Текст книги "Духовный лик Польши. Католики и католичество"

Автор книги: Вениамин Митрополит (Федченков)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

РУССКИЙ УНИАТ-СТУДЕНТ ОБ ИНДУЛЬГЕНЦИЯХ

Индульгенции отпускают «разность» между исполненной и ещё оставшейся частями эпитимии за грехи, в виде ли подвигов и молитвы, или бедствий от Бога, или наказаний в будущем Чистилище. Основанием служит пример «исповедников», ходатайствовавших в древности за кающихся, чтобы им сократили эпитимии – отлучение от причастия, присутствия в храме во время литургии верных и т. п., – ради удостоверяемого исповедниками искреннего покаяния грешников. И эти ходатайства принимались во внимание церковной властью.

Из дальнейших слов его я понял, что это нужно для успокоения сердца. В этом корень психологический их юридического духа.

ПРАВОСЛАВНАЯ ИНТЕЛЛИГЕНТКА ОБ ИНДУЛЬГЕНЦИИ

Есть в Лурде гора, называемая Голгофой. На протяжении всего подъёма её изображено, как реальное, шествие Иисуса Христа под крестом, с остановками (по-католически) и распятие. Всего 14 сцен. Фигуры в человеческий рост сделаны из бронзы артистически… до иллюзии художественно. Издали их можно принять за живых людей. Вы можете себе представить, как это всё трогает душу. Но…

Вывешено объявление папы: «Кто хочет получить индульгенцию на 9 лет, пусть вползёт на коленях на эту гору и молится за успех папских намерений» (курсив автора). Без ложки дёгтя не обошлось и тут.

(Купреянова. «Богословский Вестник». 1914, январь, 211)

Не принимает православная душа этого… Нужно понять глубже: почему же?

ЕЩЕ ДВА-ТРИ ПРИМЕРА ИНДУЛЬГЕНЦИЙ

Папа дарует индульгенцию на 300 дней toties quoties всем тем, кто будет читать следующую молитву: «Господи Иисусе, покрой милостью (protection – защитой) Твоего Божественного сердца нашего Святейшего Отца – Папу. Будь его светом, силою и утешением» (10 ап. 1907 г.).

Или:

Тоже на 300 дней за молитву иную: «Приди, Святый Дух, наполни сердца Твоих верных и возжги в них огонь любви Твоей» (8 мая 1907).

Или:

На 300 дней, коленопреклоненно молящимся: «Св. Пётр! Князь апостолов! Утверди нас в вере, уготовь (obtine) нам вечное спасение, Церкви же Римской и Понтифику даруй мир и торжество. Аминь» (31 дек. 1897 г.).

ТЯЖЕСТЬ В ХРАМЕ

1 марта. Чистый понедельник. Имел множество бесед с русскими католиками. Думаю, что они говорят то, что им внушили. Русский – откровенен. А потому их беседы, полагаю, характерны. И так как мы поднимали все принципиальные вопросы, то об этом запишу в особую тетрадь (см. «Богословие католиков»). Запишу другое…

С час тому назад я возвратился из греческой церкви с повечерия. Странное дело: почти я ничего не понимал в службе. Но на душе спокойно, хорошо было; в церкви же католической, – когда бываю я там, – мне приходится всегда принуждать себя и молиться, и чувствовать себя хотя бы покойно. И это даётся с трудом: обычно же какая-то тяжесть на душе. А ведь я не только не настраиваю себя на критику или вражду; а, наоборот, ломаю себя в лучшую сторону, в сторону оправдания католичества, желания как-либо сблизить его со своей мыслью. И всё же мучительно! И лишь иногда, – особенно когда остаюсь один, – постепенно вхожу в мирную молитву.

Что это значит? Привычка ли? Предубеждение ли лишь одно? Или здесь – какие-либо более глубокие таинственные причины? А, может быть, воистину в католичестве уже нет подлинной благодати? Или мне, как епископу Православной Церкви, не должно быть таким мягким и податливым; наоборот, я должен защищать резче, определеннее святое истинное православие? Или до соборного решения вопроса о взаимоотношении Церквей нельзя входить во внутреннее общение в молитве. Не знаю… Но только трудно на душе в храме их. А у греков – мирно.

