Текст книги "Ясный берег"

Автор книги: Вера Панова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

кабинет, усади, похвали за работу, спроси, как детки, —

он для тебя все сделает. Третий любит, чтобы ты зашел

к нему на .квартиру и откушал его хлеба-соли.

Четвертого надо передать Бекишеву, чтобы тот прочитал ему

небольшую лекцию о текущем моменте. Пятый —

попадаются еще такие – хороших слов не признает, ему

подавай обязательно, слова, которые не для детского

чтения; ты ему пяток таких слов, он тебе в ответ десяток —

удовлетворил душу, получил свою зарядку бодрости и

пошел работать так, что смотреть любо.

Самый трудный человек – Лукьяныч. В детстве

Коростелев считал его добрым стариком и не подозревал,

что у него такой тяжелый характер.

– Лукьяныч, – говорит Коростелев, – дайте тысячу

рублей.

– Куда вам? – спрашивает Лукьяныч.

– Тес подворачивается по случаю, нужно купить.

–• Будьте любезны, пусть они выпишут счет, оплатим

через банк.

– Они хотят только наличными.

– Мало ли чего они хотят! – го>ворит Лукьяныч. И хоть

кулаками стучи, хоть на колени стань – не даст ни

копейки.

– Лукьяныч, – говорит К'оростелев, – дайте пятьсот

рублей.

– Куда? – спрашивает Лукьяныч.

– Сшить попонки для телят. В профилакторий.

– У вас же там одеяла есть.

– Износились. Телятница считает – чем покупать

новые байковые, лучше стеганые сшить. Небольшие: вот,—

Коростел-ев подсаживается к столу Лукьяныча и руками

показывает, какой величины попонки.

– Так. Ну-с, и почему именно эта сумма? Из какого

расчета?

– Считайте. Десять попонок. Берем дешевый матери-j

ал – ситец.

– Берем ситец. – Лукьяныч прикидывает !на счетах.

– Теперь подкладку,

– Подкладку.

– И вату. И сшить.

Лукьяныч перебрасывает костяшки – получается,

действительно, пятьсот рублей.

– А матрасиков стеганых we будем делать телятам? – t

спрашивает он, глядя на счеты.

Корсстелев начинает закипать:

– Если понадобится, сделаем и матрасики.

– Сделать все можно. Только кто утвердит мне

расход? Нет такой статьи по смете.

– По другой статье проведем.

– А вот это – я вам уже сто раз говорил —

финансовой дисциплиной запрещено категорически.

– Когда вам нужно у кого-нибудь вытянуть для

себя...– говорит Коростелев недобрым голосом.

, – Прибавьте: и для наших служащих, – хладнокровно

вставляет Лукьяныч.

– ...тогда вы не думаете, по какой статье это проведут,

скажем, в 'колхозе Чкалова.

– Ас какой стати я буду за них думать? Это пусть

у них голова болит. Я отвечаю за себя. Вы, с вашей

неопытностью и с характером вашим, завтра, может быть, по

случаю цельную домну пожелаете купить, а мне райфо голову

оторвет.

– Вы мне руки связали, – говорит Ко-ростелев. – Я с

вами не могу работать!

– Дмитрий Корнеевич! Я – мать, вы – дитя. Я вас

обязан, где опасное место, взять за ручку и отвести. Вы

знаете, что такое совхозный бухгалтер?

– Если директор не имеет права приобрести паршивые

попоны для телят, – говорит Коростелев, все повышая

голос, – тогда ну вас к чорту, хозяйничайте сами!

– Постойте! Скажите: что такое, по вашему мнению,

совхозный бухгалтер? Знаете, что обо мне сказал один

член правительства?

Как ни взбешен Коростелев, ему все-таки интересно

узнать, что сказал о Лукьяныче член правительства. Он

начинает слушать.

– Член правительства выразился так: главный

бухгалтер, который много лет проработал в совхозе, годится в

качестве главного бухгалтера на лю-бо-е промышленное

предприятие. Вот как мы котируемся. И, собственно, если

посмотреть – наше хозяйство действительно са-мое

сложное...

– Я думал – он лично о вас сказал.

– Нет. До такой известности я не дожил и не доживу.

Матушка ваша достигла известности, вы, возможно,

достигнете, от души вам желаю... а меня даже в книгу

почета никогда не запишут.

