в колхозах? Подумайте

сами, где взять рабочих, вы – директор.

«Насколько спокойнее было бы работать веттехииком.

Вот наш Толя, милая душа, райская у него жизнь – и

на танцы в дом культуры ходит, и пьесы для

самодеятельности пишет, на все есть время. Я тут почти все уже

вспомнил и вполне мог бы веттехником... И тоже мог бы

пьесу написать. А директорское место пусть займет

более опытный и хладнокровный товарищ».

Пятнадцатого октября выкинула рекордистка Мушка.

Она должна была телиться пятый раз. Первые отелы

проходили благополучно. Веттехник Толя, милая душа,

пришел бледный и сказал, что беда произошла, повиди-

мому, ^оттого, что Мушке давали большие порции

силоса.

– Кто разрешил ей силос? – спросил Коростелев,

прерывая Толю.

– Рацион подписан Бекишевым, – сказал бледный

Толя.

– А ну, позови его.

Бекишев замещал Иконникова, уехавшего в команди-

ро-вку.

– Бекишев, Бекишев! – сказал Коростелев.– Как же

это? Элементарная вещь: за две недели до отела корове

воздерживаются давать силос.

– Моя вина,– сказал Бекишев. Скулы его нервно

двигались.

– Ээх-ма! – вздохнул Коростелев.

Бекишева нельзя винить, он не по халатности – по

неопытности. Первый раз составлял человек рацион на

такое большое стадо – запутался...

И что бы ни сказать сейчас Бекишеву, как ни обругать

его, какое ни наложить взыскание – ничто не будет

сильнее того, что чувствует сейчас Бекишев, что он говорит

себе сам... Вон – ходит взад-вперед, упер подбородок в

грудь, лицо как после болезни... Да, дорогой товарищ,

все это так, а теленок-то погиб, что называется, ни за

понюх табаку...

Нет, в ветеринарах спокойнее!

Придя домой и стаскивая сапоги, Коростелев от

душевного расстройства так кряхтел и стонал, что

Настасья Петровна сказала ему:

– О, да перестань. Сколько тебе лет?

Стук в окошко. С почты пришли: идите на

переговорную, вам будут звонить из области. Опять натянул

мокрые сапоги, проклял все, пошел.

Голос Данилова: v

– Товарищ Коростелев, почему не рапортуете об

окончании зяблевой пахоты?

– Потому что я ее не кончил,– ответил Коростелев.

– Почему не кончили?

– Потому что дожди не давали пахать.

– Зашились, значит?

– Да, зашился!

Ну, и выговор, и настойчивый опрос: «Когда же

кончите?..»

«В ветеринары, в ветеринары!»—думал Коростелев,

возвращаясь домой.

Город крепко спал в эту темную ветреную ночь.

Редко где светилось окошко. Нужно было знать эти улицы

так, как знал Коростелев, чтобы пройти по ним в такую

темень и грязь. Но Коростелев шел быстро, не думая,

куда поставить ногу,– ему наизусть были известны в<:е

мостки и выбоины.

Он обогнал рослого человека, медленно шедшего с

палкой по узким мосткам. Присмотревшись, узнал Го-

рельченко. Поздоровались.

– Ты откуда? – спросил Горельченко.

Коростелев сказал.

– Очень он тебе бока намял?

– Куда больше.

– Ну, расскажи подробно, как он тебе мял бока.

Коростелев рассказал подробно.

– Он абсолютно прав,– сказал Горельченко.– Бабье

лето было первый сорт, мог управиться до дождей. Пока

не научишься руководить как следует, много тебе

предстоит таких переживаний.

– Хватит переживаний! – сказал Коростелев.– По

горло сыт переживаниями, сдам годовой отчет и

отпускайте в ветеринары. Не хочу руководить.

Горельченко повернул к нему большое смутно

белеющее в темноте лицо.

– Ах, руководить не хочешь? А чего хочешь? Пол-

литра хочешь? Стихи сочинять? Птичка божия не знает

ни заботы, ни труда? Скажи, пожалуйста!

Какое-то время шли молча темной улицей мимо

домиков с глухо закрытыми ставнями. Дошли до угла.

