Текст книги "Партизанские встречи"

Автор книги: Вен Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

13

Долго Бондаренко и его друзья толковали с наблюдавшими за дорогой. Пришел Тимофей Иванович, высокий пожилой человек с длинными обледеневшими усами. Он остановился у порога, чтобы стряхнуть с усов лед. Вслед за ним с шумом ворвался в избу парень лет двадцати пяти, в кепке, натянутой на уши, в черном поношенном пальтишке с приподнятым воротником и в больших армейских ботинках, покрытых снегом. У порога он крякнул и, стряхивая с ботинок снег, отбил чечетку.

– Вот это я понимаю, морозец: как бомбу в избу швыряет.

Он сыпал скороговоркой и надсадно кашлял. Заметив у порога Тимофея Ивановича, старательно снимавшего с усов сосульки, он сказал:

– Здравия желаю, господин староста… А говорят – Тимофей и в ус не дует. Слышите, шипит как?.. Остриги, Тимофей, усы, не мучься… Эх, голова твоя садовая, слушайся молодого-то.

Бондаренко, к удивлению всех, узнал паренька и пошел ему навстречу.

– Это товарищ Волгин, – сообщила Вера.

– Какой же Волгин, если Ольгин, Вася… Как ты сюда попал? – спросил парня Бондаренко.

– Сергей Волгин, он же Василий Ольгин, с некоторых пор находится, так сказать, в длительной командировке, – отрапортовал Сергей.

– Как? Откуда ты сюда попал? – спросил парня Бондаренко.

– Из древнего города князей Трубецких, то есть Трубчевска, по велению их отдаленного потомка боярыни Веры.

– А ты как был болтуном, так им и остался, – строго сказала Вера.

– Зачем на меня так смотреть, Вера? – продолжал Сергей. – И слова такие зачем – «болтун»?.. А в сущности, в моём положении, – он показал на одежду, – не болтать, так и тепла не видать. Язык только и обогревает. Он у меня, что мотор: чуть чего, я завожу его, и тело прогрето… Что остается бедному студенту?

Этого неугомонного и неутомимого «болтуна» Бондаренко неоднократно пытался взять на постоянную комсомольскую работу в обком, а получив назначение в Трубчевск – в родной город Сергея, Бондаренко окончательно решил забрать его с собой, но паренек отказался. Это было в 1939 году. Появление Сергея здесь, в колхозе, было неожиданным для Бондаренко, и он попросил его толком рассказать о себе.

– В том-то и дело, что толком об этом не расскажешь, Алексей Дмитриевич, – сказал Волгин. Он снял пальто и сел за стол. – Ну, вот, скажем, Тимофей Иванович, – показал он почему-то на старика старосту, – тоже с докладом, небось, пришел, а стоит у порога, точно привязанный Ты не приморозил там ус к косяку?.. Хорош старик! Работать с ним одно утешение. Молчун и неказист вроде, а так вкручивает фрицам шарики, только держись… Нет, толком не расскажешь: так, непутево всё началось.

– Ты о себе расскажи, – сказала Вера.

– О себе и говорю. Помните, Алексей Дмитриевич, я поругался с вами? Из-за чего? Только я до учебы дорвался, а вы: «хватит, пора работать, отозвать в райком комсомола»… Тогда вы были неправы. А началась война, мне говорят: «учись». Институт эвакуировался куда-то к чёрту на кулички, в Сибирь, и я тащись с ним. Зачем? Глупо. Девушки пусть учатся, а мое место на фронте… Наши отходят. Почему отходят? Потому что нас, студентов, не берут на фронт… Глупо думал, стыдно теперь… Я с начальством своим тогда поругался. И сбежал в военкомат… Через неделю уже был в полковой разведке. Прекраснейшая работа! Больше всего люблю далекие рейды и воровать штабных офицеров. Потом назначили меня командиром взвода этой же разведки. Не хотелось, страшно не хотелось, но… уже не ругался: дисциплина… В этой должности меня и настигли – пуля в ногу и осколок мины вот сюда. С пулей можно бы мириться, а от осколка – ни вздохнуть, ни охнуть: как волк пол-ягодицы выдрал. Видите, косо сижу!.. На всю жизнь равновесия лишился. Неделю полз по украинской земле, думал – помру. Подобрали меня два железнодорожника. Отходили. А когда раны мало-мало позаросли, двинулся на восток… Шёл по долинам, плыл через реки, прятался в соломе, на огородах, в хатах.