– Почему?

– Потому что для этого надо, чтобы не только я, но

каждый человек в совхозе, от директора до тракториста

включительно, проникся чувством финансовой

ответственности; чтобы он умел учитывать свою работу не только

количественно, но и с точки зрения – во что эта работа

обошлась государству. А при социализме гакой постановки

дела мы еще, к сожалению, не добились. Разве что при

коммунизме, Дмитрий Корнеевич, при самом полном и

развернутом коммунизме будет та<, что трактористка тут

тебе и пашет, тут тебе и калькулирует...

– Ладно, – говорит Коростелев, – ближе к делу. Либо

пускай телята гибнут – либо давайте пятьсот рублей.

– И телята не погибнут, и пятьсот рублей не дам, —

говорит Лукьяныч. – А одеяла вы к вечеру получите, хоть

байковые опять же, но зато бесплатно, так и хматушке

передайте вместе с моим почтением.

После работы Лукьяныч идет в детский сад и вместе

с заведующей и кастеляншей производит выбраковку

одеял. Десяток одеял, какие похуже, он списывает по акту

и велит кастелянше снести Настасье Петровне Коростеле-

вой – «вместе с моим почтением». Заведующей детсадом

он говорит:

– Зайдете, я вам выпишу денег на новые одеяла; есть

такая возможность по смете.

И уходит с победоносным выражением, по пути ущипнув

за щечку какого-то малыша и сказав: «Это чей же такой?..

–Ну, играй, играй!»

Его ценят в тресте, потому что он раньше других

бухгалтеров сдает годовой отчет. Рабочие его любят, потому

что он не задерживает зарплаты: что бы там ни было,

Лукьяныч ляжет костьми, но выдаст зарплату точка в

точку пятнадцатого числа.

Вечером того дня, когда Гречка увез Аспазию, в контору

к Лукьянычу зашла Настасья Петроена, телятница.

– Директор не приехал? – спросила она. Коростелев

был ее сын, дома она звала его Митей, а при

посторонних – директором.

– Не видать пока, – отретил Лукьяныч и, встав, при-

дзинул ей стул. – Что ж это вы, Настасья Петровна,

опытный работник, и не уберегли сына от неприятностей.

– Спала на печке, – сказала Настасья Петровна,—

спала и сны видела, и не приснилось мне, о чем они там

сговариваются. Что Марьяша пишет?

– Скоро будет Марьяша. В середине мая начинаются

выпускные экзамены, – в начале июля дожидаем домой.

Теперь, считайте, все наши детки на ногах. Однако удивил

нас нынче Дмитрий Корнеевич. Мы с вами тут с первого

дня, и не бывало такого случая.

– Меркулов бы его простил, – сказала Настасья

Петровна. (Меркулов был заместитель Данилова,

возглавлявший трест в дни войны, пока Данилов был в армии.) —

Данилов не простит. Страшно не любит, чтоб нарушали

порядок.

– Да посудите: если мы телок, предназначенных для

ремонта стада, начнем раздавать направо и налево...

– Молодой, – сказала Настасья Петровна. – Не

видел, как оно все трудно созидалось и как трудно было в

войну уберечь. Он в первый класс пошел, когда начиналась

первая пятилетка. Они с детства привыкли, что там новый

завод пущен, там канал построили, там сто новых МТС;

им кажется, что всегда так было и никакой тут трудности

нет.

– Предлагаешь ему иной раз проявить самую невинную

инициативу, – сказал Лукьяныч с досадой, – в целях

повышения материально-бытового уровня, так он слышать

не хочет. А тут на – такую отмочил штуку, что вплоть

до министерства...

Отворилась дверь, и вошел Коростелев. Он услышал

последние слова Лукьяныча, нахмурился и, не

останавливаясь, прошел в свой кабинет.

– Зайдете к нему? – спросил Лукьяныч.

– Дома поговорю. Расстроенный пришел...

– Ну, а я зайду!—сказал Лукьяныч воинственно.

Он приоткрыл дверь кабинета:

– Можно?

– Да? – спросил Коростелев. Он стоял в шинели и

фуражке, собираясь уходить, и читал рапорты, которые в его

отсутствие были положены ему на стол.

– Дмитрий Корнеевич, – сказал Лукьяныч, – я по

поводу этой телки.

