Текст книги "Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь"

Автор книги: Вера Мильчина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Глава седьмая
Парижанки

Аристократки старые и новые. Самостоятельность парижских женщин. Гризетки и субретки. Лоретки, матюринки, магдалины и «красные шары». Проститутки и хозяйки публичных домов

Все образованные иностранцы, побывавшие в столице Франции, считали своим долгом особо остановиться на характеристике парижских женщин разных сословий, профессий и возрастов.

В начале 1840-х годов В.М. Строев писал о жительницах французской столицы, принадлежащих к высшему сословию:

«Парижанки делятся на несколько классов. Каждый класс имеет свою отличительную физиономию, свой особенный характер; на верхней ступеньке женской лестницы надобно поставить дам Сен-Жерменского предместья. Это жены и дочери старинных, столбовых дворян, настоящие аристократки. Мужья и отцы их остались верными Бурбонам, не присягнули королю Филиппу. Они живут вне нынешнего придворного общества, не мешаются с другими сословиями, и совершенно отделились от остального Парижа. Между ними следует искать истинной, прославленной французской грации и любезности. Они редко показываются на улицах, и то в каретах; шелковое платье легитимистки никогда не встречается с синею июльскою блузою [блузы из грубой ткани, которые носили ремесленники]. Их можно видеть или познакомившись в их домах, для чего надобно пожертвовать всем остальным Парижем, или на выставках и продажах изделий, которые учреждаются ими для разных благотворительных целей. Тут они сами продают свои изделия и показываются толпе, сбирая деньги для разоренных пожарами, бурями, землетрясениями, наводнениями или политическими переворотами. Тщеславие примешивается к благотворительности: они знают, что для них, для их глаз, ручек и ножек покупаются изделия втридорога. <…> Они живут всю зиму в Париже, а к 1 мая [день святого Филиппа и тезоименитство короля] разлетаются, как пташки, по своим поместьям, чтоб не видать народных праздников».

Помимо представительниц старинных дворянских родов, в Париже жили и аристократки, возвысившиеся сравнительно недавно. В их число входили аристократки «имперские» – те, чьи мужья были возведены в княжеское или графское достоинство Наполеоном, и «июльские», поднявшиеся на вершину социальной лестницы только после 1830 года. Последнюю категорию парижских дам выдавал «первоначальный характер происхождения»: по словам Строева, «куда их ни посади, хоть в золотую карету, они все будут прежними добрыми мещанками (bourgeoises)». На их фоне даже имперские княгини и графини выглядели уже прирожденными аристократками.

Стефани де Лонгвиль, автор очерка о знатной даме 1830 года в сборнике «Французы, нарисованные ими самими» (1839–1842), замечает, что если в знатной даме прежних времен благородство было врожденным, не зависящим от наряда и выражалось в чертах, в походке и повадке, в манерах и умении себя держать, то аристократка новых времен кажется, обязана своим высоким положением в обществе «исключительно волшебной палочке некоей феи»; эта фея – деньги, благодаря которым дама носит брильянтовые украшения и кутается в кашемировые шали; стоит отнять у «аристократки 1830 года» деньги, и все ее благородство развеется как дым; карета превратится в тыкву, а расшитое золотом платье – в обноски.

Все парижанки, каково бы ни было их происхождение, отличались удивительной по тем временам независимостью: иностранцы поражались тому, что в Париже можно увидеть женщину, входящую в ресторан или в театр без спутника. В таком большом городе, как Париж, женщины имели все возможности проявлять свой острый ум, свою сметливость; зачастую они выбирали себе занятия, которые в других странах (например, в России) считались неженскими.

