Текст книги "Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь"

Автор книги: Вера Мильчина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Рядом с театрами на Бульварах открывались кофейни и кабачки, тут же появлялись модные лавки, и постепенно Бульвары стали самым «шикарным» местом в Париже. Впрочем, не все их участки имели одинаково блестящую репутацию, не все считались одинаково модными. Вдобавок репутация эта менялась со временем: вначале в моде была юго-восточная часть Бульваров, а затем центр «фешенебельности» постепенно сместился на северо-запад. О том, как это происходило, рассказал Бальзак в очерке «История и физиология парижских бульваров» (1845): «У Бульвара своя собственная судьба. Нельзя было и предположить, чем он станет к 1800 году. Из района, находящегося между Предместьем Тампля и улицей Шарло, где кишел весь Париж, жизнь ушла в 1815 году на бульвар, где располагались Панорамы [Монмартрский бульвар]. В 1820 году она сосредоточилась на Гентском бульваре, а теперь поднимается выше, к церкви Мадлен».

Бальзак даже достаточно точно предсказал будущее, разглядев в Елисейских Полях (которые в ту пору еще только начинали застраиваться) грядущего грозного конкурента Бульваров.

Каждый бульвар имел не только особую репутацию, но и своих завсегдатаев: бульвар Итальянцев был самым роскошным, Рыбный бульвар и бульвар Благой Вести предназначались для более скромной публики. Именно эту специфику разных участков Бульваров точно охарактеризовал Бальзак:

«Начиная от Монмартрской улицы и вплоть до улицы Сен-Дени физиономия бульваров резко меняется, несмотря на здания, не лишенные своеобразия. <…> Уже не заметно изящества у прохожих, хорошо одетые дамы здесь чувствуют себя неловко, художник и светский лев не отважатся показаться в этих местах. С улиц, прилегающих к воротам Сен-Дени, из Предместья Тампля, улицы Сен-Мартен приходит сюда множество людей провинциального вида, совсем не элегантных, плохо обутых, похожих на торгашей; появляются старики домовладельцы, буржуа, удалившиеся от дел; словом, здесь вы попадаете в совсем иной мир!.. В Париже достаточно перейти с одного бульвара на другой, и все меняется. Уже нет смелости в убранстве магазинов, нет роскоши в мелочах, нет богатых витрин, нет всего того, что придает поэтичность бульварам между улицей Мира и Монмартрской улицей. Совсем иные здесь и товары; нахальная лавка, продающая все по двадцати пяти су, выставляет свое недолговечное добро; уже ничто не подстрекает вашего воображения, которое за несколько шагов отсюда непрестанно находилось в возбужденном состоянии. Контраст столь разительный, что ум не в силах с ним справиться; мысли ваши переменяются, и если у вас имеются пятифранковые монеты, вы спокойно оставляете их у себя в кармане».

На бульварах Сен-Дени и Сен-Мартен царили мелкие буржуа, наконец, бульвар Тампля был отдан простонародью и являл собою «пеструю картину блуз, рваной одежды, крестьян, рабочих, тележек – толпы, среди которой чистое платье кажется чем-то нелепым и даже предосудительным». Сделав это замечание, Бальзак продолжает описание той части бульваров, которая начиналась возле театра «У ворот Сен-Мартен»: «Эта зона для простонародья – то же, что и бульвар Итальянцев для хорошего общества. Но она оживляется только по вечерам, ибо утром все здесь уныло, бездеятельно, безжизненно, бесцветно. Зато вечером какое здесь оживление! Восемь театров наперебой приглашают зрителей. Пятьдесят торговок продают с лотков съестное, поставляя пищу народу, который ассигнует два су на хлеб и двадцать су на зрелища. Только здесь вы услышите парижские уличные крики, увидите, как кишмя кишит народ, встретите лохмотья, способные изумить живописца, и взгляды, способные испугать собственника!»

Правда, и на бульваре Тампля работали два заведения, куда случалось заходить даже самым взыскательным парижским гурманам, – «Турецкое кафе» и ресторан «Синий циферблат».

