Текст книги "Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь"

Автор книги: Вера Мильчина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Разумеется, на самом деле публичных женщин в Париже было гораздо больше, чем значилось в полицейских списках (по данным префекта полиции д’Англеса, в 1821 году в них попали от силы две трети парижских проституток). На учете в полиции не состояли, например, многочисленные горничные или актрисы, которые между делом посещали меблированные комнаты (фактически – дома свиданий) и приводили туда своих кавалеров. Разумеется, взять под контроль таких независимых «женщин без имени» было трудно, и неофициальные очаги разврата процветали. И хотя законы, принятые еще в конце XVIII века, запрещали хозяевам гостиниц впускать проституток, на практике закон этот не исполнялся. Паран-Дюшатле замечает: «Во что превратились бы наши улицы, площади и перекрестки, хуже того, наши собственные дворы, если бы толпы проституток были вынуждены проводить там ночь, – а ведь это было бы неизбежно, когда бы удалось изгнать их из тех меблированных комнат, где они ночуют ныне!»

Некоторые «незарегистрированные» жрицы любви в гостиницах не нуждались. Паран-Дюшатле предлагает такую их классификацию:

1. Женщины легкого поведения (femmes galantes). Они одеваются и держатся как самые обычные женщины, но умеют дать понять мужчинам, которые ими заинтересовались, что готовы оказать им благоволение у себя дома за определенную, причем немалую плату.

2. Хозяйки веселых домов (femmes à parties). Они не только хороши собой, но и умны и образованны; они также принимают гостей у себя дома, причем для начала устраивают обеды и вечера с разорительной карточной игрой. Затем они предоставляют гостям куда более интимные услуги, так что нередко вечера и ночи превращаются в настоящие оргии. Полиция знает о деятельности этих обольстительниц, но не имеет доказательств для предъявления им обвинений в проституции.

3. Женщины из мира театра (femmes de spectacles et de théâtres). Их также нельзя официально причислить к проституткам, так как они имеют жилье, платят налоги и внешне соблюдают правила пристойности, но это не мешает им быть на содержании у мужчин.

Среди официально зарегистрированных проституток также можно было выделить разные разряды: те, кто заигрывает с мужчинами на улицах, те, кто зазывает их к себе, высунувшись в окно, и те, кто принимает клиентов на известных квартирах.

Возможна и другая классификация проституток: одни и жили, и работали в публичных домах; другие зарабатывали самостоятельно. Некоторые из таких самостоятельных проституток снимали более или менее приличное жилье, другие ютились на чердаках, в самых неприглядных трущобах; впрочем, все они, если были зарегистрированы в полиции, получали там карточку, на которую врачи заносили результаты их осмотров; отсюда их прозвище – «девки с карточкой» (filles en cartes). В отличие от них, проститутки, жившие в публичных домах, получали номер в списке, который вела хозяйка заведения; поэтому они назывались «девками с номером» (filles en numéro). Только что поступившие в заведение «девки с номером» поначалу работали без жалованья, как своего рода ученицы; другие, более опытные имели право на определенную часть той суммы, которую платил клиент.

Наконец, работали в Париже также «шлюхи для солдат» и «шлюхи у застав»; все они обитали по соседству с казармами, не были занесены ни в какие полицейские реестры, не проходили медицинского обследования и потому часто были разносчицами дурных болезней. В 1835 году было задержано около 600 таких проституток, и оказалось, что треть из них больны (тогда как среди жриц любви, находящихся под надзором полиции, больна была только каждая пятидесятая).

В эпоху Реставрации центром продажной любви служил Пале-Руаяль, где посетитель, как пишет Ф.Н. Глинка, подвергался «опаснейшему испытанию»: «Являются сотни прелестниц, иные из них в самом деле прелестны! Тут есть живые, веселые, томные, печальные или вовсе равнодушные красавицы. Иные одеты богато, другие просто, те с великою тщательностию, эти небрежно, а большею частию они только полуодеты! <…> Все, что может представить себе человек с самым развращенным сердцем в сладострастных мечтаниях, все, что только может изобрести скотская чувственность в преступных заблуждениях своих, исполняется тут на деле!»