Князь Козловский в «Социальной диораме Парижа» писал о парижских женщинах: «В низших сословиях женщина несет на своих плечах все тяготы хозяйства и торговли; она проводит жизнь на складе, в лавке или на фабрике, в кафе или в ресторации. На нее возложена усладительная обязанность вести счет порциям, которые слуги подали посетителям, и весь день она проводит над этими заметами, благоухающими говядиной и жарким. Сам хозяин ресторации предусмотрительно избегает этого увлекательного занятия, но, как бы он ни был богат, не нанимает на место своей жены приказчика. Так обстоит дело повсюду: золотых дел мастер и ювелир точно так же, как пирожник, торговец табаком и владелец кабачка, поручают женам те дела – более или менее неприятные, – какими им недосуг заниматься самим».

Другой наблюдатель, анонимный автор сочинения «Париж в 1836 году», говорит на ту же тему следующее: «Удивительно, как много женщины умеют в торговле помогать мужчинам, как хорошо ведут счеты, какие мастерицы очаровывать покупателя, не выпускать его из лавки без того, чтобы он чего-нибудь не купил. У романских наций мужчины с женщинами часто и во многих отношениях менялись ролями, следы чего еще и теперь сказываются в парижской жизни. Этому много также содействовал оказавшийся в Наполеоново время недостаток в мужчинах; тогда же многие девицы остались беспомощными сиротами, были вынуждены сами пещись о пропитании своем, и торговцы предпочтительно им поручали те занятия, к которым женщина может быть способна».

С этим суждением вполне согласен В.М. Строев, который в конце 1830-х годов наблюдал в Париже следующую картину: «Куда ни погляди, везде женщины: в магазинах, в винных погребах, в трактирах. В театрах они отворяют ложи, берегут плащи, раздают афиши и берут на водку. Они метут улицы, заменяют дворников, даже зажигают фонари на улицах. Когда я увидал в первый раз фонарщицу, в чепчике, фартуке, с длинною светильнею, я остановился и так долго и пристально смотрел на этого невиданного у нас будочника, что она сказала мне довольно неучтиво: passe ton chemin [ступай своей дорогой]. В Париже везде видишь женщин: они ведут счеты и бухгалтерию в конторах и магазинах, несут всю тяжесть первоначального воспитания, служат вместо купцов и продавцов, управляют домами, принимая их на откуп. Многие легкие ремесла, на которые мы тратим дюжих, способных работников, в Париже предоставлены женщинам. Они торгуют на рынках и садках, где у нас заняты мужчины; они зажигают уличные фонари, отворяют в театрах ложи, вместо наших молодых капельдинеров; продают и разносят журналы, вместо наших дюжих разносчиков; метут улицы, чистят тротуары, смотрят за домами в качестве привратниц, вместо наших дворников; служат в трактирах и кофейнях за наших неуклюжих, неловких слуг. <…> Париж уделил женщинам легкие ремесла, а мужчинам оставил тяжелую или головоломную работу. Таким умным примером мог бы воспользоваться и Петербург; но где у нас женщины, знающие бухгалтерию, или способные управлять домом, ведаться с полициею и судами?»

На американского путешественника Джорджа Репелджа, посетившего Париж в 1829 году, произвели сильнейшее впечатление женщины, работающие на бойне. Жена привратника бестрепетно служила ему «экскурсоводом» и демонстрировала все этапы умерщвления и разделки скота. Особенно же поразила воображение американца «прекрасно одетая молодая женщина, в новых башмачках из желтого сафьяна, белоснежных чулках и элегантном платье, которая тут же на бойне с самым безмятежным видом взвешивала на весах сало».

На границе между «порядочными женщинами» и женщинами легкого поведения располагался специфически парижский женский тип – гризетка. Слово это возникло еще в середине XVIII века как производное от «grise» («серая»): в платья из дешевой ткани этого цвета одевались молоденькие девушки из простонародья, занимавшиеся шитьем и не отличавшиеся особенной строгостью нравов. Впрочем, как уточняет Эрнест Депре в очерке из сборника «Париж, или Книга ста и одного автора» (1832), гризетка вовсе не обязательно одета в серое; летом платья у нее розовые, зимой – синие. Гризетки с ранней юности зарабатывали себе на хлеб самостоятельно; они жили отдельно от родителей и не подвергались их строгому контролю (в отличие от девушек из буржуазных семей, не говоря уже о знатных барышнях). Обычно они быстро находили себе возлюбленного или покровителя, а замуж выходили много позже, накопив достаточно денег. Гризетки существовали в Париже давно, но именно в первой трети XІX века их начали воспринимать как особый женский тип, симпатичный и трогательный.