В свете фонаря перед ними заблестело разливанное море

грязи. Горельченко остановился, палкой выбирая дорогу,

и сказал другим, веселым голосом:

– Ты зайчик.

– Не хочу продолжать разговор в таком духе,—

сказал Коростелев.– На бюро будем говорить.

– А давай здесь. Какой диктатор – все будь по

твоему желанию. Руководить – «не хочу», разговаривать —

«не хочу». Запрещаешь мне говорить?

– Я заработал, чтобы с моими желаниями

считались,– в запальчивости сказал Коростелев.

– Чем же ты заработал?

Они так и стояли на углу. Переходить улицу в грязь —

занятие долгое, требующее внимания; их внимание было

поглощено друг другом.

– Конкретно скажи: что ты такого наработал?

– Воевал четыре года.

– Миллионы воевали,– сказал Горельченко жестко.—

Дальше что?

– Дальше – хочу работы по душе.

– Постой, давай кончим про войну. У тебя, что же,

к войне как к таковой душа лежала?

– Демагогия, Иван Никитич.

– Психология. Интересуюсь психологически

разобраться в твоехМ настроении. Воевали, потому что надо

было воевать; потому что – не пойди ты да я, да он, да

они – крах бы нам был! Советскому государству крах,

строительству нашему крах, всем упованиям нашим! Вот

почему ты воевал! А теперь навесил орденов на грудь,

понимаешь, и явился: вот он я – герой, извольте со мной

считаться, того хочу, этого не хочу... А партия!! – с силой

сказал Горельченко, сдерживая голос.– Партия, которая

в такой накаленной мировой атмосфере, в такой

международной обстановочке коммунизм строит! Ты о ней

думаешь? С ней считаешься? Ты для чего в партию

вступил?

Ветер качнул фонарь, полоса света промчалась вдоль

улицы – туда и обратно...

– Все силы собраны! – сказал Горельченко, глядя

мимо лица Коростелева.– Поэты врут, что это легко.

Сплошной, дескать, праздник с танцами до утра. Брехня:

трудно. Но такой подъем, такая сила веры, такая

целеустремленность в народе! А ты, зайчик, чуть

попробовал– и запросился к маме на ручки...

– Не хочу отвечать за то, что дождь идет,– сказал

Коростелев.– Осточертело.

– А мне вот это осточертело! – Горельченко стукнул

в землю палкой – полетели брызги...– Вот по-нимаешь,

и в плане утверждено и средства отпущены – замостить;

а рук нет! Тебя, что ли, снять из директоров да поставить

мостить улицы? Тоже скажешь – не хочу...– Он

повернулся спиной к Коростелеву и осторожно пошел через

улицу, глядя под ноги. Коростелев – за ним.

– Хочешь,– сказал Горельченко, дойдя до

противоположного угла и опять остановившись,– я скажу, что

ты сейчас думаешь? Ты вот что думаешь: эх, дескать,

явился я с войны, насовершав ратных подвигов, и нет ко

мне, молодому члену партии, надлежащего внимания и

участия, и даже руководитель моей организации не

поинтересуется, каковы же мои устремления в данный

момент... Так думаешь?

– Приблизительно.

– Слушай, я тебе эту самую претензию предъявляю:

а что ты знаешь обо мне? Только должность и фамилию.

А я, может, тоже хочу, чтобы товарищи интересовались,

чем я дышу и куда устремляюсь. Ты ко мне приходишь

по службе; приходишь и сразу вытаскиваешь из

карманов какие-то шпаргалки, а я тебя лицезрю через

письменный стол. Посидеть бы нам вольно да поговорить по

душам,

– Мы с тобой один раз так сидели,– сказал Коросте-

лев.– Ты мой табак курил, а я пил твой спирт, на

вокзале это было в Н***. За работу пили.

– Это ты был? – спросил Горельченко.– А ты мне

тогда не понравился. Мне поразговаривать нужно было,

у меня было на душе ¦– ах, нехорошо! А ты отвечал

скучно.

– У меня ноги болели,– сказал Коростелев,– и спать

хотелось.