Наконец, участок Бульваров, примыкающий к площади Бастилии, в 1820-е годы был просто-напросто тихой улицей, обсаженной деревьями; здесь прогуливались по преимуществу жители «старомодного» квартала Маре, а фешенебельные парижане забредали сюда лишь случайно. Однако позже этот бульвар (названный в 1831 году именем Бомарше) стал более оживленным: множество парижан стремилось взглянуть на то, как на площади Бастилии в память о Революции 1830 года воздвигают Июльскую колонну (работы шли с 1833 по 1840 год).

Свою особую репутацию имели даже отдельные участки некоторых Бульваров. Самой фешенебельной улицей Парижа считалась та часть северной стороны бульвара Итальянцев, которая начиналась у кафе Риша (на углу улицы Ле Пелетье, то есть у дома 16) и заканчивалась у «Парижского кафе» (на углу улицы Тебу, то есть у дома 24); в эпоху Реставрации она именовалась Гентским бульваром – по названию того бельгийского города, где Людовик XVIII и его двор провели Сто дней правления Наполеона. Именно на Гентском бульваре располагались такие прославленные заведения, как «Парижское кафе», кафе Тортони, Арди и Риша; отсюда начинался пассаж Оперы, ведущий к театру на улице Ле Пелетье. Такова была северная сторона бульвара Итальянцев; напротив, по его южной стороне «никто не ходил, другими словами она не имела никакой цены, ее магазины не привлекали ни арендаторов, ни покупателей, в них торговали без блеска, без чувства собственного достоинства» (Бальзак).

До тех пор, пока обе стороны этого бульвара не сравнялись в глазах парижан в модности и элегантности, разница между ними была для «посвященных» настолько разительной, что современник сравнил ее с разницей между двумя берегами Рейна в Страсбурге: на одном берегу Франция, а на другом – уже Германия.

Не все современники безоговорочно превозносили Гентский бульвар. Л. Монтиньи характеризует его более иронично: «Это короткий участок улицы, куда хороший тон предписывает являться летним вечером, с восьми до десяти часов, дабы глотать пыль, которой многочисленные экипажи, проезжающие по бульварам, одаряют пешеходов с отменной щедростью». Замечание автора относится к 1825 году, когда бульвар еще не имел ни мостовой, ни тротуаров и представлял собой песчаную аллею (плитами вулканического происхождения его вымостили лишь в конце 1820-х годов). Впрочем, ни пыль, ни теснота из-за обилия народа и расставленных вдоль улицы стульев не смущали любителей прогулок. Правда, привычка парижан расставлять стулья на улицах, превращая их в своеобразный зрительный зал, весьма удивляла приезжих иностранцев. Англичанка леди Морган писала в вниге 1817 года: «В Париже стулья приготовлены не только для посетителей городских садов и парков, но и для тех людей, кто просто прогуливается по городу; на улицах, вдоль самых модных бульваров, перед кофейнями и кабачками расставлены стулья, которые можно взять внаем за весьма умеренную цену. Вот вам и вся прогулка модных парижан – посидеть на свежем воздухе».

Китайские бани на бульваре Итальянцев. Худ. Л.-А. Баклер д’Альб, 1822

Стоит отметить, что сдача внаем стульев играла немаловажную роль в формировании парижского городского бюджете: в 1816 году муниципалитет выручил на этом 6650 франков, в 1825 году – свыше 10 000.

