Текст книги "Ясный берег"
Автор книги: Вера Панова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
то нельзя —пальцы соокальзьшают...»
– Сережа где? – некстати спросил Коростелев,
прерывая тетю Пашу.
Оказалось, что Сережа давно опит.
– Неудивительно,—с улыбочкой заметил
Иконников.—Уже двенадцатый час.
– Да,– сказал Ко-ростелев,– поздно, поздно.
Марьяна подняла голову, взглянула на него, потом
на Иконникова. Милая, лукавая улыбка блеснула в ее
глазах. Расцеловал бы ее за эту улыбку! Тетя Паша,
недовольная тем, что ее перебили, возобновила доклад.
Марьяна еще ниже опустила голову, улыбка так и тан-
цовала вокруг ее губ. Чему ты, -радость моя, смеешься,
что тебе так весело, у меня ком в горле, а тебе смешно!
Неужели надо мной смеешься, неужели любишь его? Да
ведь нечего любить, присмотрись хорошенько-!
Иконников взглянул на часы и сказал: «Ого!»
Коростелев сидел железно. Иконников встал с недовольным
видом.
– Пошли вместе,—сказал Ксростелев.
Марьяна проводила их до двери. Коросгелев
пропустил Иконникова вперед, прикрыл дверь и сказал:
– Марьяша, если ты хочешь добра себе и Сереже,
этого человека здесь быть не должно.
Она стояла, доверчиво подняв к нему лицо, в глазах
у нее был радостный испуг.
– Ничего не любит, трус и эгоист. Гони в шею.
Слышишь?
И он побежал за Иконниковым.
Что-то крикнул .вслед Лукьяныч – Коростелев не
слышал, не оглянулся. Ему не терпелось догнать Ико-нни-
кова. Тот выжидающе оглянулся на его шаги.
– Я вот что хотел...– сказал Коростелев.– Я вам
хотел сказать, чтобы вы забыли дорогу на эту улицу.
– Не понимаю,—сказал Иконников.
– Не понимаете. Хорошо, уточню: забудьте дорогу
в этот дом. Коров еще могу вам доверить; но не более,
чем коров.
– Позвольте. Вы говорите непозволительные
грубости.
– Наплевать. Как сказал, так сказал. Стихами не
умею... И я не как директор, а как частное лицо, так
что писать заявление в трест бесполезно. Пока.
Он зашагал прочь с видом человека, сделавшего
трудное и важное дело.
Иконников посмотрел ему вслед, собрался с мыслями
и рассмеялся громким, деланным,
театрально-снисходительным смехом:
– Ха-ха-ха.
Дойдя до поворота, Коростелев оглянулся на ее дом.
Мягко светилось сквозь занавеску угловое окно...
«Не хочу, чтобы ты была там, а я здесь. Хочу
вместе, Марьяша».
О, ветер, сладкий и пронзительный, веющий от
необъятных просторов черных полей и звездных небес.
Безмолвие, полное обещаний. Вечная, нежная,
торжествующая песня весны.
Как они выросли за зиму! Светлана пришла -в школу
крошечной, у нее на руках были ямочки, как у
младенца; сейчас вытянулась, выше всех в классе; руки и ноги
тоненькие, длинные; платья стали слишком короткими,
мать жалуется – все новое надо шить.
Очень повзрослела рыженькая Фима. После того как
ей купили форму (коричневое платье и черный
передник), ей вдруг захотелось быть примерной, поражать
своим отличным поведением весь мир. Ни с кем не
ссорится, на переменах гуляет чинно, как взрослая (хотя
животик выпячивается совсем по-детски); на каждом
шагу – «спасибо», «пожалуйста». Интересно, надолго
ли хватит такого благонравия, Фима человечек с
порывами...
Вадик тоже вытянулся, перестал спать в школе, но
шалости прежние: то подрался, то изрезал парту, то
прыгнул из открытого окна и расшибся. Вадик, если бы
ты знал, сколько ты у меня крови выпил,—сам бы
удивился, что ты такой кровопийца.
Еще труднее, чем с шалуном Вадиком, было с
кротким Сашей, рисовальщиком и фантастом. Вадик, по
крайней мере, посещает школу аккуратно, ни одного
пропущенного урока, по утрам является раньше всех. Шалу-
ны вообще сходятся первыми: еще заперта школа, еще
сторожиха домывает пол в коридоре, а во дворе'и на
крыльце полно мальчиков, они бегают, шумят, хлопают
друг друга сумками, из-за них и Марьяне приходится
ходить в школу спозаранок.