…Сию минуту входил ко мне настоятель. Я ему сказал, что был у греков в храме.

– Хорошо молятся! И священники, и народ хорошо молятся: искренно, сердечно, просто, смиренно, – сказал ему я.

Он замахал головой, улыбаясь хорошо, и сказал:

– Да, да! Когда люди молятся, всегда и везде это хорошо.

…И должен сказать я, что это было искренно и добросердечно.

«Хорошо у него на душе. Хороший и он!» – подумал я невольно.

И опять спрашиваешь себя: что же значит моё томление в их храме?

Не говорю уже о том, что он заботится о моём столе, беспокоится, хочет сделать хорошее…

Господи Боже наш! Просвети! Утешителю, Душе истины! Настави на истину!

В чём причина?..

В греческом храме и священнослужители во главе со старцем митрополитом Григорием (на покое, кажется), и народ мне показались гораздо искреннее, непосредственнее, душевно проще и смиреннее, чем в католическом храме. Здесь точно наши интеллигенты: всё учат и показывают, как нужно веровать. А там не думают, а делом веруют.

Храм огромный. Недавно выстроенный. Стильного, – кроме архитектуры обычного византийского типа, – ничего особого нет внутри. А живопись – самая почти заурядная, вроде нашего Маковского, Васильева… Хотелось бы древности.

ФРАНЦУЗСКАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ

…Буду понемногу припоминать кое-что из прошлых наблюдений. Запишу здесь же, а не в особой тетради 1-ой (Как я думал было вначале делать (см. Предисловие)).

Первый раз я встретился с католиком на Лемносе; это был генерал Бруссо, представитель французской власти.

Принял меня весьма вежливо и приятно.

Среди разговора он сказал мне, что придаёт огромное значение деятельности духовенства в армии, в смысле нравственного влияния, а потому просил меня в этом смысле воздействовать на батюшек. Я обещал, конечно, но добавил затем:

– Мне и приятно, и больно слышать это от Вас!

Он немного недоумевал. Я продолжал:

– Приятно, потому что Вы так хорошо и несомненно правильно думаете и заботитесь. А больно оттого, что многое множество наших интеллигентов, даже и военных, не понимают этого; и нас, духовных, не только не поддерживают, но даже игнорируют, пренебрегают.

– Я знаю русскую интеллигенцию, – подтвердил он, – потому что воспитывался в Петрограде (Если не изменила мне память) и служил в гвардии.

– А разве французская интеллигенция иначе на

строена в этом отношении?

– О, да! У нас интеллигенция верующая. Даже скорее можно сказать наоборот: у нас низшие классы, рабочие, более равнодушны, чем интеллигенция.

Я подивился и не особенно поверил, хотя он говорил искренно. А как же гонение было у них именно от высших классов?

Вероятно, разделение было на два лагеря.

Другой разговор был в госпитале французском, где в одной со мной комнате лежал боевой, но скромный капитан-француз, отравившийся устрицами. Симпатичный и порядочный.

Я задал ему тот же вопрос о вере интеллигенции. Он ответил, что у них не существует такого разделения на классы, как в России, так как все французы в общем живут обеспеченно и более или менее все интеллигенты.

– А храмы у нас во Франции полны народу. Правда, не все округи равно религиозны; но в общем богомольцев всегда много. Я часто пою в храме (у него – тенор).

– А, может быть, интеллигенция более верующая? То есть более образованные классы?

Он отрицал. Не знаю, кто же прав из них?

…Между прочим, к нему приходила навещать жена его: способная, энергичная и порядочная. Очень любит мужа. И нередко, почти не стесняясь ничуть, так крепко и длительно целовала она его, что становилось страшно неловко и даже грубо-неприятно. Как-то при этом вошла горничная Антуанетта, и после она мне говорила:

– Как это неприлично: здесь лежит владыка (на

училась звать меня по-русски), а они целуются, или сидят рядом очень близко.

Так простая душа оказалась более духовно чуткой, чем интеллигенты.

Припомню еще один умилительный факт.

До офицера рядом со мной лежал молодой господин, поражённый менингитом; кажется, он занимал место директора правления какого-то банка. Его навещали родственники, между ними – его жена, тётка и другие. Жена – итальянка, он – француз.

Положение его было безнадёжно почти. Жена – в огромном горе, плачет. Молодое, милое и чистое, скромное лицо. Двое деточек.