На бульварах была особенно заметна склонность парижан к «ротозейству» (к которой мы еще вернемся в главе семнадцатой); писатель Жуи сетовал: «Горе тому, кого неотложные дела вынуждают пройти по бульвару на склоне дня! На каждом шагу ход ему будут преграждать группы горожан: одни взирают, разинув рот, на мальчугана, который кувыркается между двумя горящими свечами, другие толпятся вокруг продавца кельнской воды, третьи слушают шарманку, которая, страшно фальшивя, играет мелодию из “Золушки”, четвертые внимают гадалке, готовой раскинуть карты и нагадать много любви, счастья и денег всякому, кто заплатит ей два су; наконец, пятые любуются девицей, которая, укутав голову грязным покрывалом, поет “Страждет мое сердце…”, сопровождая пение игрой на гитаре. Взгляните внимательно на всю эту толпу, и вы без труда опознаете среди сотни бездельников, которые стремятся развеять скуку, трех-четырех воришек, которые почитают наилучшим способом выяснить точное время кражу чужих часов; между тем десятка два торопливых прохожих поначалу бранят зевак, преграждающих им путь, но в конце концов останавливаются поглазеть вместе с ними».

Название «Гентский бульвар» ушло в прошлое вместе с окончанием эпохи Реставрации, но бульвар Итальянцев (обязанный своим названием, полученным в 1783 году, «Итальянцам», то есть Итальянской опере, располагавшейся в ту пору по соседству, в зале Фавара – там, где ныне располагается опера Комическая) продолжал оставаться местом в высшей степени модным и полным соблазнов. Бальзак пишет: «Как только вы ступили сюда, ваш день потерян, если вы мыслитель. Здесь царствует золотой сон, неотступно влекущий к себе. В одно и то же время вы наедине с самим собой и на людях. Гравюры в магазинах эстампов, дневные спектакли, лакомства различных кафе, брильянты в витринах ювелиров – все пьянит вас и возбуждает. Здесь перед вами самые дорогие и изысканные товары Парижа: драгоценности, ткани, гравюры, книги. <…> С биржевого поля битвы к ресторанам движутся люди, переходя от пожирания фондовых ценностей к поглощению пищи. Кафе Тортони не является ли одновременно и предисловием к бирже, и ее развязкой? Почти все парижские клубы расположены в этих местах; прославившиеся художники, известные богачи и тысячи ножек, имеющих отношение к Опере, проходят здесь; во всех кафе сказочный блеск. Десять театров, включая театр Кóнта, блистают неподалеку огнями. Этот парижский район нанес смертельный удар Пале-Руаялю. Здесь считаешь себя богачом, здесь самого себя признаешь умником, так как трешься среди умных людей. Здесь столько проезжает экипажей, что минутами кажется, будто и ты уже не идешь пешком. Головокружительное движение захватывает тебя…»

Бульвары были не только развлекательным, но и торговым центром Парижа. Здесь располагались большие магазины (называвшиеся в первой половине XIX века «базарами»): «Большой базар французской промышленности» на Рыбном бульваре, «Базар Буффле» на бульваре Итальянцев, «Базар Благой Вести» на одноименном бульваре. Если в эпоху Реставрации торговля предметами роскоши была сосредоточена в основном в Пале-Руаяле, то при Июльской монархии она переместилась на Бульвары. У Сюсса в пассаже Панорам продавали безделушки, ювелирные изделия, фарфор и картины; у Жиру на улице Петуха Сент-Оноре торговали игрушками, бронзовыми статуэтками, роскошными писчебумажными товарами, кожаной галантерей… Именно возле этих магазинов толпилась состоятельная публика перед Рождеством, когда наступало время покупать подарки.

Русские путешественники оставили колоритные описания парижских Бульваров. Например, В.П. Боткин пишет о Париже 1835 года: «Под густыми, высокими вязами, отеняющими обе стороны улицы, бесконечною, светлою цепью тянутся магазины, лавки, кофейные, ресторации, театры; и все это полно народом, кипит жизнью. Зелень, освещенная ярким газом, переливается какими-то серебристыми отливами; местами цепь магазинов и кофейных прерывается, но прелесть картины увеличивается тогда: в этой тени все веселее, смех громче, остроты вольнее, это придает колориту картины еще больше жизни».