Саша 'Пропустил шестьдесят процентов уроков – все
болеет.
У него была корь, затяжной колит и воспаление
легких. В промежутках между этими серьезными
болезнями он болел разной мелочью – гриппами, ангинами,
ветрянкой и диатезом. Мальчик с опытом – знает, что
такое изолятор, рентген, амбулаторный прием,
инкубационный период. Конечно, жизнь его не сахар; конечно,
ему хочется жить так, как живут другие мальчики,—
бегать, играть, кататься на саночках. Но он болеет
терпеливо, лечится сознательно, никого не мучает капризами:
лежит с перевязанным горлом или с грелкой на
животе, глотает микстуры и рисует свей -пароходы. Мать у
него оптимистка, она говорит: «Ну, вот, Сашок, от «ори
ты теперь застрахован, корь два раза не бывает». И они
с облегчением вычеркивают корь из громадного списка
существующих болезней, которые, видимо, все предстоят
Саше.
Марьяна приходила к нему, садилась около кроватки
и занималась с ним. Очень ей не хотелось, чтобы он
остался на второй год. Вое перейдут во второй класс,
а он останется в первом, с малышами? Он примет это
без слез, как мужчина, но, воображаю, какие у него
будут грустные глаза...
Все перейдут во второй класс. И ты, Саша, тоже.
Почему же тебя не переведут? Ты, как и все, научился
читать, научился рассказывать прочитанное, знаешь, что
трижды девять – двадцать семь, умеешь надписать
тетрадку. Во втором классе, ребята, придется заниматься
еще усиленнее, там задачки, например, очень
серьезные... Как же не увидимся, все лето будем видеться, мы
же будем вместе ухаживать за нашими грядками. Ми-,
лые мои ребятишки, никуда вы от меня не уйдете,
четыре года мне быть с вами.
Вот кому она действительно нужна – молодая или
старая, красивая или некрасивая, лишь бы хорошая!—
своим ребятишкам. Для них она первый человек после
матери и отца: учительница, наставница, как ее
называют старые люди.
Долго ребятам расти. Десятки учителей будут их
учить. Многие, может быть, станут большими людьми —
не ты ли, Саша, не ты ли, Вадик? – разъедутся, с
улыбкой будут вспоминать свое детство. «Какая я была
смешная»,—скажет Фима. Она, Марьяна, будет
старушкой, а они вспомнят молоденькую Марьяну Федоровну,
с которой читали букварь и сажали цветы.
...«А Иннокентий Владимирович перестал наконец-то
ходить. Митя что-нибудь ему оказал... Странный Митя,
прилетел тогда, как сумасшедший... Это просто
дружеское расположение: от кого-то что-то услышал Митя,
зашел дать совет. По старому знакомству. А какие мы
знакомые? Столько лет врозь, ничего друг о друге
толком не знаем – а он все-таки пришел дать совет, а я
хочу, чтобы он пришел еще...
Приди, Митя, еще».
Алчен человек. Удивительно, сколько всякой всячины
надо ему для счастья.
Иннокентий Владимирович готовится расстаться с
«Ясным берегом».
После того разговора с Коростелевым он пришел
домой в расстроенных чувствах. Сначала среди чувств
преобладало здоровое возмущение. Он строил планы
борьбы и мести. Завтра же он подаст в партбюро
заявление: «Прошу воздействовать на директора,
допустившего неслыханную выходку» – даже «безобразную вы-
ходку» – даже «хулиганскую выходку». Каково-то
будет Коростелеву объясняться, ведь года нет, как он
получил партийное взыскание, а теперь новое дело —
травля беспартийного специалиста.
И завтра же он, Иконни-ков, пойдет к Марьяне и
потребует, чтобы ноги Коростелева не было в доме.
Писать ли Данилову? Пусть знает, ка<к тут сложились
взаимоотношения. Нет, лучше вот ка<к сделать: написать
письмо старшему зоотехнику треста, совершенно частнсе
письмо, в тоне грустном и лирическом,—что устал сверх
меры, многолетняя напряженная работа сказывается на
здоровье, что-то с сердцем, что-то с нервами, а тут еще,
между нами, со стороны директора непристойные и ди-
ки-е выпады... Старший зоотехник треста пойдет с этим
письмом к Данилову, так будет гораздо лучше: и цель
достигнута, и вроде как не жаловался, только вскользь
упомянул в частном письме.
А вдруг Коростелев возьмет и от всего отопрется?
