Текст книги "Партизанские встречи"

Автор книги: Вен Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

10

В той же землянке с одним окном в потолке Дарнев, когда остался один, занялся «Дневником боевых действий отряда». Это была толстая общая тетрадь в клеенчатом переплете. Она лежала в столе штаба, и члены райкома, работники штаба и командиры записывали в неё всё, что делали, наблюдали, а иногда и то, о чём думали.

«Вернуться ещё раз к обсуждению вопроса, о котором на прошлой неделе говорили». Это записал Бондаренко. Дарнев очень хорошо знал его почерк. «Если до сих пор мы толковали об усилении действий на коммуникациях, то теперь нам указали конкретный объект: взорвать железнодорожный мост на участке Почеп – Расуха…». «Отдельные операции на дороге приносили не так уж много пользы. После крушения, сообщают Литвин и Вера, дорога расчищается и ремонтируется часов за пять. Через шесть часов после аварии проходит первый пробный поезд».

Дарнев ещё раз вернулся к имени «Вера». В памяти его отчетливо встали строчки её письма: «твоя и с тобой!»

«Шесть часов, а трижды шесть – всего навсего восемнадцать часов в неделю. Плохо».

Дарнев задержался на слове «плохо». Оно было жирно подчеркнуто дважды.

«Задача взорвать мост – трудная, – читал он дальше, – но если мы взорвем с умом, то достигнем того, чего и добивается от нас командование и обком партии».

В конце записи внимание Дарнева опять привлекли два имени: Вера и Литвин.

«Проверим и Литвина и новую трубчевскую организацию, – говорилось в дневнике. – Как они проникли в колхоз Буденного? Что за организация у них… Если хлопцы хорошие, надо создать в колхозе Буденного отряд».

Дарнев едва успел положить тетрадь в стол, как распахнулась дверь и бородатый партизан передал ему приказание Бондаренко срочно явиться в землянку райкома.

На заседании Бондаренко повторил почти всё, что стало известно Дарневу из тетради. Решили взорвать мост, но надо было достать тол.

Командир отряда тут же объяснил план операции. Он предложил расширить её и нанести одновременно со взрывом моста удары по дороге в нескольких направлениях. Взорвать мост поручили группе Дарнева и трубчевским подпольщикам.

После заседания Бондаренко попросил Дарнева остаться.

Закончив разговор, Бондаренко вытер платком покрывшуюся испариной лысину, окинул уставшим взглядом уходивших и, сев на кровать, прикурил от зажигалки трубку.

– Что скажешь? – спросил он Дарнева.

– Да надеюсь справиться. Только тол бы из города быстрее достать. Дело, кажется, верное…

– Верное, – согласился Бондаренко. – Но тут опять загадка.

Он достал из сумки сложенную вчетверо записку.

– Слушай:

«Литвина почти по пятам преследует комендант. По словам Литвина, он ведет себя странно. Старается уединяться с Литвиным и вызвать его на откровенный разговор. Пророчит поражение гитлеровской Германии и собирается всячески содействовать ему. Много пьет и не позволяет Павлову сгонять в город крестьян. Говорит: «Хлеб давай, а не мужиков». Литвин теряется в догадках, а вдруг провокация! Опасение законное. Я тоже опасаюсь».

И вот ещё:

«Вера работает энергично. Указание райкома – послать в колхоз Буденного человека – выполнено. Она рекомендовала молодого парня Волгина, ручается за него. Он организует боевую группу в колхозе. Люди есть.

Операцию на дороге, по-моему, откладывать нельзя. Тол Литвин достанет. Сегодня вечером необходимо встретиться с Литвиным и Верой вам лично. Если согласитесь, встретиться можно на берегу Десны. Там же».

– От Шеметова? – спросил Дарнев.

– Да, – подтвердил Бондаренко. – Код усвоил отлично, а коротко писать никак не научится… Ну, что ж, давай собираться, Алексей!

Несколько дней назад Бондаренко получил сообщение и от Тимофея Ивановича. Он передавал, что в колхозе имени Буденного организована группа, она объединяет людей и из соседних сел. Руководит ею товарищ по фамилии Волгин, присланный из города.

