Текст книги "Проделки морского беса"
Автор книги: Вениамин Вахман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
Овладев пистолетом, Елизар сунул его в карман, но тут дева, полыхнув глазами, выхватила из-за пазухи длинный, острый стилет, замахнулась:
– Забие, матка боска!..
Елизар инстинктивно отшатнулся, а Аким кинулся оборонять Друга.
– Дура! Коза бодлива! – возмущенно завопил он. – Чего машешь?! Мы ж тебя спасаем!
Рука со стилетом опустилась. Стилет пропорол угол воротника Акимова мундира, завяз, упершись концом в ушко пуговицы. Дева дернула оружие, чтобы высвободить и ударить вторично. Елизар сообразил и, раньше чем сие совершилось, в сердцах влепил деве пощечину, чтоб опомнилась. Дева ахнула и схватилась за щеку. Аким, ругаясь, отбежал, бережно вытащил стилет.
– Ишь ты! Чуть не зарезала, словно порося! За мундир-то четыре целковых плачено, сукно аглицкое, а она, гляди, как ворот пропорола..
Елизар взял у него стилет, сокрушенно покачал головой.
– Острый, бриться можно…
Поглядел, куда бы зашвырнуть, размахнулся, кинул вверх, в потолочную балку. Стилет воткнулся в дерево, задрожал. Пусть теперь достает, со стула и то не дотянешься.
Больше делать в комнате было нечего. Окна крепкие, забраны решетками, с улицы не влезешь.
Другого хода нет. Пущай баба бесится, не опасно…
Выходя, стукнул дверью.
В большой зале поваренок приволок всем фарфоровые кружки с пивом, предлагал вина мозельского. От вина отказались: на кой оно ляд, вино, жажду не утолит, а пиво хоть прохладное!
Выпили. Купцы благодарили, трясли руки, называли спасителями, благородными рыцарями.
Матрозы конфузились: эко слово – лыцари! Это они-то?! Ишь!
Фенрихи стояли у дубового сундука, медленно тянули горькую влагу.
– А все-таки срам, – угрюмо сказал Елизар. – Я ее здорово огрел. Может, оттого вся ее краса теперь погибнет?
– Сама виновата, коза бодлива, – все еще сердясь, повторял Аким, трогая распоротый воротник. – Какая краса?.. Нашел, чего жалеть! Красивая девка должна быть собой дородна.
Поглядел бы на московских невест. А эта – что? Длинна, тоща да зла! Из платья чуть не вся вылезает, аж плечи голые. Нет, у нас в Москве таких худящих не жалуют.
Елизар вздохнул: верно, пава не величава. Ни румянца во всю щеку, ни полноты. Наоборот, тонка, как былинка, И волосы рыжие, как у ведьмы. А щемит – пошто обидел? Он нахмурился и, не глядя на друга, сказал:
– Аким, погляди тута, чтоб во всем порядок, а я – мигом.
На стук дверь медленно приоткрылась. Встретила баба в чепце, прислужница, та, что перед распятием валялась. Увидев рослого гвардейца, поклонилась в пояс.
– Проше пана добродея… проше вейсть…
Девица полулежала в креслах. Увидев, как Елизар, стянув шляпу, кланяется, залилась краской.
– Ой, пан коханы! Hex мне пан пшебачи! – и по-немецки: – Простите, пан!
Теперь законфузился Елизар.
– Что там прощать… ясное дело, испужались! Откуда знать, что не грабители.
Вынул отнятый у девицы пистолет, деликатно положил на столик. Глянул вверх, стилет все еще торчал в потолочной балке. Надо приказать матрозам, чтоб достали.
Девица стояла ни жива ни мертва, опустив очи, теребила конец косы. Елизар быстро глянул: платье как платье, все немки такие носят. Это у нас был обычай девку пеленать, словно младенца, чтоб нигде кусочка кожи живой не показалось. Слава те богу, царь Петр отменил сей варварский уклад.
Девица подняла взор. И тут Елизара словно ошпарило – те же смелые очи, ясные, большие, только теперь не гневные, а, наоборот, смущенные, робкие.
– Слушай… – Елизар неловко переступил с ноги на ногу, поправился. – Слушайте, благородная фрейлейн. Произошла ошибка. Мы – патруль Российской державы.