Гризетка. Худ. П. Гаварни, 1839

Наш соотечественник В.М. Строев, посвятивший парижской гризетке несколько проницательных страниц, приводит собственный перевод определения гризетки из французского словаря – «молодая нестрогая швея»; далее он пишет: «Так называют швей, учениц в магазинах, золотошвеек, вообще всех молодых девушек, которые живут ручною работою. Гризетка всегда бежит за делом, но заглядывает в каждое магазинное окно, на чепчики, шляпки и платья; от мужчин отпрыгивает, как серна; перебегает от них на другую сторону, но вообще любит разговоры и объяснения. Она всегда одета просто, сквозь легкий чепчик видна прелестная черная коса; коротенькое темное платье прикрыто чистым передником; тоненькая косыночка едва закрывает мраморные плечи. Гризетки являются на улицах, возвращаясь домой с работы, вечером, а… la nuit tous les chats sont gris [ночью все кошки серы]; все гризетки хороши, потому что свежи, молоды, румяны, смотрят лукаво. Они не выходят замуж; такой уж между ними обычай; выбирают друга и остаются ему верными, пока он их не бросит. Гризетка в двадцать лет начинает думать о будущем и переходит в категорию модистки, если скопила довольно денег на первое обзаведение, или в femme galante, если красота обещает ей продолжительные успехи и победы над мужчинами. Старых гризеток нет; с мыслию о гризетке соединено понятие о молодости, свежести, силе; нет также и дурных гризеток, потому что дурную гризетку просто называют девчонкой».

Эрнест Депре перечисляет профессии гризеток – красильщица, вышивальщица, кожевница, прачка, перчаточница, басонщица, галантерейщица, цветочница, продавщица игрушек, портниха, белошвейка – и «еще множество других ремесел, о существовании которых светские люди даже не подозревают». Журналист сообщает и примерный бюджет гризетки: в среднем она зарабатывает 30 су (полтора франка) в день, что составляет 547 франков 50 сантимов в год. Эти деньги идут на оплату жилья, еды, свечей, угля, воды и прочих жизненно необходимых вещей, но их не хватает на новые наряды и развлечения, поэтому гризетка всегда рада помощи состоятельного друга-ухажера.

Среди французских литераторов укоренилось мнение о том, что гризетка есть создание «самое парижское, парижское по преимуществу». Жюль Жанен, например, утверждал в сборнике «Французы, нарисованные ими самими», в очерке, специально посвященном парижской гризетке, что ничего подобного ей нельзя найти не только «в Лондоне, Санкт-Петербурге и Берлине», но даже и во всех остальных городах Франции. Десятью годами раньше Жанена о том же писал Бальзак в уже упоминавшемся романе «Феррагус» (1833): «Гризетка – порождение Парижа, как грязь, как мостовые Парижа, как вода Сены. <…> Она связана с пороком только одним радиусом и удалена от него в тысяче других точек социальной сферы. Притом она позволяет догадываться только об одной черте своего характера, той, из-за которой ее осуждают; ее прекрасные качества скрыты, она щеголяет своим наивным бесстыдством. Односторонне изображенная в драмах и книгах, где она окружена поэтическим ореолом, она верна себе только на чердаке, ибо в других условиях ее всегда либо превозносят, либо поносят. В богатстве она развращается, а в бедности – остается никем не понятой. Иначе и быть не может! В ней слишком много пороков и слишком много достоинств; она равно способна и наложить на себя руки, проявляя величие своей души, и предаться позорному веселью; она слишком хороша и слишком омерзительна, она превосходно олицетворяет собой Париж; из таких, как она, вербуются беззубые привратницы, прачки, метельщицы, нищенки, частенько – наглые графини, восхитительные актрисы, знаменитые певицы. <…> Она – воплощение женщины, она и ниже, и выше женщины».