– Ты страшно нежный, директор совхоза,– сказал

Горельченко.– Такое хрупкое создание! Дай закурить.

Коростелев достал папиросы.

– А где твой дальнобойный табак?

– Никак не смешаю: некогда.

– На фронте было время?

– На фронте—было.

Издалека, переданный уличным радиорепродуктором,

донесся бой кремлевских курантов. Коростелев

приблизил к глазам руку, сверил часы. Куранты то били

явственно; то звук пропадал – ветер уносил его.

– Москва!—сказал Горельченко.

Коростелев зажег спичку и, прикрыв ладонями, дал

закурить. Длинные искры понеслись по ветру. Ветер

вольно летал над полями и улицами, вздувал огоньки

папирос, развевал по бескрайнему небу торжественные

звуки гимна.

– С этими часами,– сказал Горельченко,– нам

сверять свои часы до конца наших дней; и под эту музыку

нам шагать до конца наших дней... Мне прямо,

а тебе?

– Мне сюда, на Октябрьскую.

– Ну, прощай. Слушай: приходи ко мне завтра

вечером. Я тебе докажу, что ты сотворен именно для той

работы, на которую поставлен; и работа эта сотворена

для тебя. Как дважды два четыре, докажу. Домой

приходи.

Коростелев бежал по скользким мосткам, размахивая

руками. «Почаще бы так говорить,– думал он,– а то

действительно всё о делах...» Он остановился и свернул

на Дальнюю улицу.

Зачем ему это понадобилось? – Как-то летом он шел

по Дальней и увидел Марьяну; она стояла у калитки.

Он поздоровался и прошел, а когда прошел, ему

захотелось оглянуться. У нее были грустные глаза, и весь

образ ее был окружен чистым светом... Но это было днем,

неужели ты думаешь, что сейчас, поздней холодной

ночью, она стоит у калитки? Или ты намерен

постучаться, зайти?

Ничего он не думал и никаких не имел намерений —

просто прошел мимо ее окон. В окнах было темно, а

спгёни не закрыты. На секунду он остановился: вдруг

зажгут свет в комнатах? Вдруг откроется форточка,

покажется лицо?.. Свет не зажегся, форточка не открылась,

дом спал мирным глубоким сном.

И Коростелев пошел дальше – к себе на

Октябрьскую.

Бабка повышала свое образование. Пока варился обед,

она стояла у печки, в очках, и читала книгу. Читать ее

научила сначала дочка, Настасья Петровна, взяв ее к

себе на покой; потом бабка посещала ликбез.

Романов она не любила, ее занимали науки.

Библиотекарша дома культуры знала, что в среду обязательно

придет маленькая старушка, сухая и чванная, и спросит

что-нибудь научно-популярное; и библиотекарша

заранее припасала к среде какую-нибудь брошюру – о

переработке нефти, о жизни пчел или о работах

Мичурина.

Больше всего бабка любила читать о болезнях. У нее

была идея, что если бы ей дали образование смолоду, как

нынче всем дают, то она была бы знаменитым врачем.

Прочитав описание какой-либо болезни, она немедленно

обнаруживала эту болезнь у себя и с интересом

наблюдала за ее развитием. Длительное время она таким

образом болела воспалением печени, но потом, прочитав о

гипертонии, нашла, что больна именно гипертонией и

ничем другим; и целиком переключилась на гипертонию,

как говорил Коростелев. Потом изменила и гипертонии,

занявшись сердечными болезнями. Врачам она не

показывалась, да в этом и не было нужды, потому что бабка,

несмотря на преклонный возраст и тяжкую жизнь в

прошлом, обладала железным здоровьем.

Сейчас она увлекалась астрономией. Ей нравились

красивые и непонятные слова: галактика, космос,

спектральный анализ. Это было еще величественнее, чем названия

болезней: сепсис, инфаркт, психостения. В мире высоких

слов и грандиозных представлений бабка чувствовала

себя счастливой.

