Текст книги "Партизанские встречи"

Автор книги: Вен Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

2

– Всю ночь не спал, – рассказывал нам Коля Фролов утром следующего дня о новичке. – Ворочается, курит. Только сомкнешь глаза, а он спрашивает: «Ты спишь, Коля?» – «Сплю, говорю, не мешай» Задремлешь, а он опять… Спасибо Науменко – он успокоил. «Доколь, говорит, ты голову нам будешь морочить, бисова твоя душа? Замолчи, бо рассержусь и целую неделю тебе спать не дам». – «Прости, говорит, не буду больше… Но, понимаешь… Гложет». А что его гложет, не говорит!

Мы пригласили Пятра к себе. Рудь заговорил с ним по-молдавски, о чём-то пошутил, и Пятра сразу немного оживился. Нам принесли завтрак.

Я спросил Моряка:

– Семья у тебя есть?

– Была, – ответил он.

– А теперь?

– Не знаю.

Пятра действительно не знал, есть ли у него теперь семья. Он рассказал, что родился и вырос в Бессарабии, в местечке близ Кишинева. Отец работал на помещика, а мать хлопотала по дому. В школу Георге походил всего только три зимы, а потом шесть лет работал в имении. Русский язык он знал с детства – перенял его от русских детей, отцы которых тоже работали на помещика.

Пятра хорошо помнил горькие дни своей юности проведенные в Бессарабии, видел жизнь соседей-односельчан, а со временем узнал, как живут люди далеко за пределами его села и даже за пределами уезда.

Рассказывал он довольно живо, и я понял, что Моряк не такой уж молчун, каким кажется. Он с воодушевлением говорил о Бессарабии, о её садах, виноградниках, богатых долинах и склонах гор, обо всём, что совсем недавно стало собственностью народа, и вдруг… эта проклятая война.

От него я впервые услышал живой рассказ о знаменитом сентябрьском восстании в Бессарабии в 1924 году. Рассказ этот произвел на меня столь сильное впечатление, что я не могу не пересказать его здесь.

…Три дня над революционным штабом в Татарбунарах реяло красное знамя, три дня ликовали толпы людей с алыми повязками на руках, а над колоннами демонстрантов, над отрядами, уходившими на линию огня, плыли транспаранты, плакаты с призывами «Да здравствует Советская Бессарабия!» Со стен домов и с импровизированной трибуны глядел на народ с большого портрета великий Ленин.

Из самых отдаленных уголков Бессарабии обходными, тайными тропами, по долинам и крутым склонам тянулись группами и в одиночку люди в Татарбунары, чтобы поддержать восставших против бояр-оккупантов. Ушел тогда в Татарбунары и отец Георге. Народ принял его в свою семью, дал старику винтовку, широкую грудь его украсил кумачовым бантом, а высокую папаху – розовой лентой. Три дня народ, свергший в местечке и окрестных селах власть ненавистных оккупантов, дышал вольно, три дня старик вместе с другими повстанцами отстаивал от жандармских частей свою родную власть. А на четвертый день из-за Прута и Дуная загремели залпы орудий, и земля задрожала, как в лихорадке, артиллерийские снаряды разрушали дома и постройки, огонь начисто сметал строения. Без умолку строчили пулеметы, винтовки. Неравная схватка повстанцев с отборными войсками оккупантов длилась до последнего патрона.

Весь черный от копоти и пыли, старик долго стрелял, а когда кончились патроны, вытащил затвор, заглянул в магазин и уже собирался швырнуть винтовку в рожу подползавшему врагу, но к нему подошел командир и твердым голосом сказал: «Спрячь оружие, мэй, пригодится… Спрячь… А сам уходи…»

Старик спрятал винтовку, укрылся в подземелье, приготовленное неизвестно кем, неизвестно когда. Он вошел туда с товарищами. Он не знал их, и они не знали его. В подземелье было темно, за воротник падали холодные капли воды. В глубине что-то шуршало, точно мыши, кто-то глухо стонал. Конники скакали над пещерой. Старик слышал конский топот, стрельбу.