Эротическая атмосфера Пале-Руаяля в эпоху Реставрации выразительно описана Бальзаком в «Утраченных иллюзиях» (1837–1843): «Поэзия этого ужасного базара приобретала блеск с наступлением сумерек. Со всех смежных улиц во множестве приходили и съезжались девицы, которым разрешалось прогуливаться тут безвозмездно. Со всех концов Парижа спешили туда на промысел публичные женщины. Каменные галереи принадлежали привилегированным домам, которые оплачивали право выставлять разодетых, точно принцессы, девок между такой-то и такой-то аркадой и в определенном месте в саду, тогда как Деревянная галерея была свободной территорией для проституции, и Пале-Руаяль в те годы называли храмом проституции. <…> Девицы одевались в манере, теперь уже вышедшей из моды: вырез платья до середины спины и столь же откровенный спереди; придуманное ради привлечения взоров затейливое убранство головы: в духе нормандской пастушки, в испанском стиле, кудряшки как у пуделя или гладкая прическа на пробор; белые чулки, туго облегающие икры, и уменье, как будто нечаянно, но всегда кстати, выставить ногу напоказ, – вся эта постыдная поэзия ныне утрачена. <…> В этом было нечто страшное и разгульное. Блистающая белизна груди и плеч сверкала на темном фоне мужской толпы и создавала великолепное противопоставление. Гул голосов и шум шагов сливались в сплошной рокот, доносившийся до самой глубины сада, подобно непрерывной басовой ноте, расцвеченной взрывами женского смеха и заглушаемой изредка выкриками ссоры. Люди приличные, люди самые выдающиеся соприкасались здесь с людьми преступного вида. Это чудовищное сборище таило в себе нечто возбуждающее, и самые бесчувственные испытывали волнение».

В кордегардии. Худ. Ж.-А. Марле, ок. 1825

В Пале-Руаяле было особенно много публичных домов, действовавших под видом лавок; формально такие заведения нельзя было счесть борделями, однако клиенты прекрасно понимали, куда идут. Иногда условным знаком были выставленные в витрине сосуды с разноцветной пудрой или вазы с живыми цветами; порой окна таких лавок были занавешены полупрозрачными тканями, а порой и сами девицы стояли на пороге с весьма недвусмысленным видом. По свидетельству одного из современников, в Пале-Руаяле была такая модная лавка, где у каждой из «продавщиц» волосы были украшены лентой определенного цвета; покупателю достаточно было заказать доставку ткани этого цвета, чтобы в назначенный час получить в свое распоряжение не только ткань, но и очаровательную особу, пожаловавшую с товаром по указанному адресу.

«Прелестниц» было немало и в игорных заведениях; они уделяли особое внимание удачливым игрокам и порой держались так светски, что вводили в заблуждение неискушенных иностранцев. Так, американец Джон Сандерсон поначалу принял красоток, встреченных в игорном доме Фраскати (на пересечении улицы Ришелье и Монмартрского бульвара), за дам из высшего общества. Он понял свою ошибку, только когда при прощании получил от них карточки с вполне определенными предложениями услуг и подписями, выдававшими их профессию: «мадемуазель Аделаида», «мадемуазель Эмильена», «мадемуазель Розалия».

В Париже попадались места, где проституток было совсем мало (например, на острове Сен-Луи, согласно документам полиции, их не встречалось вовсе). Напротив, в других районах от этих девиц, что называется, не было отбоя; это касается, например, острова Сите, который в то время вообще пользовался очень дурной славой: там находили пристанище воры, бандиты, беглые каторжники.

Обстановка в публичных домах тревожила власти еще при Империи, когда впервые были приняты меры для ее оздоровления. Так, в 1811 году префект полиции Пакье издал ордонанс, предписывающий закрыть все публичные дома, где не соблюдаются элементарные правила гигиены. Отдельный пункт запрещал двум проституткам пользоваться одновременно одной кроватью. Несколько позже, уже в начале 1820-х годов, было запрещено открывать публичные дома рядом с храмами, дворцами, государственными учреждениями, школами и некоторыми гостиницами. Последнее правило было принято ради того, чтобы избежать трагикомических недоразумений: прежде не раз случалось так, что иностранцы, снявшие апартаменты в благопристойном отеле, ошибались дверью и оказывались в гнезде разврата; известны и противоположные случаи, когда пьяные жильцы ломились в обычные меблированные комнаты, принимая их за бордель. По закону публичные дома должны были отстоять от церквей, дворцов и школ не меньше чем на сто шагов; если же девицы заманивали клиентов на улице, дистанцию следовало увеличить.