На хозяйстве научные занятия отражались положи-

тельно. При дорле бабка разводила огород. Она

огородничала по научным методам и гордилась тем, что овощи

у нее крупнее и красивее, чем у соседей. Огурцы она

тоже солила научно. И разные секреты знала – как

перебрать и перемыть пух, чтобы подушки были высокие и

мягкие; чем склеить чашку, чтобы трещина не была

заметна; как варить варенье, чтобы оно не прокисало и на

засахаривалось.

В бога бабка не верила, так и говорила: «Религия —

предрассудок, я в бога не иерю, и в богородицу не верю,

и в царствие небесное не верю» – и в то же время

пугалась и крестилась, если ночью слышала вой собаки или

если разбивалось зеркало. Увидев, что хлеб лежит ниж-

ней коркой вверх, она говорила с сердцем: «Так,

конечно, в доме никогда не будет достатка!» и перекладывала

.хлеб как следует.

– Какие вы, мама, суеверные при вашем уме,—

говорила Настасья Петровна. Бабка отвечала с важностью;

– Это не суеверие, а народные приметы.

Кое-каким ее приметам и впрямь можно было верить.

Каждый вечер она выходила посмотреть на закат

солнца и потом сообщала:

– Солнышком-то в тучу село, ждите дождя.

Или:

– Уж красно, красно было на небе при заходе; быть

завтра ветрищу.

И что предскажет, то и будет.

В семье над бабкой посмеивались, но любовно. Ее

уважали и радовались, что могут покоить ее на

старости. А по сути дела, бабка всему дому голова: без нее

бы некому ни обед сварить, ни корову подоить, ни

зашить, ни прибрать. И еще науками успевает заниматься.

Огонь, а не бабка.

– Плохо, Настя, что ты мало читаешь,– говорила она

дочери.

– Что мне надо, мама, я читаю.

Настасья Петровна читала речи Сталина. Они

направляли ее в жизни. Когда она прочитывала сталинскую

речь, ей казалось, что это самое и она давно уже

думала, только не умела так хорошо выразить.

А вообще у нее мало было времени для чтения, зато

она любила лекции и политинформации, которые

проводились в красном уголке: умный человек прочтет за

тебя газеты и книги, какие надо, и все тебе расскажет,

милое дело. Сидишь в компании, не надо утруждать

глаза, если что непонятно – спросишь сразу.

Когда-то она уходила в книги от своей убогой жизни;

теперешняя жизнь интересовала ее больше, чем книги.

Г^ачало войны застигло Настасью Петровну Коросте-

леву в Москве, на Всесоюзной сельскохозяйственной

выставке.

Четыре коровы были посланы в тот год на

выставку от совхоза «Ясный берег»; среди них – молодая,

но уже знаменитая Брильянтовая. С ними приехала в

Москву делегация: две доярки и Настасья Петровна, и

главой делегации – старший зоотехник Иконников.

Настасья Петровна была в Москве первый раз в

жизни.

Она и раньше знала, что Советский Союз очень

большой, но как-то не могла себе зто представить. А тут – как

высадилась на громадном шумном вокзале да вышла на

громадную площадь, вокзалами окруженную со всех

сторон, да понеслись по площади автомобили, да

хлынули людские потоки – поняла: вот оно что!..

Приехала на выставку; мимо длинных гряд,

усаженных цветами, вошла в парк. Играла музыка; дивной

красоты дворцы высились тут и там; дворцы назывались —¦

павильоны. Людей – сила, с севера и с юга, белокожих

и смуглых, как темная медь; разные говоры, разная

одежа. Там, глядишь, среди светлоглазых рослых рязан-

цев стоит какой-то в стеганом цветном халате (и не

жарко ему), в золотой тюбетейке, что-то рассказывает,—

видать, по-русски, потому что рязанцы слушают и

отвечают; там женщина прошла в широких браслетах на

шоколадно-загорелых руках, прошла, просверкав на

солнце одеждами,– царевна не царевна – знатный

хлопковод из Казахстана. У Настасьи Петровны закружилась

голова.

Она шла в павильон, где на движущейся ленте

непрерывным потоком плыли разные меха, где из белых

лисиц была сложена гора, а на горе стоял охотник в

полный рост, с ружьем.