– Бьют… уу-ух, подлые, – говорил кто-то в темноте и скрежетал зубами.

– Всех не перебьют… И время наше ещё придет, – ответил старик.

…Летом 1940 года, когда советские войска освободили Бессарабию, Георге Пятра, юноша двадцати двух лет, понял, что это пришло именно то время, за которое когда-то бился его отец.

Пятра пошел служить в Черноморский флот. Он обещал матери и отцу приехать на побывку… Но вот…

И как только Пятра подходил к рассказу о недавнем прошлом, он вспоминал Петровича, и язык его немел.

В том, что Пятра преданный нам человек, у нас не было сомнений. Воевал он честно, самоотверженно, как все наши товарищи. Казалось, только в бою он и начинал жить. Но кончался бой, и опять его охватывало оцепенение. Никто из нас не знал, что с ним происходит. Может, он считал своим позором плен?

Во время одного из привалов уже в Барановских лесах (мы готовились к ночному нападению на гарнизон) Моряк подошел к Рудю и сказал, как обычно, запинаясь на каждом слове:

– Товарищ… комиссар…

– Что Пятра? – спросил Рудь.

– Разрешите мне… хранить?

– Что?

– Партбилет… Петровича…

– Петровича? – спросил Рудь. И посмотрел на меня, ожидая совета.

Я молчал, внимательно вглядываясь в напряженное лицо парня. Пятра стоял в положении «смирно», одергивая длинными руками не китель, как при первой нашей встрече, а новую гимнастерку, сшитую для него партизанским портным. Темные пряди волос с побуревшими на солнце кончиками выбились из-под его пилотки и прилипли к потному лбу.

– Не принято у нас в партии это, Пятра. Но мы подумаем, подумаем, – сказал Рудь. – Я тебе скажу тогда…

Скоро проявилась ещё одна сторона характера «молчуна». Проявилась не в лагере, не в бою, а при выполнении специального задания.

Вывели мы с Рудем группу Фролова в засаду на асфальтированное шоссе. Засада удалась – мы перехватили несколько автомашин. Солдат фашистских перебили, четыре грузовика сожгли, а легковой совсем новенький семиместный «Мерседес-Бенц» (он прошел только одну тысячу километров) взяли себе.

Науменко до войны работал шофёром. Он сел за руль, и хотя машина была перегружена, мы «с ветерком» двинулись к лагерю. Путь нам преградила река. Ни переправ, ни брода здесь не было. Партизаны обычно преодолевали такие препятствия вплавь. Та группа наших людей, которая отправилась в лагерь на конях, уже перебралась на другой берег, а за нами увязалась погоня – три грузовика, до отказа набитые солдатами. Мы отстреливались из противотанковых ружей. Один грузовик загорелся, два остановились. Но окончательно ли враг отказался от преследования? Надо было быстро уходить.

На противоположном берегу, метрах а двухстах, стояла полуразрушенная и давно заброшенная деревянная сторожка. Через речку когда-то ходил паром, но теперь от причала не осталось даже и мостков. Науменко чесал затылок и посылал озорно игравшей на солнце воде проклятия.

– Ну, как? – обратился Пятра к Науменко. – Перетянем?

– Шо? Цей поганый «Бенц»? Хай вин огнем здыймется. В воду его, тай годи! – сердито ответил Науменко.

Он подбежал к машине и изо всех сил стукнул прикладом в стекло дверцы. Стекло зазвенело, осколки посыпались на сиденье. И вот тут-то впервые нас ошеломил Моряк неожиданной вспышкой. Можно было подумать, что удар Науменко пришелся не по стеклу, а по голове Пятра.

– Че фачь, мэй, нэтэрэулэ?[3]3
  Че фачь, мэй, нэтэрэулэ? – Что ты делаешь, болван?


[Закрыть] – закричал он. Густо и неудержимо, точно вода, прорвавшая плотину, полилась его молдавская речь, наполовину пересыпанная русскими словами. – Это вредительство…

– Точно так, вредительство, – попробовал отшутиться Науменко, – нимцям шкоды наробыв. За цим тут и нахожусь…

– Кап де гыскэ![4]4
  Кап де гыскэ! – Гусиная голова!