Представители разных ветвей парижской власти по-разному смотрели на скопление публичных домов в одном и том же квартале города. Комиссары полиции, отвечавшие за порядок в таком квартале, были решительно против, так как обилие проституток гарантировало им постоянные хлопоты. Напротив, городская администрация ссылалась на сложившуюся испокон веков традицию открывать множество подобных заведений в бедных кварталах (например, на острове Сите). Вдобавок парижские власти считали, что легче осуществлять контроль над публичными домами, расположенными поблизости один от другого, чем над заведениями, разбросанными по всему городу. Кроме того, по логике администрации, не следовало открывать публичные дома в богатых кварталах, где они составляли бы разительный контраст с роскошными особняками.

В реальности публичные дома действовали не только на острове Сите (где контролировать их было особенно легко, поскольку рядом располагалась префектура полиции), но и в центральных кварталах правого берега (в частности, на улице Сент-Оноре и в Пале-Руаяле). Между тем жившие здесь состоятельные люди тяготились столь беспокойным соседством.

Проблему для властей составляли и гостиницы, куда клиентов приводили женщины, не числившиеся в официальных списках проституток. Городская администрация предложила оригинальное решение этой проблемы: в каждой из таких гостиниц должны были постоянно проживать две проститутки, зарегистрированные в полиции; в случае беспорядков они становились надежными свидетельницами; кроме того, их присутствие служило предлогом для посещения гостиницы врачами и инспекторами. Однако реализовать этот замысел было непросто: в 1823 году, например, в 150 неофициальных домах свиданий, известных администрации, проживало лишь 48 «официальных» проституток.

Вообще в Париже возникало множество проектов, призванных упорядочить деятельность проституток. Так, в самом конце эпохи Реставрации некий домовладелец с улицы Скотобоен Сент-Оноре (то есть из квартала, занимавшего одно из первых мест по числу проституток) предложил префекту полиции Дебеллему ввести особую униформу для этих девиц. Он восклицал: «Если честные труженики, кучера фиакров или кабриолетов, носят форменную одежду, отчего бы не потребовать того же от уличных девок?»

Проект этот, разумеется, никто осуществлять не стал, тем более что сами девицы все слухи о новациях подобного рода воспринимали в штыки. Но администрация упорно добивалась того, чтобы проститутки появлялись на улице в пристойном виде (с покрытой головой и плечами) и не слишком привлекали к себе внимание. Паран-Дюшатле замечает: «Идеала мы достигнем тогда, когда мужчины, и в частности те мужчины, которые ищут общества публичных девок, смогут отличать их на улице от порядочных женщин, но эти последние и тем более их дочери узнать в них проституток не смогут, а если смогут, то лишь с большим трудом».

Между тем иностранцев, приезжавших в Париж, поражало именно то обстоятельство, что уличные девки нисколько не смущаются своего ремесла и ведут себя так уверенно, что их нетрудно спутать с порядочными женщинами. Американский дипломат Генри Викоф отмечал, что проститутки «держатся с той же непринужденностью и с тем же изяществом, что и все прочие женщины, окружающим же и в голову не приходит смотреть на них с презрением, обращаться с ними грубо или упрекать их в том образе жизни, какой они ведут». Впрочем, иностранцы не меньше удивлялись тому, что ремесло проституток в Париже регламентируется властями точно так же, как, например, торговля спиртным.

Официальная регистрация требовалась не только проституткам, но и хозяйкам публичных домов. Сначала они должны были подать письменное прошение на имя префекта полиции. После этого чиновники префектуры запрашивали у квартального полицейского комиссара сведения о просительнице и о здании, где она намерена обосноваться. Проверяли, была ли кандидатка судима, занималась ли в прошлом проституцией (в этом случае ее посылали на осмотр к врачу). Если ничего порочащего не обнаруживалось, то просительнице выдавали бумагу, где указывали число проституток, которых она может содержать в своем заведении. Каждую новоприбывшую девицу хозяйка борделя должна была не позднее чем через сутки зарегистрировать у помощника полицейского комиссара, занятого надзором за нравами. Некоторые девицы, жившие в публичном доме, полностью зависели от его хозяйки, другие обитали в ее доме на правах пансионерок и могли действовать самостоятельно. Проституток первого разряда врач регулярно осматривал непосредственно в заведении, а пансионерки были обязаны регулярно (раз в месяц) посещать врача в специальной бесплатной лечебнице (диспансере) на улице Креста в Малых Полях; проституток, которые манкировали такими посещениями, врач имел право направить на принудительное лечение.