Боткину вторит В.М. Строев, приехавший в Париж тремя годами позже: «Бульвары опоясывают Париж, так что следуя по ним, можно обойти кругом столицы. Начиная от собора Св. Магдалины и до самой Бастилии тянутся самые блестящие бульвары, Капуцинов [так у Строева; правильно – Капуцинок], Италиянский, Монмартрский и пр. Это Невский проспект Парижа. Здесь промышленность раскинула свои палатки, богатые магазины; гастрономия усеяла обе стороны улицы тысячью кафе и ресторатёров, мода выводит сюда ежедневно всех гуляк, всех франтов и франтих. Куда бы ни пошел парижанин, он всегда пройдет по Италиянскому бульвару. Самые лучшие, многолюдные улицы, Ришелье, Вивьенн, Монмартр, Лафитт, Шоссе д’Антен впадают в бульвар, как реки в море. Утром видишь на бульварах людей деловых, занятых, с бумагами, портфелями, связками. В пять часов во всех окнах в кафе движение невообразимое. Вечером, с 9-ти часов, начинается гулянье; на тротуаре ставят стулья и садятся глядеть на проходящих; другие прохаживаются и посматривают на сидящих. Толпы спешат в театры, в оперу, в Варьете, в Сен-Мартен, в Водевиль; на бульварах двенадцать театров, которые наполняются народом каждый вечер. Освещение бульваров походит на иллюминацию; все нижние этажи заняты магазинами; в каждом окне горит газ и освещает шелковые материи, шали, золото, бронзу, выставленные в окнах. <…> Разнообразие магазинных выставок, пестрота толпы, беспрерывные истории, открытие интриг, воровства, самые смешные сцены завлекают внимание и заставляют ходить в продолжение нескольких часов без малейшего утомления».

Самое вдохновенное описание Бульваров как символического центра Парижа оставил Бальзак в уже упоминавшемся очерке:

«У каждого столичного города есть своя поэма, которая выражает его, передает его сущность и своеобразие. Бульвары теперь играют ту же роль в Париже, какую когда-то играл Канале-Гранде в Венеции, какую теперь играют Корсо в Риме, Невский проспект (подражание нашим бульварам) – в Петербурге, Унтер-ден-Линден – в Берлине. <…> Ни в какую эпоху, ни у одной нации не было таких видов, таких прогулок и зрелищ, какие дает нам кольцо бульваров, которое начинается у Аустерлицкого моста, доходит до Зоологического сада и кончается у площади Мадлен, а затем ведет к площади Согласия и к Елисейским Полям. <…> Поезжайте верхом на английской лошади, крупной рысью, от площади Согласия до Аустерлицкого моста, и вы за четверть часа прочтете поэму о Париже, начиная с Триумфальной арки на площади Звезды, где оживут в вашей памяти три тысячи солдат, и кончая убежищем Сальпетриер, где живут три тысячи сумасшедших женщин; от Королевской кладовой [на площади Согласия] до Музея [Лувра], от эшафота Людовика XVI, одетого египетским гранитом [т. е. от Луксорского обелиска на площади Согласия], до первого выстрела революции, огонь которого вспыхнул на глазах у Бомарше, убивавшего своими остротами за десять лет до того, как раздался первый ружейный выстрел [дом Бомарше на бульваре, ныне носящем его имя, находился подле площади Бастилии] <…> Вся история Франции, особенно ее последние страницы, записаны на парижских бульварах».

Бульвары сыграли важнейшую роль в формировании новой культурной среды Парижа. Если в эпоху Реставрации в состав светского общества входили прежде всего люди, принятые при дворе, то в 1830-е годы это понятие постепенно приобрело новый смысл: теперь светскими считались те люди, которые проводили время на Бульварах. Журналист Ипполит де Вильмессан писал в 1840 году: «Все, что не было светским, не существовало. А все, что существовало в Париже, каждый день, около пяти часов, имело обыкновение стекаться к Тортони; двумя часами позже те, кто не ужинал в своем клубе или дома, уже сидели за столиками “Парижского кафе”; наконец от полуночи до половины второго отрезок бульвара между Гельдерской улицей и улицей Ле Пелетье был полон людьми, которые порой вращались в разных кругах, но непременно обладали одинаковыми вкусами, знали друг друга, говорили на одном языке и имели общую привычку встречаться друг с другом каждый вечер».