– Деньги за телку поступили на наш счет? – спросил

Коростелев.

– Поступили; но это не имеет значения...

– Только это имеет для вас значение, – сказал

Коростелев.– За политическую сторону отвечаю я. Если вам

мои действия кажутся незаконными – обращайтесь в

прокуратуру.

Энергично запахнув шинель, он вышел. Но едва

захлопнулась за ним громкая, на тугой пружине, дверь конторы,

едва сделал десяток шагов прочь, как его окликнули:

– Товарищ Коростелев!

Его догонял Бекишев.

Бекишев приехал в совхоз в начале года. Небольшого

роста человек, с лицом умным и спокойным, с большим

открытым лбом; прямые (русые волосы гладко зачесаны

назад, и улыбка тихая, серьезная.

Они долго разгова.ри(вали в коростелевском кабинете.

Коростелев смаху стал было говорить Бекишеву «ты», но

тот упорно держался на «вы», – пришлось перейти на

«вы» и Коростелеву. Несмотря на это, с Бекишевым было

легко, просто.

Бекишев рассказал о себе: был на фронте

политработником, до !войны учился в университете, окончил два кур-

са биологического факультета.

– Решил учебу не продолжать?

– – Буду учиться на заочном.

– Трудновато придется.

– Партия велела идти работать.

– Как тебя по имени-отчеству? – спросил Коростелев.

– Бекишев зовите, не выйдет по имени-отчеству, —

улыбнулся Бекишев. И объяснил, что ему трудно

запоминать имена-отчества и потому он всех будет звать по

фамилии и его просит звать по фамилии. Так было, сказал он,

и в университете и в армии.

– Ладно, давай так, – сказал Коростелев и

поправился. – Давайте так, товарищ Бекишев.

– У меня просьба, – сказал Бекишев. – Дайте мне

практически работать в совхозе.

– Найдешь время?

– Найду.

– Это ты правильно, – сказал Коростелев. – Заочный

плюс практика —через три года будешь специалист. На

первой ферме вакантная должность зоотехника, раньше

чем к осени все равно никого не дадут, – приступайте.

– Хорошо, – сказал Бекишев.

И начал работать, обращаясь за советами к Иконникову

и к рабочим. Ему было трудно; выражение серьезной

озабоченности редко сходило с его лица. Только когда

улыбался – исчезало это выражение, и лицо вдруг озарялось

добрым молодым светом.

По рекомендации райкома его выбрали секретарем

партбюро. Коростелев присматривался: работает человек без

звона, а работа видна. Возобновилась партучеба, со-всем

было заглохшая. В общественной жизни оживление, даже

Иконников – и тот включился: читает в красном уголке

лекции.

К Бекишеву приехала жена. Она смуглая, красивая,

смешливая, с проседью в пышных темных волосах. От

паспортистки стало известно, что она на восемь лет старше

Бекишева. По этому поводу возникли разговоры и споры.

Одни находили, что нехорошо, когда жена старше мужа.

Другие считали, что для любви паспортные данные

безразличны. Некоторые девушки высказались в том смысле, что

только молоденьких можно любить и только молоденькие

должны выходить замуж, а пожилая женщина должна

знать свое место. Пожилые возражали: еще что!.. Те же

девушки, когда стало известно, что жена Бекишева была

на фронте медсестрой, сочинили трогательную историю:

эта женщина спасла Бекишеву жизнь, он на ней женился

из благодарности. Так им этот брак казался понятнее, и

они примирились с ним.

Было замечено, что Бекишев с женой живут дружно,

всегда вместе бывают в кино, и когда идут вдвоем по

лице, то она что-то ему рассказывает, смеясь и на ходу

заправляя под меховую шапочку свои пышные волосы, а

он слушает с улыбкой, и глаза у него блестят

по-особенному. Она поступила в городскую поликлинику и через

день ходила на дежурства, а в свободные дни стирала

белье, мыла пол в своей квартире, шила и стряпала —

работала не покладая рук. Это расположило к ней

поселковых женщин, они стали проведывать ее и заводить с нею

сердечные женские беседы. Но когда приходил Бекишев,

то гости уходили, потому что он садился заниматься: на

столе у него стопками лежали тетради и книги, и все

знали, что он заочный студент.