– Он такой хороший, добрый, – в слезах говорит она мне кое-как по-французски.

– Теперь нужно лишь молиться, – отвечаю ей я.

– Я так и делаю. Прошу Мёге de la misericorde

(Матерь милосердия, – по-нашему, – «Заступницу усердную»). И опять плачет.

В другой раз, когда уходила она, я дал ей совет – перекрестить мужа. Она смиренно послушалась и с простотой веры трижды перекрестила его.

А на другой день, когда мужа понесли в ванну (он был всё время без сознания), она вынула из ридикюля молитвенник и, ставши скромно в уголку у окна, начала молиться тихо.

Это так умилило меня, – в связи особенно с ее горем, – что я не мог удержать слёз и стал почти вслух плакать.

В это время пришла навестить меня сестра милосердия (русская), ухаживавшая за Шатиловой. Увидев меня плачущим, она стала говорить, что у меня нервы расстроились от болезни, что мне надо принимать бром и т. д.

– Нет! Не от этого я плачу. Я плачу от радости, что вот есть ещё и заграницей интеллигентные, но сердечно и просто верующие люди. Посмотрите на эту итальянку! А многие ли из наших интеллигентов так поступили бы? Не нужно мне брому.

…Тётка (его или её) – очень полная дама, сочувствует, что останется вдовой жена и с двумя детьми; а затем про себя прибавляет, что она нарочно не вышла замуж. На вид ей было уже 45 лет.

Ухаживает за своей красотой и костюмами.

– Почему же Вы не вышли?

– Потому что хороших мужчин очень мало; а с плохими трудно жить. Теперь же я свободна.

– Но ведь безбрачие – тяжёлый крест для человека. Нужно соблюдать целомудрие.

– Я себя очень твёрдо держу в руках, – ответила она уверенно и смотря прямо в глаза.

Признаюсь, я имел иные о ней мысли; но открытый взгляд и уверенный спокойный тон ее заявления заставили меня отказаться от подозрений.

– Я каждый день (!) бываю в церкви!

И она из своего ридикюля-мешочка вынула при этом свечу.

Бывал я в церкви (на Пера, св. Антония Падуан-ского) и видел там много интеллигентов: и дам, и детей, и старушек; но и мужчин: придут, купят свечу, зажгут (пред статуей его горело до 200–250 свечей), станут на колени, с верой помолятся и уйдут. Правда, недолго, но и то хорошо. А у нас? Впрочем, в Санкт-Петербурге, в Казанском соборе, тоже масса интеллигентов бывала. А теперь и вовсе. Но вот беженцы мы сейчас, и всё же мало интеллигенции в храмах.

Наконец, старший доктор Делямар. Одна из больных (Ш.) спросила его: верующий ли он? А он ей ответил с равнодушной улыбкой:

– Мало! Как и вообще мужчины!

И про других докторов я слышал нечто подобное же. Как же так? Где же «все» или большинство верующие? Не похоже…

И о. иезуит рerе Тышкевич говорил, что среди французского общества много масонов и равнодушных и теперь.

М. О. подарила мне книгу «Святая Тереза» («Sainte Tereze») – сочинение Э.Казаль. Оказалось, это критика её жизни совершенно неверующим человеком.

Я просил заменить чем-либо, например Гюисман-сом (он описывает свою жизнь, после обращения на путь спасения, в монастыре траппистов). Но этой книги здесь не нашлось. Принесли другое сочинение его.

– А эта хорошая? – спрашивает М. О. приказчика, – нет ничего скабрезного?

– Ну, знаете, у французов все повести таковы, что без этого не обходится. Но эта книга – хорошая («Les soeurs Vatards»).

Я просмотрел её немного и уверился в обратном. Книгу возвратили с упреком.

– Ах! Эти грязные (sales) французы! – с возмущением сказал приказчик, – ничего не могут написать чисто!

Сам он оказался итальянцем. «Сестры Ватард» были заменены с охотой и извинением 2-ой частью упражнений Берлица.

…Какой же вывод сделать? Опыта мало ещё было; но всё же не скажу плохо о французской интеллигенции: то, что я видел, – ещё слава Богу.