Наше дело охранять мирных жителей. Ежели что, скажем, помочь надобно, так мы…
Пошлите служанку сказать об этом соседям…
Только он стал задом пятиться к двери, как девица всплеснула руками, прижала ладони к щекам, вдруг вихрем пронеслась через комнату, повисла на Елизаровой шее и – реветь!
От неожиданности моряк растерялся, стоял столбом, как во фрунте. Нянька поодаль тоже начала голосить:
– Панна, серота, бэз радйцув… ёдна на свете. Брат едыны в неволе москальскей…
Елизар почувствовал, что грудь мундира промокает горячим. Он осторожно потрогал сначала косу, потом и головку приникшей к нему девушки.
– Ну чего, чего… ну чего горюнишься. Мы ж не обидчики… ну чего ты, козочка? – ласково приговаривал он уже по-русски. – Да перестань ты реветь, дурешка, побереги глазы… Пригодятся!
Дева, видно, поняла, хоть и по-русски: не отнимая рук, откинулась, взглянула прямо в глаза. Куда делась ее дикость. У Елизара сердце сжалось.
– Ты уж меня прости, – сказал он испуганно, – я… не драчлив… я за Акимку перепугался.
Неизвестно, поняла ли дева или только догадалась, но вдруг отступила на шаг, принялась быстро крестить парня издали, рванулась, схватила руку, хотела поцеловать, Елизар отдернул руку.
– Да что ты, очумела! Да рази можно! – И, сам не понимая, как это вышло, ухватил красавицу за щеки, вытянув губы хоботком, чмокнул, уж куда пришлось, то ли в лоб, то ли в глаз. Затем, топоча ботфортами, ринулся прочь. Пропадешь тут с такими делами!
Глава 9 ГОРОДСКОЙ СИНДИК
Шведский фельдмаршал Штейнбок был старый, опытный воитель, весьма осторожный.
Неожиданное появление русских на фланге армии, их смелый бросок через болото и затопленные поля привели старика в полнейшее смущение. Штейнбок счел самым разумным, не начиная сражения, отступить, занять близлежащий замок-крепость, расположенный верстах в десяти от города, и там дожидаться подхода другой шведской армии, которой командовал граф Крассов.
Старинный замок несколько лет назад был заново укреплен французскими инженерами согласно новейшим требованиям военной науки. Французские инженеры обнесли стенами и предместье перед замком, так называемый форштадт.
Гарнизон замка, вместе с корпусом Штейнбока, состоял более чем из пятнадцати тысяч конного и пешего войска, с трудом разместившегося на тесных замковых дворах и узких уличках форштадта.
Союзные армии русских, датчан, голштинцев и саксонцев обложили крепость со всех сторон.
… Утро только начиналось. Солдаты умывались, чистили оружие и коней, менялись караулы, на кострах закипали котлы. Елизар и Аким, квартировавшие вместе с другими офицерами в полуразрушенном амбаре, были неожиданно вызваны в штаб.
– Может, уважили тятину просьбу о переводе меня из флотских в драгуны, – волновался Аким, на ходу поправляя мундир, шпагу, подкручивая маленькие белокурые усики. – А тебя, наверно, назначат ротным. Говорят, в соседней роте много офицеров занемогло животами. Вода больно плоха. Приказано не черпать воду из рва, да не слушаются.
Штаб расположился в единственном уцелевшем доме. На скамеечке у входа дремал майор Логинов. Увидев обоих друзей, он поднялся, сладко потянулся, пошел им навстречу.
– Вот и снова свиделись, – сказал он, посмеиваясь. – Это я за вами послал. Нужны вы мне оба. Собирайтесь живенько – и поедем.
– Куда поедем? – всполошился Аким. – Я не могу, меня вот-вот в драгуны переведут…
Логинов снова зевнул.
– Ладно, кем ты там потом будешь, моряком али драгуном, дело второе. А первое – вот тебе приказ. Прочти и уверься, что оба вы поступаете в мое распоряжение. Так-то.
Пока тряская тележка везла всех троих по разбитой дороге назад в город, Логинов о делах не говорил. Навстречу тянулись фуры с сеном, с мукой, с кольями, с хворостом, связанным в тугие пучки наподобие снопов. Это были фашины, коими наступающие станут забрасывать ров, ежели пойдут на приступ.
