Текст книги "Проделки морского беса"
Автор книги: Вениамин Вахман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
Глава 7 БАГИНЕТЫ[5]5
«Багинетами» в петровской армии долгое время называли штыки. На самом деле багинет – кинжал с деревянной рукоятью, который засовывали в дуло ружья или мушкета, чтобы превратить огнестрельное оружие в колющее. В петровской армии с самого начала были введены штыки, позволяющие стрелять, не снимая колючего острия.
[Закрыть] ВПЕРЕД!
Датские корабли разгрузились, ушли вместе со своим конвоем. После их ухода было объявлено, что войскам скоро в поход.
В городе среди русских солдат неожиданно появилась целая рота матрозов, неизвестно откуда взявшаяся. Матрозы были бравые, опытные, все как один хорошие мастеровые.
Командовал ими морской капитан Огарков.
Прошлым летом мушкетной пулей его сильно контузило в висок. С тех пор он постоянно ощущал нудный треск в голове от сырости. А так как в морской службе без сырости невозможно, ежели кругом вода и дуют злые ветры, капитан лечил подобное подобным; от внешней влаги спасался другой влагой, принимаемой внутрь. Пил огненный ром или голландский джин, а то и обычную российскую водку, настоенную на перце. От этих лекарств шум проходил и Огарков чувствовал себя молодым, задорным, сильным, способным единым махом взбежать с палубы на мачту любой высоты, и не токмо по веревочным лестницам, но, ежели надобно, то и прямо по канату. Однако для бережения от простуды завел он привычку повязывать голову алым фуляровым платком, а концы платка спускать из-под шляпы на плечо на пиратский манер. В левом ухе он носил цыганскую серьгу, видно, заговоренную.
Елизара и Акима, вместе с вестовыми Ивашкой и Тимошкой, назначили в огарковскую роту. Против остальных матрозов роты Иван и Тимофей выглядели куда как щеголевато.
У тех форменное обмундирование поизодралось: кто ходил в рабочих штанах при мундире, кто не имел и мундира, остался в одном расходном бастроге. Иные имели Преображенские шляпы, у других на головах красовались разляпистые, потерявшие форму шляпенки из войлока, хуже крестьянских.
Накануне похода Елизару снова довелось встретиться с графом. Елизар шел по улице, вдруг из-за угла навстречу вывернулся граф в сопровождении своего Бонифатия.
– Мой дорогой! – воскликнул граф, широко разводя руки, как бы для объятия. – Милый юноша, я уже начал скучать без вас. Но, быть может, скоро мы будем видеться чаще. Фельдмаршал фон Меншиков пригласил меня участвовать в походе. Я уже рассчитал своих слуг, оставил только кучера и вот пана Лех-Кружальского.
Бонифатий, услышав свою фамилию, неуклюже раскланялся. Елизар с интересом поглядел на этого человека. Ростом тот был невысок, но чрезвычайно широкоплеч.
Лицо его выражало мрачную сосредоточенность, будто Лех-Кружальский непрерывно размышлял о чем-то весьма трудном. Обликом он теперь был похож на лютерского пастора.
– Мы снова пройдем прежней дорогой, – продолжал граф, – и, наверно, будем ночевать в Фишгафе. С ночлегом, конечно, будет трудно, все офицеры ринутся в тамошнюю гостиницу. Но хозяин этой гостиницы меня знает, я хорошо платил за все услуги. Надеюсь, он предоставит нам приличную комнату. Приглашаю вас и вашего друга ночевать вместе со мной. Мы поужинаем и приятно проведем вечер за беседой.
Елизару не больно-то хотелось пользоваться гостеприимством графа, но и отказаться было неловко. Он пообещал за себя и за Акима, разумеется, если дела службы разрешат офицерам отлучиться от своих солдат. На этом они расстались.
Было еще темно, когда улицы огласил треск барабанов. Войска сходились на главную площадь строиться в походную колонну. Первым в колонне должен был идти батальон преображенцев. Любимый полк царя в то время был настолько велик, что по численности равнялся целой дивизии. Большая часть полка осталась при царе, Меншикову отделили один батальон.
За преображенцами ехал командующий с офицерами штаба и кавалерийским эскортом.