В тот же вечер Бондаренко и Дарнев с группой партизан на лыжах вышли к крутому берегу заваленной снегом Десны и встретились с Верой и Литвиным.

Литвина Бондаренко узнал и обменялся с ним крепким рукопожатием, а Веру тогда он увидел впервые.

– Знаю вас, Алексей Дмитриевич, – сказала она. – Еще с тридцать девятого года. Помните, вы в школу к нам приезжали на елку? Играли с нами… – И она, вспомнив что-то весёлое и смешное, засмеялась.

– Кажется, приезжал, – ответил Бондаренко и тоже вспомнил Новый год, елку в школе, разноцветные свечи, а главное – ощущение покоя, мира и благополучия, которое было тогда во всём. Он приехал вместе с Шеметовым. И тот, нарядившись в белую шубу и нацепив длинную бороду, изображал деда Мороза.

– А помните, кто был дедом Морозом?

– Шеметов, – сказала Вера.

Бондаренко посмотрел на Веру. Ему хотелось разглядеть её лицо, но голова девушки была закутана большой пуховой шалью, и Бондаренко увидел только длинные заиндевевшие ресницы и темные глаза.

– Он тоже в городе, Алексей Дмитриевич, – сказал Литвин, – работает с нами.

– Вот как? – удивился Бондаренко, точно впервые узнал об этом. – Ну, и отлично. После операции расскажете обо всём, а теперь – к делу. Нам нужен тол, помогите нам вывезти взрывчатку из города.

– Тол есть, – ответил Литвин, – вывезти его из города можно с ящиками масла с нашего завода.

– Когда масло повезете в Почеп? – спросила Вера Литвина.

Литвин стоял по колени в снегу, точно вкопанный. Одет он был тепло и несколько щегольски – в шубе-барчатке, с приподнятыми к поясу полами. Широкодонная, кубанка была лихо сдвинута на затылок.

– В понедельник, – ответил он.

– Как в понедельник? Через семь дней?

– Правильно подсчитала.

– Завтра надо вывезти, – сказал Бондаренко.

– Завтра нельзя, опять вьюга будет.

Вера запрокинула голову и глянула на черное небо. Крупные хлопья снега мягко ложились ей на лицо, таяли.

– Ворона – поганая птица. Ты, часом, не из стаи ворон? – съязвила Вера.

– И впрямь беду накаркаешь, Литвин, – сказал Бондаренко, перебив Веру.

– Ворона и каркает, – невозмутимо ответил Литвин. – Комендант от барометра не отходит.

– Комендант, говоришь, у барометра каркает? Что ж, метель так метель! Это нам даже сподручнее.

– Пора уже тебе командовать комендантом, – сказала Вера. – В комендатуре у тебя как никак и протекция есть. – Вера намекнула на связь коменданта с бывшей женой Литвина.

– Да, кстати, – вмешался опять Бондаренко, отводя Литвина в сторону. – Как всё-таки ты… с женой?

– Запутанная это история, Алексей Дмитриевич. Очень запутанная. И прямо скажу – я несколько теряюсь. Он ведь ненавидит фашистов, открыто презирает и бургомистра, то есть папашу моей бывшей. И откуда такой – не пойму. Вообще, так сказать, академически умозрительного склада человек. Занимался историей, чистой наукой. А теперь пьёт!

– Вот оно как! – протянул Бондаренко.

