Текст книги "Партизанские встречи"
Автор книги: Вен Андреев
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
После события в Старцевом вражке в Трубчевске заговорили о силе партизан и беспомощности немецкого командования. Тогда начальник гестапо Клюгге собрал жителей в кинотеатре и произнес речь о мощи гитлеровской армии и о победе немецкого оружия. Партизан, действующих в районе, он назвал жалкой кучкой бандитов.
В буфете кинотеатра Клюгге и его свите был сервирован ужин. Разворачивая салфетку, он обнаружил записку, в которой говорилось:
«Рано празднуешь победу, собака. Всё равно Гитлеру будет капут. Партизаны».
Это написала и подсунула Клюгге Вера. Клюгге арестовал буфетчицу. Подобные же записки нашли в карманах солдаты, полицаи и бургомистр. На стены кинотеатра, где граждане слушали доклад, кто-то наклеил листовки.
…Между тем в городе продолжалась подготовка к восстанию. Дарнев уже несколько дней находился там. Контакт с Бондаренко он поддерживал через связных.
Из лагеря военнопленных Вере сообщили о том, что здесь организована боевая группа, готовая к выступлению. Шеметов и Литвин создали ещё одну боевую группу.
К этому времени противник также закончил снаряжение карательной экспедиции, которую готовил против партизан. Выступление карателей было назначено на пятое февраля. Гарнизон Трубчевска уже насчитывал шестьсот солдат и офицеров. Вооружены они были двадцатью станковыми и ручными пулеметами, двумя батареями минометов, автоматами. Эту силу нельзя было недооценивать. И партизанское руководство признало необходимым ускорить события и напасть на город раньше, чем немцы подготовятся к наступлению на партизан. Одна из основных целей захвата Трубчевска состояла в том, чтобы освободить арестованных. Восстание в городе решили начать второго февраля.
По партизанским «нормам», сил для наступления было вполне достаточно, – трубчевцы имели около трехсот активных штыков.
Предполагалось, что партизаны внезапно нападут на город пятью группами. Группе Сергея предстояло ворваться в город с юго-западной окраины, прикрыв заслоном дорогу из Погара; группе Михаила Сенченкова – с северо-востока и наступать по улице Ленина к центру; Дарневу с автоматчиками и части группы Сергея с минометами – с юга штурмовать здания комендатуры, гестапо, бургомистра и тюрьму. Перед одним отрядом ставилась задача отрезать подходы к городу с севера и запада. Завязка боя на окраине города должна была послужить сигналом для выступления в самом городе.
Андрейка ничего не знал о планах партизан, но с детским любопытством наблюдал за всем, что творилось в эти дни в лесу. Он видел, как партизаны чистили и протирали оружие, как просматривали на свет стволы винтовок и автоматов, как укладывали какие-то ящики в сани, слышал, как вдруг ни с того ни с сего застрочит среди деревьев пулемет. Андрейка догадывался, что партизаны готовились. Он мельком слышал даже разговоры о городе, но с вопросами ни к кому не приставал. Андрейка был уверен, что уж если кто и может ему всё объяснить, так только Бондаренко.
– Алексей Дмитриевич, – осторожно спросил Андрейка, улучив минутку, когда Бондаренко остался с ним в землянке, – куда вы собираетесь?
– Если я тебе скажу: лес рубить – поверишь? – не отрываясь от бумаг, которые он просматривал, ответил Бондаренко.
– Нет, вы собираетесь немцев бить.
– Правильно, Андрейка. Больше нам с тобой тут и заниматься нечем.
– А меня вы возьмете с собой?
– Возьмем. Только в другой раз. Сейчас нам надо сходить в разведку. А потом и ты пойдешь с нами.
Андрейка с доводом согласился. Он не навязывался в поход. Он только спросил:
– А Веру увидите?
– Обязательно.
– Поклон ей от меня передайте.
– Передам.
– А с собой её привезете?
– Соскучился?
– Ага, – сказал Андрейка, тряхнув головой. – Даже во сне видел.
– Если очень соскучился, привезем.
…А в Трубчевске в это время произошло то, чего боялся Бондаренко и от чего предостерегал юных подпольщиц. Когда Дарнев в последний раз перед наступлением пришел в город и зашел к Вере, он застал её расстроенной. Вера рассказала, что явочная квартира в доме его матери разгромлена. Марии Ивановне удалось скрыться, но немцы установили за домом слежку. Не зайди Дарнев к Вере, он попал бы прямо к немцам в руки.