«Он средних способностей человек, – думал о нем Коро-

стелев, – звезд с неба не хватает, все ему трудом дается,

как и мне. Вон как живет: в шесть утра уже на ферме, а

уходит позже всех. И еще зачеты сдает. Работяга, и

честный, и толковый, очень нам подходящ в нашем деле», Себя

Коростелев тоже считал заурядным человеком, но это его

не огорчало: он был уверен, что при большом желании,

напрягши силы, человек самых средних способностей

может добиться чего угодно.

– Вы домой? – спросил Бекишев.

– Да.

– JI вас (немного провожу.

Он nonieii радом. Коростелев посмотрел на него искоса,

сверху вниз, – Бекишев был ростом ниже.

– Ну, вот что, – сказал Коростелев, – если у вас есть

что сказать по данному поводу, то я ©ас слушаю.

Бекишев взглянул серьезно.

– Я не понимаю вашей иронии.

– Я без иронии. И заранее знаю, что вы скажете.

– Я не собирался говорить вообще. Я думал – вы мне

скажете.

– Что скажу?

– За сегодняшний день не меньше двух десятков

человек подошли ко мне и спросили – куда увезли телку.

– Контроль?

– Да, если хотите – да. Коллективный контроль.

– Где же тогда начинается единоначалие?

– Единоначалие в том, что коллектив выполняет ваши

распоряжения, направленные к укреплению предприятия

и к выполнению общенародной задачи.

– Я делаю то, что подсказывает мне моя партийная

совесть.

– Не думаю, что ваша совесть сейчас вполне чиста.

Бекишев говорил очень спокойно, Коростелев – горя-

чась и сдерживая гнев.

– Что же вы предлагаете? Конкретно. Затребовать

телку обратно?

– Нет. Я думаю, это была бы вторая ошибка. Я бы

выступил перед рабочими и честно сознался в ошибке.

Чтобы они поняли, что ошибка произошла Ът... порыва, что ли,

от желания помочь. Это признание повысило бы сихмпатии

к вам и укрепило веру в вас.

– Если директор полностью несет ответственность за

предприятие, – может он управлять так, чтобы нигде, ни

в чем не проявилась его личная воля?

– Этого я не знаю. Никогда не был директором.

Думаю, что для коммуниста на первом месте долг,, а уже па

втором – его личная воля. Без этого ничего не было бы.

И партии не было бы.

– Партия – это добровольное объединение многих

воль во имя единой цели.

– И добровольное подчинение этих многих воль

единому партийному долгу.

Бекишев говорил убежденно. Глаза его заблестели,

лицо стало почти вдохновенным. «Ого! – подумал Коросте-

лев. – В тебе, оказывается, вон какой огонь!»

– Большой у нас с вами разговор получился, – сказал

Коростелев, – да по»вод для него больно мелкий. Не будем

поднимать эту телку на принципиальную высоту.

Бекишев улыбнулся.

– Сама по себе телка как телка, конечно, не стоит того,

чтобы поднимать ее на принципиальную высоту. Почему

волнуются люди? Потому чго речь идет о ценностях,

доверенных нашему коллективу.

Коросгелев остановился и взял Бекишева за плечи.

– Умный человек, – проще, проще. Речь идет именно

о телке. О представительнице зоологического мира,

понимаете? Четыре ноги и один хвост. Мы получили за нее

ровно столько рублей, сколько она стоит. Вчера в совхозе

родилось семнадцать телят, сегодня восемь. Всё. Вопрос

исчерпан. Честное слово, я спешу. Я эту ночь глаз не

сомкнул.

Он решительно попрощался с Бекишевым и направился

домой.

Тося Алмазова не вышла-таки сегодня на работу. Если

и завтра не выйдет – он отдаст ее под суд. Скоро все

сядут ему на голову. Время показать, что такое директор.

В ежовые рукавицы... А что касается телки, то о ней

поговорят и забудут. Подумаешь – злоба дня...

В кухне ждала его мать. Она только что пришла и

сидела на лавке в платке и ватнике, сложивши руки, как в

гостях. Он молча повесил шинель на гвоздь. Сейчас и

мать выскажется.

.– Так и будем теперь хозяйствовать?– спросила она.—

Что имеем, по людям раздадим, совхоз развалим?

Может, и Бральянтовую присватал кому, желающие

найдутся...

– Мама, спать хочу! – сказал Коростелев. —

Самокритику выдавайте на собрании.– И заперся в своей

комнате.