– Да, – продолжал Литвин. – На днях вызвал меня к себе. Пьяный. Жмет руку и говорит: «Молодец! Люблю людей справедливых и честных. А их всех расстреляют – бургомистра и вашу…» – «Кто, – спрашиваю, – господин комендант?» Он в упор посмотрел на меня большущими глазами и говорит: «Глупец, понимать надо: большевики. Да, большевики, они вернутся. Они никуда и не уходили». И понес такое про Гитлера, что у меня волосы дыбом встали. Я озираюсь, выбираю окно, в которое поудобнее выпрыгнуть, на всякий случай… Чёрт его знает, кто он такой, этот Хортвиг! Мне показалось, что он всё про нас знает. Хотелось схватить его за горло: сдержался. В пылу пьяного гнева он кричал: «Я доктор истории, Эдуард фон Хортвиг. Историк! Я пять лет при Гитлере историю читал в Лейпциге. Книжки писал. Плохие книжки! Дрянь! Но печатали. Мне это нравилось и… я вступил в нацистскую партию. А теперь всё осточертело – и собственная ложь, и вообще всякая. Нет науки в новой Германии! Ничего нет. Есть Гитлер, Гиммлер, Геринг, Геббельс, растление умов, духа, нравов, милитаризм, армия, война, доппелькюммель… и больше ничего! Немного для человека. Армия, имейте в виду, сильная, но… чёрт его бери это растление… И вот я – растленный доктор исторических наук – здесь у вас, в России, в Трубчевске, с твоей женой… Но терпеть это невозможно». Он долго ещё ораторствовал, расхаживая по кабинету. Потом подтащил меня за руку к барометру. «Видишь? – спросил он. Стрелка барометра показывала бурю. – Это на неделю! Запрещаю ехать в Почеп. Холодно. Поживут наши герои и без масла. А если хотят – пусть с юга доставляют».

– Вот как он разговаривает, ваш комендант! – сказал Бондаренко. – Почему же ты об этом сразу не доложил?

– Не успел. Да и не разобрался ещё. Говорят: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке», а бес его знает. Вот сегодня…

– Что еще сегодня?

– Да особенного ничего не произошло, а тревожусь. Вере пока не говорил…

– Что же произошло-то? – нетерпеливо спросил Бондаренко.

– Понимаешь, пришел сегодня ко мне комендант на завод, трезвый, и спрашивает: «С партизанами познакомить меня можешь?» По-русски объясняется он, я бы сказал, очень хорошо, но утешительного в этом мало. Меня точно шилом кто ткнул. Но вида я, кажется, не подал. «Они, говорю, проклятые, убивают, партизаны-то». «Я не шучу», – говорит он. «Да и мне, говорю, господин комендант, не до шуток: носа из города высунуть не могу». Он совершенно спокойно прошелся по комнате, заложив руки за спину, потом сел против меня и, не спуская глаз, говорит: «Времени у меня нет, господин директор, припирать вас к стенке. Да и не нужно это ни вам, ни мне… К вам я уже достаточно присмотрелся. Ведете себя пока хорошо». От такой похвалы, признаюсь, меня колотить начало. А он наседает: «Значит, не хотите связать меня с партизанами? Тогда сами сделайте за них то, что сделать надо во имя безопасности». Он положил на стол список с фамилиями начальника гестапо Клюгге, следователей гестапо и еще несколько фамилий, всего до десятка человек. «Убрать, говорит, их надо, пока они ещё не напали на ваш след». Тут уж я не удержался и почти крикнул: «Убирайтесь, говорю, к чёрту с вашими партизанами и со списком! Что вы городите! Сейчас же пожалуюсь господину Клюгге!» Хортвиг пожал плечами. «Такой возможности, говорит, я не исключал. Из-за боязни, что вас провоцируют, угрожаете доносом. Всякий трус поступил бы так же. Но вы отлично знаете, что при любых обстоятельствах поверят мне – немцу, а не вам… Ваше безрассудство может только привести вас и вашу организацию в руки гестапо… Вы, говорит, обо всём ещё раз хорошенько подумайте… Я одинок, и в этом мое несчастье. Я сейчас совершенно трезв и говорю с вами откровенно… До свидания, господин Литвин».

На этом мы и расстались.

– Не русский ли он? – спросил Бондаренко, после долгого раздумья.

– Немец, чистейший ариец. Сам с гордостью говорит об этом… Кроме меня, думаю, он никого не знает, а наболтал…

– Да и ты, друг, столько мне булавок в голову навтыкал, что не приведи бог… А задание выполнять надо, – точно самому себе сказал Бондаренко. – Успокойте всё-таки Хортвнга, – Бондаренко сам не заметил того, как перешел в разговоре с Литвиным на «вы». – Вы будете целы… Значит, выезжайте завтра. Приготовьте всё. Откладывать операцию нельзя… Поживем – разберемся в вашем Хортвиге.

– Что приготовить, Алексей Дмитриевич? – с готовностью спросил Литвин.

– Пять подвод, десять пропусков в Почеп и, самое главное, – тол доставьте в колхоз Буденного.