– Что же этот провал – провокация? – спросил Дарнев.
Вера рассказала, что два дня тому назад арестован Кирюшин, а сегодня его жена. Гестаповцы рыщут по городу, хватают людей, но из организации пока больше никого не взяли.
– А Литвин? – спросил Дариев.
– Литвин дома. Я была у него, он ума приложить не может, чем объяснить арест Кирюшина и провал конспиративной квартиры Марии Ивановны.
– А нет во всем этом его вини?
– Нет, нет и нет, – ответила Вера решительно.
Жил Литвин недалеко от Веры, и она решила сходить к нему на квартиру ещё раз. Ночь была на редкость пасмурная, темная, летел снег. У дома Литвина Вера почти в упор встретилась с немецким патрулем, который уводил Литвина. Заметив Веру, Литвин успел крикнуть:
– Нас предали… Уходи скорей!
Девушка быстро скрылась за углом и бросилась бежать. Два гестаповца кинулись за ней. Она подбежала к своему дому и крикнула в окно:
– Уходи скорее, Лёка: немцы!
Дарнев выбрался в окно в задней стене дома, прошмыгнул за сарай и из-за угла напал на гестаповцев. Два выстрела свалили их. В перестрелке тяжело ранили Веру.
Дарнев понял это только тогда, когда Вера опустилась в снег. Она была в овчинной шубке, и на ней не видно было крови.
– Иди, Лёка… А я не могу.
– Ты ранена, Вера?
Дарнев расстегнул шубку. На платье Веры на груди была кровь.
– Пустяки, Лека, царапина… У меня что-то голова кружится. Пройдет. Я здесь где-нибудь укроюсь… Надо немедленно начать наступление, иначе мы потеряем всех наших… Скажи об этом Бондаренко.
Дарнев понимал, что надо обо всём сообщить в отряд, что время не ждет. Но как оставить Веру? Взять её с собой, но сколько это потребует времени?
– Иди, иди, Лека, – торопила Вера.
– Я сам знаю, как мне поступить.
Дарнев огляделся. Было ещё темно, но на востоке загорался хмурый зимний рассвет. У дома лежали два убитых гестаповца. Их засыпал снег. Дарнев оттащил трупы за дом и бросил в сарай с сеном. Но и Веру здесь, в доме или у дома, нельзя было оставить.
За домом с холма к Десне спускался хозяйский огород. Сейчас он был голый, и о нём напоминали только высохшие редкие зонтики неубранного укропа. Внизу в овраге росли кусты бузины и боярышника. Летом они были густые и зеленые, а сейчас в них набился снег. Всё же там можно было ненадолго укрыться если тихо и незаметно лежать в снегу. Дарнев бережно понес Веру в овраг. К счастью, падал снег и следы засыпало.
В кустах он положил Веру, наломал ветвей бузины, воткнул их в снег с той стороны, откуда можно было увидеть убежище Веры с дороги.
– Мне удобно, Лёка, я подремлю, пока ты придешь… Укрой меня своим тулупом. Вот так. Оставь пистолет. Он мне не пригодится, но ты оставь. Так, на всякий случай. Я ещё могу спустить курок. Поцелуй меня, Лёка…
Дарнев стоял на коленях возле Веры, осторожно укрывая её тулупом. Сверху он прикрыл её ветками бузины.
Светало. Первый луч солнца упал из-за леса на дальнее поле, позолотил луковку старой церкви, стоявшей в саду. Больше нельзя было здесь оставаться. Дарнев спустился к Десне и побежал. Он бежал до леса, а там до самого лагеря.
18
Алексей прибежал в штаб, когда в отрядах заканчивались последние приготовления.
Сообщение его озадачило всех. Сам собой напрашивался вопрос: как быть? Если немцам всё уже известно, отряды могут попасть в западню. Тем не менее, партизаны решили действовать, не медля ни минуты.
Отряды выступили, и когда они появились на окраине, в городе началось восстание. Несмотря на аресты, немцы ничего о намечавшемся восстании не узнали.