– Иннокентий Владимирович, – спросил он на другой

день, – вы отправили документы в Белоруссию?

– Нет, – ответил Иконников, – не отправил.

– Долго тянете. Надо отправить.

Иконников придвинул листок бумаги.

– Будьте добры, напишите распоряжение.

– Вам устного недостаточно?

– Слишком ответственно, Дмитрий Корнеевич. Без

письменного распоряжения не могу.

Коростелев взял перо и написал размашисто: «Тов.

Иконникову. Срочно. Перешлите документы телки «Аспа-

зия» в колхоз имени Сталина, БССР, как новому

владельцу. Адресовать на имя председателя тов. Гребки.

Коростелев».

– Укажите, пожалуйста, точно: область, район.

– Я же вам дал адрес.

– Здесь, здесь укажите.

Иконников проводил директора озабоченным взглядом.

Кто его знает, этого Гречку, может, он от министра

имеет разрешение. Уж наверно имеет какое-нибудь

разрешение, если отпустили ему телку, не обращаясь к

тресту. Не послать бумаги – могут выйти неприятности...

А если все-таки разрешения нет? Если директор

распорядился самовластно?

Ответственность, ответственность, всюду

ответственность. Никуда не уйти от нее. Сколько раз ему грозила

опасность быть назначенным на директорское место.

Директорское! Это же такая ответственность! Во время

войны, казалось, уже не отговориться, не вывернуться; уже

и броню ему исхлопотал трест, намереваясь посадить

директором в «Ясный берег». Выручила военная

конъюнктура: пригнали коров, вывезенных из Ленинградской

области; приехал директор эвакуированного совхоза,

властный старичок, который ни за что не хотел расстаться со

своей ответственной должностью. К взаимному

удовольствию, старичка оставили директором, а Иконникова

старшим зоотехником. Директор сначала относился к нему

настороженно, а потом убедился, что Иконников не

зарится на его место, и стал относиться вполне благосклонно...

Война кончилась, старичок уехал в Ленинградскую

область, довоенного директора «Ясного берега», после

демобилизации, забрали работать в министерство. Новый

директор, Коростелев, человек кипучий, ни на кого не

сваливает ответственности. За таким директором можно жить,

как за каменной стеной... Но вот нынешний случай: пойди

разберись, как поступить.

Будем рассуждать так: есть письменное распоряжение,

и я, человек подчиненный, обязан его выполнить.

А на всякий случай – не лишне одновременно поставить

в известность Данилова, директора треста.

«Уважаемый Иван Егорович! – пишет Иконников. —

Сегодня Д. К. Коростелев вручил мне следующую

записку...»

Он тщательно переписывает записку.

«Будучи вынужден исполнить это распоряжение,

считаю, однако, долгом довести его до Вашего сведения.

И. Иконников».

Вот так. Теперь, что бы ни было, с него не спросится.

Он чист и перед совхозным начальством и перед трестов-»-

ским.

Досадно, когда такого рода беспокойства нарушают

привычное течение дня.

Самую нелюбимую работу, составление рационов

(нелюбимую потому, что она наиболее ответственная),

Иконников всегда делает с утра. Легко было составлять

рационы до (Войны, когда кормов было в изобилии, склады

ломились от зерна, коровам задавались смеси концентратов,

состоявшие из семи, восьми различных компонентов...

Теперь, уж который год, концентраты выписываются только

лучшим коровам, и то <в ничтожных сравнительно

количествах. Основные корма – сено, солома, корееллоды,

силос. Особенно трудно весной: корнеплоды съедены,

солома осталась только пшеничная, непитательная. Вот тут и

комбинируй.

С рационами покончено. Посветлев лицом, Иконников

открывает свои любимые графленые книги.

Это книги учета. Медленно, смакуя, он записывает в них

цифры удоев и жирности, номера и клички животных,

промеры, сведения о породе и генерации и тому подобные

вещи.

Приезжают (представители из треста, из министерства.

Им нравится старший зоотехник, о.ни привыкли видеть его

на этом месте, у него учет на высоте, немногие хозяйства

могут похвастать таким учетом. Он открывает книги и,

многозначительно подняв брови, сообщает последние

данные о поголовье, удое и племенной работе.

И из уст в уста передается легенда о прекрасном

работнике, совхозном летописце, -которым следует дорожить.