Елизар только дивился: экую прорву всякой всячины требует себе армия. День только начался, а уж везут и везут и будут возить до глубокой ночи. И завтра тоже, и послезавтра.
Брела команда усталых солдат, с заступами вместо мушкетов. Верно, зарывали убитых да умерших от болезней.
Наконец колеса повозки загромыхали по неровным камням городской мостовой, проехали одну улочку, другую, остановились перед богатым домом.
– Ну вот… – сказал Логинов, вылезая. – Ехали, ехали да приехали. В сем доме я нынче квартирую. Принадлежит же сия хоромина синдику, весьма почтенной персоне.
– Что такое синдик? – поинтересовался Елизар. – У нас на Руси такой должности нет, али я не слыхивал?
– Синдик есть сословный старшина, – пояснил Логинов, входя во двор. – Здесь так положено: ежели, значит, кузнецы, так все кузнецы и их подмастерья живут кучно, на одной ли, на двух или трех улицах, сколько места понадобится по людям. И каждый мастер своим товаром не торгует, сдает же тот товар старшине цеха – синдику. Синдик сам ищет покупателей и сам подписывает запродажные. Вот как у них устроено. А этот герр Вольфрам Гешке есть наиглавнейший в городе, старшина всех синдиков. Ну, да вы его сейчас признаете, он вам, можно сказать, жизнью своей обязан и сохранением всего капитала, не токмо своего, но и того, что ему доверили.
В низеньком, отделанном по стенам дубовыми панелями покойчике, ждал толстый, уже очень немолодой человек. При входе русских офицеров он поспешил подняться с кресел, но шаркать по полу ногами и изгибаться не стал, лишь с достоинством наклонил голову.
Фенрихи в самом деле тотчас признали в нем одного из прятавшихся в доме старшей гильдии купцов, как раз того, которому предводитель мародеров грозил своим палашом, когда Елизар распахнул оконную ставню и кинулся на выручку.
– Ну, господин Вольфрам, – сказал Логинов по-немецки, – вот и привез я. кого обещал.
– Вы желанные гости в моем доме, – ответил купец, снова наклонив голову. – За обедом я представлю вас своей супруге и моим дочерям, Анне-Марии и Грете. А сейчас прошу садиться, поговорим о деле.
Он дернул за висевшую на стене возле его кресел тканую ленту с кисточкой. Где-то в глубине дома задребезжал колокольчик. Вошел слуга, такой же степенный и толстый, как хозяин.
– Мартин, – сказал купец, – подай вина мозельского и пива, как кто из господ пожелает. Потом пригласишь сюда мастера Иоахима.
Вино было легким, приятным, но Логинов разрешил налить только по одному бокалу, да и то выбрал поменьше, а затем решительно отставил бутылку в сторону. Себе нацедил полкружки пива из пузатого жбана.
– Занимаясь делами, горячительного не пьют, – назидательно произнес он. – Господа фенрихи, выбрал я вас среди других офицеров потому, как вы оба про нашу пороховую беду знаете. Разглашать ее нельзя. Шестой день стоим мы перед крепостью, роем апроши и траншеи, то же делают и датчане и также голштинцы. Артиллерийской же пальбы не ведем либо палим весьма умеренно.
Он просунул палец за тугой шейный платок, оттянул его, чтобы было просторнее.
– У нас пороху мало. У датчан и у голштинцев его предовольно. Ежели б дружно взяться да начать пальбу со всех сторон, Штейн-бок при той тесноте, что в крепости и форштадте, скоро бы завыл.
– Так чего ж союзники с нами не поделятся?! – негодуя, воскликнул Елизар. – Ежели, скажем, у меня много чего, а у Акимки, к примеру, нет, так я ему с милой душой, потому как – друзья!
Купец улыбнулся, – видно, знал по-русски; Логинов же строго постучал пальцем по столу.
– Не твоего ума дело! Тут все посложнее. Крепость, вишь ты, была прежде голштинская – наследственное владение ихнего малолетнего герцога. Вот опекун и требует, когда шведов побьют, при дележе вернуть ему ту крепость. А вернуть нужно целую, развалины-то никому не нужны. Датский король с голштинцами в солидарности, герцог ему свойственником приходится, а он за малолетка поручитель: должен следить, чтоб сам опекун або кто другой герцогское имущество к себе не прибрал. В общем, наш светлейший сам ездил и к датчанину, и к голштинцам, просил, уговаривал, даже полаялся. Те ни в какую. Говорят: при таком гарнизоне в крепости харчей не надолго хватит и шведы сами пардона запросят.