Сергей задумался, что-то припоминая.

– В ноябре добрался до Трубчевска. Встретил меня родной город, прямо скажу, не с распростёртыми объятиями… Родных никого, по улицам рыщут гестаповцы, горожане приуныли, молчат, слова не вытянешь, ни о ком не хотят говорить. А главное, меня не узнают, ну и я решил не открываться. Приютил меня один знакомый в сарае. Заперся я в четырех стенах и просидел неделю. Да, целую неделю, как один месяц, просидел, нигде не показываясь. Спросите меня почему – я и не отвечу: напал какой-то страх… Хозяин каждую ночь шептал мне на ухо о партизанах, о райкоме партии, назвал по фамилии всех, секретарей, которых разыскивают немцы. «Все, говорит, здесь». А я боюсь вылезти, даже в окно поглядеть боюсь. Чёрт его знает, необъяснимая штука… Но сколько можно жить в сарае? Эх, думаю, всё равно. Выбрался ночью и чуть не бегом по улице. Прошел в один конец, вернулся в другой – ни дьявола не встретил. Даже обидно стало… Иду к парку, и вот только там, у какою-то поганенького склада, наткнулся на часового: сидит у забора и крепко спит, обнявшись с винтовкой. Не успел фриц моргнуть, как его винтовка оказалась в моих руках и тяжелый приклад опустился ему на голову… Сошло…

Сергей взглянул на Бондаренко.

– Поймите, Алексей Дмитриевич, ни одна самая блестящая игрушка в детстве не приводила меня в такой восторг, как эта самая винтовка. Да что восторг! Она вернула мне вдохновение, силы и… еще какой-то зуд в душе вызвала. Попросту говоря, я стал озорничать. Наряжался шуцманом (не спрашивайте о том, где я брал обмундирование) и по ночам в упор стрелял в гитлеровцев, встречая их по одиночке. Стукнешь, бывало, одного, – скроешься, переоденешься и опять наблюдаешь из-за угла или с крыши. Суматоха, фашисты топчутся как индюки, кричат!..

– Словом, хулиганил, – сказала Вера. – Я была уверена, что появился у нас в Трубчевске какой-то отчаянный сумасброд – партизан-одиночка, и решила его изловить.

– И чуть было головушку не сложила, – съязвил Сергей.

– «Чуть» не считается, – возразила Вера. – К тому же ты, так же как и я, был на волоске от этого «чуть».

– Это верно! Эх, если бы я всё знал… А то представьте себе, Алексей Дмитриевич, давным-давно я усвоил правило: «Прячь оружие там, где меньше для него опасности». Ну, стал я прятать ту самую винтовку под крышу гаража начальника гестапо, под стреху над задней стенкой огорода закладывал. Кто додумается искать там винтовку? А душа горит – убить этого же самого гестаповца. На улице в одиночку встретить его невозможно: прячется, собака, за свою свиту. Только на крыльце дома, в котором он живет, иногда появлялся с потаскухой своей, выходя из машины. Я выследил, рассчитал и решил прикончить его на крыльце дома. В тот самый вечер, вернее, в два часа ночи, именно в два, не раньше, не позже, он и должен был вернуться домой. Примерно в половине второго я крадусь за винтовкой. Луна – и та, казалось, мне помогает. Взяв винтовку, я должен был по кошачьи взобраться на крышу и, понимаете, в упор, всё-таки в упор стрелять. Возможность самому скрыться после этого, разумеется, полностью исключалась. Да, кстати сказать, и в винтовке осталось только два патрона. При удаче первого выстрела второй патрон оставлял для себя. Подкрался к гаражу и… хвать, а винтовки нет. Я под другую стреху, под третью, шебаршу, забыв об осторожности, – нет. Вот так, думаю, влип. Был уверен, что я уже в лапах, и бежать не собирался. Единственно, что мог, по молниеносно родившимся планам, это – поджечь гараж. Полез за спичками и вдруг слышу голос женщины:

– Не дурите, Сергей, и не поднимайте шуму…

Схватила она меня за рукав и тянет. Ничего не могу сообразить, как во сне плетусь за ней. Прошли за угол… «Винтовка ваша у меня, – говорит, – и мне надо с вами объясниться. Я – Вера». И назвала фамилию. «Помните?» – спрашивает. Вспомнил. Не успел опомниться, она притащила меня, как мальчонку, к себе домой. Ночи две потом кормила такими свинцовыми словами, от которых и теперь ещё в желудке тяжесть и голова точно с похмелья: «анархизм», «измена ленинизму», «предательство», «отчаяние интеллигентика», «гниль». Она обрушила на мою голову сотни «измов»… Холодило меня от них больше, чем от мороза. Потом я дал клятву… Стали работать по плану. Эх, и почудили. Ну, ну, ну… не косись, Вера, не расскажу… А затем я в командировку угодил. У Петра тут оказались крепкие связи, Андрейка, к примеру… Создали здесь молодежную организацию, – Сергей опять показал на Андрейку. – Работаем под началом партийной группы Тимофея Ивановича.

– И Тимофея Ивановича в молодежную организацию втянули? – спросил Дарнев.

– Что же тут удивительного? Где партия – там и комсомол. Так уж повелось на нашей земле.

Бондаренко с минуту смотрел на Волгина, возможно, ему хотелось прочесть в живом, с грубоватыми чертами лице Сергея то, что тот ещё не досказал.

На дворе шумела вьюга, тоскливо завывало в трубе, в занавешенные окна бился снег. Бондаренко скрутил папироску, лизнул её, склеивая бумагу, положил на стол, не закуривая, и спросил:

– А с озорством как? Расстался?

– Поклялся, Алексей Дмитриевич… Держусь… Но просил бы, просил бы о предоставлении мне права на выход в мир, на раздолье, туда, куда теперь ведут все дороги – в открытый бой… Честное слово, надоело ховаться, як кажуть украинцы.

Разумеется, Волгин говорил не только о себе. Он имел в виду всю свою группу, которая, как это вскоре же выяснилось, достаточно вооружена и обучена. Обучали её опытные красноармейцы, слившиеся с подпольщиками. Их было уже тридцать человек. Большинство из них – жители этой же деревни или соседних сел. Райком партии знал о группе из информации Тимофея Ивановича. Однако непомерная удаль Сергея и оттенок беззаботности, которую уловил Бондаренко в его рассказе, заставляли сомневаться в прочности успехов группы. Он спросил:

– А не кажется ли вам, что вы слишком окрылены своим успехом? Вы думаете, что всегда всё так будет гладко и легко? Пока вас защищают бураны и морозы, да. Но ведь скоро весна, кончится бездорожье, и тогда будет много трудностей.

– Это не страшно, что трудней, – заговорил вдруг Тимофей Иванович, внимательно слушавший до этого рассказ Сергея. – Надежный у нас народ. Были смутьяны и предатели, но немного, и с нашей помощью их вовремя бог прибрал. А теперь мы и с хозяйством управляемся, и выступить отрядом готовы.

И Тимофей Иванович рассказал, как народ и хлеб укрыл, так что никакой враг не найдет, и масла собрал целый склад, и весь сельскохозяйственный инвентарь отремонтировал, смазал и спрятал. Смой весенние потоки с земли нашей врага, – и из тайничков вырвутся на поля сотни плугов, сеялок, борон.

– А что касается всего прочего наземного, – говорил Тимофей Иванович, вздернув мохнатые брови и разглаживая усы, – постройки там или ещё что, если не уцелеют, мы восстановим… А теперь нам и впрямь пора бы выступить, Алексей Дмитриевич.

– Это значит, насколько я понимаю, – отряду? – спросил Бондаренко. – А как же с остальными, с односельчанами?

– Если обо всех думать, то и вообще не воевать, – ответил за старика Сергей.