Парижский дом в разрезе. Иллюстрация из книги «Бес в Париже». Худ. Берталь, 1845

Стиль жизни светского общества Бульваров резко отличался от того, который был принят в придворных кругах или аристократических салонах Сен-Жерменского предместья. Бульвар соединял людей разного происхождения: здесь прирожденные аристократы сближались с законодателями мод или людьми, прославившимися на театральном или журналистском поприще.

В 1830–1840-е годы журналист, широко тратящий деньги на развлечения, имел больше шансов стать парижской знаменитостью, чем аристократ, проводивший вечера исключительно в великосветских салонах. И хотя понятие «полусвет», как мы уже упоминали, вошло в обиход позже, во второй половине XIX века, многие завсегдатаи бульваров вели жизнь в этом самом «полусвете», то есть в обществе актрис-куртизанок, уже в 1840-е годы. Чтобы стать «звездами», им не нужны были ни титулы, ни придворные должности; достаточно было одеваться по моде (а порой эту моду создавать), покорять женщин – от светских дам до танцовщиц, печататься в эфемерных литературно-театральных журналах и обедать в роскошных клубах.

При этом многие из «звезд Бульвара» жили вовсе не в аристократических особняках, а в многоэтажных домах, как большинство парижан. Н.С. Всеволожский, попавший в Париж осенью 1836 года, замечает: «Я думаю, нет в свете города, где бы так высоко строили домы, как в Париже: в 6, 7, 8 этажей, и это почти обыкновенно. Заметьте еще, что наш первый этаж называют здесь rez-de-chaussée, а первым называется бельэтаж. Мне случилось, около улицы Святого Антония, насчитать в одном доме 12 этажей! Это чрезвычайно неудобно для бедных людей, живущих обыкновенно в самом верху, где квартиры дешевле. За водою и дровами они должны несколько раз в день взлезать на 200 и 300 ступеней. Каково же это старикам и слабым женщинам? К тому же улицы вообще узки, и солнце никогда не проникает в них от этих колоссальных домов, следственно, и грязь вечная».

Разумеется, в Париже того времени, и в аристократическом Сен-Жерменском предместье на левом берегу Сены, и в модном квартале Шоссе д’Антен на правом берегу, оставалось немало особняков. Однако многие старинные городские усадьбы (особняки с окружавшими их большими садами) уже к 1820-м годам были разделены на участки и распроданы предпринимателям, а те на их месте проложили новые улицы и выстроили многоэтажные дома, которые так любили описывать французские литераторы 1830–1840-х годов.

Дело в том, что представители разных сословий и профессий обычно селились на разных этажах одного и того же дома, который благодаря этому превращался в нечто вроде модели общества в целом. Каждый этаж имел свою репутацию и своих традиционных обитателей. Чем выше располагалась квартира, тем ниже был социальный уровень и благосостояние жильца. Бальзак в романе «Феррагус» (1833) сформулировал это так: «чердаки Парижа – это мозг, блещущий знанием и талантом; вторые этажи – сытый желудок; лавки в нижних этажах – настоящие ноги, здесь толпятся люди гуляющие и люди деловые».

А Поль де Мюссе в сборнике рассказов «Ночной столик» (1832) уподобляет большой парижский дом маленькому провинциальному городку:

«Первый и второй этаж – это своего рода аристократический квартал; именно для аристократов чаще всего отворяются ворота; именно поджидая их возращения, привратник бодрствует полночи. На первом этаже в ходу лайковые перчатки, шелковые чулки и элегантные башмачки. Если во дворе появляются прачка, белошвейка или модный портной, можно быть уверенным, что они явились к жителям первого и второго этажа. <…> Третий и четвертый этаж отданы буржуазии. Здесь лестница метена не так тщательно; здесь к пяти часам пополудни воздух наполняется не слишком аппетитными запахами стряпни; здесь едят на тарелках из фаянса. <…> Жители третьего и четвертого этажей без устали сплетничают о жителях второго и первого. Что же до обитателей пятого этажа и мансард, они злословят обо всех остальных обитателях дома; они пожимают руку привратнику, кланяются горничным, а лакеев именуют “господами”. Они никогда не упустят случая заглянуть в полуоткрытую дверь, они составляют ту болтливую и грубую публику, которая собирается вечерами в неопрятной привратницкой – бирже, куда каждый приносит свои известия, чтобы обменяться слухами с остальными сплетниками».