Дарнев ворвался в город с разведчиками. Жаркий бой длился целый день. К вечеру партизаны стали хозяевами Трубчевска. Гарнизон разгромили. Только убитыми противник потерял около двухсот человек.
Волгин, превосходно действовавший со своей группой и подстреливший из своего автомата бургомистра, первым достиг тюрьмы. Он разогнал укрепившихся в тюрьме гестаповцев, обыскал все камеры, но ни Литвина, ни Кирюшина не нашел.
Продержав город в своих руках несколько суток, партизаны оставили его и ушли на свои базы. Они вывезли уцелевшие склады с оружием, подготовили новые явочные квартиры. Мария Ивановна, мать Дарнева, которая скрывалась у знакомых, и некоторые другие подпольщики оставаться в городе не могли; они ушли с партизанами. В городе возникло новое подполье.
За то время, которое партизаны удерживали Трубчевск, райком выяснил, каким образом немцы напали на след Кирюшина и Литвина. За несколько дней до восстания Вера и её подруги Валя Белоусова, Шура Кулешова, а также Литвин и Шеметов собрались в доме Кирюшина. Накануне от Бондаренко получили листовки и говорили о том, как их распространить. За ужином подпольщики стали читать листовки вслух. В это время в комнату вошла жена Кирюшина. Литвин прервал было чтение, но Кирюшина стала просить, чтобы он продолжал, даже прослезилась. Радостное возбуждение, которое охватило собравшихся, было так велико, что после того, как Литвин дочитал, подпольщики вполголоса запели «Интернационал», потом «Партизанскую». Жена Кирюшина пела вместе со всеми. Ее захватил общий порыв и надежды, стремления к борьбе. Весело проводила она друзей, и долго после их ухода не оставляло её хорошее чувство уверенности в победе.
У неё была задушевная подруга, и на другой день Кирюшина с ликованием рассказала ей о том, что происходило в их доме. А подруга шепотом сообщила другой… Слух дошел до ушей гестапо. В тот же день Кирюшина схватили. На допросе он молчал. Его жестоко пытали, как умеют пытать фашисты, но он не сказал ни слова. Тогда немцы вспомнили о его болтливой жене.
Окровавленный, изуродованный человек сидел на стуле в кабинете начальника гестапо, когда ввели Кирюшину. В нем она узнала мужа и упала в обморок. Её привели в чувство, сказали ей, что его судьба в её руках: скажет она, кто был в их доме с листовками, мужа немедленно освободят и они пойдут отсюда вместе.
– Молчи, – прошептал Кирюшин.
Но жена подумала, что она спасет мужа, если исполнит требование гестаповцев, и назвала имена.
19
…Три дня Андрейка поджидал партизан. Часто он выходил на дорогу, всматривался в извилистые лесные тропы. Но никого, кроме часовых, там не было видно. Наконец прискакали всадники и сообщили, что колонна уже на подступах к лагерю. Андрейка побежал её встречать. Ему хотелось скорее увидеть Веру. Первым ему попался Дарнев на красивом коне.
– Здравствуй, дядя Лёша, – сказал Андрейка. – Где Вера?
Дарнев ничего не ответил. Когда они вошли в землянку, Дарнев сказал:
– Нет, Андрейка, нашей Веры. И никогда её с нами не будет. Её убили враги.
Он отвернулся, и Андрейка, догадываясь о чувствах друга, не стал расспрашивать.
Дарнев не мог рассказать Андрейке о том, что он узнал из допроса пленных – о гибели Веры.
Клюгге приказал разыскать Веру и доставить её живой или мертвой. Гестаповцы окружили дом, всё в нем перевернули, но её не нашли. Они подожгли дом и собирались уходить, как кто-то вдруг крикнул: «Следы! Следы на снегу!».
Все ринулись по следу и увидели в кустах боярышника Веру. Она потеряла много крови, но оказала сопротивление, стреляла в окруживших её врагов. Последним патроном хотела убить себя, но пистолет выбили из рук, скрутили её и притащили в кабинет Клюгге. И тут начался «допрос». Клюгге хотел видеть рану, которую получила Вера у своего дома. Рана уже не кровоточила, но как маленькая бледная звездочка зияла в запекшейся на груди крови.