Ну, а когда и с записями кончено, можно развлечься

чело-веку – развлечься, так сказать, в рамках своей

служебной деятельности: придумать еще несколько кличек

для животных. В прошлом году Иконников подбирал

клички на букву «а», в этом году подбирает на «р».

Перед Иконниковым раскрыт словарь. Длинным ^>елым

пальцем левой руки, прямым и сплющенным, как линейка,

Иконников ведет по столбцам сверху вниз, выбирая слова,

которые ему нравятся. В правой руке у него

карандаш.

– Речитатив, – шепчет он, шевеля правильно

вырезанными губами. – Ривьера. Рокамболь. (Ха-ха, это

недурно – назвать бычка Рокамболем.) Ромашка. Рона.

Родится телочка, родится завтра, послезавтра или через

месяц, а ей уж и кличка приготовлена.

– Где Рода?.. Рона. Ромашка. Телка Ромашка.

Ромашка, дочь Рокамболя и Роны. Ха-ха!.. Рулетка. Русалка...

И никакой ответственности, и никто не спросит, почему

Рулетка, почему Русалка; и мирно горит казенная лампа

под зеленым абажуром.

Как и предвидел Коростелев, историю с Аспазией скоро

забыли. Правда, на производственном совещании здорово

покрыли директора, но его на этом совещании не было:

уехал на третью ферму смотреть парники. А потом

внимание людей отвлекли другие события. По всем бригадам

начался сев, продолжался массовый расплод коров, овец,

свиней, разбивали скот на гурты перед выводом на

пастбища, пришла новая электропередвижка для кирпично-го

завода, Брильянтовая разрешилась двойней... Начисто

забыта была Аспазия.

Однажды приехал Коростелев с поля – ему сказали, что

звонил Данилов, хотел говорить с ним лично, будет

звонить еще. Коростелев подождал, звонка в этот день не

было, а назавтра, когда Данилов позволил, Короетелева

в конторе опять не оказалось. Дня через два пришла

телеграмма: «Каком основании продана телка Аспазия

представьте объяснения Данилов». Коростелев заперся в каби-

нете и четыре часа в поте лица сочинял докладную

записку. Отправил заказной почтой, еще часа два

понервничал, а потом все забыл, увлеченный потоком горячих

весенних дней.

Отсеялись в сроки, по календарю, но с парами

провозились до июня. Тем временем обозначились зеленые рядки

на свекловичных и турнепсовых полях, взошел

подсолнух – иди, ухаживай, прореживай, рыхли землю!

После первомайских праздников пришли люди из

колхоза имени Чкалова, и полным ходом начал работать

кирпичный за:вод: кирпичик вам, кирпичик нам, кирпичик

району... На третьей ферме стригли овец, в садах дымили

костры – горели гусеничные гнезда, снятые с деревьев, на

речке стучали топорами плотники – чинили мост,

торопясь чинили мост: скоро по этому мосту совхозное стадо

пойдет на луга.

Вышел окот на луга, а в оставленных на лето скотных

дворах Бекишев и веттехник Толя затеяли генеральную

дезинфекцию: полы и кормушки выносились на солнце,

очищались, обмывались раствором хлорной извести.

Скотник Степан Степаныч взял плужок и перепахал

площадки между дворами. Давно прошли холода и заморозки,

все зеленело, пело, цвело, от соленого пота взмокала

рубаха.

Грянула жара. Где ж дожди? Нет дождей. Сначала

глухо, потом громче и громче пошли разговоры о засухе.

Кто-то получил письмо из Одесщины: там все погорело,

и поля, и огороды. У кого-то сродники в Молдавии: хоть бы

дождинка, пишут, упала с неба!

– А у нас подсолнух – видела? – два листочка

раскрыл, а больше не может.

– Давеча копнул я землю – она вот на такую толщу

сухая...

Коростелев всегда спал крепко, а тут – и на войне этого

не было – стал вдруг просыпаться среди ночи – лоб в

поту.

На каждое облачко глядел с надеждой. Но проплывало

облачко, и опять сияющая, безжалостная синь от края до

края. Только заливным лугам на том берегу нипочем: по

пояс поднялись травы. На зеленых пастбищах беспечно

пасутся коровы, радуясь вкусному обильному корму,

теплу, летней воле. Корова – что понимает...