Затем шли пехотные полки, а в интервалах между пехотой везли пушки, санитарные фуры и обоз. Матрозы, несмотря на их неприглядный вид, шли первыми в пехоте. На одном из поворотов Елизар заметил сзади, среди обозных телег, карету графа.
Чтобы выйти на фишгафскую дорогу, следовало свернуть возле кирхи. Но преображенцы прошагали дальше, и вся колонна потянулась за ними.
«Граф, верно, мечется в своей карете, как обезьяна в клетке, – злорадно подумал Елизар.
– Пущай, так ему и надо».
У городской околицы барабаны смолкли. Огарков, шагавший впереди матрозов, повернулся, скомандовал:
– Песенники, вперед!
И тотчас из рядов стали выбегать самые голосистые. Запевала подбоченился, этак величаво поглядел на остальных, словно хотел сказать: «Ну, други, покажем себя!» – и начал высоким тенором: Как во городе во Санкт-Питере, На Васильевой славном острове, Молодой матроз корабли снастил.
Ехавший возле Меншикова генерал что-то крикнул, и тотчас от штаба во весь мах понесся конный вдоль колонны с приказанием не шуметь. Певцы, набравшие было в грудь воздуха, чтоб разом подхватить припев, стали сконфуженно пробираться на свои места в рядах.
Войска шагали молча вдоль долины реки. Скоро окончательно рассвело, стало видно, что колонна с боков окружена двумя цепями конного и пешего охранения.
Шли долго, солдаты уж было притомились, как вдруг впереди показался наплавной мост на медных понтонах. Возле моста стояли пушки, а на той стороне были выстроены небольшие временные укрепления. Шеренги растянулись, солдаты цепочкой стали быстро перебегать мост. На той стороне скомандовали привал: все равно надо было ждать, пока переправятся обозы.
Елизар вдруг снова увидел графа. Он брел между лежавшими людьми, то и дело перешагивая через брошенные ранцы и другие вещи. Время от времени длинная черная фигура скрывалась за дымом костра, на котором варилась солдатская еда. Граф остановился, огляделся и вдруг, увидев фенрихов, направился к ним. Лицо у него было сердитое и встревоженное.
– Что это? – воскликнул он, приблизясь. – Что это все значит? Куда нас влекут?
Вас влекут… – поправился он. – По ландкарте впереди надо переправляться еще через два рукава Эйдера. И все для того, чтобы завязнуть в болоте. Поглядите, на ландкарте здесь обозначены непроходимые топи.
Он потянул из кармана сложенную гармошкой карту.
– А мы чего знаем?.. – лениво отозвался развалившийся на плаще Аким. – Наше дело – иди, куда прикажут!
– О-о! – выдохнул граф. – А если вам прикажут идти в ад?
– Ну и пойдем, – невозмутимо изрек Огарков, поправляя на плече длинные концы головного платка. Граф с изумлением поглядел на этого разбойничьего вида офицера – горбоносого, с провалившимися щеками, в платке вместо парика и шляпы. Вдобавок из-за пояса у Огаркова торчали рукояти пистолетов, а на груди, так же как у матрозов, висел нож внушительной длины.
– Как пройти к штабу? Где штаб? Где господин фельдмаршал? – требовательно спросил граф. – Все лежат, спят…
– А штаб, по-моему, вон там… – ответил Огарков, показывая на противоположный берег реки. – Они ждут, пока все переправятся.
– Как так? Но ведь я оттуда!
Огарков закрыл глаза и притворился спящим. Граф огляделся и неуверенно пошел назад к переправе.
– Ишь какой гусь! – ехидно осклабился, глядя ему вслед, Аким. – В болото, говорит, лезем. Уж будто мы такие дурни…
Елизар промолчал, приподнялся на локте, поглядел, как граф толкается на мосту. Пехота и обозные телеги отжимали его все время к самым канатам, заменявшим поручни. Но он упрямо пробирался наперекор течению людского потока.
Еще до полудня переправились через два других рукава реки, и тут граф воочию мог увидеть, какой «дворец» всю зиму тайком строил русский командующий. По болотистой равнине тянулась гать, уложенная на бревенчатые лежни. А дальше, где болото переходило в сплошной водный разлив, гать превращалась в мост на сваях.
Шведы были настолько уверены в непроходимости болотистой поймы реки, что даже не держали здесь постов наблюдения. Им в голову не могло прийти, что неприятель выстроит гати и мосты длиной в четыре немецких мили и что нижние, глинистые слои почвы способны держать сваи.