Клюгге задавал вопросы. Вера молчала. Клюгге бесился и после каждого остававшегося без ответа вопроса приказывал вонзать в рану нож. Вера теряла сознание. Её приводили в чувство и снова мучили. «Ты подыхаешь, – кричал и топал ногами Клюгге, – ты издохнешь. Почему ты не кричишь: «За Родину, за партию, за Сталина и за что-то там ещё? Почему не кричишь?» Первый и последний раз за всё время допроса Вера ответила:
– Не перед свиньями бисером метать… Я умираю… и умру честно, как умирают люди… А ты мразь. Все вы мразь…
Рассказывали пленные и о том, как ранили начальника гестапо Клюгге. Его ранил Хортвиг. Он ворвался в кабинет и потребовал немедленного освобождения Литвина, Кирюшина и всех, кто взят по их делу. Говорили, что Хортвиг был совсем трезв. Когда Хортвиг увидел замученную Веру, он крикнул: «Что ты сделал, подлый!» А Клюгге сказал: «Ты пьян, как свинья. Пошел вон!». Хортвиг выстрелил в Клюгге и попал ему в руку. Помощник начальника выстрелил Хортвигу в затылок.
* * *
Эту историю впервые мне рассказал мой друг по оружию, партизан Трубчевского отряда Алексей, в марте 1942 года в тылу врага. С тех пор прошло много лет. После войны я был в Трубчевске. В маленьком краеведческом музее я видел портреты Веры Крысиной и её друзей. В музее нашлись и документы, официальным скупым языком рассказывающие об их героической деятельности, и я переписал их. От горожан я слышал много рассказов о юных подпольщиках, о славных делах, какие они в те тяжелые дни совершили во имя Родины.
Теперь, когда прошло много лет и мы из литературы и документов, вошедших в золотую летопись Великой Отечественной войны, узнали, что свершались дела куда более грандиозные и величественные, мы можем сказать: «Это – звенья, малые и большие, звенья одной и той же цепи». Трубчевцы – это Краснодон в первые месяцы тяжелой войны. И не было деревни, села, местечка и города на оккупированной врагом земле нашей, где бы не было своих краснодонцев. Партия и наша жизнь воспитали их. И в годы, тяжелые для Родины, они проявили и патриотизм, и поистине замечательное мужество. Мы не имеем права не рассказать о них.
ПО ДОРОГАМ К МОЛДАВИИ
Если жив человек, которого у нас в партизанском соединении прозвали Моряком, то он непременно добьется того, чтобы имя Петровича присвоили передовому колхозу или совхозу, лучшей машинно-тракторной станции или образцовой школе. А может быть, новый, только что выведенный сорт винограда назовут «Лоза Петровича».
Давно я расстался с боевыми друзьями, но почти каждого из них до сих пор отчетливо помню и о многих мог бы кое-что порассказать. Но, поскольку речь зашла о Моряке, признаюсь, что история его осталась не только в памяти, но и в моей записной книжке.
Настоящее имя Моряка – Георге Пятра. При первом же взгляде на этого широкоплечего, рослого молдаванина с загорелым лицом невольно приходила мысль о том, как иной раз ловко бывает пригнана к человеку кличка или фамилия. «Пятра» значит по-русски «камень», кремень». Лучше, кажется, про этого человека не скажешь. Появился он у нас в соединении в один из жарких июньских дней 1943 года с группой подрывников, вернувшихся с задания. Соединение в ту пору собиралось передислоцироваться из больших Олевских лесов Житомировщины в Городницкие. Я с комиссаром соединения Герасимом Яковлевичем Рудем укладывал штабные документы. Адъютанты навьючивали лошадей и нагружали повозки. Во время этих сборов нам представили Георге Пятра.
– Моряк Черноморского флота, – с гордостью отрекомендовал его Коля Фролов, командир диверсионной группы, – действовал как опытный партизан. Прошу принять в отряд.
Просьбу Фролова поддержал и его боец, партизан Науменко.
– Гарный хлопец, тильки мовчун. Загубив – мовчить и найшов – мовчить, а з такых добри хлопци бувають. Вин вже и сам партизанив, з яким-то дидом вдвох под укос поезда пускалы, – сказал Пауменко.
– А что ты так усиленно его рекомендуешь? – спросил я. – Боишься, что в отряд не приму?
– Боятысь нема чого, а все ж таки треба шось сказаты: дуже гарный хлопец.