На содержание диспансера и на выплату жалованья полицейским инспекторам, надзирающим за девицами легкого поведения, требовались деньги. С этой целью с середины XVIII века с проституток взимался налог. Однако злые языки утверждали, что полицейские тратят его не столько на лечение проституток и надзор за ними, сколько на собственные нужды. Чтобы положить конец подозрениям, префекты полиции с начала эпохи Реставрации пытались добиться от городской администрации отмены налога на проституток и субсидирования специальных лечебниц из городского бюджета. Префект полиции д’Англес подавал такие прошения в 1817, 1819, 1822 годах, однако получал отказы. Ему отвечали, что суммы, взимаемые с «жриц любви» (3 франка в месяц с «самостоятельных» проституток, 12 франков в месяц с хозяек публичных домов), являются, в сущности, не налогом, а платой врачам за их профессиональную деятельность. Только в 1828 году префекту полиции Дебеллему удалось добиться от парижской администрации выделения 75 тысяч франков на медицинское обслуживание проституток, что позволило отменить налог. Впрочем, полиция по-прежнему имела право взимать денежный штраф с проституток, избегающих медицинского осмотра, и с хозяек публичных домов, нарушающих установленные правила (либо подвергать их аресту от 24 часов до 8 суток). Инспекторы полиции в конце месяца получали от врачей список проституток, не явившихся на обследование, и принимались их разыскивать (район города, в котором каждому из инспекторов предстояло заниматься поисками, определялся по жребию). Девиц, уклонившихся от медосмотра, набиралось до четырех сотен в месяц.

Женщины в тюрьме. Худ. И. Поке, 1841

Хозяйки публичных домов, желая избавиться от надзора полиции и от необходимости платить налоги, нередко шли на хитрости. Они заявляли в полицию, что отказываются от прежнего ремесла и открывают меблированные комнаты, а затем поселяли у себя тех же проституток и продолжали зарабатывать на их ремесле уже неподконтрольно. Содержание публичных домов было весьма выгодной деятельностью; как правило, хозяйки этих заведений уходили на покой, обеспечив себе от 5 до 25 тысяч франков годового дохода; свое «дело» они могли продать за громадную сумму – от 40 до 60 тысяч франков.

Тайная проституция процветала также в разнообразных кабаках и винных лавках – повсюду, где имелась хотя бы одна отдельная комната, которую хозяин мог на время предоставить девицам и их клиентам. Тайные проститутки представляли большую опасность, поскольку зачастую были больны венерическими заболеваниями, но не желали ложиться в больницу; однако все попытки полиции пресечь их деятельность оставались тщетными.

Чрезвычайно опасными считались и проститутки, которые завлекали клиентов прямо на улицах, в частности возле театров на бульварах. Как правило, они действовали не в одиночку, а большими компаниями – до сотни человек. Девицы перегораживали дорогу обычным прохожим и тем самым помогали карманным воришкам. В первую очередь от скоплений проституток страдали торговцы: какая порядочная женщина остановится взглянуть на витрину или зайти в лавку, если у дверей ее встречает компания такого рода? В 1816 году по просьбе торговцев Пале-Руаяля был даже издан специальный указ, согласно которому проституткам запрещалось завлекать клиентов в галереях в период рождественских праздников; однако после 1825 года девицы опять получили свободу «дежурить» на пороге лавок. Когда в конце 1820-х годов в Париже стали активно строиться тротуары, проститутки сочли их своей территорией и стали еще активнее загораживать путь прохожим, нанося ущерб торговцам. В результате разгорелась целая война: торговцы старались облить девиц грязью, девицы в отместку били стекла в лавках.