Или шла в павильон, где, как в снегу, стояли кусты

хлопчатника, покрытые нежными, белыми, круглыми

пушками. Или в павильон, где за стеклом были

расставлены сапожки и туфельки голубой и алой кожи,

расшитые шелком и серебром,– и какие мастера это делаю г,

и на чьи это ножки такая обувка?

Подходила к армянскому павильону, трогала тонкое

золотое кружево на его двери. Заходила в чайхану

и ела незнакомую еду – плов, и запивала незнакомым

чаем – зеленым, душистым, без сахара, освежающим,

как ключевая вода. С подавальщицами в чайхане

заговаривала по-русски, и они по-русски разъясняли, как

делается плов и почему чай зеленого цвета.

Уморившись, отдыхала на лаво-чке при дорожке,

смотрела на прохожих людей и слушала музыку и людскую

речь.

А иногда садилась в автобус и ехала в город.

Побывала в Музее революции, повидала Кремль и Красную

площадь, поклонилась Ильичу. Два раза ее с другими

делегатами водили в театр. Еще больше, чем театр, ей

нравилось метро. Нравилось, что возят быстро; что

никого ни о чем не надо спрашивать – по надписям

понятно; что чисто, красиво, богато. «На века строим! —дума-

ла она, с гордостью глядя на могучие мраморные

колонны подземных станций.– На многие века!»

Поговаривали, что в двадцатых числах делегаты

выставки поедут на прием в Кремль; все волновались —

Сталин будет на приеме или не будет?.. Настасья

Петровна для этого дня берегла лучшее сатиновое платье

(новое, ненадеванное, в цветочках) и платок ненадеванный,

и мелкую синюю крапушку... И все перевернул черный

день, окаянный день, не забыть его,– 22 июня.

...Жара стояла непереносимая, когда делегаты «Ясного

берега» выехали из Москвы. Зной трепетал на необко-

шенных откосах, горячая пыль жгла глаза и горло.

Мгновенно стали черными и белые платки женщин, и

вышитая украинская рубашечка Иконникова, которую

он приобрел в столице. В мерцающем мареве

проплывали железнодорожные желтые домики, деревца,

поникшие на безветрии, опаленные лица с глазами,

прикрытыми от солнца рукой... Настасья Петровна смотрела на

это все, и ей казалось, что никогда не было такой

жары, что жара – от войны, а Митю, небось, уже призвали,

и как, поди, трудно Мите в полной амуниции по такому

пеклу...

Тащились медленно: что ни разъезд – остановка, и,

то встречь, то обгоняя, проносился длинный по>езд с

людьми, едущими на фронт. Двери теплушек открыты; в

дверях – кто стоя, кто сидя, как на групповой карточке,—

солдаты, солдаты! Рубахи на всех одинаковые,

защитные, а лица разные, одни белокожие, другие смуглые,

как темная медь... «И Митя так проедет, я и не

укараулю»,– думала Настасья Петровна. (Митя, Коростелев,

перед войной работал веттехником в дальнем совхозе,

под Архангельском.)

На станциях приходилось дожидаться многими

часами. Тогда доярки и Настасья Петровна шли искать по

окрестностям и приносили коровам свежего сенца. При-

сматривать за коровами оставляли Иконникова. Он

слонялся у вагона разомлевший, безучастный. Когда его

сменяли, шел на станцию и давал телеграмму в совхоз.

Коровы мучились от жары, часто ложились, дышали

тяжело, молока давали мало; Брильянтовая худела на

глазах.

Одна доярка заболела; пришлось оставить ее в

Ярославле, в больнице. Другая тоже выбыла из строя: с

первого дня войны все плакала, что муж без нее уйдет

на фронт, она его не проводит; а как увидела, что

нескоро доберется до дому, стала плакать еще пуще,

худые сны ей снились. Настасья Петровна сказала:

– Чем так – расстарайся проехать вперед нас, я как-

нибудь сама.

Доярка заплакала от благодарности и хотела

поклониться Настасье Петровне в ноги. Та сказала:

– Еще у начальства спроси, отпустит ли.