– Ручаешься?
– Головой, товарищ командир.
Новичок стоял передо мной в положении «смирно» и лишь временами одергивал длинными большими руками китель. Правильнее было бы сказать – «бывший китель», до того он был изодран. Под кителем виднелась изношенная тельняшка. Черные латаные и перелатанные брюки побурели, залоснились, обтрепались и открывали ноги моряка чуть ли не до колен.
– Моряк, значит? – спросил я.
– Да.
– Как же на суше очутился?
– Сам не знаю, – ответил он и, немного помолчав, добавил: – За борт угодил… Хожу теперь по суше… А душа воды просит.
Как бы в подтверждение своих слов он поднял ведро с водой и, припав к нему, несколько секунд жадно пил, не отрываясь.
Рудь внимательно посмотрел на Моряка:
– Матрос всюду должен чувствовать себя как дома.
Подрывники пошли готовиться к походу. С ними ушел и Моряк. Минут через двадцать, однако, он вернулся.
– Забыл что-нибудь? – спросил я.
– Не успел… Товарища комиссара видеть можно?
– Вот он перед тобой! – показал я на Рудя, занятого беседой с секретарями партийных организаций и политруками.
– Разрешите к вам по партийному вопросу, – обратился Моряк и подал комиссару маленькую красную книжку.
Это был партийный билет, покоробившийся, с бурыми пятнами. Мы с Герасимом Яковлевичем переглянулись: много таких, пропитанных потом и кровью, пробитых и прострелянных красных книжек хранилось в папках соединения.
– Твой? – спросил Рудь, осторожно листая слипшиеся листки.
Я посмотрел в партбилет. Открытыми, живыми глазами, яркими даже на этой выцветшей, вымытой временем фотографии, прямо мне в лицо из-под густых бровей глянул усатый человек.
Комиссар прочел вслух:
– «Васильев Сергей Петрович. Год рождения – 1894. Время вступления в партию – 1914 год».
Рудь вопросительно взглянул на Моряка.
– Это товарищ мой, в плену вместе были…
– Где же твой товарищ теперь?
– Погиб… Убили его, когда мы бежали… – Голос Пятра прервался, он глотнул воздух, но тотчас пересилил себя. – А партийный билет наказал передать партии… Я дал клятву…
И он замолчал.
В лагере продолжались сборы. К нам подошли Фролов и Науменко, подобранные, побритые, с вычищенными автоматами, как говорится, в полной боевой готовности. Дежурный доложил о том, что соединение готово в путь. Мимо нас проходили подразделения – конные, пешие, двигалась артиллерия, повозки. Мы решили вернуться к прерванному разговору, а Моряку приказали оставаться в распоряжении Фролова.
Науменко, веселым взглядом провожая нового товарища, сказал:
– От це вже мовчун, так мовчун. А таки, знаете, щось е в нього на души…
– Ну, брат, ты знай шагай, – быстро перебил его Фролов. – Не с твоими сапожищами в души лезть.
Моряк действительно оказался неразговорчивым и необщительным. Двигался он как будто механически, низко опустив голову. А когда мы выходили из леса, не последуй команда «правее», он с ходу наткнулся бы на дерево.
– Го, дывиться, – показал Науменко на Моряка, – ледве дуба не сковырнув… А очи, подывиться, яки в нього очи! – продолжал он, обращаясь к Рудю. – Дики якись. Або затуманены… Цикаво б знаты…
– Чего там «цикаво», – снова перебил Науменко Фролов, на этот раз уже сердито. – Просто устал человек.
Науменко хоть и отличился в последних боях и в диверсиях на дорогах, всё-таки считался у нас «молодым» партизаном. Он ещё недостаточно усвоил неписанное правило партизан– «Всё, что нужно, принятый в отряд докладывает о себе командиру, комиссару и партийной организации. Всё, что хочет, рассказывает о себе товарищам». Приставать с надоедливыми расспросами к кому попало у нас не полагалось.
Опыт партизанского командира, вышедшего ещё из Брянских лесов, где я обучался искусству народной войны, говорил мне, что именно здесь, в лесах, на привалах, после ратных дел, у костров во время задушевных бесед, человек открывается полностью. Годами живешь с человеком бок о бок в городе, в обычной мирной или тыловой обстановке и не узнаешь его так, как узнаешь за несколько дней здесь, в тылу врага, в условиях тяжелой партизанской жизни.