При подходе к этому месту огарковские матрозы совсем смешали ряды. Все переглядывались, перемигивались, толкали друг друга локтями в бок, хлопали по плечу. А сам капитан Огарков выступал важный, как павлин, даже вытащил из ножен короткую шпажонку и держал ее наголо, словно на параде.
– Наша работа, господин фенрих, чуешь? – подмигнул Елизару усатый боцман. – Скажи, что не орлы! Тут до сих пор наши ребята стерегут.
И действительно, при приближении колонны то тут, то там вылезали из-под моста или поднимались от перил измазанные грязью и тиной матрозы с топорами в руках.
Командир преображенцев велел принести из обоза ендову с водкой. Каждого матроза сначала потчевали чарочкой, а затем уже отсылали к Огаркову.
– Вот бы сейчас поглядеть на цезарца, – весело сказал Аким. – Его, верно, всего перекосило. Рожу повело на сторону от злости!
Четырехмильная гать и мостовые переходы вывели войско к насыпи канала. Узкая насыпь, ограниченная с одной стороны глубоким каналом, с другой разливом, была самым опасным местом, где шведы могли оказать сопротивление. Но синих мундиров нигде не было видно.
– Багинеты вперед! – скомандовал командир Преображенского батальона.
Солдаты, которые могли тут идти человек по шесть в ряд, быстро сбросили с плеч ружья, выставили вперед штыки, по старинке еще называвшиеся багинетами, и батальон беглым шагом заспешил вперед, не ожидая остальной колонны.
Но кто-то успел предупредить шведов. Вдали, на кирхе, остроконечный шпиль которой только-только показался за деревьями у конца насыпи, тревожно затренькал колокол, потом донесся треск барабанов – и на насыпи показались синие мундиры. Они не шли, а бежали к старым, поросшим мхом шлюзам, полезли на шлюзные ворота, стали оттуда стрелять. Другие кинулись перекапывать насыпь.
Преображенцы лавиной хлынули вперед. Над сонными водами раскатилось грозное «ура-а!» С деревьев за болотом стремительно взмыла ввысь стая галок. Синие и зеленые мундиры столкнулись, смешались, несколько секунд слышался лязг оружия, исступленные крики и проклятья. Шведы отхлынули, стали спрыгивать со шлюзов;; несколько убитых и раненых остались лежать на земле.
Преображенцы и матрозы живо заровняли перекоп. Второй перекоп взяли также с налету.
Дальнейшее сопротивление прекратилось, шведы торопливо отошли.
Меншиков, горяча коня, вырвался вперед, подскакал к строившимся уже на высоком бугре преображенцам, сорвал шляпу, подкинул ее в воздух, поймал. Пышный плюмаж на шляпе растрепался, страусовые перья развились, шевелились на ветру. Фельдмаршал привстал на стременах, неистово махал шпагой, кричал что-то веселое. Суровые, в темных париках, высоченные ростом преображенцы дружно раскрывали рты, вопили: «Ура-а!», а некоторые: «Ви-ва-ат!» – по-иноземному.
Грязные, оборванные огарковские матрозы тоже орали, махали плотничьими топорами, кидали в воздух шапчонки, один даже пустился в пляс. Меншиков подъехал к Огаркову, перегнулся с седла, обхватил за шею тощего капитана, вставшего на носки, облобызал.
Лошадь под командующим была высокая, и сам он не мал ростом; как ни пригибался, все же так потянул за шею Огаркова, что чуть не оторвал ему голову. Красный пиратский платок соскользнул сначала на плечо, затем на землю…
Меншиков отпустил капитана, выпрямился, повернул лошадь, стал глядеть, как идет остальная колонна. Серый из-за выгоревшего сукна на мундирах мушкетерский полк уже лез по откосу. Офицеры суетились, строили солдат. Мушкетеры липли к колесам пушек, помогали надрывающимся лошадям выкатить их наверх. Конные скакали вдоль колонны, что-то кричали солдатам, кое-кого стегали, чтоб не так перли, не создавали толчеи…
Пока все съезжали с дамбы и взбирались на высокий берег, прошло немало времени.
Притомившийся авангард отдыхал, ожидая обозов. Вдруг чей-то знакомый голос произнес над самым ухом Елизара:
– Господин фенрих, очнись! Неча дремать… Глядь, каретка нашего цезарца подъезжает.