Привратница, обитающая в каморке на первом этаже, была важнейшим персонажем многоэтажного дома: она знала жизненные обстоятельства всех жильцов; она по собственной инициативе командовала кухарками и слугами, которые обычно жили на верхних этажах; она первой просматривала газеты, которые доставлялись подписчикам.

Это «демократическое» соседство разных сословий и разных бытовых условий, характерное для Парижа, поражало иностранных путешественников. Например, леди Морган в своей книге 1817 года пишет: «Обычай сдавать внаем квартиры даже в особняках, принадлежащих благороднейшим семействам Франции, распространился ныне повсеместно. Сапожник может жить в седьмом этаже того же самого дома, в нижнем этаже которого обитает князь; я своими глазами видела, как высокородная дама, владелица прекрасного особняка на улице Сент-Оноре, выезжает в одном экипаже с буржуа, нанимающим квартиру в ее доме, и они вместе едут ко двору».

Впрочем, уже в эпоху Реставрации эта привычная ситуация начала тяготить парижан. В конце 1820-х годов застройщики предпочитали строить дома не выше трех этажей; заселять более высокие дома становилось затруднительно, потому что богачи с нижних этажей больше не желали жить под одной крышей с неимущими обитателями этажей верхних.

Наличие в многоэтажном доме привратника (портье) также воспринималось приезжими как проявление демократизма парижской жизни и удостаивалось весьма высоких оценок. В 1847 году Герцен писал:

«Парижские квартиры чрезвычайно удобны, в какую цену ни возьмите – от 1000 франков в месяц до 500 в год. Везде зеркала, занавески, мебель, посуда, мраморный камин, столовые часы, кровати с пологом <…> в каждой комнате висит непременно шнурок. Шнурок идет в ложу консьержа, или портье. Портье и вся семья его вечно готовы к услугам постояльцев; в больших домах у них есть помощники. Портье чистит вам платье и сапоги, портье натирает паркет, обтирает пыль, моет окна, портье ходит за табаком, за вином, за бифстексом и котлетами; портье получает ваши письма, в его ложу бросают ваши журналы, ему отдают визитные карточки; портье освещает лестницу в начале вечера и запирает наружную дверь, портье отпирает ее, в какое бы время вы ни пришли, у него горит свеча, вы берете свой ключ, зажигаете ночник и идете спокойно, зная, что вас не ждут. Как портье успевает? <…> Где он спит, когда отдыхает – это тайна; дело в том, что он с своей семьей или с помощником так ловко улаживает свою службу, что он везде, и притом ложа никогда пуста не бывает. Но не опасно ли ему отдать ключ, можно ли положиться на него? – Как на каменную стену».

Проблема жилья была насущной не только для постоянных жителей Парижа, но и для приезжих (как провинциалов-французов, так и иностранцев). На каждого путешественника, прибывшего на станцию дилижансов (а в более позднюю эпоху – на железнодорожную станцию), сразу обрушивались десятки носильщиков и посыльных, которые предлагали «прекраснейшие апартаменты во всем Париже», «превосходнейшие комнаты» и почти насильно вручали приезжему карточки с адресами гостиниц. Впрочем, приезжие, как правило, старались заранее узнать адрес жилья, подходящего именно для них.

По закону и французам, и иностранцам, приезжающим в Париж больше чем на две недели, нужно было оформлять «вид на жительство». В 1821 году французам было выдано почти 22 000 таких документов, а иностранцам – около 12 000; в 1823 году французам – более 30 000, а иностранцам – 16 661. Однако полиция следила за регистрацией не слишком строго (вдобавок полицейские строгости касались скорее бедных рабочих, чем богатых и знатных путешественников), так что в реальности приезжих было, разумеется, гораздо больше.