– Как это так?

– Что же мне-то прикажете делать? Обняться с младенцем в люльке и рыдать?..

– Я ожидал от тебя более умного ответа.

– Умнее оружия сейчас ничего нет.

– Слово партии – тоже оружие, и посильнее твоей винтовки, – сурово сказал Бондаренко.

Вера с укором взглянула в глаза упрямому Сергею. Он отвернулся и молчал.

– Без указания райкома мы, знамо дело, не выступим, если нас не припрут, – примиряюще сказал Тимофей Иванович. – Но думка такая есть. И мы кое-что тут предприняли, то есть не только в смысле оружия, а и насчет людей. Все парни и девки, что побольше да поздоровее, нигде не зарегистрированы в списках управы. Тут уж наш староста кое-как выкручивается… Не шаляй-валяй, – делали с толком. И мужчины средних лет или пожилые, опять же те, которые способные оружие носить, тоже нигде не значатся, ни в каких списках у немцев не состоят. Так что, ежели они, скажем, уйдут из деревни, этого никто не заметит. Наши-то деревенские сообща решали эти вопросы. А в нашем колхозе Буденного порядок такой: сказано – свято. В этом вы не сомневайтесь, Алексей Дмитриевич, о всех подумали… А волю ребятам надо дать – натомились они, натерпелись, готовились опять же сколько, пора! Не удержать их теперь – сорвутся и, пожалуй, без твердой руки да без доброго разумного слова голову сломят – молодые, горячие Неделю тому назад в Почеп лазали и опять норовят. Прямо днем леший понес. Он вот, – Тимофей Иванович показал на Сергея, – да ещё два пострела.

– Шесть гранат швырнули в окно коменданта, – гордо заявил Сергей. – Что ж тут плохого?

– И хорошего мало, – возразил Тимофей Иванович. – Эка невидаль – пять солдатиков убить.

– А контора вместе с бумагами сгорела – не считаешь?

– Дурак твой комендант, вот и сгорела. Кто же, подумайте, товарищ Бондаренко, бензин держит в конторе с бумагами? «Сгорела!» Ясно – сгорит. А шесть бомб испортили! – с хозяйской рачительностью заметил старик. – Ладно, хоть сами-то вернулись.

– Безобразие какое! Не ожидала я от тебя такого самоуправства! – сказала Вера, в душе радуясь смелости Сергея.

– Здра-авствуйте! – протянул Сергей. – Послали на работу – и не ожидали работы. Спасибо вашему батьке.

Бондаренко улыбнулся, взглянул на Сергея, потом на Дарнева и сказал:

– Хорошо. Думаю, райком партии разрешит создать из вас отряд. Фактически отряд ваш, Тимофей Иванович, уже сколочен. Завтра в ночь шагом марш на нашу базу… Отряд придется водить тебе, Сергей.

– Есть, шагом марш, – ответил Сергей. Он подошел к Вере и что-то сказал ей шёпотом.

– И уйдем мы отсюда, хлопнув дверью, – громко закончил он.

Бондаренко посмотрел на Сергея, но ничего ему не сказал. Он продолжал разговор с Тимофеем Ивановичем, передавая указания для Александра Христофоровича в Почеп.

Тимофей Иванович внимательно слушал, поглаживая усы.

– Да-а… Ясно… Всё ясно, кроме одного… А я с ним не пойду разве?

– Нет, Тимофей Иванович, не пойдешь. Останешься здесь. Как смотришь?

Тимофей Иванович вздохнул.

– Мне не привыкать. Буду старостовать…

– Старостуй, старостуй, Тимофей Иванович, – улыбаясь сказал Бондаренко. – И слово хорошее придумал: «старостовать». Не сорвись только.

– Опасность, прямо скажем, есть. Иной раз того и гляди зубами в горло вцепишься супостату какому-нибудь. Креплюсь, губы себе больше кусаю.

– Кусай губы, да нам почаще указывай, где у врага послабее место. А Сергей кулаком твоим будет.

– Старик он у нас правильный, самоотречённый, – вставил Сергей. – Нам эту самоотречённость привил, выдержанную самоотреченность.