Сходил бы к нему, проведал; узнал бы, как граф перенес этакую дорогу.
Елизар поднял голову. Рядом, низко надвинув шляпу, кутаясь все в тот же длинный плащ, присел на корточки фискал Павлов.
– Ладно, сейчас… – неохотно согласился молодой моряк. – Только скажусь командиру, куда иду.
– Погодь, – остановил его Павлов. – Я, господин фенрих, тебя не зря прошу.
Графский прихвостень, Бонифатька, вздумал было в дороге улепетнуть.
Заприметил тропинку на болоте. Он, значит, тишком, тишком из кареты выбрался и – как уж в осоку. А там его часовой хвать! Куда, господин хороший? За какой надобностью?
Бонифатька ему на брюхо кажет, мол, приспичило. Ну, часовой его отвел в сторонку и стал караулить. А потом назад поволок. Мы ведь не лыком шиты. Коли пустили к себе соглядатая, так за ним приглядываем, чтоб не нашкодил. Вот это поимей в виду.
Елизар, прихватив Акима, без всякой радости побрел туда, куда указывал Павлов. Аким с досадой расталкивал суетившихся солдат. Обозного ездового, силившегося поворотить коней, чтоб объехать пень, чуть было не огрел ни с того ни с сего по шее. Елизар насилу удержал друга.
– Ну, ты! Чего на людей кидаешься! Последнее дело на невинных свою злобу срывать.
Карету графа разыскали не сразу, ее не легко было отличить от обозных фургонов. Пыль и комья грязи густо залепили кожаные фартуки, плотно укрывавшие дорогой экипаж.
Толстый, неуклюжий кучер, видно, недавно распряг лошадей, увел поить. Дышло кареты лежало на земле. Хозяйственный Аким не выдержал, покачал головой.
– Надо бы поднять. Неровен час, кто споткнется, а то наедут и поломают. Каретка венская, дорогая.
Обе дверцы были распахнуты настежь. Граф сидел на раскладном стульчике возле своего экипажа, что-то жевал. У ног его стояли бутылка и стакан. Возле графа, прислуживая ему, суетился Бонифатий.
Увидев обоих офицеров, граф передал Бонифатию серебряный кубок, поднялся со стульца. Лицо его излучало радость и восторг.
– О друзья мои! – воскликнул он. – Это бесподобно! Это замечательная военная хитрость! Старый Штейнбок, конечно, ждет наступления с фронта, левый фланг своей армии он считал, безусловно, надежно прикрытым. Ох, этот Штейнбок! Старый каменный козел! Не зря он носит столь символическую фамилию.
– Штейн-бок… – раздельно повторил Бонифатий. – «Штейн» по-немецки «камень», «бок» – «козел».
Елизар подивился. Слуге вроде не подобает встревать в разговор господ. Но вовремя вспомнил, что Бонифатий не просто слуга, а родовитый шляхтич, по бедности поступивший в услужение к богатому и знатному графу. Тогда понятно.
– Когда я вернусь в Австрию, – продолжал граф, – я расскажу всем и напишу в своих мемуарах, какие у русских великолепные военные инженеры. Интересно, где они обучались? За границей? В какой стране?
– Какие там инженеры, – пожал плечами Аким. – Все это сделали обыкновенные мужики, мастеровые. У нас каждый мужик топором и ложку из чурбака вырежет, и избу построит, и вообще на любое дело мастер, господин граф. И, кроме топора, в другом инструменте не нуждается.
Граф вздернул брови.
– И никакой официр им не указывал, не научал?
– Ну, офицер-то у них был. Солдат одних оставлять нельзя, – пояснил Елизар. – А вообще господин Яблоков правду говорит.
– Сегодня русское войско в город входить не станет, – размышлял вслух граф.
– Военная стратегия это считает неблагоразумным. Войска теряют мощь, сражаясь в узких улицах. Значит, бой будет завтра с утра. Шведы без боя не отдадут столь богатый город. Маргаретенбург славится своими ежегодными ярмарками и великолепными мастерами. Прежде он даже соперничал со знаменитым городом Нюренбергом.
– Что ж, по-вашему, сражение будет в поле? – усумнился Аким.