Л. Монтиньи утверждал в книге 1825 года, что все живущие в меблированных комнатах или гостиницах Парижа пользуются небывалой свободой: если в провинциальном городке всякий новый человек вызывает повышенный интерес, в столице до приезжих никому, включая полицию, никакого дела нет. Постояльцам достаточно записать свое имя и звание в книгу, которую никто не читает, да и запись может быть совсем неразборчивой. «Выполните эту формальность, и вы сможете разгуливать по Парижу днем и ночью, не испытывая ни малейших затруднений до тех пор, пока не кончатся деньги в кошельке».

Авторы «Новых картин Парижа» (1828) утверждают, что в Париже той эпохи насчитывалось около пяти сотен гостиниц; кроме того, в трех сотнях домов к услугам всех желающих имелись квартиры или комнаты (на неделю или на одну ночь). Полицейская статистика дает цифры более внушительные: по данным на начало 1825 года, в Париже имелась 821 гостиница и 2694 заведения с меблированными комнатами; в них могли разместиться одновременно около 50 000 человек. В течение года заведениями такого рода пользовались сотни тысяч приезжих (в 1826 году их было 384 000, а в 1827 году – 342 000). При Июльской монархии число меблированных комнат достигло без малого четырех тысяч, а число людей, живших в них, – примерно 60 000.

Цена меблированных комнат и гостиничных апартаментов зависела от их удобства и величины, от этажа, на котором они располагались, и, наконец, от квартала. В окрестностях Пале-Руаяля всем желающим предлагалось съемное жилье любого качества. В гостиницах на улицах Мира и Гранж Бательер, Риволи и Ришелье обстановка была самой роскошной: мягкие ковры на полу, шелковые и муслиновые драпировки на окнах, огромные зеркала на стенах, чисто выметенные лестницы и предупредительные слуги. Зато и цена на такие апартаменты доходила до тысячи франков в месяц. В гостиницах рангом пониже просторные апартаменты стоили от 250 до 300 франков в месяц. Чем выше располагалось жилье, тем меньше оно стоило. За комнату под крышей постояльцы обычно платили не больше 100 франков в месяц. В пристойной гостинице в районе Пале-Руаяля или Тюильри в середине 1820-х годов брали три-четыре франка за одну ночь.

Холостяки, ограниченные в средствах, селились в пансионах, где получали не только кров, но и стол. Устройство и быт такого «семейного пансиона» во всех подробностях описаны в романе Бальзака «Отец Горио»: семь жильцов знаменитого заведения вдовы Воке платили по-разному: лучшие квартиры (на втором этаже) стоили 180 франков в месяц, самые дешевые – 45; за эти деньги постояльцев еще и кормили.

Более дешевое жилье можно было найти на левом берегу Сены, в Латинском квартале, где бедные студенты, будущие медики или правоведы, снимали комнату за 15–20 франков в месяц. Именно в такой комнате, на пятом этаже гостиницы, расположенной на улице Клюни, поселился герой бальзаковских «Утраченных иллюзий» Люсьен де Рюбампре. Особенно много дешевых заведений с меблированными комнатами было в окрестностях Сорбонны; например, в 1827 году, согласно докладу местного комиссара полиции, их насчитывалось полторы сотни.