ПРОСТЕЦЫ-ВЕРУЮЩИЕ

В этом пункте прежде всего должно отметить, что огромное большинство священников католических, – как показывает опыт и как открыто заявляют они сами, – происходит из низшего сословия, из класса земледельцев (см. жизнь Сurе d'Ars). Следовательно, там вера есть.

И президент Мильеран заявил, что «траншеи снова объединили народ и священников». Но всегда

солдат больше, следовательно простой народ еще при Церкви; а теперь и значительная часть интеллигенции. И я сам наблюдал приятные факты. Пришёл к монсеньору Дольче (о нём после); отворяли, а после провожали меня два «портье», – вроде лакеев что ли, камердинеров-швейцаров. И у обоих лица хорошие, добрые, ласковые, кроткие.

– Хотя и католики, – сказал я сопровождавшему меня Мог Чезерано, – а добрые лица.

Они ласково, благодарно улыбнулись за это, скромно, услужливо отворяя двери.

В госпитале прислуживал мне Венсак (Викен-тий), а комнату убирала Антуанетта. И вели себя хорошо; особенно – Антуанетта: выдержанно, скромно. Попросила у меня для себя и своих двух деток (она – молодая вдова) на память крестик, что я с охотой сделал.

– Почему Вам желательно это?

– Как же? Вы – монсеньор (епископ): на память.

А затем мы будем молиться о Вас.

Это очень удивило меня. Едва ли наши горничные поступили бы так. Няни почти всегда хороши, а горничные – ветрены.

После она вместе с католической иконочкой носила на руке и подаренный крест мой.

…Как-то разговорился на паровозе с солдатом: верующий ли он? И ответ был спокойно-положительный. Сын рабочего (ouvrier)…

Видел ещё двух-трёх простых французов и француженок, и впечатление то же: веруют в Господа Иисуса Христа, чтут Божию Матерь, ходят в церковь.

В субботу моют, чистят, перетирают: завтра – воскресенье!

По-нашему «к празднику»; но этого выражения они не понимают, когда я говорил им. Получается вывод, что и здесь, у простецов, хорошо.

Но тогда снова вопрос: откуда же гонение? Как же правительство решилось идти против народа? Или в самом деле масоны и безбожные министры разорвали союз с Церковью и стали отовсюду гнать веру, хотя народ иначе думал? Возможно. Ведь и у нас революцию сделали собственно интеллигенты. А народ лишь продолжал… А затем раскаивается теперь и исправляет чужие ошибки.

А, может быть, до войны с немцами французы были хуже?

…Когда рассматривался вопрос о возобновлении отношений с папою и о посылке представителя в Рим, то этот вопрос прошел далеко не единодушно; помню, читал в «Journal des debats», что против проекта (в финансовой комиссии) было никак не менее 1/3… И это после войны.

У нас в России, – здесь уже можно порадоваться теперь, – после большевизма будет единодушнее… Скажут: посмотрим! Хорошо.

Визит к МОНСЕНЬОРУ ДОЛЬЧЕ

2 марта. Сначала запишу впечатление от греческой службы, от которой я только что пришёл. Хорошо. Хорошо на душе. Нет ни органов католических, ни подчёркнутых особенностей в богослужении. Просто, смиренно. И хорошо. Слава Богу! Да, организованности, да ещё отлично обдуманной, у католиков больше; но непосредственной веры у греков более. Католики делают что-либо и как бы говорят: а посмотрите, как у нас все организованно и целесообразно! А там на это меньше обращают внимания; да если и делают, то не говорят и даже не особо-то думают; разве что утешают и умиляют, не сознавая иной раз и сами этого. И молящиеся смиреннее, будто бы, и проще. Что-то родное для души чувствуешь у них, хотя в службах есть и разница, да и не понимаешь языка (если не смотришь в книгу). А всё же сладко на душе, даже до слёз. И сокрушаешься о грехах глубже.

… Вот я пишу и критикую, – а судить-то будто бы и грех, – да ещё Великим постом. Тем более, что я пользуюсь их услугами, а в тайне вот пишу о них неладное. Но это всё человеческие соображения; деликатность сама по себе, а святая истина тоже должна выясняться. Если они и меня критиковали бы также принципиально из-за истины, то я не должен бы обижаться. Поэтому буду писать, не думая о том, что человеческое, а о том, что Божие (Мф. 16)…

Начинаю понимать, почему переходят русские интеллигенты и аристократы в католичество (см. «Мысли»).