Свидетелей нет, вполне можно отпереться.
С работы Коростелева все равно не снимут, успел себя
зарекомендовать, несмотря на историю с Аспазией.
Будут их мирить, предложат сработаться.
«Жизни не будет,– подумал Иконников,– он
обозлится и начнет меня всячески топить .и подводить под
монастырь, что называется, и в конце концов
подведет».
«При таких отношениях работать невозможно,—думал
он в середине лочи.– Не разумнее ли, не поднимая
шума, воспользоваться тем предложением Петра Иваныча
и Ивана Петровича и попытаться перейти в облзо?»
Эта перспектива показалась Едруг ему очень
привлекательной: наказать совхоз своим уходом, ускользнуть
от мстительных интриг Коростелева, а попутно —
развязаться с брачными делами.
«Уеду за двести километров и сразу отрезвлюсь.
Зачем мне жениться? Ну, зачем? Еще предложения не сде-
лал, а уже скандалы и неприятности; что же дальше
будет?»
И вместо заявлений и жалоб Иконников сел писать
письмо своему знакомому в облзо – письмо, с которого
началась обширная ведомственная переписка об отпуске
выдающегося специалиста Иконникова из совхоза
«Ясный берег» и о переводе его в областной земельный
аппарат, где его опыт и способности могут быть
использованы в надлежащих масштабах.
– Правильная вещь,—сказал Коростелев Бекише-
ву.—Это он придумал гениально, честное слово! Я бы
на месте Данилова его не удерживал и минуты: в облзо
аппарат большой, должностей много, найдется нашему
кабинетчику штатное сидячее местечко – просиживай
стул в полное свое удовольствие. Будет статистиком,
и, кроме учета, с него ничего не спросится,– и от него
польза, и ему хорошо, так? А мы человека найдем, Бе-
кишев, не сомневайтесь, пусть не с таким стажем, да
помоторнее, подходящего,– живого человека, Бекишев,
найдем!
– Ну,– сказал Бекишев Нюше,– и что дальше?
Она притворилась, ,что не понимает:
– Вы про что именно, товарищ Бекишев?
Он смотрел на нее любопытными глазами и молчал.
Занятная девушка. Подняла тоненькие брови, лицо
невинное и серьезное, а ведь прекрасно знаег, что он имеет
в виду. Кокетка. Уверенности набралась... В работе
неутомима. Большое будущее у нее. Сколько раз он это
видел: живет-живет человек незаметно, будто
особенного от него и проку нет, и вдруг сверкнет и удивит.
Наши люди —они такие.
– Учиться вам надо, вот что,– сказал Бекишев.
– Учиться?—повторила Нюша.—Вы считаете?
– А вы сами разве не считаете? Мне комсорг
говорила – у вас целый план.
Они стояли во дворе. Подняв брови, задумчиво
улыбаясь, она водила по земле хворостинкой. Пусть
поманежится около нее парторг товарищ Бекишев. Пусть по-
уговаривает.
– Я думаю так,– сказал Бекишев.– Нет вам смысла
возвращаться в школу. В области есть краткосрочные
курсы по подготовке .в техникум. За лето пройдете курсы
и сразу в студенты. Через три года – зоотехник. Чем
плохо?
– Да, конечно, не плохо,– протяжно-тоненько
сказала Нюша.—Но только я еще не знаю. Может быть, я
еще надумаю в ветеринарный. И потом, могут быть
планы личной жизни, как вы считаете?
– Замуж, что ли, собрались?
– Все может быть,—сказала Нюша и белыми зуба-
ми откусила кончик хворостинки.
– Слушайте, не стоит,—сказал Бекишев огорченно.—
Доучитесь сперва. Рано вам еще.
– А если чувство с одной и с другой стороны?
– Чувство никуда не денется.
– А если условие есть?
– Подождет!
– Подождет?
– А не подождет – куда же о« после этого-, Нюша,
годится?
– Вот вы какого мнения. Вы, значит, верите в
вечное чувство?
– Верю!—серьезно сказал Бекишев.—И верю в то,
что вы очень стоящий человек и вам учиться нужно. Да
вам и самой хочется. Чего ради вам отказываться от
образования?
Она подняла глаза и смотрела мимо его плеча, в
зеленеющие, солнечные, весенние дали.
– Думайте скорей и пишите заявление!
– Без меня Стрелка снизит удои. Никто за ней не
будет ухаживать так, как я.
– Уж это просто обидно слушать. Я вам слово даю,
что за Стрелкой будет тот уход, к которому она
привыкла.