Досуг студента. Худ. П. Гаварни, 1839

Жанен описывает «типовые» любовные отношения гризетки. По его словам, гризетка вселяет радостную и бескорыстную любовь в сердца неоперившихся студентов – «полководцев без шпаги, ораторов без трибуны»; всякий юноша, живущий в Париже на скудное родительское довольствие и питающийся надеждами, – покоритель и повелитель гризеток. Совместная жизнь студента и гризетки протекает следующим образом: всю неделю каждый из них трудится на своем месте, зато в воскресенье гризетка откладывает иглу, а студент – книги, и они отдают дань парижским развлечениям. Так продолжается до тех пор, пока студент не женится, соблазнившись выгодной партией и богатым приданым. Тогда гризетка, поплакав, либо влюбляется в другого студента, либо выходит замуж, и вся поэзия ее жизни пропадает…

Феликс Жонсьер (в сборнике «Париж, или Книга ста и одного автора») призывает различать гризеток, обитающих в разных районах Парижа, и напоминает, что трудолюбивые гризетки с Вивьеновой улицы вовсе не похожи на «бесконечно ленивых» гризеток из Люксембургкого сада. Последние всегда уверяют, что только на минуточку вышли из магазина и вот-вот намерены туда вернуться; они всегда имеют при себе работу (как правило, вышивание), но на самом деле «дни напролет предаются под сенью деревьев тому занятию, которое итальянцы называют far niente, то есть сладостному безделию».

С начала 1830-х годов французские литераторы охотно идеализировали гризеток и воспевали их скромную честность и ненавязчивое бескорыстие. Бальзак в новелле «Гобсек» (1830) противопоставил добродетельную гризетку Фанни порочной графине де Ресто. Альфред де Мюссе в новеллах «Фредерик и Бернеретта» (1838) и «Мими Пенсон» (с подзаголовком «Силуэт гризетки», 1845) не просто рисует образ жизни и характер гризеток, но еще и превозносит их самоотверженность и доброту: Бернеретта отказывается от собственного счастья, чтобы не мешать возлюбленному вступить в выгодный брак; Мими Пенсон закладывает единственное платье, чтобы помочь умирающей с голоду подруге.

От гризетки следует отличать субретку – молоденькую служанку в богатом доме, которую Строев характеризует как «пронырливую, живую и хитрую горничную». Русский автор приводит противоположные характеристики двух типов парижанок: «Субретки подвержены строгому надзору, редко выходят из домов, заняты беспрестанно домашнею работою, а гризетки живут как птички, летают куда хотят, уверяя родных, что ходят в магазин, относят работу и проч. Субретки служат поверенными своих барынь, передают записочки, помогают обманывать мужей, сами образуются в школе интриги и принимаются подражать госпожам. Гризетки любят бедняков, простых людей; субретки, видя из-за дверей хорошее общество, становятся горды, ищут молодых людей знатных, богатых; наживаются и выходят потом замуж за какого-нибудь доброго épicier [бакалейщика] или честного concierge [привратника]». Впрочем, Строев описывает и другой вариант судьбы субреток и гризеток: они «не выходят замуж, живут по своей воле, выбирают себе покровителей и в случае размолвки тотчас меняют их на других».