Бондаренко протянул руку Литвину, и Дарнев понял, что перекинуться хотя бы несколькими словами с Верой ему сегодня так и не удастся. Рассказ Литвина взволновал его. Даже тогда, когда Дарнев прощался с Верой, он не успел ей ничего сказать. Но Вера шепнула ему:

– В первый раз за всю войну вместе будем! Ты рад, Лёка?

– Да, очень рад, Вера, – тихо ответил Дарнев.

В лагере Бондаренко рассказал о встрече с подпольщиками, о загадочном поведении коменданта и настоял на том, чтобы Литвина включили в группу Дарнева, с которой шёл и сам Бондаренко.

11

Утром следующего дня из Трубчевска вышло пять санных повозок, нагруженных ящиками с маслом. Продолговатые ящики – около пуда в каждом – были уложены один на другой и тщательно укрыты сеном.

Дул сильный встречный ветер со снегом. Глухо скрипели полозья. На передней подводе, свесив ноги с передка, бородатый человек в армяке и в заячьей ушанке лихо крутил над головой кнутом и изредка хлестал по крупу чалого коня, приговаривая:

– А ну, рвани, милай, спеши-им!

Конь после каждого удара недовольно вздергивал хвостом и так упирался ногами в снег, точно шел в крутую гору. За спиной подводчика полулежал офицер в меховой шубе, крытой темнозеленым сукном. Высокий, из черного каракуля воротник был поднят и закрывал ватную пилотку. Правой рукой офицер поддерживал вороненый автомат. Во рту у него торчала толстая сигара.

Задней подводой управляла девушка. Она, стоя в санях, подгоняла коня, стараясь не отстать от обоза.

Возница первой подводы оглянулся и, увидев, что город уже давно растворился в снежной дымке, сказал, облегченно вздохнув:

– Пронесло, кажись.

– Фаддей, – обратился офицер к вознице, выплюнув окурок сигары. – Овраг за Семечками знаешь?

– Знаю.

– Если в селе у крайней хаты нас не встретят четыре человека, то остановишься у оврага. Понял?

– Ясно, да вот лошади как бы не сдали… Многовато положили… А знаешь, Литвин, чуть-чуть я не погубил всё на свете.

– Я бы с тебя голову снял, дьявол бородатый, – ответил Литвин.

– О-о, – протянул бородач, – ждали бы они тебя. Твоя голова раньше моей немцу в руки попала бы… И знаешь ли, притча какая. Уложил я пять ящиков, а Верка – горячая голова – приволокла откуда-то шестой. Клади, говорит, и шабаш, Я и так, и сяк ей знаки подаю: «Комендант, мол, вон шатается, солдатня зенки таращит». А она своё: «Вот господину коменданту и доложу, если не погрузишь. Я не буду за тебя отвечать перед господином комендантом». Меня аж залихорадило. Подошел комендант. «В чём дело?» – спрашивает. А Верка говорит: «Мне одной тяжело укладывать, а он помочь не хочет». И показывает на меня рукавицей. Комендант хвать тот ящик и в сани… Пошлепал потом Верку по румяным щекам и цап меня за бороду… До си вот скулы горят.

Литвин расхохотался.

– Смешно тебе, – продолжал бородач, – а ящик в накладной не значится. Проверят по дороге, и вся твоя операция вверх тормашками полетит.

– А бороды не жалко?

Возница промолчал. До слуха Фаддея донесся звонкий девичий голос. Фаддей оглянулся. Вера напевала в санях какую-то веселую песенку.

– Отошла, смотрико-сь, запела, – проговорил возница. – А тоже было оробела. Сама призналась: «Это, говорит, я от страху на тебя орала. Прости, дядя Фаддей, прости за то хоть, что хорошо выпутались». Вон как!

За Семечками навстречу подводам из оврага вышли четыре человека, вооруженные автоматами. Это были Бондаренко, Дарнев и ещё два партизана. Сквозь метель Литвин увидел несколько лыжников. Они тянулись за подводами вдоль дороги. Когда обоз тронулся, лыжники гуськом пошли на запад, опережая обоз.

Бондаренко вскочил в сани к Литвину, а Дарнев – к Вере, взяв из её рук вожжи.

Литвин был так запорошен снегом, что Бондаренко не сразу заметил, что он в немецкой форме.