[Закрыть] – кричал Пятра, показывая Науменко на голову. – Себе наробыв шкоды.

На смуглом лице его выступили красные пятна, а карие глаза горели так, что подрывники только смущенно переглянулись. Пятра закусил губу, смерил взглядом реку, оглянулся на машину, сделал несколько шагов вдоль берега.

– Разрешите, товарищ командир? – обратился Пятра к Фролову.

– Действуй.

Моряк сбросил обувь, разделся. Двоих подрывников он оставил у машины, а остальным четырем скомандовал: «За мной!» – и бросился в реку.

Через несколько минут все пятеро были уже на другом берегу и разбирали сторожку. Начался сплав. Каждый из пловцов гнал три-четыре бревна. Им помогало течение. Пустив в ход ремни и прибрежный лозняк, связали импровизированный плот и подогнали его к пологому месту. Скатили на плот машину.

К вечеру машина была в лагере, а месяцев через пять мы переправили её в советский тыл.

Весть о Моряке быстро облетела все подразделения.

– От скаженный! – рассказывал Науменко. – Ледве нэ прибыв менэ. От, честное слово, перелякав. И звитки в нем такой норов взялся?

3

С раннего утра мы с Рудем у радистов. Сегодня они мучаются у аппаратов. Монотонно, как дятлы, стучат ключи. В наушниках треск, нудный писк, дикие кошачьи вопли.

– Помехи… забивают, – жаловался радист, не выпуская ключа.

После долгих, мучительных усилий радистов Рудь передал мне, наконец, шифровку ЦК партии Украины:

«Своим соединением оседлайте железную дорогу на участке Н… Фронт требует напряжения всех сил. Надеемся, задача будет выполнена с честью. Желаем успеха.

Хрущев. Строкач».

Приняли ещё одну шифровку:

«Взорвите мост через реку С. Исполнении доложить. Желаю успеха.

Пономаренко».

Фролов, Тимошук, Старченко, Томаш, Никитенко, Мясников, Дьяченко, Кожухарь были посланы на дороги. Им мы дали 150 диверсионных групп, по пять-десять человек каждая, с достаточным количеством взрывчатки. И в первые же несколько недель до полусотни вражеских эшелонов слетели под откос.

– Чув? – спрашивал Науменко Моряка.

– Что?

– А то, что хлопцы ещё двадцать поездов взорвали. Уже семьдесят! А мы с тобой ковыряемся тут, как жуки в навозе. Мудрим щось… Годи. Завтра же пиду до командира.

Науменко сосредоточенно укладывал и стягивал проволокой куски тола. Меня он не видел.

– Что ты хочешь сказать мне, товарищ Науменко?

Он быстро встал. Я подал знак продолжать работу. Пятра вышел из-за куста и подал последнюю сводку наблюдений. Просмотрев донесение, я сунул его в планшетку.

– Завидуешь? – спросил я Науменко.

– Да, товарищ командир, завидки беруть, – признался Науменко. – Семьдесят эшелонов! Знаете, что это такое? Эге-е-е!.. Батька мий був железнодорожником и в гражданскую, и после. Я знаю, що це значить.

– Ну, и что это значит?

– Это значить, что всё на дорогах летит кувырком. Я-то знаю. Мне ещё батька казав, что график на дороге – это всё. Это что те часы: заведи их, и они «тюк-так, тюк-так», а кинь в них песчинку – они и того, стоят, пока не прочистишь. А поезда! Сами поезда чего стоят?

– Цену поездам ты сильно преувеличиваешь…

– Ничего не преувеличиваю, – не соглашался Науменко.

– Они же не начисто уничтожаются!

– А бис с ними, что не начисто. По пять вагонов или платформ в эшелоне бьются, и то триста пятьдесят вагонов. Хай по пятнадцати солдат в вагоне покалечатся, и то почти шесть тысяч не доихало до фронту – ого!