– Разумеется, – сказал граф. – И я опасаюсь за его исход. Штейнбок силен.
У него целая армия против вашего корпуса.
Последние телеги обоза подтянулись. Снова забили барабаны, затрубили военные рожки.
Войска, развернувшись в боевом порядке, осторожно двинулись вперед, чтобы поскорее пройти небольшую рощу и выйти на ровное место. Когда ее миновали, открылись возделанные поля, огороды и мелькавшие вдали огоньки города. Последовала команда остановиться, стать биваком, но лагерь не разбивать.
Командующий с генералами выехали на бугор, оттуда обозревали окрестность в зрительную трубу. Наступившие сумерки не позволяли разглядеть многое, но ясно было одно: неприятельского войска впереди нет; Штейнбок не вышел из города, не хочет дать бой в открытом поле. Только на дороге то появлялись, то скрывались за деревьями и кустами фонари быстро несущейся кареты. Перед каретой скакали двое верховых с факелами.
Большая карета, запряженная цугом, вынеслась из пшеничного поля, завернула, наклонившись так, что чуть не опрокинулась, встала перед бугром, с которого наблюдали русские генералы. Из кареты неуклюже вылезли люди в длинных, темных одеждах.
Путаясь в полах, заспешили наверх.
– Попы, что ли?.. – сказал кто-то из меншиковской свиты. Но оказалось, что прибыли не попы, а депутация от городского магистрата, во главе с самим бургомистром. Бургомистр в длинной до пят официальной мантии, в парадном парике, но в съехавшей набок шляпе нес в вытянутых руках шелковую подушку с символическими ключами города. Подойдя к Меншикову, он опустился на одно колено, протянул подушку. Меншиков слез с лошади, взял большой кованый ключ, полюбовался тонкой ковкой, передал подушку с ключом кому-то из свиты.
Граф Штернфельд не сказал ни слова. Он только крепко сжал руки, точно в них были четки, и смотрел на генералиссимуса не отрываясь.
Потом он повернулся и скрылся в карете.
Глава 8 ДОМ СТАРШЕЙ ГИЛЬДИИ
Близко к полуночи Елизара и Акима разбудили. Со стороны потухающего костра шло тепло, но второй бок коченел: ночь была свежая, и от близкого болота тянуло сыростью.
– Ну, чего там еще? – Елизар, по морской привычке, вскочил разом. Аким поднялся медленнее, все еще не в силах стряхнуть с себя лютого сна.
Все вокруг выглядело странно, призрачно. Землю, как в вату, укутал туман, а над туманом все было залито ярким лунным светом. Луна, чистая, что твое серебряное блюдо, висела на озаренном ее светом небе. Отчетливо был виден зубчатый силуэт города, за городом что-то горело, колеблющийся красноватый отблеск то разгорался, то пропадал. Часовые стояли погруженные по пояс в туман, словно русалки в воду.
– Вот напасть! Выспаться не дадут, – ворчал Аким, вздрагивая от холода. – Ну и места! Все тут не по-людски…
Фенрихов вызывал командир преображенцев. Он сидел перед ярко пылающим костром на чурбаке. Рядом вместо стола поставлен был барабан. На барабане стояла фляга, прижимавшая бумаги. Около командира толпились офицеры, среди них Огарков в своем неизменном пиратском платке.
Командир зевнул, прикрывая рот ладонью, тряхнул головой, чтобы согнать сонливость.
– Не было хлопот, – сказал он хрипло. – Придется оберегать здешних жителей. Швед Штейнбок с войском ушел дальше и заперся в крепости за городом. Решили отсидеться, авось подойдет помощь. А в городе грабят жителей шведские дезертиры. Их надобно выловить или хотя прогнать прочь. Господа офицеры, приказываю каждому выделить команду для патрульной службы и не мешкая идти выручать сих бюргеров.
Пешие и конные патрули свели вместе под команду одного полуполковника. Отряд с барабанным боем скорым шагом двинулся к Маргаретенбургу, пехота впереди, кавалерия – драгуны и гусары – трусили сзади. Провожатым ехал немецкий магистратский чиновник. Он сидел верхом на невиданном русскими солдатами осляти, именуемом мулом. С виду сей мул конь, а уши и хвост ослиные, потому как рождаются они от ослов и кобылиц. Нрава они тихого, хотя и гораздо упрямы, как их отцы-ослы. И все же мул смирнее коня; потому и держат их пасторы, купцы да чиновники, – словом, люди немолодые, степенные.