В романе «Блеск и нищета куртизанок» (1838–1847) Бальзак рисует портрет типичной субретки – горничной по прозвищу Европа: «Стройная, с виду ветреная, с мордочкой ласки, с острым носиком, Европа являла взору утомленное парижским развратом, бледное от питания картофелем девичье лицо с вялой в прожилках кожей, тонкое и упрямое. Ножка вперед, руки в карманах передника, она, даже храня неподвижность, казалось, не стояла на месте, столько было в ней живости. <…> Распущенности ее, казалось, не было предела; она, как говорят в народе, прошла огонь, воду и медные трубы».

Однако было бы несправедливо причислять субреток к женщинам, откровенно торгующим собой, – «жрицам любви», которых в Париже было великое множество.

Между прочим, именование этих «падших созданий» составляло отдельную проблему. Посвященный им очерк Таксиля Делора в сборнике «Французы, нарисованные ими самими» называется «Женщина без имени». Делор пишет: «В самом деле, какое имя дать этому типу, столь многочисленному и столь ничтожному, столь поэтичному и столь отвратительному, столь нравственному и столь отталкивающему, этой живой загадке, которую не смогли разгадать ни наука, ни милосердие, ни разум? Еще долгое время эта женщина, воплощение величайшей самоотверженности и беспримерной низости, нежнейшей страсти и подлейшего разврата, будет ускользать от надзора науки, религии и морали; она останется одной из величайших тайн, какие скрывают в себе человеческое сердце и общественное устройство. Рассказывая об этой женщине, лучше никак не называть ее ремесла, настолько сильное отвращение оно вызывает».

Тем не менее как раз для «женщины без имени» в 1820–1840-е годы было придумано несколько имен. Одно из них – femme galante («женщина легкого поведения»). Строев определяет этот тип таким образом: «Это создания чисто парижские; их нет в других столицах. Femme galante бывает или вдова или замужняя женщина, брошенная мужем или получившая разводную, но, во всяком случае, женщина совершенно свободная, не зависящая ни от родительской власти, ни от супружеской. Она выше всего ценит свою независимость и не выходит замуж; но ей скучно жить в однообразии уединенной жизни. Она ищет развлечения в театрах, в маскарадах, в любви; побеждает и сама сдается, не обещая ни вечной верности, ни постоянной любви. Она всегда имеет какой-нибудь небольшой доход, которым живет безбедно; но ей не достает денег на туалет и увеселения. Приятель ее должен уметь доставлять ей средства наряжаться и веселиться, но так, чтоб гордость ее не страдала, чтоб знакомство их не походило на денежную спекуляцию. <…> Она живет для наслаждения; веселится сегодня без мысли о завтра; иногда сидит целый день в нетопленой комнате, одевается перед погасшим камином, но вечером летит в театр, забывает горе, раздает взгляды направо и налево, пленяет мужчин, бесит женщин, возбуждает в них зависть и возвращается домой, в холодную комнату, согретая успехом, зарождающейся любовию, новыми мечтами».

Женщина без имени. Худ. П. Гаварни, 1839

Это именно тот типаж, о котором в начале XIX века говорили: она «замужем в тринадцатом округе» (то есть вовсе не замужем, поскольку до 1860 года округов в Париже было всего двенадцать). Русский литератор, впрочем, сильно преувеличивает бескорыстие парижской femme galante. В реальности эти «хорошенькие женщины, дорого берущие за прокат своей красоты» (Бальзак, «Провинциальная муза», 1843) стремились накопить приличное состояние, чтобы потом выйти замуж не в тринадцатом, а в одном из двенадцати округов. Они легко входили в долги ради того, чтобы жить на широкую ногу, и внешним видом и манерами подражали великосветским дамам.