… И не хочется вспоминать о визите к Дольче. Не потому, что боюсь осуждения; а потому, что всё это так ничтожно, пусто по сравнению с чем-то внутрен-но-глубоким, что принёс я сейчас из храма, не хочется терять времени и заниматься «человеческим», хотя бы и «хорошим» даже.

Монсеньор Дольче по Константинополю и округе его «делегат» Римского Престола (а, может быть, и «патриарха Константинопольского», живущего в Риме) – главное лицо. У него ещё «викарий генеральный» (главный викарий) тоже называется «монсеньор» Чезерано в священническом звании (в древности слово «епископ» сначала прилагалось и к епископам и даже [к] священникам. См. 1 Тим. 3). Энергичный, но ещё молодой, помощник.

Оба они познакомились с нашими владыками м[итрополитом] Антонием и арх[иепископом] Анас-тасием, а после и со мною; когда я лежал ещё в болгарской больнице, они в сопровождении переводчика, о. Тышкевича, сделали мне визит. Приехали в автомо биле, одетые в форменную свою одежду: на обоих фиолетовые пояса; а на Мог Дольче и кардинальская шляпа. И привезли мне целый ящик вин (бутылок пятнадцать) и штук двадцать шоколадных плиток больших: «это для лазарета». Так я и поступил, оставив себе немного.

Разговор был бледен. Я совсем ещё ничего не понимал по-французски. И впечатление у меня осталось бледное от м[онсеньора] Дольче: весьма благоприличный старенький барин, «князь Церкви», как любят у них выражаться. Чувств особенных, то есть сильных, кажется, у него нет. Что-то «обломовское» напоминает. Даже и «силы» не заметил. Я уже не говорю о том, что сердце не «играло» радостью от благодатного духа. А ведь здесь – все «хорошие» люди ведь могут быть. И турки – «хорошие». А в христианине хочется искать не этого естественного добра, а сверхестественной благодатной силы. Хочется ощутить Божьего Духа в человеке. Апостол Фома не веровал, быть может, ещё и потому, что боялся обману; хотелось с несомненностью убедиться, что во Христе Человеке явился Бог. И вот, ощупав дерзновенно-любящей рукой Спаса, он и воскликнул с сожигающим его восторгом: «Господь мой и Бог мой!».

Так и мы теперь. Мы ищем этого «Божьего», которое уходит из мира. И, конечно, победа будет за тем исповеданием, где пребудет в полноте благодать. Господи, помоги хранить её нам – не снаружи, а внутри. Всё прочее – призрак бессодержательный; иногда – заманчивый, приятный, обольщающий, а потом – скучный, пустой и даже горький, болезненный.

… По выходе из больницы «Франс Д'Эспере» я сделал ответный визит М-or Дольче. Дом – хороший; но такие покои и у наших архиереев бывали. Хвалиться, увы, ни тем, ни другим нельзя – простотою хижин рыбаков-ловцов.

Скоро вышел «La Grandeur» (Его Высокопреосвященство) и, так как в гостиных (их три) было очень холодно, то он провёл меня в свой кабинет. Я не особо-то рассмотрел его комнату. Увидел лишь огромный (чуть ли не в полный рост) портрет папы Бенедикта XV. Лицо папы мне и раньше совсем не нравилось. Непонятное. И ничего «Божьего» не чувствуется. А дальше – даже будто и какие-то задние мысли, но хорошо скрываемые. Ну, конечно, умный, присматривающийся, будто даже опасающийся. О. Тышкевич говорил, что, конечно, и он – добродетельный, но избрали его потому, что наступила война, поднялись крайне сложные политические вопросы; нужен был человек осторожный.

Да, и моё впечатление такое же: политик, а не вселенский святитель Божий.

Человеческое, человеческое…

Больше ничего не помню из обстановки.

М-or Дольче тут был уже запросто. Даже под носом табачок нюхательный позабыл или не успел стереть. Милый старец. Это так шло к его добродушной фигуре и настроению.

Ничего лицемерного, заднего не чувствовалось. Так не похож он был в этом отношении на своего главу, висевшего за его спиной!