Пятра глядел на Науменко широко открытыми глазами. Видимо, до этого он и не задумывался над результатами даже им вызванных крушений.

– Вот это здорово! – восхитился он. – А Петрович говорил мне: «Если бы каждый из нас убил по одному фашисту, то Красная Армия была бы уже под Берлином».

– Где это он тебе говорил? В плену? – спросил Науменко.

– Вообще разговор был о войне.

– А тут конкретно шесть тысяч. А ще переляканых[5]5
  переляканых – Перепуганных.


[Закрыть] сколько? Хо-о! Не с великой охотой пойдешь там, на фронте, в бой, коли и назад треба озиратысь… А опять же танки. Хай их разбылось меньше, чем Фролов пише, хай всего двадцать танков разбилось, и то уже нашим хлопцам на фронте немножко легче будет. А паровозы, те что разбылись, тому Гитлерови десь потрибно браты. От вам и эшелоны… А мы тут колупаемся… – закончил Науменко.

Отрадно было слышать из уст самих бойцов выводы, сделанные на основе хотя бы и такого не сложного, но довольно верного анализа партизанской деятельности на коммуникациях врага. Они анализировали всего-навсего лишь свой узкий участок деятельности. А рядом с нами, километрах в 20–50–100, по заданиям Хрущева, Пономаренко и Строкача действовали на коммуникациях не менее крупные партизанские отряды и соединения – генералов Федорова, Ковпака, Сабурова, подполковника Маликова, майора Горобчика, Мельника, Бегмы, Иванова, Федорова-Кизя, Кота, Одухи, Шкрябача, Олексенко, Шитова и сотен других. В самый напряженный момент ожесточенного наступления гитлеровской армии под Курском и Орлом и в период её отхода партизаны пустили под откос четыреста восемьдесят четыре эшелона только на участке железной_дороги Сарны – Коростень – Киев.

Конечно, ни я, ни тем более Науменко об этих цифрах тогда сведений не имели. Но Науменко, как диверсант, хорошо знал цену деятельности подрывника на дороге и стремился туда, пытаясь увлечь за собой и Пятра, для которого анализ Науменко явился открытием. Оба просили послать их на дорогу.

– А мост? Когда же будет мост? – вмешался комиссар.

Он спрашивал Пятра, который уже давно стал у нас командиром разведывательно-диверсионной группы. Он превосходно действовал, но попрежнему был молчалив, много и быстро говорил только во время вспышек гнева и целую неделю уже не играл на свирели, хотя постоянно носил её с собой в кармане.

Пятра вел разведку того самого моста, который приказали взорвать нам Центральный и Украинский штабы партизанского движения. Охранялся мост настолько сильно, что о простом диверсионном акте не могло быть и речи. Захватить мост можно было только боем и с неизбежными большими потерями. Мы готовились к операции, стягивали наши силы, договаривались о взаимодействии с нашими близкими и дальними соседями. Трудность, с которой встретился Пятра во время разведки, и доводы Науменко о выгодах работы подрывников на дороге поколебали было Пятра. Ему казалось, что пустить под откос вражеский поезд гораздо полезнее разведки неприступного моста.

– Ты боишься трудностей? – спросил я Моряка таким тоном, будто диверсии на дорогах и в самом деле были легче, чем та работа, которую он вел.

Пятра весь как-то встрепенулся.

– Нет, товарищ командир. Петрович… научил меня… не бояться…

Разведка моста шла полным ходом. Сперва мост охраняли венгерские части, сформированные в Трансильвании. Среди наших солдат были люди, знающие румынский язык. Пятра через связных из деревни начал с трансильванцами переписку. Вскоре он встретился с одним из парламентеров. На переговоры с Пятра пришел офицер. Он регулярно передавал потом сведения об охране моста, а однажды сообщил, что рота мадьяр готова перейти на сторону партизан, взорвав предварительно мост.