Поначалу город показался вымершим. В узких уличках тишина, все окна наглухо закрыты ставнями, ворота и двери заперты. Тишину нарушал только треск барабана: двое барабанщиков старались вовсю – знай, мол, наших да понимай, кто идет!
Полуполковник, начальствующий над патрулями, сердито поглядел на сопровождающего.
– Чего ж тут охранять? Тишь да гладь, да божья…
И тотчас из боковой улички донесся истошный крик и стуки, будто швыряли тяжелое из окон. Полуполковник свистнул, приказал подскакавшему кавалеристу:
– Пять человек конных… а мы подождем.
Конные умчались в темную щель, и сразу же оттуда послышался громкий говор, ругань, лязг оружия. Немного подождали. Кавалеристы вернулись, гоня перед собой шайку оборванцев в истрепанных солдатских мундирах. Барабанщики снова ударили марш, патруль двинулся дальше к центру.
То и дело попадались то разбитая лавка, то брошенный посреди мостовой открытый сундук: содержимое выгребли, а ненужную тяжесть бросили. Перед кабаком валялись битые бутылки и пивной бочонок. Бочонок, как горестные слезы, ронял последние капли в лужу пива.
Немец-чиновник повернулся на скрипучем седле, назидательно сказал по-русски:
– Здесь, господин офицер, время терять не стоит. Тут живут люди поплоше, беднота…
Вам следует спешить в купеческие кварталы, оберегать лучших людей.
– А для меня все ваши люди одинаковы… – сердито проворчал командир. – Сказано оберегать слобожан, будем оберегать всех.
Он остановил отряд, начал распределять команды, кому в каком направлении следовать, назначил место встречи перед возвращением в лагерь. С оставшимися двинулся дальше.
Немец сидел на своем полуконе, полуосле, всем своим видом выражая неодобрение. И мул стриг ушами, словно тоже не одобрял.
– А чего это там горит? – поинтересовался Елизар.
– Не горит, а жгут нарочно, – ответил полуполковник. – Перед укрепленным форштадтом шведы освобождают пространство. Мы туда сейчас не пойдем, там Щтейнбок сам держит охрану.
Отряд вышел на центральную городскую площадь. Площадь была неправильной формы, от нее лучами расходились несколько улиц и целая сеть переулков. Посредине торчал какой-то нелепый каменный столб, от него на мостовую ложилась полоса густой тени.
Вдруг откуда-то издали донесся приглушенный хлопок пистолетного выстрела.
Невозмутимого немца словно кольнули, он буквально подпрыгнул в седле.
– Майн готт! – воскликнул он. – Это в доме старшей гильдии! Господа офицеры, господа солдаты, надо скорей туда, выручать господ членов гильдии.
Полуполковник ухватил его за рукав:
– Чего ты шебаршишься?! Где тот дом?
– Вон, вон!. – показывал немец на массивный серый каменный дом, стоявший отдельно.
Нижний этаж был глухой, без окон, дверь вся окована железом.
– Что это за гильдия? – допытывался начальник патруля.
– О-о! – чиновник поднял кверху руку. – Это ювелиры, это богатые купцы, самые богатые. В других гильдиях кузнецы, столяры, пивовары. Самая младшая – мясники и кожевники…
Его прервал отчаянный женский вопль. Вопль несся с противоположной стороны. За первым криком послышались еще крики, удары, детский жалобный плач.
– Шубников и Яблоков! – крикнул полуполковник. – Бегите в дом гильдии, а мы туда… – Команда Елизара и Акима была одной из самых малочисленных. Огарков то ли пожалел своих матрозов, то ли застыдился, что многие из них плохо одеты, отобрал в патруль всего пять человек, кроме двух фенрихов. Тут были Иван и Тимофей, да еще трое, но зато все ребята дюжие и не робкого десятка.
Моряки принялись стучать рукоятями пистолетов в дверь. Внутри либо не слышали, либо не желали отворять. Попробовали дергать за кольцо, служившее дверной ручкой. Кольцо было здоровенное, кованое, но дверь не поддавалась, даже когда просунули в кольцо ствол мушкета и действовали им, как рычагом.