Впрочем, к концу 1820-х годов эта ситуация постепенно начала упорядочиваться. Конечно, вовсе изгнать проституток с парижских улиц не удалось, однако многие районы на обоих берегах Сены были объявлены местами, запретными для заманивания клиентов. Так, проституткам не позволялось прогуливаться с «соблазнительными» целями вблизи Французского института и Пантеона, на площади Карусели, Вандомской площади и площади Людовика XV. Кроме того, им был закрыт доступ на территории возле церквей Святого Сульпиция и Сен-Жермен-л’Осеруа, в окрестности Бурбонского дворца (где заседала палата депутатов) и Дворца правосудия, на эспланаду Инвалидов и на Елисейские Поля, на улицы Дев Голгофы, Шуазеля, Шантерен, Сент-Антуанскую. Запретными стали для них даже некоторые участки улицы Сент-Оноре, а ведь именно на пересекавших ее темных маленьких улочках испокон веков располагались многочисленные публичные дома. А в 1829 и 1830 годах префект полиции Дебеллем, а затем сменивший его Манжен выпустили ордонансы, которые вообще запрещали проституткам «дежурить» на улицах.

Правда, после Июльской революции полиция перестала следить за исполнением этих ордонансов, и проститутки продолжали завлекать клиентов в центре города, но преимущественно в определенных местах: на улице Сен-Дени (сохранившей эту специализацию и поныне), на улицах Монмартрского Предместья и Сент-Оноре. Что же касается домов терпимости, которых в середине века в Париже насчитывалось около двух сотен, они постепенно вытеснялись из центра на окраины города. Убрали проституток и из Пале-Руаяля (где, по выражению Бальзака, «скучивались эти овцы»); это произошло после того, как в конце 1820-х годов была снесена так называемая Деревянная галерея (об этом, как и о самом Пале-Руаяле, см. подробнее в главе девятой).

Глава восьмая
Светская жизнь

Границы «большого света». Салоны, приемы и балы. Буржуа подражают аристократам. Мужские клубы. Денди, «львы» и «львицы»

История светской жизни в Париже в эпоху Реставрации и Июльской монархии – это история постепенного размывания границ «большого света», распространения (подчас в карикатурной форме) его привычек на другие социальные слои.

Как известно, Империя стала эпохой создания новой аристократии. После того как самого Наполеона 18 мая 1804 года провозгласили императором, братья его получили титул принцев; отныне их следовало именовать «императорскими высочествами». 30 марта 1806 года в Италии для награждения верных слуг Наполеона были созданы двадцать два герцогства. Затем были учреждены новые придворные должности: «великий канцлер», «великий казначей», «обер-камергер», «обер-церемониймейстер» и другие. Наконец, 1 марта 1808 года Наполеон издал закон об учреждении титулов, соответствующих должностям в государственном аппарате Империи. За время своего правления Наполеон пожаловал примерно 3600 титулов, в том числе 42 княжеских и герцогских, 500 графских, 1550 баронских. Общее число подданных, награжденных этими титулами, равнялось 3300 (некоторые имели по два титула одновременно). После падения Наполеона Бурбоны не стали отбирать дарованные императором титулы, однако существование имперской знати при дворе Людовика XVIII и Карла X было не всегда легким. Особенно неприятно чувствовали себя жены «имперских» герцогов и графов: хотя благодаря титулу своих супругов некоторые из них, как уже говорилось в главе третьей, обладали почетными привилегиями, «настоящие», прирожденные герцогини и графини все равно смотрели на них с пренебрежением.

Представители имперской знати очень ревниво относились к своему положению в свете. Поэтому они особенно болезненно восприняли оскорбление, нанесенное им в начале 1827 года австрийским послом графом Аппоньи. Его предшественник Венсан вообще не посылал имперской знати письменных приглашений на приемы в посольстве, а слугам запрещал докладывать о гостях – именно для того, чтобы не оглашать их титулов. Аппоньи же поступил иначе. Он велел слугам представлять всех гостей, но при этом не называть таких титулов, в которых использовались топонимы земель, некогда захваченных Наполеоном, а после 1814 года возвращенных Австрии. Поэтому 24 января 1827 года герцогиню Рагузскую представили как госпожу Мармон, герцога Тревизского – как маршала Мортье, а герцога Тарентского – как маршала Макдональда. Разразился громкий скандал, после которого имперская знать стала бойкотировать резиденцию австрийского посла.

Светское общение протекало прежде всего в салонах. Главенствовали в них, как правило, женщины. Во второй половине дня (в промежутке от двух до шести часов пополудни) светские дамы устраивали для друзей и знакомых приемы «малые» (для самых близких) или «большие» (для более широкого круга). Такие приемы считались «утренними» – в отличие от вечерних, происходивших в самом деле вечером, после обеда. Тогда же, вечером, люди из высшего общества приглашали гостей (порой до трех-четырех сотен) на рауты или балы. Рауты начинались чуть раньше балов, около 9 вечера, и раньше заканчивались: гости пили прохладительные напитки и ели сласти, болтали, танцевали, играли или слушали музыку, а затем уезжали. Балы тянулись дольше – порой до 4 часов утра; после полуночи гостям подавали ужин.