Ночью Коростелев проснулся – по крыше постукивает

реденько: тук... тук... тук... Дождик?! Прыжком с

постели– к окну, высунул руку: дождик!! Лег и лежал с

открытыми глазами, с нетерпеливо бьющимся сердцем, – да

не постукивай ты через час по капле, как больной,

возьмись по-хорошему!.. Незаметно заснул. Проснулся утром—

барабанит во-всю! За окошком серо, мо-кро, двор в

лужах– то, что надо!

Счастливый, бежал под проливным дождехМ к "поселку.

И в поселке радость, веселые лица, возбужденно звенят

голоса. Женщины подставляют под желоба ведра,

ребятишки босиком бегают по лужам.

– Ну! – говорят люди. – Конец засухе. С нас

началось, от нас во все стороны пойдут дожди. Да, а что вы

думаете? Уже один раз было так в старое время, вот

только не припомнить, в котором году. Так же от нас во все

края пошло дождить, и не было засухи.

Ах, как хочется верить, что не пропали наши труды, не

поруганы наши надежды, что богатый соберем урожай,

что доверху и через верх будут наполнены хлебом все

житницы на советской земле!

Дождь прошел, и его проводили благодарным словом.

Опять засияло солнышко и настали погожие дни.

Пора сенокоса.

Сенокосилки идут по лугам, и травы ложатся волнами,

благоухая. Доброе сено будет в этом году. Добрая

машина сенокосилка, без нее как бы мы управились со своими

покосами? Сколько это косарей понадобилось бы совхозу

«Ясный берег», сколько времени ушло бы на косьбу?

Перестояли бы травы, осыпался бы их медовый цвет, ушли

бы из них соки и ароматы, – что пользы в таком сене?

Добрая, добрая машина сенокосилка!

Но не все измеряется пользой, есть на свете

художество, художество труда. Работу, которую любишь до

страсти, неохотно уступаешь машине. Два человека загодя

готовились к косьбе, точили ручные косы – личные,

собственные косы, такой косой ни с кем не делятся, ни

товарищу, ни жене ее не доверяют. А в день косьбы эти

два человека побрились и постриглись, начистили сапоги,

надели белые рубахи, – сегодня их праздник, праздник

художества, благородного состязания и великой

душевной утехи.

Скотник Степан Степаныч и управляющий первой

фермой Макар Иваныч идут рядом. Диво дивное: шаг их

нетороплив, словно на прогулочку вышли; свободны и легки

движения их рук, и никакого напряжения в плечах, —

непонятно, почему так быстро проходят они прокос, и

почему прокос так широк^ и почему ручейками бежит знойный

пот по их щегольски выбритым щекам. И еще одно

непонятно: Степан Степаныч низок ростом, плотен и

коротконог и в обыкновенной жизни ходит мелким тяжелым

шагом, сгибая колени; а Макар Иваныч длинен, сух и в

обыкновенной жизни ходит шагом широким, медленным,

важным, как подобает администрации. На косьбе же идут

до того в ногу, что кажется – не двое шагают, а один.

Вжик! вжик! вжик! – одновременный раздается звук,

словно не две косы взмахнули, а одна. Это как же? Ведь

не репетировали. Ясно, не репетировали. Такие мастера

не унижаются до репетиций. Так как же?.. А так.

Художество.

Опять пропал смех с лица Тоси Алмазовой. За баранкой

сидела понурая, убитая; уча Коростелева управлять

машиной – он пожелал учиться, – раздражалась из-за

каждого пустяка и начинала несправедливо кричать на

Коростелева, а он обижался и тоже кричал на нее, – не ученье,

а чистое горе...

– Да ты что такая? – спросил он наконец напрямик.—

Что у тебя происходит, Тося?

Большой рот ее дрогнул, на глазах показались слезы.

Ответила стыдливо, шепотом:

– С мужем неприятность.

– Изменяет, что ли?

– Ой, что вы!—даже вскрикнула она. – Он у меня

не такой. Выпивает шибко.

– Ты бы его больше приучала к выпивке, – сказал Ко-

ростелев. – Его бы, как приехал, сразу наладить на

работу, а ты стала водкой накачивать.

– Так ведь обычай, Дмитрий Корнеевич...

– Дурацкий обычай – на радостях обязательно

спаивать человека.