– Ах, делайте, что хотите! – Иконников махнул

рукой.– Как будто сейчас не все равно!..

(За несколько дней он потерял всю свою величавость,

перестал интересоваться делами,– сильно нервничал

человек.)

Доярка пересела в пассажирский поезд и уехала.

Остались Настасья Петровна и Иконников.

– М-да,– сказал Иконников,– может получиться

тяжелая история: мне придет повестка, а я тут

задерживаюсь.

– А мы докажем,– сказала Настасья Петровна,—

что вы задержались по службе.

– Где это вы докажете? – Иконников повел на нее

белыми ресницами.– Скажут: недостаточно энергично

продвигался, задерживался злостно. И в расход, как

дезертира.

– Ну, что ж,– сказала Настасья Петровна, поду

мав,– поезжайте и вы вперед, когда такое дело.

– Я бы не бросил вас,– сказал Иконников,– если бы

меня не вынуждало чувство ответственности. Вы же по

сводкам видите, что делается. Сейчас на учете каждый

человек, способный носить оружие.

На другой день он тоже пересел на пассажирский

поезд и отправился – в областной центр, в трест,

закинуть удочку насчет брони.

Настасья Петровна осталась одна.

Она стояла на лужку в стороне от станции. Рядом

паслись ее коровы. Беспощадно накалено было небо; а

еще тяжелее накалена земля – станция, скопившиеся на

ней железо, уголь, пыльные и потные тела... Поезд,

увезший Иконникова, был уже далеко – пятнышко дыма на

горизонте. Приближался другой – грохот, пар, огненное

дыхание, орудия, укрытые брезентом...

Вагончик Настасьи Петровны стоял в тупике с

другими несчастливыми вагонами, которые пойдут неизвестно

когда. Диспетчер давеча сказал:

– Завтра поедете. А может, послезавтра.– Он

посмотрел на Настасью Петровну мутными от бессонницы

глазами.– А может, через неделю, почем я знаю. Идите,

мне не до коров.

Коровы медленно переставляли связанные ноги и

вздыхали, выщипывая траву. У них был недовольный,

утомленный вид.

– Бральянтовая! – тихонько окликнула Настасья

Петровна.

Брильянтовая повернула голову, посмотрела через

плечо угрюмым взглядом и враждебно фыркнула. Настасья

Петровна даже засмеялась.

– Дорогая ты моя,– сказала она,– чем же я перед

тобой виноватая...

«А пойду-ка я с ними пешком,– подумала о>на,—

пойду и пойду по воздушку. Сколько дней стоим и ждем»

за это время уже вон где были бы... Около путей буду

держаться и дойду до Кострова. В случае чего —

дорога, вот она, рядом, и документы при мне».

Она пошла на станцию и спросила у девушки в

форменной фуражке:

– До Кострова от вас сколько километров?

Девушка не знала, где Кострово. Настасья Петровна

объяснила. Вдвоем подсчитали: километров двести

будет.

«Дойду,– подумала Настасья Петровна.– Не так уж

далеко».

Она зашла в свой вагончик, увязала в узелок хлеба

и соли, узелок привязала к ручке подойника; захватила

скребницу и.щетку; остальное сдала в багаж – сперва

не хотели принимать, потом приняли, спасибо им.

Хотела зайти к начальнику станции, но к нему была большая

очередь; Настасья Петровна не стала ждать, а сказала

все той же девушке в форменной фуражке:

– Там вагончик, он теперь порожний, пользуйтесь; а

мы пошли.

– Ну, счастливо вам,– сказала девушка.

– Спасибо,– сказала Настасья Петровна.– И тебе

счастливо.

Она развязала коров и тихонько погнала их вдоль по>-

лотна.

Она шла день, и другой, и третий, много дней.

Коровы повеселели, бодро щипали траву, стояли смирно,

когда Настасья Петровна останавливала их, чтобы

подоить. Попадалась по дороге вода – они пили, и Настасья

Петровна пила.

Завидев жилье, она сворачивала к нему, и люди

давали ей хлеб и ночлег. А если жилья близко' не было

–ночевала на земле, под небом.