– А Дмитрий Корнеевич меня отпустит? – спросила
Нюша.
– Отпустит. Я говорил.
«Легко отпускает»,– подумала Нюша.
– Конечно, ему не хочется вас отпускать, – сказал
Бекишев, угадав ее мысль по омрачившемуся взгляду и
краске, выступившей на лице,—ясно. Но я это устроил.
Я убедил его, что это для производства нужно. 'Вы
вернетесь работать сюда, в «Ясный берег». Мы вас никому
не отдадим.
Она закинула голову и засмеялась от удовольствия.
– Еще захочу ли вернуться, вы спросите.
– И спрашивать не буду. Вернетесь. Так пишем,
Нюша, заявление?—Бекишев протянул руку.
– Ну, что мне с вами делать, пишем? – ответила она
и положила свои тонкие огрубевшие пальцы в его
большую спокойную' руку.
У Лукьяныча лучезарное настроение.
Вторая ферма, состоящая на хозрасчете, досрочно
закончила сев. Перевод фермы на хозрасчет – инициатива
Лукьяныча; даже Данилов, любитель хозрасчета,
сомневался^ говорил – рановато. Вот вам и рановато, Иван
Егорыч! Лукьяныч знает, что делает! Первую и третью
я вам не предлагал переводить на хозрасчет!
С кредиторами расплатились, счет в банке свободен
от претензий, директор банка всегда лично выходит к
Лукьянычу и здоровается с ним за руку... А какая
погода! Праздник. Поднимешь глаза от счетов – в
распахнутом окне синь, золото, блеск, медвяный дух льется в
бухгалтерию. Только прижимай бумаги прессом, чтобы
не унес сквозняк, когда откроют дверь.
Хорошо Лукьяяычу. Приплыви к нему золотая рыбка
и спроси, как в сказке: «Чего тебе надобно, старче?» —
А то самое, скажет, и надобно, что у меня есть: жить
на Ясном берегу, царить над финансами совхоза, и чтоб
Пашенька мне варила и пекла своими ручками, и чтоб
люди меня почитали и кланялись мне: придите, Павел
Лукьяныч, проверьте наши балансы, оформите наши
отчеты, а мы вам за это гонорарчик – то, се...
А на берегу стоит новый челн. Лукьяныч его уже
опробовал – хороший челн, устойчивый, нетяжелый,
красота челн. О встрече с ним Лукьяныч мечтает с
нежным томлением. Сегодня он позволит себе уйти с
работы раньше обычного, использовать, так сказать, пару
отгульных часов (у него этих часов тысячи; ввек не
отгулять), сегодня он обещал покатать на челне детвору.
Желающих мноко. Собственно говоря, когда дела
улучшатся, годика через два, почему бы не купить
совхозу моторную лодку – этакий речной автомобиль —
катать детишек, пусть радуются; ну, и для служебных
надобностей... Всё, товарищи, впереди и всё в ваших
руках, а пока что, детвора, вас много, челн один, и
покатаю я тех, кому давно обещано.
Сережа мне вроде внука. Сколько лет просится —
покатай. Марьяша запрещала, а сей год разрешила.
Сергей на седьмом небе, ждет не дождется. Никак
невозможно его не взять... Васька, сосед: ему катанье
обещано за то, что героическим усилием перешел из
третьего класса в четвертый. Мамаша не ждала,
прослезилась от умиления; необходимо наградить Ваську.
Еще есть у меня одна знакомая рыжая красавица.
На полотенце ее водил, когда она ходить училась,—
некая Фимочка, помбухгалтера Марьи Васильевны дочка
и марьяшина ученица. Марья Васильевна давеча
спрашивает: «Павел Лукьяныч, вы же возьмете мою
рыжую?» Какой может быть разговор. Рыжая, да не
поедет?
С другой барышней имею честь быть знакомым
недавно, но она произвела на меня сильное впечатление.
В доме культуры демонстрировалась школьная
самодеятельность, и данная барышня всех затмила как
совершенством техники, так и неутомимостью: танцевала
семь, не то восемь раз, и с шарфиком, и без шарфика,
и на каблучках, и в одних носочках. Надя зовут.
Исключительный успех имела. И что же оказывается —
дочка Тоси Алмазовой, член нашего коллектива. В знак
восхищения вручил шоколадку и обещал покатать на
челне.
Часа за полтора до назначенного времени на берегу
около лукьянычева челна сошлись Сережа, Васька и
Фима.