Елизар, оставив Акима у дверей, кинулся с двумя матрозами во двор. Ворота были отворены, но во дворе пустота, только одна дверь вела в подвал. В подвале оказалась кухня, но и оттуда хода наверх не было, блюда поднимались в столовую палату специальным подъемником.
– Ну и законопатились купчишки! – в сердцах воскликнул один из матрозов. – Домину отгрохали, словно крепость, и даже дверей не понаделали, кроме одной главной. Ну и народец!
– А вона, гляди! – перебил приятеля другой матроз, показывая на крышу соседнего дома.
Крыша была остроконечная, очень высокая, поверх черепицы была уложена длинная лестница.
Елизар выбежал на улицу, кинулся к тому дому, со всей силы затряс дверной молоток. Где-то наверху отворилось окошко, испуганный старческий голос спросил:
– Что надо? Кто вы?
– Русский патруль во главе с офицером! – крикнул Елизар. – Мы в дом не войдем, нам нужна только лестница с крыши.
Он отошел, стал так, что сверху могли его разглядеть. Увидев аккуратного русского офицера при шпаге и двух матрозов в белых ремнях, немцы поверили. Слышно было, как стали отодвигать засовы, потом появился вялый парень в спущенных чулках, повел матрозов наверх. Елизар с улицы глядел, как два матроза вылезли в слуховое окно, осторожно по карнизу дошли до лестницы, отвязали, начали спускать вниз. Внизу ее приняли, понесли к дому гильдии, прислонили к одному из окон.
Первым вызвался лезть Аким, но Елизар не пустил.
– Уж коли лезть первому, так мне! У тебя ведь от высоты кружение головы, сам говорил.
Дубовая ставня имела фигурную прорезь в виде сердечка. Елизар заглянул через эту прорезь.
Внутри большой сводчатой палаты происходило невообразимое. У стола стоял здоровенный шведский кирасир в стальной каске и кирасе. Перед ним громоздилась куча золотых дукатов, драгоценных украшений, часов, золотых и серебряных кубков. По палате метались еще люди в шведских мундирах. А у стенки, чинно подняв ладошки, стояли благообразные немецкие купцы в темном, и у всех были вывернуты наружу карманы, так и свисали холщовыми язычками. Кирасир, видно он был предводитель, распоряжался: показал на резной шкаф, какой-то солдат сунул в щель шпагу, приналег, дверца соскочила и повисла на одной петле. В шкафу лежали аккуратно сложенные скатерти и салфетки.
Елизар понял, что мародеры увлечены грабежом, тихонько отодвинул задвижку ставни, распахнул окно настежь, прыгнул внутрь. За ним, не мешкая, кинулись матрозы и Аким.
Предводитель грабителей озадаченно смахнул было каску на затылок и, вдруг сообразив, выхватил палаш. Кирасирский палаш был тяжелее и длиннее русской шпаги. Елизар, ощутив в груди холодок бешенства, молниеносно кинулся на кирасира, скользнув подошвами по вощеному паркету, рубанул что было силы. Клинки высекли искры, стукнулись чашками.
– Ах ты, вражина!
Елизар проворно отшатнулся и ткнул шпагой вперед. Клинок мягко вошел между кирасой и кожаным ремнем, пронзил тело и воткнулся в дерево. Кирасир беспомощно взмахнул палашом, выронил его и бессильно обмяк. Елизар вытащил шпагу. Хоть и приучили рубиться, а все же стало муторно; не так-то просто заколоть человека. Кирасир скребанул грязными ногтями по столешнице и рухнул.
Елизар, успев овладеть собой, нагнулся, выдернул у грабителя из-за пояса пистолеты, потряс за плечо.
– Эй, зольдат, как вы сюда залезли?
Длинная рука с рваным манжетом поднялась, показала в угол.
– Он открыл дверь… вон тот поп зазвал…
Глаза раненого закатывались, зрачки скрылись под веками, осталась только белая полоска.
Елизар оглянулся, увидел на миг знакомое лицо прячущегося за чужие спины человека. Не поверил глазам, крикнул:
– Пан Бонифатий?!
И кинулся к нему. Но в это время кто-то из мародеров распахнул двери на улицу – и вся шайка кинулась удирать. Матрозы бросились их преследовать, но вскоре вернулись, никого не догнав.
Елизар поглядел на купчишек. Народ упитанный, в теле. Мужики по преимуществу не старые.