Палило дневное солнце; свежи были ночи; днем и

ночью по железной дороге шли и шли поезда – в

открытых дверях теплушек солдаты. Война! Как далекий сон,

осталась позади Москва – выставка, метро, музыка,

праздник... И уже не думалось о выставке, и о Мите, ни

о прошлом, ни о будущем, а только о сегодняшнем: идги

вперед, дойти до водопоя, во-время подоить, сберечь,

довести... Знойны были дни, свежи ночи; ехали

солдаты.

Днем она повязывала голову платком, а после захода

солнца снимала платок и шла простоволосая. И ветерок,

налетавший после захода солнца, поглаживал ее

седеющие волосы.

День за днем шла она, и пришла в совхоз «Ясный

берег», и привела коров.

Отгремела война, идет к концу первый послевоенный

год – тысяча девятьсот сорок шестой.

Молоденькая доярка Нюша прибежала к Настасье

Петровне и сказала, что Грация, кажется, уже

беспокоится.

Последние дни Нюша то и дело забегала в родилку:

она боялась, что с Грацией случится то же, что было

с Мушкой. Отел Грации был для Нюши началом

осуществления ее надежд.

– Беспокоится,– сказала Нюша.– То встанет, то

ляжет, то обратно встанет. А они все ушли на партийно-

комсомольский актив, и Дмитрий Корнеевич, и Анатолий

Иваныч, и Бекишев... Один Иннокентий Владимирович

дома. Я сбегаю?

– Постой,– сказала Настасья Петровна.– Тебе

скажут, когда бежать. Пойдем.

Настасья Петровна работала в профилактории. На ее

попечении находились новорожденные телята до

десятидневного возраста. Это самый нежный возраст, когда

труднее всего сохранить теленка. Настасья Петровна со-

хранила сто процентов. Даже в трудные военные годы

сохраняла сто процентов, и телята давали привес выше

нормы. В этом была ее слава и гордость.

Работа ее чистая. Пол в профилактории сухой,

посыпанный опилками; пахнет свежим сеном и свежим

молоком. Работает Настасья Петровна в белом халате и

белой косынке.

Она сняла халат, накинула тулуп и по освещенному

коридору-переходу пошла с Нюшей к Грации. В это

время года коров в родилке стояло немного; людей не

было, кроме дежурной скотницы. Засучив рукава,

дежурная обмывала Грацию креолином.

– Вот, и вас привела! – сказала она с досадой.– Как

будто я сама не управлюсь.

– А я помогу, очень просто,– сказала Настасья

Петровна.– Все у вас готово-то?

– Все,– ответила Нюша, трепеща от

торжественности момента.– Я позову Иннокентия Владимировича.

– Наследного прынца принимаем, не иначе,—

сказала дежурная.

– Где мешковина? – спросила Настасья Петровна.—

Чем Иннокентия Владимировича – мешковину подай.

– Иннокентий твой Владимирович и не придет,—

сказала дежурная.– Он у нас аккуратненькой, брезгливень-

кой. Случится подойти к скотине – два часа потом руки

моет и одеколоном душит.

– Настасья Петровна,– сказала Нюша бледными

губами,– если и с Грацией чего-нибудь случится, я не

переживу.

– Держи креолин!—приказала Настасья Петровна.

Грация была здорова, телилась третий раз; случай

был легкий. Теленок шел передними ножками, на

ножках лежала его головка. Настасья Петровна приняла его,

протерла шерстку сеном и мешковиной... Вот еще один.

Две с половиной тысячи этих маленьких, шелковых, с

живыми глазами, смотрящими сразу после рождения,

прошло через ее руки за пятнадцать лет.

– Красивенький!—срывающимся голосом сказала

Нюша.– Мордочка беленькая...

– Прибирай, Фрося, Грацию,– сказала Настасья

Петровна.– А ты, Нюша, сходи заяви Иннокентию

Владимировичу, чтоб шли прививки делать. Да смотри —

молозиво принесешь во-время, не задержишь.

Она завернула теленка в свой тулуп и понесла в

профилакторий.