Тимофей Иванович вскинул мохнатые брови, подмигнул Бондаренко.

– О выдержке заговорил, хорошо-о. Тьфу, как бы не сглазить… Храбрости у него хоть отбавляй, а насчет выдержки, – тугой парень, горячий. Ну, уж коли тебя кулаком моим назвали, Сергей, то зубы тебе же выбью в случае чего…

– Ну вот, и с угрозами, самоотреченный человек, – Сергей подошел к Тимофею Ивановичу, обнял его, трогательно поцеловал в усы, откашлялся: – Судорога в горле, извиняюсь. Клянусь, Тимофей Иванович… верь… надейся.

Дарнев толкнул локтем Литвина, они отошли к порогу и стали крутить папиросы.

– Я на лежанку пойду, – сказал Вере Андрейка. Он легко взобрался на лежанку и укрылся с головой. Ильинична подошла к Андрейке и старательно укутала его.

Бондаренко, опустив голову, ковырял ногтем на столе застывшие капельки воска. Наступила грустная пауза. Все молчали. Потом все, кроме Андрейки, вернулись к столу. Чай пили молча, каждый о чем-то думал, и думы, вероятно, были у всех одинаковы. Три месяца! Три месяца прошло всего с тех пор, как враг занял западную часть Орловщины, а сколько пережито! Виселицы в Трубчевске, Погаре, Почепе, Унечи, расстрелы, огонь, пепелища. Советские люди гибли, а те, кто оставался в живых, лишались добра, человеческого достоинства. Мрак! Это страшно. А ещё страшнее, когда во мраке человек остается один. Некоторые, озираясь по сторонам, теряли во мраке веру, теряли голову и покорно отдавали себя в услуженье врагу. Были и такие…

Вспомнил Бондаренко, как однажды к нему привели русского человека в одежде немецкого полицая, немолодого уже, лет тридцати. Лицо парня было желто-бледным, как у мертвеца. Он перетрусил и глядел на всех бессмысленными глазами.

– Ты что, украл одежду или с убитого содрал? – спросил парня Бондаренко.

– Нет, не воровал, ей-богу не воровал, – трясущимися губами говорил парень. – И никого не убивал. Выдали мне одежду, ей-богу выдали, бесплатно выдали, за службу в полиции. Не воровал я и никого не убивал, не убивал и не убью… Меня бы только не трогали…

А когда парня уводили из землянки, он кричал. Он ничего не понял из разговора и был уверен, что ведут его на расстрел.

Русского парня в немецкой шинели привели к партизанам колхозники. Они, как-то не сговариваясь, скрутили своего односельчанина в чужой одежде и доставили прямо в партизанский штаб… Кто-то из них, прощаясь потом с партизанами, сказал: «Живые слова нам хоть изредка передавайте. Слова партии. Тяжело без них, без дорогих, живых слов».

– А ну-ка, ещё стаканчик смастери, Ильинична, – попросил Бондаренко. – Больно у тебя чай хорош! Кажется, век такого не пивал.

– Весь в хозяйку, – весело заметил Сергей. – Давай и мне добавку, выпью – и к хлопцам с веселыми вестями.

– Подсыпай тогда всем, – сказал Литвин. – Чайком твоим покуражимся.

На столе появилось блюдо с горячей картошкой. Ильинична возилась в чулане и ворчала:

– Заслушалась, – и память отбило: забыла, что вы голодные.

Она подала квашеную капусту, соленые огурцы.

– Эх, к этакой-то закуске бы… – протянул Бондаренко.

– Да, не мешало бы… – поддержал Тимофей Иванович, поглаживая усы.

– Давайте сбегаю, – сказал Сергей и с полной готовностью вышел из-за стола.

Бондаренко громко засмеялся. Засмеялись и другие.

– Куда ты? – спросил Бондаренко Сергея.

– Да за этим! – Сергей выразительно щелкнул пальцем по шее. – У нас неприкосновенный запас. Немецких мотоциклистов как-то поймали. Ну, они и одолжили нам спирту. Храним для раненых, в случае чего.