Купец Вольфрам снова улыбнулся и покачал головой.
– Вот он не военный, – Логинов ткнул в купца пальцем, – а умом востер. Конечно, можно сидеть и ждать, только чего дождешься? Шведского генерала Крассова дождешься, вот чего дождешься. Крассов нас по загривку, а Штейнбок вылезет из крепости и по зубам вдарит.
– Да, это не расчетливо, – степенно сказал купец Вольфрам. – В любом деле – в коммерции ли, в военном ли деле – расчет прежде всего. Лучше потратиться на ремонт после бомбардировки, чем потерять вообще все.
«Неужто пошлют в Россию за порохом? – размышлял Елизар. – А если пошлют, то как? Морем или сушей?»
Но оказалось, что дело обстоит иначе. До опалы город Маргаретенбург имел не только стены и башни, но и артиллерию, и пороховой запас, и мастеров, умевших делать превосходный порох.
Укрепления шведы разрушили, пушки, что поновее, вывезли, а про порох забыли. Не то чтоб совсем забыли, а просто решили вывезти позже, на том дело и замерло.
Тут купец Вольфрам велел ввести старейшего порохового мастера, доживавшего на покое, маленького, седенького, ссохшегося от прожитых лет старичка в кожаной ермолке. Мастер Иоахим – так звали старичка – весьма толково объяснил, что пороховые мюльни, сиречь мельницы для размола пороха, существуют и находятся в исправности, кроме одной, которую шведы сожгли. Что же касается порохового запаса, то порох от времени давно пришел в негодность, слежался в комья, селитра из него выдохлась. Но он, Иоахим, знает секрет, как порох восстановить. Надобно его заново перемолоть и добавить, чего недостает. А все материалы в городе есть.
Логинов, очень довольный, налил мастеру вина, сам стал потчевать, вежливо – уже по-немецки – попросил хозяина поселить пороховщика тут же в доме.
Пороховых дел мастер засмеялся старческим, дребезжащим смешком, – Вольфрам, слышишь? Они не знают, что я твой родной дядя и что у меня здесь и так есть своя постоянная комната на случай, если я приеду навестить внучек. Ну, пойдемте обедать, я давно не видел деточек. А после обеда отправимся осматривать мельницы и пороховые погреба.
Обед тянулся долго. Ели вкусно и сытно, как подобает в купеческого доме. Жена синдика, моложавая, дебелая женщина, в огромном накрахмаленном чепце, распоряжалась толпой слуг и горничных, как главнокомандующий. Две вольфрамовы дочки были пышные, смазливенькие, подчеркнуто благонравные немецкие девицы на выданье. Акиму они обе понравились, он даже успел шепнуть Елизару:
– Видишь, из порядочных семейств девы и румяны, и белы, и этак вальяжны, не то, что твоя коза бодливая, которая меня чуть не заколола.
А Елизар думал как раз о той «козе». Где она теперь? Выехала из города или все еще тут? А если в городе – у кого квартирует?
На рассвете той памятной ночи, когда в Маргаретенбурге уже был восстановлен порядок и патрульные войска возвращались в лагерь, Елизар еще раз зашел к той паненке попрощаться.
Тяжелая дверь открылась, едва он успел стукнуть в нее костяшками пальцев. Отворила дверь сама паненка. Увидев фенриха, зарделась, присела, выставив вперед носочек туфельки и, щепотно приподняв кончиками пальцев длинную юбку, развела ее в стороны. Елизар от смущения даже забыл, как отвечают по-приличному.
– День добрый, – чуть слышно сказала девица по-немецки. – Не знаю, как вас и благодарить.
У нас с Катажинкой, – она пальчиком показала на свою горничную, – нет здесь никаких друзей.
Мы – проезжие чужестранки, и неизвестно, пустят ли нас еще в Московию или хотя бы в Прибалтийские земли, завоеванные русскими. Мой единственный брат, Михалек, был ранен и оказался в плену, Я продала наше имение – все, что осталось от родителей, чтобы выкупить брата. Вот его письмо…
Она сунула руку за корсаж, достала листок.
– Михал пишет, что русские приветливы, не обижают пленных, что он при деле.