Но торжество Пятра да и всех нас было преждевременным. То ли немцы заподозрили мадьяр в сговоре с нами, то ли просто решили обеспечить охрану своими, более надежными эсэсовскими частями в местности, где кругом полыхала партизанская война, но венгерский гарнизон внезапно исчез – его куда-то срочно перебросили.

Моряку явно не везло. Это обстоятельство, безусловно, могло бы надолго прервать работу Моряка, если бы ему на помощь не пришла партийная организация, имевшая свои подпольные ячейки в селах. В тщательную разведку включились лучшие люди окрестных сел и железнодорожного полустанка. Они информировали нас о количестве подразделений, о состоянии охраны, о расположении огневых средств, о мероприятиях врага по усилению охраны. А Пятра и Науменко, кроме всего, изучали конструкции моста. Пятра переодевался в одежду деревенского парня и по-пластунски подползал к мосту метров на триста. Заняв удобную высотку, заросшую бурьяном, он в полевой бинокль осматривал мост. Но чем тщательнее разведчик наблюдал за мостом, изучая систему охраны, тем больше он видел трудностей впереди.

Сообщая однажды данные разведки, Пятра сказал:

– Разрешите взорвать мост без боя.

Я и комиссар удивились.

– Что ты конкретно предлагаешь?

– Взорвать мост без боя, – повторил он.

– Что тебе для этого надо?

Требования Моряк предъявил небольшие. Он просил испортить несколько трофейных противогазов, добыть штук пять-шесть автомобильных резиновых камер и приготовить два резиновых мешка. Всё, что ему требовалось, в соединении имелось.

С этого дня под тенью огромного дуба Моряк и его друзья – Карпов, Науменко и ещё человек пять – начали сосредоточенно работать. У радистов добыли изоляционные ленты, резиновый клей и клеили резину. Работа проходила молча – разговаривать Моряк запрещал. Науменко сердился.

– Откуда ты взялся на нашу голову, молчун такой? – ворчал украинец. – С тобой и разговаривать разучишься, язык перестанет работать. Понимаешь?

Пятра, не отвечая, просматривал на солнце резиновый мешок. Потом он собрал края мешка в гармошку, прижал к губам и изо всей силы дунул в него. Мешок вздулся пузырем.

– Дивиться, добрые люди, – говорил Науменко, глядя на Пятра, – хлопче уже пузыри пугкае. Где это ты газу позычив? А мабуть, це мыльный пузырь?

– Перестань трепаться, – перебил его Карпов.

Науменко замолчал. Однако ненадолго. На этот раз уже серьезно он спросил:

– Ты командиру доложил?

– Что?

– А то, что проволоку – ту колючку – немцы в три ряда в воде протянули.

– Доложил.

– Ну?

– Пока ничего страшного. Они укрепили проволоку на три метра от обоих берегов, а средина реки свободна.

– А если дальше потянут?

– Будем кусать.

– Кусав дид сатану…

– Ну, а как же ты думал? – перебил его Карпов.

– Думаю, что это будет трудно… Дождь бы пошел, вот тогда…

– А це навищо потрибно? – нарочито по-украински спросил Карпов.

– Темно, и охрана в бункеры прячется… Да, а ты, Пятра, заметил, что новые солдаты появились на мосту? – спросил Науменко.

– Не такие уж они новые – трепаные. Две роты ещё прибыло.

– А командиру сказал?

– Сказал.

– Ну?

– Не за руки же они сцепились вокруг моста. Батальон в деревне, второй – на станции, роты – в казармах, а это метров шестьсот.

– А часовые? Забыл, что они пара за парой шляются по этим их секретам. Как косачи троп натоптали всюду.

– А ты хотел, чтобы и совсем охраны не было?

– Эй, хлопче, хлопче! – опять вмешался Науменко. – Щось, я дывлюсь, ты не тот стал. Всё у тебя легко, просто… С каких это пор?

– А зачем же пугать себя? И так страшно. А стал я таким с тех пор, как Петрович объяснил мне слова Сталина: «Нет таких крепостей, которые бы не брали большевики…» А комиссар что говорит?

– Так то ж большевики, а мы беспартийные.