– Для раненых и храни… Иди… Давай готовь, готовь отряд, – сказал Бондаренко. Вспомнив о чем-то, задержал Сергея:

– Как это ты рассказывал, что хотел хлопнуть дверью, что-то я не понял.

– Фу, чёрт, а я было забыл, – ответил Сергей. – Разрешите мост разобрать?

– Какой мост?

– Да трубу эту на железной дороге, виадук. Я давно понял, что вы целитесь на него. Две недели изучал, вдоль и поперек всю линию знаю на двенадцать километров. Тимофей Иванович такую нагрузку мне давал.

– Верно, Тимофей Иванович? – спросил Бондаренко.

– Верно. Все сведения от него и из Почепа. Он мне уши прожужжал: давай разберу – да и только. Не разрешил. Что толку рельсы раздвигать? Хотел вас запрашивать.

– А что ж, – обратился Бондаренко к своим спутникам после недолгого раздумья. – Пожалуй, верно? Подключить надо к вам Сергея с группой.

Так и решили. Группа Сергея примет боевое крещение и после операции вместе с группой Дарнева придет в партизанский отряд.

Обрадованный Сергей не стал допивать чай, быстро оделся, подошел к лежанке, громко позвал:

– Андрейка! Спишь?

– Не-ет, – ответил тот.

– А что же лежишь, как поросенок в соломе. Открой голову-то, задохнешься.

Сергей дернул покрывало. Андрейка не пошевелился. Когда Сергей вышел, Андрейка поднялся. Сел, поджав ноги, и обратился к матери:

– Мам, пусти меня с Сергеем.

– Куда это тебя пустить? Не лежится ему!

– В отряд пусти. И ты иди со мной в отряд, что нам тут делать? Пойдем…

– Господи ты боже мой! Глядите-ко! В отряд захотел! Да я вот тебе! – Ильинична суетливо взяла веник, подошла к Андрейке. – Ну-ка, снимай портки, снимай. Я вот покажу тебе отряд!..

Веник зашуршал над головой Андрейки, но он сидел неподвижно, шмыгая носом. Рука Ильиничны безжизненно опустилась. Она села рядом с Андрейкой, закрыла лицо руками, опустила голову, широкие плечи вздрогнули. Её никто не утешал.

– Андрейка, иди сюда, – позвал Бондаренко.

Андрейка подошел, шмыгнув носом и бодро подняв голову.

– Эка мамка, чуть что и в слезы! Захочу – всё равно уйду с Сергеем.

– Значит, в отряд хочешь? А ведь давеча ты сам говорил, что матери тяжело жить. Это при тебе тяжело… А без тебя каково ей будет? Заплачешь тут.

– Так я и её с собой возьму. Я же говорю ей: пойдем.

Бондаренко погладил Андрейку по голове.

– Я не могу один решить, – сказал он. – Хочу посоветоваться. Как – возьмем Андрейку в отряд?

– Только с мамкой, – вставил Андрейка. Глазами, полными нежной детской преданности и любви, посмотрел на мать. Ильинична сквозь слезы засмеялась, глядя на сына.

– Так, значит, только с мамкой? – спросил Бондаренко.

– Ага, – твердо ответил Андрейка.

– Вот тут-то и заковыка, – сказал Бондаренко. – Нельзя матери уходить отсюда. Здесь надо матери работать.

– Значит, тогда и мне нельзя. И я, выходит, здесь работать буду, – с сожалением сказал Андрейка.

Бондаренко тяжело вздохнул и заговорил с Андрейкой совершенно серьезно, как со взрослым, о том, что он и его мать хотя и остаются здесь, но тоже партизаны, и что здесь они нужнее отряду, чем там на базе. Конечно, одним им будет трудно и они должны быть ещё более осторожными. Андрейка слушал внимательно.

Было уже около двух часов ночи. Все вопросы решены. Бондаренко с лыжниками вернется в лагерь, Литвин повезет в Почеп масло и к вечеру вернется в колхоз Буденного. Дарнев и Вера должны подготовить мины и подрывников.

Рано утром Бондаренко простился с Ильиничной и Андрейкой и пожелал Дарневу и Вере успеха.