– Для чего ты так вырядился? – спросил он.

– Комендант приказал. «Быстрее, говорит, справишься».

– А ты знаешь немецкий?

– Нет. Но я русский полицай, пользующийся полным доверием, – ответил Литвин и показал белую повязку на рукаве с особыми знаками. – Видишь – свидетельство преданности «новому порядку».

– Хорошо… Ну, а как ты всё-таки считаешь поведение коменданта?

– Поведение вроде нормальное. А ответ на этот вопрос хотел бы получить от тебя…

Бондаренко молчал. Литвин достал сигары, дал одну Бондаренко, долго прикуривали: зажигалка гасла на ветру. Раза два затянувшись, Литвин продолжал:

– Сегодня ведь он провожал нас. Помогал даже Вере уложить ящик в повозку… А мне потом шепнул с горечью и отчаянием: «Эх, одинок я. А то бы… Счастливого пути». Может быть, заговорить с ним?

– Нет. Пусть он пока будет в одиночестве. Посоветуемся, посмотрим ещё.

Вскоре партизаны свернули с большака и поехали по неукатанному проселку в колхоз имени Буденного.

Надвигались сумерки. Метель не стихла. Кони утомились и еле тянули сани, прокладывая траншею по глубокому снегу, которую тотчас же засыпало.

Люди шли пешком, сгибаясь под напором ветра. Колючий снег бил в лица, мешал смотреть вперед.

В километре от деревни партизаны остановились отдохнуть. Здесь у небольшого лесочка в затишье их должен был встретить связной. Перекурили, а связного всё не было. Бондаренко озадаченно посмотрел на Дарнева, но как раз в это время из-за сугроба вынырнул небольшого роста человек и остановился у первой подводы. Он стоял на лыжах, опираясь на высокие палки. На груди у него висело до десятка петель из тонкой, как балалаечные струны, проволоки. Это был мальчик, лет тринадцати на вид. Синие быстрые глаза его пристально всматривались в лица. Узнав Дарнева, он обрадовался:

– Чуть не опоздал. Четвертый раз выхожу, а вас нет и нет.

– Куда четвертый раз выходишь? – с притворной суровостью спросил Литвин.

Мальчик только теперь заметил, что заговоривший с ним – в немецкой форме. Значит, это не те, кого он ждал.

– Да за зайцами, дяденька… Видите? – показал он на снасти.

– На ночь глядя силки ставить? Не дури, парень.

– А как же. Ночью в самый раз, зайцы ночью не видят, – не сдавался мальчик. Он половчее навалился на палки, точно приготовился к прыжку. – Хотите, я сейчас же вам зайца принесу? Во-он там, – крикнул он, кивнув головой, – прошлую ночь ставили там петли. Хотите?

– Хитер, малыш, хитер, – сказал Литвин, обняв мальчика. – Молодец, Андрейка.

Андрейка вывернулся из объятий Литвина и удивленно посмотрел на человека в чужой форме, запорошенного снегом.

С неменьшим удивлением Бондаренко посмотрел на Литвина, подумав: «Откуда Литвину знать мальчонка?»

– Вот не ожидал, – продолжал Литвин. – Мы старые знакомые, Алексей Дмитриевич, а Андрейка не признаётся.

Мальчик ещё раз посмотрел на человека в немецком обмундировании. Уж очень хорошо знаком ему голос. Хотя сгущавшиеся сумерки топили черты лица немца, но и лицо это, казалось мальчику, он тоже вчера только видел. Где же?

А ещё Андрейка поглядывал на девушку: «Что ей надо? Почему она одна с мужчинами в такую непогодь?»

Тронулись. На окраине села Бондаренко встретили лыжники и доложили, что в деревне спокойно и всё приготовлено.

– Хорошо, – ответил он. – Тимофея Ивановича ко мне.

12

Когда ставили подводы в одном из дворов, Бондаренко заметил, как к Вере подошел какой-то человек, одетый не по погоде – в легкое осеннее пальто. Они дружески встретились. Вера что-то сказала незнакомому, и он ушел.

– Волгин, – объяснила Вера.