– Вот эта девочка,—сказал Сережа Ваське по
секрету,– была на елке в совхозной школе, ее зовут Фима.
– Плевал я на девчонок! – сказал Васька довольно
громко.
Сережа не осмелился при нем поздороваться с Фимой;
присел на корточки и занялся мокрым песком. Но он
чувствовал, что поступает подло, и терзался муками
совести. Он придумал хитрость: стал рыть траншею по
направлению к челну, на борту которого, вызывающе
свесив крепкие загорелые ножки, сидела Фима. Сережа,
энергично копая песок, подползал к ней все ближе;
когда подошвы ее сандалий были над его головой, он
сказал:
– Здравствуй.
– Здравствуй,—ответила Фима со своей высоты.—•
Ты что-то совсем не вырос; какой был маленький, такой
и остался.
Сережа понял, что она -оскорблена его подлостью и
мстит ему. Он смиренно пополз обратно вдоль траншеи,
размышляя о том, как невыгодно быть подлым – все
презирают.
– Однако,– сказал Васька после десятиминутного
ожидания,– похоже на то, что старик надул.
Подходила Надя в белой блузке с пионерским
галстучком и в зеленой шляпе с красной лентой.
– С ума он сошел,– сказал Васька.– Сплошные
девчонки. Знал бы, не поехал.
Когда Лукьяныч, с веслом на плече, явился на берег,
ребята сидели понурые, измученные ожиданием,
разуверившиеся во всем на свете. Сережа и Фима кинулись
навстречу Лукьянычу с криком:
– Мы думали, вы не придете!
Посмеиваясь, Лукьяныч достал из кармана часы,
показал:
– Без пяти пять. Условились в пять. Вы тут, небось,
с утра? Без обеда? Ладно, сейчас поплывем. Повторяю,
товарищи, запоминайте: челн – не пароход, нельзя
вскакивать, нельзя наваливаться на борт. Не будете
сидеть смирно – другой раз не возьму. На-ка, держи
весло.
Снимают замок, гремит цепь, усталости как не
бывало, сердца бьются, глаза блестят,—до чего хорошо,
сейчас поедем, до чего счастливый этот мальчишка,
которому дали весло... Только Надя держится томно и тон-
но, она большая, балерина, она выше всего этого.
– Навались, помогай! Эй, дубинушка, ухнем! Раз-
два – взяли!
Каждому кажется, что именно оттого, что он
схватился за борт своими руками и со стоном ударился о
челн своей грудью,– челн тронулся, с тихим шипеньем
тронулся по мокрому песку и пополз к воде.
– Поддай, поддай, богатыри!
Челн на воде.
– Сели.
Девочки у одного борта, мальчики у другого.
– И не забывать лозунг: аб-со-лютно смирно!
За бортом зазмеилась быстрая серебряная вода.
– Водичка, водичка! – скороговоркой сказала Фима
и опустила руку в воду. Надя тоже опустила, визгнула
и сказала:
– Холодная.
Ваське очень хотелось опустить руку в воду, но он не
сделал этого, чтобы девчонки не подумали, что он им
подражает.
Сережа сидел тихий и смотрел на волшебные берега,
плывущие мимо.
А погода была яркая, тревожная – солнце и кучками
в небе густые круглые облака, ветер, налетающий
порывами, солнце печет, а ветер холодный. Все время
дуют холодные ветры, до сих пор нельзя купаться,
купаются только отпетые мальчишки, вроде Васьки;
старики говорят, что настоящее лето начнется после того,
как пройдет проливной дождь с хорошей грозой.
Плыли против течения. Ветер подувал от устья,
плыть вверх было нетрудно. Лукьяныч правил с
осторожной силой.
– Вот я вам покажу одно местечко,—сказал он.
Высоко на берегу росла группа старых осин. Когда
набегал ветер, их серебряная листва струилась, как
вода, и внизу в реке струились их отражения. Галки
кричали в осинах.
– Это местечко?—спросила Фима.
– Нет,– ответил Лукьяныч.– То местечко за
поворотом. Мы там, возможно, причалим, и вы, барышни,
наберете водяных лилий. Я сережину маму туда возил,
когда она была маленькая.
Сережа прислушивался.
– Как ты думаешь,– спросил он у Васьки,– это не
Галя-Галя кричит?
– Еще выдумай, – сказал Васька. – Других галок
нету, кроме твоей.
– Какая Галя-Галя? – спросила Фима.