Парижские балы имели множество разновидностей; Дельфина де Жирарден, большой знаток светской жизни, наполовину в шутку, наполовину всерьез подразделяла их на грандиозные (балы на тысячу персон с роскошным угощением и в не менее роскошных интерьерах), тщеславные (балы элегантные, но неуютные, куда хозяева приглашают только тех, кто стоит выше них, а гости нехотя снисходят до хозяев), туземные (где все друг друга знают, держатся естественно и чувствуют себя как дома), холостяцкие (где особенно много красавиц), импровизированные (их устраивают путешественники, оказавшиеся в Париже проездом), детские (они, как правило, проходят днем и нередко бывают костюмированными), придворные, балы в честь знаменитостей и, наконец, вынужденные балы (на которых не получает удовольствия никто: ни хозяева, устраивающие их по обязанности, ни гости).

На балах и раутах много танцевали, однако танцы были далеко не единственной составляющей парижской светской жизни; ничуть не меньшее значение имели разговоры, происходившие во время светских приемов, – обсуждение литературных и театральных новинок, споры на политические темы, обмен остроумными репликами.

Бальный вечер. Худ. Ж.-А. Марле, ок. 1825

Париж не случайно с XVIII столетия считался не только столицей моды, но и столицей светской беседы. Хотя было принято рассуждать о закате салонной культуры в XIX веке, в Париже эпохи Реставрации и Июльской монархии сохранились салоны, где блистали умом и талантами самые яркие политики и литераторы своего времени. Назовем хотя бы один – салон прославленной красавицы Жюльетты Рекамье. После того как ее муж, банкир Рекамье, разорился, госпожа Рекамье поселилась в скромной «келье» женского монастыря Аббеи-о-Буа (Лесное аббатство) на Севрской улице (монахини сдавали квартиры в своем монастыре мирским особам женского пола); здесь, сначала в «келье» на четвертом этаже, а затем в более просторной квартире на втором этаже, она с начала 1820-х годов принимала знаменитых людей своего времени; здесь бывали философ Пьер-Симон Балланш и литератор Жан-Жак Ампер, историк Алексис де Токвиль и писатель Астольф де Кюстин, критик Сент-Бёв, скульптор Давид д’Анже и многие другие; а главное, сюда постоянно приезжал возлюбленный хозяйки, великий Шатобриан, и в 1830-е годы с его согласия и в его присутствии здесь устраивались «для немногих» чтения его неопубликованной мемуарной книги «Замогильные записки».

Салон в Аббеи-о-Буа мог считаться образцовым не только благодаря прославленным посетителям и увлекательным беседам, но и потому, что его посещали люди самых разных убеждений: роялисты и конституционалисты, консерваторы и либералы, – и все мнения мирно уживались здесь в пределах небольшой гостиной. Именно за умение создавать такую атмосферу, в которой людям важнее общаться друг с другом и друг другу нравиться, нежели с пеной у рта отстаивать свое собственное мнение и собственные политические пристрастия, посетители ценили хозяек самых знаменитых парижских салонов.

Атмосфера в парижских салонах отличалась также высоким интеллектуальным уровнем. Вспомним, например, не раз цитируемую в нашей книге сочинительницу светских хроник Дельфину де Жирарден; в ее салоне бывали Теофиль Готье и Виктор Гюго, Александр Дюма и Альфред де Мюссе, Бальзак и Ламартин. Они читали отрывки из новых произведений, обсуждали услышанное. Разумеется, такими блестящими гостями могли похвастать не все парижские дамы, однако увлекательные беседы велись в Париже во многих салонах.

Особенно ясно это было заметно при их сравнении с салонами русскими. Г-жа де Сталь, оказавшаяся в России летом 1812 года, констатировала: «Под обществом русские, в отличие от нас, понимают вовсе не собрание мужчин и женщин острого ума, которые с приятностью беседуют меж собой. В России общество подобно многолюдному празднеству, здесь люди едят фрукты и диковинные яства из Азии и Европы, слушают музыку, играют, одним словом, ищут впечатлений сильных, но не затрагивающих ни ума, ни души; то и другое пускают они в ход, когда переходят от жизни светской к жизни деятельной. Вдобавок русские в большинстве своем весьма мало образованны, не имеют вкуса к серьезным беседам и не стремятся тешить свое самолюбие, блистая умом. Остроумие, красноречие, литература – вещи, в России неизвестные; здесь гордятся и чванятся роскошью, могуществом и отвагой».