И странное дело! Насколько отталкивала от сердечного сближения фигура папы, настолько, наоборот, раскрывалась душа для общения с м[онсиньором] Дольче. И мы полчаса проговорили с ним. Для меня было первое испытание объясняться, хотя и неправильно и с трудом, на французском языке. Но он, как итальянец, говорил медленно по-французски; поэтому почти всё было понятно мне.

Спросил, как это русский человек сделался зверем-большевиком? Что теперь народ думает? Верю ли я в убийство царя и всей его семьи? Затем заговорили о вопросах веры.

– Нужно стремиться к единению! – говорит он.

Я согласился, но сказал, что это трудно, уж не говоря о том, что за нами стоят десять веков разделения (что даром не могло пройти), но и потому, что мы друг друга не знаем ещё.

– Вот я пожил с месяц в католическом госпитале и рад, между прочим, потому что увидел, как искренно католики веруют в Господа Иисуса Христа и в Пресвятую Богородицу…

– О-о! – прервал он меня, – у нас особенно чтут Божию Матерь.

– Я это знаю. И таинства у вас почитают. Но – главное, монсеньор, – сказал я с особенной силой и чувством, – если действительно желать соединения, то возможно оно будет лишь тогда, когда благодать Божия соединит сердца. Без этого будут лишь жалкие попытки и пустые разговоры.

– О, да! Благодать Божия! Непременно! – под хватил он, услышав так знакомое католическому уху это слово.

Мне даже грустно показалось, что он так легко схватил и высказался, вместо того, чтобы серьёзно и глубоко задуматься. Ведь дело не в словах о благодати, а в действительном присутствии её. А это – великая задача и подвиг как для отдельного человека, так, тем более, для целых Церквей. Поэтому я счёл нужным подчеркнуть свою мысль:

– Я это говорю не для поддержания начатого разговора и не для богословской отговорки, а по глубокому убеждению в истинности этого пути. Я – человек грешный; но знаю, что без благодати Духа Святаго не объединиться.

Кстати, вспоминается кондак Пятидесятницы: «егда же огненныя языки раздаяше (Духа), в соединение вся призва, и согласно славим Всесвятаго Духа». Да и тропарь то же говорит: «премудры ловцы явлей». Как? «Ниспослав им Духа Святаго».

Он снова соглашается и говорит:

– Нужно молиться о ниспослании этой благодати и любви.

Но мне показалось опять слишком просто: будто немного или сколько-то раз «помолись», и будет всё.

– Жить нужно, жить так, чтобы быть достойным благодатного просвещения.

Он и с этим соглашается. Но всё это как-то безболезненно. Будто всё это так легко, а ведь именно здесь-то и самая трудность, ибо благодать уходит от нас всё дальше и дальше.

Мы всё естественнее смотрим на дела всей жизни, а в частности – и на церковные: соединение, точно «блок партий». Или «лига наций». «Общие интересы», «борьба против общих врагов», «довольно вражды».

… А дело не так просто. Но об этом – в «Мыслях»… И уж если соединяться, то с любовью, а не со властностью.

Но как о человеке у меня осталось искренно-симпатичное впечатление о нём, как [о] милом, нелицемерном, добродушном и не очень-то волнующемся старце. Поэтому я чувствовал себя с ним весьма естественно и просто.

… Но не думаю, чтобы он был очень типичен для католиков, и особенно – для высшего клира…

Провожая меня, он сердечно просил, что если я в чём буду нуждаться, то обратился бы к нему, и он «всё возможное сделает с радостью». Я также сердечно поблагодарил его за всё.

Затем я отдал визит к М-ог Чезерано в гостиной. Но об этом общении и рассказать нечего. Умный, энергичный, не совсем простой, но обходительный, умелый. Всё это уже совершенно «человеческое». А потому та приятность, которую я вынес в душе от м[онсеньора] Дольче, стала стынуть здесь; и я, провожаемый м[онсеньором] Чезерано до двери, ушёл, ласково простившись с простыми портье.

– Ils sont catholiques, mais ils ont de bons visages, – сказал я (вероятно, неправильно, и уж, конечно, не достаточно деликатно: «mais» – «но») задушевно, искренно. И все мы распрощались с улыбками. Я – искренно. «Портье» тоже.

5 МАРТА.