А еще пишет, что собирается с экспедицией в Персию. Эту экспедицию посылает ваш царь. Скажите, пан, как вы думаете: ехать в Персию опасно?
Я так боюсь за брата.
Елизар растерянно развел руками.
– Вот чего не знаю, того не знаю… Надо поспрошать. Я сам долго был в море, даже курантов не читал – листков, кои у французов зовутся газетами. А у вас в Польше? – Он и сам не знал, что говорит.
– Наверно, тоже так, – глянула на него паненка, – не знаю… У нас война…
– Вы русских не бойтесь, – утешил Елизар. – Про нас зря говорят, будто мы варвары.
Мы никого не обижаем. В Москве премного иностранцев проживает, и давно, и никому обид не чинят. А в Питерсбурхе иностранцам вовсе вольготно. Наш царь всех, кто с добрыми намерениями, привечает. Он и сам по заграницам немало поездил, нагляделся на всякие обычаи.
И вдруг, осмелев, спросил:
– А как вас зовут, пани? Девица, опустив глаза, ответила:
– Мое имя Анна-Ядвига-Елена, мы шляхетского роду Стшелецких. Если пан услышит что про моего брата, Михала-Казимира-Яна Стшелецкого…
Елизар растерялся.
– Это как же? Зачем же три имени для одной персоны? Паненка рассмеялась. Смех у нее был звонкий, серебристый.
– Ой, пане! Три имени у нас даются при крещении; а звали меня дома Анелькой.
– Анелька… – повторил Елизар. – Это хорошее имя. И по-русски есть похоже – Анюта. А я Елизар Артамонов Овчина-Шубников. Запомнишь? Елизар!..
– Елизар… – повторила Анелька. – Это тоже хорошее имя… Эх, куда этим толстым телкам против его Анельки. И чего только Акиму в них приглянулось? Вот разыскать бы теперь ту Аннушку!
Глава 10 ПОРОХОВАЯ МЮЛЬНЯ
Мастер Иоахим, несмотря на свой более чем преклонный возраст – было ему без малого девяносто лет, оказался деятельным и даже резвым старичком. Одетый по-старомодному – так, как давно уж не одевались, – с седенькой бородкой эспаньолкой – таких тоже уже не носили, – Иоахим словно помолодел, занявшись делом.
Майор Логинов, Елизар и Аким с ног сбились, лазая в пороховые погреба под остатками крепостных стен. Мастер с ног не сбился, потому что его большей частью носили на руках: уж больно круты и скользки были полуобрушенные ступени. Порох старик испытывал на вкус, запах и цвет, как повар или кондитер. Вытащит щепотку или комочек из бочки, долго нюхает, лизнет раз-другой, поднесет к свету, начнет разминать в пальцах.
Иной раз бросит на землю, сердито прошамкав:
– Дрэк… раус!
Это означало – выноси и выкидывай, никуда не годится. В другой раз заведет к потолку выцветшие стариковские глаза, подумает и скажет:
– Добавим сюда сальпетер, то есть селитру, перемелем… Тогда поглядим, что выйдет.
В этот день мастеру с утра понадобилось съездить на мюльню. По дороге терпеливые майор и Елизар уже в который раз выслушивали рассказ старика о том, как в молодости он был искусным литейщиком и пушкарем, владел собственной пушкой-кулевриной, длинной, как бревно, весящей не менее трехсот пудов без станка. В то время пушкари составляли отдельное ремесленное сословие. Мастер, владевший пушкой, со своими подмастерьями нанимался в войско любой воюющей страны. Иоахиму тоже довелось повидать свет: служил и в Нидерландах, и во многих немецких княжествах, участвовал в осаде крепостей и городов, пока однажды красавица кулеврииа не разорвалась по всей своей длине, оттого что неопытный подмастерье заложил в нее слишком большой заряд.
Ах, какая это была пушка! Звали ее «Рыкающий лев», об этом свидетельствовала надпись, отлитая на стволе. Кроме того, ствол был украшен изображением львиной морды и двух дев, держащих лавровый венок. Вот в те годы Иоахим и научился пороховому делу и изготовлению ядер.
Перед мюльней исправные часовые остановили повозку, поглядели, кто едет, затем пропустили во двор. По требованию мастера тут же на дворе все разулись, выложили шпаги, пистолеты, и даже ключи, у кого они были. С металлическими предметами на мюльню входить было нельзя из опасения случайно высечь искру. Мало ли за что заденешь шпагой или подбитым каблуком?