– Это у него ручная галка была, – свысока
объяснил Васька.—Я ему достал.
– Ее звали Галя-Галя, – сказал Сережа. – Она
улетела.
Он продолжал вслушиваться. Глаза его стали
большими и тревожными. Вдруг весь покраснел, даже уши
покраснели, и с отчаянной надеждой крикнул что было
силы:
– Галя-Галя-Галя!
«Кар!» – громко и явственно раздалось в ответ, и
что-то черное метнулось в серебре осин.
– Галя-Галя! – вне себя крикнул Сережа, вскочил и
бросился к борту, у которого сидели девочки. За ним
бросился Васька. Челн качнулся, хлебнул воды,
ребятишки, как горох, посыпались в воду.
Все это произошло в одну секунду. Лукьяныч и
опомниться не успел. Он сидел один в пустом челне, челн,
успокаиваясь, раскачивался все тише; в осинах кричали
галки.
– Ааах!—сказал Лукьяныч и стал срывать с себя
сапоги. Лихорадочно разуваясь, осматривался: к челну,
вытаращив полные ужаса черные глазенки, по-собачьи
плыла Фима.
– Не сюда! Не сюда! – крикнул Лукьяныч.– К
берегу плыви, тут отмель близко! Челн все одно уйдет!
Фима деловито повернула и поплыла к берегу.
– Молодец! – крикнул ей Лукьяныч и прыгнул в
воду.
Рядом вынырнул Васька, сплюнул, высморкался
левой рукой – правая держала за волосы Сережу.
– К берегу! – сказал Лукьяныч.– Доплывешь?
– Еще чего спросите! – отдуваясь, сказал Васька
и поплыл, гребя левой рукой.
– Где Надя?—крикнул Лукьяныч вслед. 'Васька не
ответил; должно быть, ему приходилось трудно. Лукья-
ныч нырнул, вынырнул метров на пятьдесят ниже,
огляделся: вольно качаясь, перед ним уплывал челн, а за
челном плыла шляпа—течение играло концами лент.
«Шляпу не могло сорвать,– сообразил Лукьяцыч,– она
на резинке, под самый подбородок резинка. Где шляпа,
стало быть, там и голова...»
...Он вытащил Надю на берег посиневшую,
бесчувственную. Стал ей делать искусственное дыханье, – ее
вырвало водой, она стала дрожать, глаза открылись.
Песок под нею размокал, растекался жидкими
струйками... И как она не пошла на дно, не умея плавать?
Может быть, по привычке, бессознательно перебирала
ногами... Эх, танцовать научили, плавать не научили,
воспитатели!
Подошел мокрый Васька. Вдали на берегу виднелись
две убегающие маленькие фигурки – Фима и
Сережа.
– Я их послал домой,– сказал Васька.– Велел, чтоб
бегом бежали. Простудятся еще. Девчонка сама
выплыла...
Лукьяныч смотрел вслед челну. Челн был далеко,—
словно пробка, кружась, уплывала по реке. Лукьяныч
затопал босыми ногами и застонал...
Прежде чем они добрались до города, им навстречу
уже бежали люди: увидели мокрых, испуганных детей,
расспросили их и бросились на помощь. Надю забрали
в больницу. Фиму вместе с Сережей отвели к тете
Паше. Тетя Паша встретила их на углу. Она сама
тряслась, как в лихорадке, но была распорядительна и
говорила твердым голосом. Марьяны не было дома.
Детей уложили в постель, напоили горячим молоком,
обложили горячими бутылками. Лукьяныч отказался от
медицинской помощи, велел тете Паше истопить баню и
купить пол-литра водки.
– Водки! – говорила тетя Паша. – Аспирину лучше
выпей. Никогда не пил, куда тебе пол-литра? Челн —
бог с ним, пропади он пропадом, #вот сапоги-то хорошие
жалко!
Но Лукьяныч ничего не хотел слушать и ни о чем
разговаривать. Кликнул Ваську, велел и ему париться в
бане и пить водку: «Пей, орел!» Вышел из бани
свекольно-красный, лег ь постель и до ночи стонал от
стыда и горя.
В этот день Алмазова с утра не было в совхозе.
Прибыл из Ленинграда станок для черепичного
производства. Совхозный механик, сопровождавший станок,
примчался со станции в панике: железнодорожное
начальство требует освобождать платформу, снимать
станок без промедления; времени дают четыре часа. А как
его, черта, снимешь, когда в нем восемь тонн весу. Ко-
ростелев велел подать грузовик и поехал на станцию с
Алмазовым, механиком и двумя плотниками. Следом
трактор ЧТЗ потянул площадку, заранее изготовленную
для перевозки станка.