С годами ситуация переменилась не слишком радикально. Те же самые различия бросались в глаза русским знатокам светской жизни, посещавшим парижские салоны при Июльской монархии. Например, Н.С. Всеволожский писал: «У нас собираются на балы, на обеды, на вечера, где принимают великолепно, роскошно; но едва успеешь поклониться хозяевам, как уже подают карты, и усадят на весь вечер беседовать втроем или вчетвером, за ломберный стол. Мне часто случалось, после продолжительного вечера, уезжать домой, не видавши, кто были со мною гости; а собрание было многолюдное. Здесь этого не случается: на вечерах редко играют в карты, и то на одном столе, какие-нибудь старички или старушки, в вист по 10-ти коп., не более. Хозяйка дома старается каждому дать случай вступить в разговор, и вообще говорят тихо, не возвышая голоса. Самая утонченная вежливость господствует при этом, и никто не позволяет себе даже двусмысленного намека. Обыкновенными предметами разговоров бывает театр, литература, очень редко политика, причем шутки и острые слова сверкают беспрерывно. Женщины всегда нарядны, одеты со вкусом и, можно сказать, царствуют в этих беседах. Все внимание мужчин обращено к ним: они душа всякой беседы. Здесь не ужинают никогда и развлекаются не поздно. Я проводил время в этих обществах чрезвычайно приятно; но необходимое условие для каждого посетителя: платить свою дань любезности или уметь приятно занять других».

Впрочем, столь благоприятное впечатление могло сложиться у Н.С. Всеволожского потому, что в середине 1830-х годов он посещал преимущественно те салоны, где господствовали неписаные «старинные» правила. Другой русский путешественник, князь П.А. Вяземский, оказавшийся в Париже в ту же самую пору, отзывался о парижских салонах, напротив, весьма критически:

«Общества все очень многолюдны, и народ все кочующий из одного салона в другой: это беспрерывная ярмонка. Учтивая хозяйка, например, герцогиня де Розан, скажет каждому пять слов приветливых, и только: другие и того не скажут – поклонятся, да и полно. Все приезжают на десять минут, ибо в один вечер надобно перебывать в трех и более домах. Хорошо, когда уже сроднишься с общим разговором, то успеешь с налету поменяться словами, которые в связи с предыдущими и последующими, но чужому, постороннему что сказать тут при этой вечной передвижке, кроме пошлых слов обрядного пустословия?»

Сходное разочарование испытал десятком лет раньше другой русский князь, П.Б. Козловский, оставивший в своей «Социальной диораме Парижа» язвительное описание «министерского салона в те вечера, когда министр принимает широкую публику»: «Прибыть в дом министра вы обязаны не раньше половины девятого, а уйти – не позже чем без четверти десять. Шеренга жандармов, растянувшаяся вдоль улицы, сразу удостоверяет вас, что нынче двери особняка его превосходительства открыты для толпы. Чиновник в черном фраке сидит у дверей салона и записывает имена прибывших к министру на поклон, дабы рано или поздно их вознаградили за этот приход приглашением на обед. Хозяйка дома всегда располагается подле камина, а от ее стула тянутся в форме подковы два ряда стульев для дам. Приди какому-нибудь царедворцу в голову усесться на один из них, пусть даже все они будут свободны, его сочтут весьма бесцеремонным: разве что какой-нибудь бесстрашный посол иной раз, в самом конце приема, опустится на дамский стул, желая дать отдых усталым членам. Столов для карточной игры в залах нет; даже если вы будете умирать от жажды, ни одна благодетельная рука не подаст вам ни стакана сахарной воды, ни чашки чаю. Вблизи его превосходительства царит тишина, а если вы и заведете какой-то разговор, то увидев, что к вам приближается хозяин дома, тотчас замолчите, чтобы дать ему возможность почтить вас двумя-тремя словами, – ибо за этим вы, собственно, и пришли. Министр обычно помещается поближе к двери; чернь он приветствует молчаливым кивком, избранных удостаивает нескольких слов».