Но… на новом месте наш новичок продолжал оставаться таким же угрюмым, каким был в первые дни нашей встречи. У него была какая-то заторможенность движений и речи. В лагере он всё делал вяло, говорил тихо, приглушенным голосом, с паузами, как будто с трудом находил нужные слова, и всё, казалось, к чему-то прислушивался.
По вечерам Моряк долго засиживался у костра и что-то мастерил.
Однажды к нам в шалаш зашел Науменко и таинственным шепотом сообщил:
– Якусь дуду зробыв з вербы. Мабуть, грать шось хоче…
И скрылся в темноте.
– Странный парень этот Пятра, странный, – сказал Рудь, когда ушел Науменко. – Пробовал расшевелить его разговорами о Молдавии, – молчит!
– Тяжелый, – подтвердил я. – Недаром камнем прозывается.
За время войны мне приходилось встречать много самых разнообразных людей – веселых, несмотря ни на какие невзгоды, и скучных, даже в самые светлые и радостные минуты, очень словоохотливых и молчунов, замкнутых, скрытных и, как говорится, с душой нараспашку.
Был до войны у меня хороший друг. Человека забавнее, веселее и словоохотливее его я не знал. А встретив этого весельчака ровно через год на войне, в тылу врага, я его не узнал: он точно на тормоз язык прикрепил и отпускал его только тогда, когда надо было ответить командиру: «Есть взорвать» или «Задание выполнено».
Я стал рассказывать Герасиму Яковлевичу об этом человеке.
– Постой! – вдруг перебил меня Рудь. – Что это? Послушай!
До меня донеслись звуки пастушеской свирели. Вначале робкие и глухие, отрывки напевов – заунывных и грустных – звучали смелее и громче; наконец полилась мелодия молдавской дойны. Я поразился. Не менее меня был удивлен и комиссар. В темноте я не мог разглядеть его лица. Но речь Рудя выдала его волнение и восторг. Около полугода он говорил со мной, с сибиряком, только по-русски, а услышав молдавскую мелодию, вдруг воскликнул на родном языке:
– Фрумос!.. Тари фрумос!..[1]1
Фрумос!.. Тари фрумос!.. – Красиво!.. Прекрасно!..
[Закрыть]
Потом он тихонько запел:
– Это Пятра играет, – уверенно сказал Рудь. – Пойдем послушаем и взглянем на него.
Мы пошли к костру. Легкий ночной ветерок тихо шелестел в листве дубняка, в иглах вековых сосен. Костер горел жарко. Сильно потрескивали дрова. К вершинам сосен взлетали искры. Далеко по лесу катилось эхо молдавской дойны, вероятно, впервые пришедшей на север Украины. И костер и игрока с тонкой свирелью у губ, по которой искусно прыгали крепкие пальцы Пятра, плотным кольцом окружили партизаны.
В глубоком молчании слушали они игру Моряка, кто лежа на боку, кто привалившись к толстым соснам.
– Честное слово, сейчас заплачу! – крикнул вдруг кто-то. – Сыграй что-нибудь повеселее!
Свирель умолкла. Пятра перевел дух и снова заиграл. На этот раз он играл какую-то маршевую мелодию, но всё на тот же протяжный лад.
– Это песня заднестровских молдаван, бессарабцев, – тихо сказал Рудь и запел вполголоса, передавая мне содержание песни:
Между Прутом и Днестром,
В зеленых долинах.
Нас враги огнем палили,
Пулями косили.
Враг нахлынул грозной тучей,
Нешядною силой,
Но ничто нас не разлучит
С Советской Россией.
Петь давайте всем народом,
Что нам злая плаха!
Отцы бились за свободу,
Нет и в детях страха…
Мы подошли ближе к костру.
Узнав нас, Пятра быстро сунул свирель за пазуху, и мы впервые увидели, как его чуть припухшие губы расплылись в широкую улыбку.
– Ну, ну, давай, брат, играй, – сказал Рудь. – Что же ты? Подразнил только, выходит.
Моряк встал, одернул китель и, запинаясь, сказал:
– Прошу извинить меня… Разрешите на отдых….