Иа запасных путях, за каким-то забором, в закутке,
стоял на платформе станок. Алмазов осмотрел его и
нашел, что иначе не снять, как спустив по слегам. Там же,
в Кострове, одолжили у кооперации бревна и сбили
слеги. Работая впятером ломами, как рычагами, поставили
станок на рельсы и по рельсам подвели к слегам. По
слегам станок перешел на площадку... Скоро сказка
сказывается, да не скоро дело делается – в назначенный
железнодорожниками срок все равно не управились,
только часам к пяти вернулся Алмазов домой.
Ни Тоси, ни детей не было. «И посплю же я
сейчас!»– подумал Алмазов. Есть не хотелось – в
Кострове заправлялись, директор угощал в станционном
буфете. Только воды выпил, свежей, прохладной:
наклонил ведерко и прямо из ведерка пил, долго, жадно.
Разделся, переменил белье, лег на кровать, с наслаждением
распрямил тело – сейчас бы уснул, но вдруг постучали.
Пришел парнишка из стройбригады и принес письмо.
Конверт мятый, на конверте ни марки, ни настоящего
адреса, просто написано карандашом: «Совхоз «Ясный
берег», Алмазову». Парнишка сказал, что письмо принес
еще утром незнакомый человек, велел передать срочно
и только в собственные руки; бригадные ребята
несколько раз забегали к Алмазову, но не заставали.
Алмазов разорвал конверт, прочел...
– Ладно,– сказал он.– Иди.
Когда парнишка ушел, Алмазов перечитал короткую
записку, окончательно все понял и дрожащи-ми руками
стал одеваться.
Какие шутки шутит судьба! Она в Кострове со
вчерашнего вечера, ищет его, зовет повидаться, а он
полдня провел в Кострове, и они не встретились.
Уезжает вечерним поездом. Поезд отходит в
одиннадцать. Сейчас полшестого, не больше. Успею. Увижу.
Был уже за порогом, вдруг заметил, что плохо
надета портянка, сапог трет ногу. Этак через два
километра охромеешь и никуда не дойдешь. Вернулся, надел
портянку как следует. Можно идти.
По той же дороге, по которой он сегодня дважды
проехал на грузовике, в Кострово и обратно, он шел
теперь пешком, солдатским, ровным шагом, выбрасывая
руки.
Он считал, что она и думать о нем забыла.
Уславливались, что будут друг другу писать, до востребования.
Он написал два письма, она не отозвалась ни словечко-м.
Сколько ни справлялся в городе на почте – ничего не
было на имя Алмазова.
А тут позвала: «Извещаю тебя, что я нахожусь на
станции Кострово, проездом, вчера вечером приехала и
сегодня вечерним поездом еду дальше, приходи
непременно, для той цели задержалась на сутки, чтобы
повидаться».
Чтобы повидаться!
«Меня женщина пустила переночевать, так что ищи
меня в общежитии железнодорожников, шестая комната
во втором этаже. Остаюсь любящая тебя...»
Остаюсь любящая тебя. Была и осталась . любящая.
Рана моя вечная, незаживающая! Как же, как же я был
там, в двух шагах от этого самого общежития, в двух
шагах от тебя, и не знал, и не встретились…
Снится, что ли?
В незнакомой, чужой комнате сидит дорогая
женщина, любовь, друг, жена. Она готова в путь: увязанная в
холст корзина у ее ног, черная в розанах шаль
наброшена на плечи. Венцом сияют вокруг лица туго
уложенные косы.
Младенец спит у нее на коленях.
– Сын?
– Сын.
– Сколько ему?
–• Семь месяцев скоро.
– Звать как?
– Егорушка, Егорка. Егорий означает – победитель.
Слов у них мало. Что тут слова. Только смотрят друг
на друга не отрываясь.
– Далеко едешь?
– Далеко. К свекрови.
– Какой свекрови?
–¦ Мужней матери. Она ласковая ко мне. Ребеночка
хочет повидать.
Что ж это такое – бабья подлость или бабья высшая
мудрость?
– Получила отпуск – дай, думаю, съезжу к старухе,
погощу.
– Не гадал уже видеть тебя.
– Надумала повидаться. Соскучилась... Здешняя
хозяйка очень хорошая, в комнату пустила и билет мне
перекомпостировала, якобы я с ребеночком отстала от
поезда... Письма скучные твои.