Уже был приготовлен для новорожденного обмытый

креолином ящик, на высокой подставке, чтобы не дуло

с пола. В ящике чистое сено, поверх сена байковое

одеяльце. Другим одеяльцем Настасья Петровна укрыла

теленка. Еще в трех клетках спали телята, она

прислушалась к их дыханию – оно было ровное, детские...

...Легкое постукиванье сапожков по посыпанному

опилками полу: Нюша принесла молозиво.

– Мы уже в книге отмечены,– сказала она.– Завтра

имечко нам объявят. Как придет Анатолий Иваныч,

Иннокентий Владимирович сказал,– сразу его пришлет

прививки делать, хоть будь два часа ночи. Вот мы какие

важные.

Настасья Петровна «алила молозива в соску и дала

теленку, В первое мгновение он не понял, чего от него

хотят; потом шевельнул ноздрями, повел глазами

задумчиво и начал сосать так, словно его этому учили.

– Образованный какой,– шептала Нюша, стоя у

двери (к телятам Настасья Петровна не позволяла

подходить) .– Мордочка беленькая, назвать бы Беляночка или

Снежная, или Снежинка... А назовут на букву «р».

Нюша – дочь скотника Степана Степаныча. Она

поступила в совхоз во время войны. Сначала была на

черной работе, потом ее подучили и поставили дояркой.

Она была самой младшей и самой неопытной. Если ей

случалось вмешаться в разговор старших доярок, ее не

обрывали, но делали вид, что не слышат: девочка – что

с нею говорить. Ее только учили – все, кому не лень.

«А не довольно ли учить? – думала Нюша.– Я уже,

кажется, полный ваш курс прошла. Погодите, будет

времечко, поступлю в вуз, вернусь к вам старшим зоотех-

никохм. Иннокентия Владимировича в трест переведут, а

меня на его место. И я вам дам жизни не так,.как он

дает...»

Однажды она набралась храбрости: пошла к

директору и попросила, чтобы ей дали хороших коров.

Директор был новый, Коростелев Дмитрий Корнеевич. Ей

понравилось, что он слушал ее с полным вниманием.

– У нас на первой ферме весь скот хороший,—

сказал он.

– Хороший-то хороший,– сказала Нюша,– так

элиту-рекорд всю чисто другие забрали. И даже просто

элиту.

– Ладно,– сказал Коростелев,– посмотрим, дадим

тебе что-нибудь.

Он забыл об этом разговоре, занятый севом. Но как-

то, зайдя в четвертую бригаду, он поймал злой и

страдальческий взгляд Нюши; ему стало стыдно, что он о ней

забыл.

– Помню, помню!—сказал он на ходу.– У тебя как

насчет комплекта?

– Неполный!—торопливо ответила Нюша.– Трех

недостает мне до комплекта.

– Подумаем,– сказал Коростелев.

В конце лета было разбито одно из стад третьей

бригады. Нюше дали из этого стада трех коров класса

«элита»: Мушку, Грацию и Стрелку.

И тут ей не повезло.

Главный ее расчет был на Мушку, которая должна

была отелиться раньше всех. Но Мушка выкинула.

«Уж такая я несчастливая! – с горечью думала Ню-

ша.– Другим везет, а мне нет. Но я это невезенье

перешибу! Я ему не поддамся!»

Она не верила, что выкидыш у Мушки получился от

силоса. Мушка корова славная, простая, без фокусов;

ничего бы ей от силоса не сделалось. Другая тут какая-

нибудь причина. На собрании, когда критиковали Беки-

шева за этот злосчастный силос, Нюша попросила слова

и высказала свое мнение. Но на нее закричали,, доярки:

что она понимает! Если бы понимала, не дала бы корове

силос за десять дней до отела, исправила бы ошибку

Бекишева. Нюша переп>галась – вот сейчас отберут у

«ее Мушку, а заодно и Грацию со Стрелкой. Но

директор Дмитрий Корнеевич сказал: она этот урок учтет;

она, товарищи, работник старательный... Золотой человек

директор Дмитрий Корнеевич.

Сейчас Нюша очень возбуждена.

– Я у вас немножко посижу,– говорит она Настасье