Тося помолчала.

– Секрет какой-то на душе, через него и пьет.

– А ты спроси.

•– Не говорит.

– А я думаю, – сказал Коростелев, – что просто ты

его разбаловала. Денег не спрашиваешь, ответственности

за семью никакой на него не возлагаешь, он и повадился

гулять,– и весь тут секрет.

– Хоть бы дома выпивал,—сказала Тося, – все-таки

постеснялся бы лишнее при детях... А он теперь к

знакомому ходит б колхоз Чкалова, там демобилизованный

приехал, его знакомый, он к нему ходит... Вчера без шапки

пришел. Спрашиваю: где шапка, хоть укажи, как ты

шел, я детей пошлю поискать. А он на меня смотрит, как

будто не понимает, что я спрашиваю...

Длинная слеза пробежала по ее щеке.

– Трудный он мне достался – молчит. Я откровенная,

сразу все чисто расскажу, что у меня в мыслях. А у него

не доищешься.

Они ехали из Кострова в совхоз. Справа завиднелись

постройки колхоза имени Чкалова. Тося затормозила.

– Дмитрий Корнеевич, золотко, – сказала она, —

заедем, а? Может, он вашего авторитета послушается. И

сразу бы его на машине домой.

– А тут он? – спросил Коростелев.

– Тут. Дома не стал кушать, сюда пошел.

Тосины зеленоватые глаза, обведенные темной

каемочкой, с мольбой смотрели на Коростелева.

– Ну давай заедем, – сказал Коростелев.

Они свернули на проселочную дорогу и через десять

минут остановились около какой-то избы. Не стучась, Тсся

вошла; Коростелев за нею. Хозяин сидел у стола и

собирался обедать; хозяйка подавала ему щи. Алмазов лежал

на ла<вке, и по лицу его было видно, что на него сейчас

невозможно воздействовать ничьим авторитетом.

– Вот что вы делаете с людьми!—сказала Тося

хозяйке.

– Мы ему силком в рот не лили, – сказала хозяйка.—

Выпил, сколько пожелал.

– Он у тебя слабый, – сказал хозяин. – Его со второй

рюмки валит. Сердце, что ли, больное. Вот я втрое протиз

него выпил – и кроме аппетита ничего не чувствую.

– Вставай! – сказала Тося и потрясла мужа за руку.

– Не встанет, – сказала хозяйка. – Чего трясти зря?

Подушку ему подложи, и пускай спит.

– Я за ним с машиной приехала,– сказала Тося.—

У него дома свои подушки есть. – Она подхватила Алма-

зова подмышки и силилась поднять.

– Постой, подвинься, – сказал Коростелев.

Он поднял маленького Алмазова и гшнес в машину.

– Ты с ним назад, – сказал он. – Я вас повезу.

Вдвоем они всунули Алмазова в машину и кое-как

усадили. Тося села рядом, поддерживая мужа. Коростелев

взялся за баранку. Поехали.

Тося ехала-ехала молча и вдруг сказала:

– Главное дело: подушку ему подложи, а сама иди.

Видали?

Па станцию Кострово поезд пришел под вечер. От

Кострова до райцентра – тридцать километров

автобусом.

Оказалось, что сегодня автобуса не будет, потому что

он в ремонте. Оказии никакой не было. Марьяна

подняла чемодан на плечо и пошла пешком.

Чемодан был тяжелый, набитый главным образом

книгами: учебниками, методиками – приданое,

полученное Марьяной от педучилища. Нарядов в чемодане было

немного: две блузки да платье из искусственного шелка,

синего с белыми горошками, которое Марьяна очень

берегла.

Она шла ровным шагом, иногда останавливаясь,

чтобы переставить чемодан на другое плечо. Пройдя

километров шесть, она увидела машину, которая, виляя на

ухабах, выезжала по проселочной дороге на шоссе.

Марьяна остановилась.

И машина остановилась. Открылась дверца.

– Давайте сюда, девушка, – сказал мужской голос.

Высоченный человек, согнувшись, вышел из машины

и взял у Марьяны чемодан.

– Митя! – воскликнула она, узнав его. И сейчас же

поправилась: – Дмитрий... не помню отчества.

– Корнеевич, – сказал Коростелев. – Влезай, Марь-

яша.

Она слегка нахмурилась: если она выразила желание