Тех дам, которых Строев относит к разряду femmes galantes, чуть позже стали называть по-другому: в 1841 году журналист Нестор Рокплан, издатель журнала «Скандальная хроника», ввел в обиход слово «лоретка», придуманное, как чуть позже писал Бальзак, «для того, чтобы дать пристойное название некоему разряду девиц или же девицам того трудноопределимого разряда, который Французская академия, по причине своего целомудрия, а также ввиду возраста своих сорока членов, не сочла за благо обозначить точнее» («Деловой человек», 1845). Название объяснялось тем, что женщины легкого поведения облюбовали для своего местожительства окрестности церкви Лоретской Богоматери (в новом квартале финансистов и художников Шоссе д’Антен). Коллега Рокплана по журналистскому цеху Ипполит де Вильмессан так объяснял появление нового термина: «Необходимость заменить каким-нибудь другим словом старое, подлое и неточное слово “содержанка” ощущалась уже давно, тем более что никаких содержанок давно уже не существует, ибо в наши дни, <…> когда скупость и скаредность сделались общественными добродетелями, никто не решается в одиночку взять на себя содержание кого бы то ни было. Нынче на свете остались одни лоретки».

Журналист Эмиль де Ла Бедольер в книге «Новый Париж» (1860) объясняет, отчего эти дамы селились именно возле церкви Лоретской Богоматери – казалось бы, располагающей к благочестию, а не к разврату: «Женщина легкого поведения постоянно принимает гостей, а гости пачкают лестницу; женщина легкого поведения возвращается домой поздно, устраивает ужины, подчас превращающиеся в оргии, а потом глядь – она уже угорела или выбросилась из окошка; а ведь от этого страдает репутация дома. Однако бывают такие случаи, когда собственникам жилья не приходится привередничать. Откуда брать жильцов, если квартал новый и люди не решаются там селиться? Хозяин трактира, расположенного на проселочной дороге, вынужден открывать дверь каждому, кто в нее постучит. Точно так же поступили и собственники жилья в окрестностях церкви Лоретской Богоматери. Рыцарственные помимо воли, они дали приют отверженным женщинам. А те, однажды обосновавшись в квартале, откуда их шумные и веселые повадки вытеснили добропорядочных тихих буржуа, не пожелали его покидать. С тех пор их бойкая, беззаботная, беспорядочная колония обитает там постоянно. Пополняется она за счет небогатых молодых девиц, которые не хотят трудиться и, однажды согрешив, продолжают вести жизнь грешную. Чтобы получить гражданство в краю лореток, девице нужно, чтобы в нее влюбился человек состоятельный; молодым ему быть не обязательно. Это позволяет ей обставить квартирку, обзавестись шалью из бенгальского или местного кашемира и кое-каким гардеробом. <…> Понятно, что она начинает искать развлечений, а кавалеру ее это приходится не по вкусу, его терпение лопается и однажды дама остается со своим позором, мебелью и гардеробом в полном одиночестве. Тогда начинается для нее жизнь, полная приключений. Диоген расхаживал с фонарем по улицам древних Афин, утверждая, что “ищет человека”. Лоретка вынуждена заниматься тем же, чем занимался греческий философ-киник. Лень и невежество, неспособность зарабатывать честным трудом и отсутствие нравственного чувства толкают ее на панель. Как безжалостно говорят ей в спину рабочие, мимо которых она проходит по улице, ее содержит генерал Макадам [макадам – дорожное покрытие из двух слоев щебня]».

Помимо лореток, в Париже существовали дамы того же разряда, обязанные своими именами другим парижским топонимам. Жак Араго в книге «История Парижа, его революций, его правлений и событий, происшедших в нем с 1841 по 1852 год» (1853) рассказывает, что нашлась некая «чистокровная лоретка», которая перебралась на Новую улицу Матюринцев. За ней последовали некоторые ее товарки, и вскоре в Париже возникла мода на «матюринок»; затем их превзошли в популярности «магдалины» – дамы легкого поведения, поселившиеся на улице Тронше, вблизи церкви Святой Магдалины (Мадлен). И, наконец, последним районом Парижа, давшим приют этим женщинам, стала весьма неприглядная и пользовавшаяся самой дурной славой улица Красного Шара. Девицы легкого поведения, получившие прозвище «красные шары», оказались куда проще и сговорчивее, чем сравнительно изысканные лоретки, матюринки и магдалины: «От лореток сходили с ума, от матюринок впадали в отчаяние, ради магдалин разорялись, а “красные шары” созданы исключительно для любви; они довольствуются малым, довольно повести их в театр на представление мелодрамы».