Внутри мюльни, возле жерновов, работали пороховщики, с головы до ног одетые в подошвенную кожу, словно рыцари в доспехи. На ногах у них были мягкие войлочные обувки, и оттого двигались они неслышно и плавно, как коты. Толстую кожу носили, чтоб хоть малость предохранить себя на случай пожара. Всем известно, что порох взрывается, только когда он укупорен, а россыпью просто горит сильным и жарким пламенем.
От мелкой и едкой пыли на Акима напал чих. Расчихался хуже, чем если б от нюхательного табака. Старик нетерпеливо махнул на него рукой, показал на дверь: выйди, мол, мешаешь!
Аким послушался, тихо ступая в одних чулках, вышел на волю, огляделся. Ласково пригревало солнышко, равномерно стуча, словно бы прачки били вальками, вращалось в лотке водяное колесо.
Аким выбрал себе уютное местечко в тени, прилег на травку и тотчас не заснул, а как бы погрузился в сладкую дрему. Привиделось ему, будто он не здесь, а дома, под Рязанью, и не взрослый офицер, а еще мальчонка. Так же, как дома, пахла трава, так же журчала вода – дома-то сквозь сад протекал родник. Вот сейчас мать позовет полдничать.
Вдруг что-то прошуршало возле самого лица. Змея! Аким вскочил, как подброшенный, попятился, поднял с земли прутик – гадюку лучше всего бить гибким. Всмотрелся и от изумления чуть не ахнул! Вместо змеи увидел серый жгут, уходящий дальше в траву. Он живо присел на корточки, схватил жгут, потянул, понюхал. Вот те раз! Так это ж фитиль!
Кто-то, видно, метнул клубок фитиля так, чтоб тот, размотавшись, достал до дырки воздушного продуха в землянке, где хранились бочки с готовым порохом.
Аким, что было силы крикнул:
– Караул! Бежи сюда!..
И сам, не выпуская фитиля, кинулся к водяному лотку, откуда, должно быть, метнули клубок. По лотку кто-то убегал, разбрызгивая воду, торопясь; на той стороне зашуршали кусты.
На Акима набежал растерянный, ошалевший от неожиданной тревоги караульный солдат.
Аким ткнул ему прямо в лицо фитиль, показал на кусты, крикнул:
– Глядь! Вон он убегает!..
Солдат поднял было ружье, но, вспомнив, что стрелять возле мюльни нельзя, кинулся догонять злодея. Услышав крики, из мюльни выбежали Елизар и Логинов, в караульной сторожке забили тревогу, бежали солдаты, выставив вперед штыки.
Елизар, не размышляя, как был без сапог, схватил свою шпагу, вскочил на коня конвойного драгуна, сопровождавшего их повозку, погнал через мельничью канаву, выскочил на тот берег. В кустах мелькали солдатские треуголки, а впереди, намного обогнав преследователей, прытко бежали двое в крестьянском платье. Елизар припустил за ними. Грохнул выстрел, кто-то из солдат, видно меткий стрелок, приложился и свалил того, кто бежал задним, Елизар хлестнул коня, испуганный конь чуть не сбросил его, потом рванулся вперед тряским, торопливым галопом.
Как ни быстро бежал злоумышленник, с конным состязаться ему было не под силу.
Бежавший человек оглянулся, и Елизар узнал графского слугу Бонифатия. Фенрих крикнул:
– Стой! Стой, не уйдешь! Я тебя узнал, Бонифатька!..
Бонифатий вильнул в сторону, остановился, вскинул пистолет и выстрелил. Лошадь под Елизаром на всем скаку вдруг качнулась и рухнула. Елизар вместе с ней грохнулся на землю, еле успел высвободить ногу и отползти от раненой лошади, чтобы не зашибла копытом. Шпага завалилась в траву, он не сразу ее отыскал. Вскочил, но тут же вынужден был прислониться к дереву, – видно, падая, сильно ударился.
Погоня промчалась мимо. Последним бежал Аким, под мышкой нес Елизаровы сапоги.
Увидев друга, ахнул:
– Елизарка! Ты раненый?