Наконец, на низшем уровне находились такие «меблированные» комнаты, где вся мебель состояла из одной-единственной кровати. Другим вариантом была комната с множеством кроватей, где за 50–60 сантимов можно было провести ночь в обществе таких же нетребовательных посетителей – «чуть удобнее, чем под открытым небом или в префектуре полиции» (Л. Монтиньи). Таких «общежитий» было особенно много в рабочих кварталах, например в Рульском предместье, в предместье Сен-Дени, а также в районе Ратуши и в квартале Арси (нынешний третий округ). За 10 франков в месяц целая семья, в том числе многодетная, получала здесь в свое распоряжение душную и зловонную каморку со старой кроватью, тремя шаткими стульями и трухлявым столом. Холостяки платили еще меньше: 6 франков в месяц; но и получали они за это всего лишь кровать в общей спальне (причем число таких жильцов доходило до тридцати-сорока в одной комнате). Вот свидетельство бедного мастерового, который прибыл в Париж в 1830 году и поселился на четвертом этаже дома по улице Ткачества: «В комнате этой имелось шесть кроватей и двенадцать постояльцев. Теснота там была такая, что проход между кроватями шириной не превышал полуметра… Единственный нужник во всем доме, где проживало шесть десятков человек, располагался как раз на нашей лестничной площадке; попасть туда было нелегко, а когда мои соседи по спальне разувались, чтобы улечься в постель, то, уверяю вас, требовалась большая выдержка для того, чтобы не заткнуть себе нос».

Если комната не отапливалась, она стоила еще дешевле, но зато зимой у ее обитателей не попадал зуб на зуб. Более того, даже наличие кроватей постояльцам таких, выражаясь современным языком, «общежитий» было гарантировано далеко не всегда: порой они спали просто на соломе. Подобное жилье было сконцентрировано в кварталах бедноты; разумеется, в квартале Шоссе д’Антен или в Сен-Жерменском предместье эти страшные клоаки были немыслимы.

Впрочем, мастеровым, приехавшим в Париж на заработки, такое жилье сулило и некоторые преимущества; земляки, поселившись рядом, поддерживали друг друга в чужом городе и нередко за те же деньги добивались от хозяина дополнительных услуг, например стирки рубашек раз в неделю, кормежки горячим супом каждый вечер.

Состоятельные путешественники, планировавшие остаться в Париже на долгий срок, нанимали квартиры; к услугам приезжих были как роскошные апартаменты на втором этаже с видом на бульвары, так и крохотные комнаты в пятом этаже на узкой грязной улочке. В придачу к элегантно обставленным квартирам в фешенебельном районе (например, на улице Риволи) полагались лакей, горничная, экипаж с кучером. Жильцы могли договориться с соседним ресторатором о доставке им завтраков и обедов по фиксированной цене, причем еда доставлялась теплой. Знаменитый американский романист Фенимор Купер платил 3000 франков в год за меблированную квартиру на третьем этаже дома на улице Сен-Мор в Сен-Жерменском предместье; эта квартира состояла из передней, столовой, гостиной, кабинета, двух спален и кухни. Писатель считал, что ему очень повезло, поскольку знал людей, которые за такую же сумму получали в свое распоряжение квартирку всего из трех комнат. А с одной американской путешественницы за просторную квартиру с тремя спальнями, столовой, гостиной и двумя комнатами для горничных в верхнем этаже дома на улице Святого Августина запросили сначала 400 франков в месяц, а затем повысили цену еще на 100 франков. Причем на этом ее траты не закончились, поскольку еще 30 франков в месяц пришлось платить привратнику и его жене за уборку квартиры, а 15 франков – слуге, который приносил обеды из соседнего ресторана.

У богатых иностранцев были в Париже свои любимые гостиницы. Поль де Жюльвекур, автор романа «Русские в Париже» (1843), называет три района, которые привлекали русских аристократов своей «фешенебельностью»: улица Риволи, бульвар Итальянцев и улица Мира. Владельцы гостиниц прекрасно знали об этом пристрастии русских путешественников и нещадно обирали приезжих «бояр». В числе гостиниц, где особенно охотно останавливались приезжие из России, Жюльвекур называет отель Мёриса (улица Риволи, дом 228; здесь любили останавливаться также богатые англичане и состоятельные американцы), отель «Виндзорский» (улица Риволи, дом 226), отель «Монморанси» (улица Ла Мишодьера, неподалеку от бульвара Капуцинок), а также гостиницу Террасы, Ваграмскую гостиницу (на улице Мира) и проч.