Вера и Литвин остались у повозок, а Бондаренко и Дарнев пошли в дом к Андрейке. Именно к Андрейке. Он так и ответил в пути на вопрос Бондаренко, когда тот спросил: «Кто теперь хозяйничает в доме?» – «Я. Отца нет, сам остался».

– А мать?..

– Да разве хозяйство женское дело? Жалею мамку, хорошая она у меня, умная.

– В колхозе ведь она работала…

– В колхозе другое дело, там женская работа всегда находилась, да и много их было, женшин-то. А сообща всякая работа веселее… Песни поют, не замечают, как и день прошел. А теперь сиди одна в своей конуре и оглядывайся…

– Тяжело, Андрейка?

– А как же. Дрова из леса притащи, да на себе, а он во-он где, лес-то. – Мальчик показал палкой назад. – Да наруби их, дрова-то… Не даю я мамке тяжелую работу. Делать мне всё равно нечего. Школы нет, да кто бы в неё и пошел… Сам всё и справлю. Приходится… Что поделаешь, – поить, кормить, одевать семью надо.

– И большая у тебя семья? – осведомился Бондаренко.

– Двое нас – мамка и я… А знаете, заботы сколько! Одежи нет и взять негде. Кое-как на зиму сколотились.

– Заработал, что ли?

– Заработать-то было бы легче, да где заработаешь? Из папкиного нашили – мамке шубу и мне. Сколько я натерпелся с мамкой из-за этого. «Нет, говорит, сынок: ничего папкиного мы не тронем». Вот ты и поговори с ней. «Шей, говорю, мамка, шей, не беспокойся ты о папке. Вернется он домой – всего наживём… Ну, может, победствуем немножко, да на это наплевать». Плачет мамка, слезами обливается, но, смотрю, взялась за иглу.

Бондаренко схватил на ходу Андрейку подмышки. Лыжи из-под ног мальчика выскользнули, палки повисли на руках.

– Хозяин, глава семьи, кормилец! – говорил Бондаренко, подняв над головой Андрейку, как поднимают отцы своих детей.

– И мамка зовет меня кормильцем, – смеясь сказал мальчик, когда Бондаренко опустил его на снег. – Чудно… А на ухо говорит: «Разведчик ты мой ненаглядный»… Я ведь разведкой занимаюсь… – деловито сообщил Андрейка, поправляя лыжи.

– А ну-ка, поди сюда, – позвал Бондаренко и, наклонившись к уху мальчика, шепнул: – Знаю, Андрейка, но об этом даже шёпотом не положено говорить.

– Почему? – удивился мальчик.

– Тайна. Разболтаешь её, до врага дойдет…

– Я же вам говорю… А у нас об этом все знают. И хоть ты шкуру спусти с наших деревенских, никому не скажут… А в разведку я хожу не один, а с Сергеем.

– С каким Сергеем?

Андрейка видимо уже учел предупреждение Бондаренко, потянулся к уху спутника и прошептал:

– Из города его прислали.

«Наверно, тот самый таинственный Волгин», – подумал Дарнев.

Подошли к дому – обыкновенной бревенчатой избе с пристройкой. В сенях было темно, и Бондаренко оступился. Обледеневшие валенки застучали как сапоги.

В тепло натопленной избе партизан встретила женщина лет сорока, мать Андрейки.

– Раздевайтесь, раздевайтесь скорее, дорогие мои. Намерзлись, поди, мученики вы наши, – говорила она, суетясь вокруг гостей, веником обметая с них снег. – Отогревайтесь. Я печь чуть не докрасна накалила и чайку скипятила.

Разделись, сбросили обледеневшие валенки. Хозяйка подала сухую обувь, приготовленную лыжниками. А когда сели за стол, она заговорила, глядя на Бондаренко:

– А я, признаюсь, Алексей Дмитриевич, думала, вы изменились очень. А ничего, смотри, слава богу, вроде как бы моложе стали. Тяжело, небось?

– Вам наверное тяжелее, Варвара Ильинична.

– А кому теперь легко? Да ничего, сдюжим. Недаром в народе говорится: «Не тот силен, кто первым бьет, а тот силен, кто выстоит».