Бальзак назвал тех же дам «куртизанками» (термин, увековеченный в заглавии его романа «Блеск и нищета куртизанок», 1838–1847). После 1855 года, когда Александр Дюма-сын написал пьесу «Полусвет», быстро получило популярность новое обозначение куртизанок – «дамы полусвета».

Образ жизни и распорядок дня этих красавиц неоднократно становились предметом описаний журналистов и литераторов. Автор «Картины Парижа» (1853) Эдмон Тексье изображает утро «дамы полусвета» (по старинке именуя ее «лореткой»): «Она никогда не поднимается раньше десяти утра; два-три часа после пробуждения посвящены тщательному и полному туалету, в тайны которого посвящены только парижанки: благовонная ванна, нежная и благоухающая пена, миндальные притирания, эссенции – в ход идет все без исключения. Банным процедурам предшествует скромный завтрак, состоящий, как правило, из чашечки кофе со сливками или шоколада, а взявши ванну, лоретка беседует с визитерами – друзьями или поклонниками. Следует заметить, что беседы эти она ведет ни в коем случае не сидя, но раскинувшись на диване либо на тигриной шкуре и принимая самые причудливые позы, способные привести в отчаяние всякого художника, который не обладает мастерством Тинторетто или “шиком” Гаварни».

Дальнейшее времяпрепровождение таких дам описывает Эмиль де Ла Бедольер, который, кстати, подчеркивает, что лореток можно встретить и вдали от церкви Лоретской Богоматери; в поисках приятных и выгодных знакомств они прогуливаются в саду Тюильри, на бульварах и на Елисейских Полях: «Во второй половине дня лоретка красит брови и ресницы, покрывает лицо и плечи рисовой пудрой и умащает руки. Аристократическая белизна и безупречная чистота этих рук призваны свидетельствовать, что никогда в жизни их хозяйка не бралась за иглу, не полола сорняки и не мыла тарелки. Женщина эта, которую вы впервые видите, когда приглашаете пообедать, и которую за десертом уже называете на “ты”, стремится убедить вас в том, что с самого детства была приучена к хорошему тону и прекрасным манерам. На самом деле лишь единицы родились в семьях знатных, но разорившихся в силу некоторых трагических обстоятельств; большинство же принадлежат к низшим сословиям и едва умеют читать. Впрочем, все они выдают себя за благородных дам и нередко даже самовольно приставляют к своей фамилии дворянскую частицу “де”, невзирая на закон, который это запрещает. Если верить им, первый любовник их всегда был по меньшей мере членом верхней палаты парламента: разве иначе они бы отдались ему? Среди тех, с кем лоретки поддерживают сношения, – все сплошь графы, маркизы и дипломаты».

Некоторые женщины были с детства предназначены к тому, чтобы сделаться куртизанками. Это касалось, в частности, девочек из бедных семей, поступавших ученицами в какой-нибудь театр (чаще всего в Оперу). На парижском жаргоне начала XIX века их именовали «крысами» (les rats); развратники брали их на содержание и «готовили для порока и бесчестия» (Бальзак, «Блеск и нищета куртизанок»).

Судьба куртизанок-лореток складывалась по-разному. Если верить Ла Бедольеру, за двадцать лет из сотни лореток, проживавших возле площади Бредá (то есть как раз возле церкви Лоретской Богоматери), семнадцать умерли в молодом возрасте от чахотки и прочих тяжелых болезней, восемнадцать сделались «официальными» проститутками (занесенными в полицейские реестры), еще восемнадцать нанялись в услужение к представительницам предыдущей категории. Шесть лореток стали своднями; восемь – компаньонками и дуэньями начинающих лореток; шесть – служанками; три – выщипывательницами волос; две женщины занялись предоставлением стульев напрокат; девять – торговлей модными вещами; четыре эмигрировали в Австралию или в Калифорнию; три накопили денег и уехали в деревню; две вышли замуж за иностранцев, две – за французов; одна сделалась ясновидицей и зарабатывает деньги предсказаниями; пять женщин заперты в лечебницу для умалишенных; пять покончили с собой от нищеты, одна – от несчастной любви.