Трудно было понять, шутит ли Науменко, говорит ли серьезно, и Пятра вспылил и закричал на него так же, как тогда у машины:

– Кап де гыскэ! – И пошел прочь.

Вскоре под тем же ветвистым дубом Моряк в последний раз объяснял своим товарищам.

– Это, – показывал он камеру, – спасательный круг. Он будет служить вместо лодки. Круг подносит Карпов. Это, – показывал он на два резиновьус мешка, – тол, всего здесь тридцать килограммов. Подносить к реке его будет Науменко, он здоровее.

Моряк держал в руках зажим для носа, извлеченный из противогаза, и длинный, метра в полтора-два, резиновый шланг, смонтированный из гофрированных трубок.

– Это мой дыхательный аппарат, – закончил он объяснение.

На следующую ночь Моряк приступил к минированию моста.

Тихая ночь. Река, выйдя из леса, прокладывает свой путь через степь. В долине прохладно. Из тумана кое-где выступают силуэты кустарника и стогов сена. Это надежное прикрытие и вместе с тем напоминание о предосторожности. Река местами коварная – с быстрым течением, с опасными омутами. Но Пятра уже изучил их… Осторожно из-за ивы он спустился по крутому берегу в воду и бесшумно на своей лодке поплыл по течению к мосту. Ночную темь то и дело рассекали вспышки белых и зеленых ракет. Пятра на мгновение замирал… Метров за сто от моста он погрузился в воду с головой, стал дышать через трубку.

У моста река обмелела. Моряк пошел по дну. В береговом устое и в одном из быков он обнаружил минные ниши, очень осторожно, под плеск катящейся вниз реки, открыл их и уложил тол. Потом Пятра перешел к другому быку, проделал то же самое и закрыл ниши. Окончив работу, он также осторожно уплыл на километр вниз по течению, где его встречала группа товарищей.

Десять дней подряд Моряк проделывал этот путь. Иногда ему помогали ветер и дождь… Взрывчатку он носил под водой в двух резиновых мешках. Заложив в ниши за десять дней около трехсот килограммов тола, Пятра соединил их детонирующим шнуром. Потом он зажег шнуры, и когда отплыл метров на четыреста, раздался взрыв.

В лагерь Пятра вернулся невеселым. Науменко ворчал:

– Без дила мовчить, а писля дила ще бильше. Ну, чего ты? Шо тебе точыть, скажи?

– Какой мост! А?.. – тяжело вздохнув, сказал Пятра. – Сколько же времени его строили?

– Ах, вот оно что! – сказал Рудь. – Славный мост, твоя правда, а вот пришлось взорвать его. Да-а… Жалко, конечно. Что же делать!

– Придется перестать рвать мосты, – пошутил я.

– Да-а, придется перестать. А? Пятра…

Пятра долго смотрел куда-то ввысь, через верхушки сосен, потом сел на старый пень, оперся на автомат, поставив его между ног, и проговорил, глядя в упор на комиссара:

– Не могу.

– Что?

– Не могу не рвать. И всё-таки жалко рвать!..

– Погоди, погоди, – перебил его Рудь – Жалко? И мне жалко, и всем нам. Но пора уже, Пятра, понять другое: ты не разрушил мост, а построил его. Да, да. Один из мостов нашей победы, которые мы все строим… И вот подожди, Украина назовет мост, построенный на этом же месте, твоим именем, именем Пятра. А что ты думаешь?

Пятра откашлялся. Лицо его густо покраснело. Он сбивчиво заговорил:

– А я, Герасим Яковлевич, я другое думаю. Вот доучусь, понимаете ли… Нет, не теперь. Я скажу, когда доучусь… Я назову, я попрошу тогда назвать мост… и ещё может… я попрошу назвать именем Петровича…

Разведка доложила о том, что фермы моста рухнули в реку. Дорога надолго вышла из строя. Вражеские эшелоны с техникой поворачивали обратно и направлялись к фронту обходными путями, а пехота выгружалась на берегу, переходила реку по кладкам и до следующей станции шла пешком.