– Поди ты!.. – с досадой выкрикнул Елизар и в сердцах рубанул шпагой ни в чем не повинное тоненькое деревцо. – Ушел Бонифатька!.
– Какой Бонифатька? – Аким вытаращил глаза.
– Да тот, графский! Пристрели коня, Аким; тяжело смотреть, как мучается животина.
Аким подошел к лошади, поглядел, вернулся.
– Сама околела!.. Обувайся да пойдем.
Мастеру Иоахиму не стали говорить в чем дело, чтоб зря не волновать старика. Суматоху объяснили тем, что на караульных, мол, набежал олень, а может, и не олень, просто чей-то козел.
Солдаты от великого старания могли и перепутать. Старичок долго смеялся, повторял:
– Козел… хи-хи… козел напугал!..
Но караульному офицеру от майора досталось. Приказано было с сего часа выставлять двойные караулы да завести собак.
После обеда в доме синдика появился Федор Павлов. Недавно его произвели в новое звание, из военного фискала он превратился в гевалтигера. В переводе на русский это значило либо человек, имеющий право распоряжаться, либо имеющий право принуждать. Однако сам Павлов от нового звания нисколько не переменился, остался таким же добродушно въедливым, дотошным, каким и был.
– Так, так, – сказал он, выслушав рассказ Елизара. – Бонифатька, говоришь? Графов прислужник? Только он давно уж не графов. Цезарец, видишь ли, им недоволен, прогнал, взял другого камердинера..
Он поглядел на Елизара и Акима.
– Вот так-то, господа фенрихи. Теперь каждый из них сам по себе. А больше вы этого Бонифатьку нигде не встречали, кроме как в гильдийском доме? Вот господин синдик мне тут рассказывал, будто тот дом уж не раз был убежищем здешнему купечеству, его чуть не штурмом пробовали брать, да стены и двери больно крепки. Дверь-то, помните, какая? Вся железом окована. Грабители бы в тот дом нипошто не проникли, кабы им дверь не отворил опять же тот злодей и вор Бонифатька.
Аким ухмыльнулся.
– Это-то мы знаем, господин гевалтигер, мы ж за ним гнались, да он и в тот раз ушел. Мы опосля патрульному начальнику все доложили.
Павлов кивнул.
– Верно, доложили. Теперь я вам расскажу, как сам Бонифатька в тот дом вошел. Дверь ему отворила Катажинка. А Катажинка есть горничная девка твоей паненки, Елизар Артамонов, господин Овчина-Шубников.
Елизар побледнел.
– Не может того быть! – горячо воскликнул он. – Неужто тая паненка у вас? Может, вы ее и в остроге томите?!
На узком лице Павлова появилась тень улыбки.
– Эге, господин фенрих, видно, ты ранен стрелой бога Амура, купидона крылатого; пронзил он твое чувствительное сердце. Не пужайся, не трону я твою прелестницу, никакой за ней вины нет. Да и за ее дворовой девкой тоже. Катажинка та знаешь что показала? Что злодей и вор Бонифатька был крыжацким[8]8
Крыжаки – в старорусском языке – католики.
[Закрыть] ксендзом, ее духовным наставником. И панна Анеля поведала, что проживал он, дескать, в монастыре. Имение же семьи панов Стшелецких было в соседстве с сим монастырем.
– Да как же так может быть? – Елизар обращался не столько к Павлову, сколько к майору, с которым успел подружиться и которому верил. – Разве ж отпустят монаха или попа на волю?
– Отпустят. Да и не только отпустят, пошлют, – спокойно ответил майор. – Иезуитский орден всюду, во все страны, во все мирские дела свой нос сует и всякое средство для них хорошо. Прикажет генерал ордена – монах снимет рясу, пойдет на бал плясать, прикажут – пойдет убивать аль грабить. Ну, а шпионство – их первейшее занятие.
– А где эта панна Анеля теперь проживает? – с невинным видом спросил Аким, подмигивая Елизару.
– Уехала, – сказал Павлов. – Вам же, господа фенрихи, тоже надобно ехать к войску.
С порохом без вас теперь обойдутся. Пока вы по городским улицам ездите, Бонифатька будет сидеть притаясь, а вас не станет, может, и вылезет из своего потаенного места. У него тоже дела, не зря ведь пожаловал. Перестанет опасаться быть узнанным, осмелеет.
Тут мы его и ухватим.