Проституток отводят в полицию. Худ. Ж.-А. Марле, ок. 1825

Ниже всех в иерархии женщин «легкого поведения» стояли проститутки – «несчастные, совершенно погибшие создания», поведение которых парижская полиция пыталась контролировать и упорядочивать. В.М. Строев описывает положение дел, сложившееся к 1839 году: «Прежде они [проститутки] расхаживали по всему Парижу, останавливали прохожих. Префект полиции принял против них самые строгие меры. Теперь они могут ходить только с семи часов вечера до одиннадцати, по одной стороне улицы, около своего дома; не смеют останавливаться и разговаривать. Они одеваются очень хорошо и богато, по модным картинкам, но дерзки, неприличны, грубы, неучтивы; смеются над проходящими и нередко оскорбляют дам язвительными словами».

Первые попытки составить реестр парижских проституток восходят еще к XVIII веку, но систематически префектура полиции стала разыскивать и регистрировать их лишь в эпоху Реставрации. Вначале в списки заносили только девушек от 18 лет и старше (впрочем, в тех случаях, когда девица не имела никаких документов, установить ее истинный возраст было крайне трудно). В 1828 году планка снизилась до 17 лет, а при Июльской монархии – до 16. Девочек моложе 16 лет либо отправляли домой (если была надежда, что они еще могут исправиться самостоятельно), либо помещали для перевоспитания в тюрьму Маделонет или Сен-Лазар.

Благодаря полицейским ведомостям известно, что в 1816 году в Париже было около 2000 официально зарегистрированных проституток, в 1830 году – около 3000, а к 1832 году это число достигло 3500. Такие данные приводит врач Александр Паран-Дюшатле, выпустивший в 1836 году объемистое исследование «Проституция в городе Париже».

За 15 лет, с 1816 по 1831 год, полиции удалось зарегистрировать 12 707 проституток, из которых абсолютное большинство (12 201) были уроженками Франции; кроме них в списках значились 18 американок, 11 африканок и 2 уроженки Азии, а все остальные иностранные подданные были уроженками европейских стран; особенно много девиц (59) прибыло во Францию на заработки из соседней Швейцарии. Официально зарегистрированных русских проституток в Париже было всего две. Среди французских проституток немалую долю составляли провинциалки, привезенные в Париж и брошенные любовниками. Согласно Парану-Дюшатле, многие из женщин, которых полицейские зарегистрировали как проституток, трудились на фабриках или в мастерских, но зарабатывали там слишком мало и потому были вынуждены торговать собой.

Тот же автор сообщает множество весьма колоритных деталей из жизни проституток. Например, они перенимали у любовников-солдат обычай делать татуировки с именами возлюбленных, размещая их на груди или на руках выше локтя – так, чтобы в обычное время татуировки скрывала одежда; часто им приходилось сводить надписи, чтобы заменить одно имя на другое.

Не менее любопытен перечень прозвищ, которые проститутки для себя выбирали. Девицы низшего разряда предпочитали вульгарные «псевдонимы», такие как Крысенок, Красивая Ляжка, Хорошенькая Ножка, Косолапая, Милашка и т. п. Проститутки более высокого пошиба охотно заимствовали имена из любовных романов или модных опер: в ход шли такие звучные прозвища, как Аманда и Памела, Мальвина и Пальмира, Лодоиска и Дельфина, Сидония и Аспазия, Флавия и Армида.