– Письма что.
– Все-таки пиши иногда.
– А ты?
– Я плохо пишу.
– Ты замечательно пишешь!
– Откуда ты знаешь?
– Записку твою читал.
Она засмеялась:
– Глупый...
И уголком шали смахнула слезинку.
– Ничего, родной, не поделаешь. Трудно, а надо
пережить. Ты молодцом смотришь, загорел, поздоровел...
Твои живы-здоровы?
– Ничего.
– Мой вахтером служит, приспособился к делу. У нас
же на заводе, в проходной. Все помаленьку
образуется...
Стукнули в дверь:
– К поезду выходите, время.
Она встала.
– Эко горе, не покормила. Придется в поезде
покормить. Вот чайник, ты мне наберешь кипятку? Люблю
ездить, а с ребенком хлопотливо все же, особенно летом:
сквозняки.
– Слушай! – сказал он. – Что я хотел тебе сказать?..
Да: я больше не согласен переносить, чтоб ты не
писала. Знать, что ты на свете живешь, и то ладно.
Она поднесла к нему спящего ребенка и строго
сказала:
– Поцелуй его.
Он поцеловал маленькое теплое личико. Судорога
свела горло..,
– Прощай. Пиши веселей. Может, еще удастся
свидеться через сколько времени...
...И поезд ушел.
И вот и все.
Шагай, Алмазов, обратно.
В пути он почувствовал страшную усталость и присел
отдохнуть на холмике у дороги.
Пепельный, светлый вечер лежал над полями. Тихо
качались травинки. Кузнечик трещал. Сиротливо
показалось кругом Алмазову, и сиротой бездомным
почувствовал он себя.
Все люди, наработавшись, идут домой, а ему идти
некуда. Где его дом?
Травинки закачались сильней, ветер донес издалека
мерный стук колес: тах-тах-тах-тах... тах-тах-тах-тах...
Это ее поезд уходит.
«Так нельзя», – подумал вдруг Алмазов.
Жить так нельзя. Одна дорога должна быть у челове-
ка. К одному чему-то надо прибиться, на одном
успокоиться.
И опять стихли травы.
Устал я, понимаешь. Не по мне это.
Выбирать надо.
Устроить душу, устроить жизнь.
Жить надо.
Ночь глубокая, а дверь в доме настежь, женские
голоса разговаривают на крыльце:
– Ты, Тося, не расстраивайся. Еще спасибо скажи,
что так обошлось.
– День-два подержат – и выпишут.
– Да жар-то, сорок и две десятых, – говорит убитый
тосин голос.
– От перепуга жар. От такого перепуга разрыв
сердца может быть, не то что жар.
Что случилось?
– Вот муж пришел, – говорит голос на крыльце, —
успокоит жену. Вдвоем какая хочешь неприятность
легче. Ложись, отдыхай, Тося. Сном нервы
утихомирятся. Этих ребят пока вырастишь – наплачешься с
ними...
Две женские фигуры спускаются с крыльца. Алма-
'зов входит в дом. Горит электричество. Тося сидит в кух-
¦не, положив плечи и голову на стол. Катя в рубашонке
сидит на кровати, смотрит большими глазами. Нади
нет.
– Тося, что такое? Где Надя?
Тося поднимает серое лицо.
– Балерина-то наша... – говорит она и опять
опускает голову на руки.
– Надя утонула, – говорит Катя. – Ее положили в
больницу. У нее сорок и две десятых.
Алмазов садится к столу. Его не держат ноги,
– Постойте. Тося, ты была в больнице?
–• Была, – синими губами отвечает Тося, – так не
пускают к ней. Температуру сказали, а в палату не
пускают. При мне докторша по телефону в область
говорила, какое-то лекарство затребовала, я не поняла.
Что-то они страшное думают и скрывают. Я говорю:
скажите, ведь мой ребенок, я имею право знать! А они
говорят: «Идите, мамаша, домой, завтра выяснится». Голову
бы я себе разбила, если ей не жить! Никого мне нет
дороже Надечки!
Последние слова она прокричала в голос. Прокричав,
зарыдала отчаянно, со стонами и выкриками: «Надечка!
Надечка!»
Алмазов слушал эти крики, они били его по лицу.
Теперь, когда Надя чуть не утонула, когда она больна
(не может быть, чтобы умерла; это тосины страхи; а
вдруг умрет?) – теперь ему, как и Тосе, казалось, что из
всех близких она самая близкая и дорогая; что он был к