Чего ж они так празднуют труса, жмутся к стене, подняв кверху руки, и пальцы дрожат? Равно как и щеки трясутся и прыгают?
– Господа купцы, – Аким, упираясь концом шпаги в пол, искал. немецкие слова. – Попрошу больше не иметь страху. Вас охраняют воины Российской державы. Соберитесь с духом. Возьмите ваше имущество: нам оно не нужно.
Елизар вдруг почувствовал, что кто-то дергает его за ножны шпаги, оглянулся, увидел мальчика-поваренка. Поваренок показывал в темный коридор. Округлив глаза, он кричал:
– Шнелль! Шнелль!..
– Чего тебе шнелль? – переспросил Елизар, схватил со стола золотой дукат, сунул мальцу.
Монета тотчас же исчезла, спрятанная за щеку. Но поваренок не отставал, тащил за рукав.
Елизар прислушался, сообразил – в коридоре все еще дерутся. Крикнул своим:
– Эй! Морские служители! За мной! Наружную дверь запереть, никого не впущать и не выпущать!
Сводчатый коридор был не прямой, а с загогулинами, вправо, влево, две ступеньки вверх, одна вниз. В глубине коридора метались огоньки, кто-то размахивал канделябром, скамьей били в закрытую дверь, несокрушимо прочную, как все в этом здании. Один из мародеров обернулся, выпалил из пистолета. Пуля, просвистев над ухом, ткнулась в стену.
– Сдавайся, кто жить хочет! Хенде хох! Лапы вверх! Выходи по одному! – гневно воскликнул Елизар.
Шведы не стали медлить: побросали на пол оружие, прижимаясь спинами к стене, высока поднимая над головами ладони, медленно стали пробираться мимо этого страшного русского, осатанелого от ярости. Шпага в Елизаровой руке тряслась, вот-вот пырнет кого-нибудь.
– Вяжи их! – распорядился Аким. – Судить вас, негодяев, будем как корсаров и грабителей!
Пленных связали и увели. Елизар подошел к двери, в которую ломились грабители, подергал дверную ручку. Дверь была заперта на замок. Попробовал постучать, объяснил, кто стучит. За дверью было все так же тихо. Подошел Аким.
– А може, и не надо туда? Елизар поскреб затылок.
– Ну как не надо?! Ежели мы этот гильдийский дом берем под охрану, так надобно знать, кто в тех комнатах. Может, там все со страху перемерли, а может, там злодеи… Аким, спроси ключи у купчишек.
Купцы только переглядывались, ключей у них не было. Подошел один матроз, видно – мастак по слесарному делу, присел, поглядел в скважинку, что-то прикинул, вытащил из кармана гвоздь, согнул, как надо. Просунул гвоздь в скважину, поднатужился, повернул.
В замке щелкнуло.
– Вот так, – сказал матроз, – можно входить.
Елизар толкнул дверь. За дверью была комната, ярко освещенная. Прямо против двери бледная дева с пистолетом в руке, видно, готовилась дорого продать жизнь. Другая женщина, пожилая, застыла на коленях в углу перед распятием. Елизар шагнул, пистолет поднялся, черная дырка ствола оказалась на высоте его глаз.
– Ну кроку[6]6
Крок (польск.) – шаг.
[Закрыть] далей, пан жолнеж![7]7
Жолнеж (польск.) – солдат.
[Закрыть] – отчаянно крикнула дева. – Пальну!
– Погоди!.. – начал было Елизар, но дева годить не стала, надавила пальцем, курок щелкнул, высек искру. Выстрела не последовало, потому что пистолет дал осечку, – видно, на полку не подсыпали пороху.
– Ах ты, такая-сякая! – рассердился Елизар. – Тебя лее, дуру, спасают, а ты палить!
Он схватил пистолет за ствол, загнул кверху. Женщина у распятия со стоном повалилась, верно, без чувств. Но дева не хотела выпускать оружия, стала бороться. Сила у нее оказалась не девичья, может, удвоилась с отчаяния. Елизар не без труда выдернул изящный, хорошей работы пистолет из судорожно вцепившихся пальцев и все время видел перед собой странные глаза: широко открытые, бесстрашные и непонятного цвета – не то синие, не то зеленые. От борьбы у девы свалился с головы плат, разметалась коса с сильной рыжиной.