Варвара Ильинична с партизанами была связана ещё с осени, когда Дарнев приходил сюда к Тимофею Ивановичу посоветовать в старосты хорошего человека. Тогда же Дарнев узнал и о том, что муж Варвары Ильиничны, старший механик МТС, как только эвакуировал тракторный парк, ушел на фронт. Варвара Ильинична осталась с малолетним сынком. После неудачной попытки эвакуироваться она вернулась в свое село. К зиме Варвара Ильинична не приготовилась, что было запасено – отобрал враг.

На счастье ей удалось припрятать швейную машинку. Кое-как она и зарабатывала шитьём, принимая немудреные заказы от односельчан, да и не только от них. Приносили иногда работу из города. Работа Андрейкикой матери и помогла партизанам обосновать у неё одну из своих явок. Портниха, как её теперь называли, охотно приняла предложение.

Когда Литвин зашел в хату, внеся с собой острую струю холодного воздуха, Бондаренко и Дарнев уже отогревались за столом горячим чаем из шиповника. Андрейка устроился около Дарпева и задавал ему один вопрос за другим.

Литвин только переступил порог, как Ильинична воскликнула, прижав руки к высокой груди:

– Господи, да что это такое? Уж не сошла ли я с ума? Неужто ты, Петро?

– Я, Ильинична; тот самый Петро, которого ты выходила Ещё раз спасибо.

Взволнованный Литвин обнял хозяйку и поцеловал:

– И за то спасибо, что не забыла.

– И сейчас твои раны снятся.

– Андрейка меня не хочет признавать.

– Признал дядя Петя. Только не сразу: одёжа-то на тебе немецкая, вот я и…

– Да и впрямь, гляди-ка ты, – спохватилась Ильинична, – а я не заметила на радостях-то. Что это ты напялил на себя фашистское?

– Долг службы, Ильинична, – объяснил Литвин, раздеваясь, – долг службы. Не глянется чужая одёжа?

– Э-эх, милый, душа бы только своей оставалась, советской, а одёжу сбросишь вместе с хозяевами… Садись скорее за стол, отогревайся.

Бондаренко и Дарнев наблюдали картину встречи и оба, каждый про себя, удивлялись ей. Литвин сел за стол и сообщил товарищам:

– Раненым тут скрывался, когда выбирался с Украины… В погребе, на огороде. Ильинична мне раны чистила, а Андрейка, – Литвин прижал к себе белую головку мальчика, – Андрейка горячую настойку шиповничка носил, вкусная, с витаминами, душистая…

– А ещё гранаты – немецкие и там разные, – вмешался Андрейка, закатившись озорным ребячьим смехом. – Украду и к нему.

– Ого, да у тебя тут, поди, целый склад оружия, – перебил его Бондаренко.

– Нет, всё роздал нашим…

Договорить ему помешали. Как раз в это время вошла Вера. Она осмотрелась и доложила Алексею Дмитриевичу:

– Наши ящики с подводы сняли, в санях оставили ровно по накладной.

– А тол куда? – спросил Дарнев.

– К кузнецу. Там ребята крючки готовят, ящики проволокой скрепляют.

Пока Дарнев помогал Вере снять шубу, Андрейка не спускал с неё глаз. Еле слышно спросил Литвина:

– Как звать тетеньку?

– Вера, – ответил Литвин так же тихо.

– С ним она, что ли? – кивнул Андрейка на Дарнева.

– С нами.

– В партизанах?

– Да, а что?

– Чудно! – сказал Андрейка, повозив плечами.

– Что же тут чудного?

– Девку в партизаны, а меня нет…

Андрейка был убежден, что партизанское дело посильно только мужчинам, таким, по крайней мере, как он. Ведь ни одна девушка их деревни не выходит даже за околицу, а эта в такую метель из города, одна с мужиками, да кажется ещё и командует. И постепенно чувство недоверия сменилось у Андрейки уважением к Вере. Он уступил ей своё место, а сам сел на лежанку около печки и продолжал рассматривать гостью. Мальчонка настолько погрузился в свои размышления, что не слышал начавшегося разговора за столом, потом, точно очнувшись, спрыгнул с лежанки и подошел к Вере. Она посмотрела на Андрейку, подвинулась немного и, положив ему на плечо руку, посадила рядом.

– Тебе холодно? – спросил он.

– Почему? Тепло.

– Нет, там, на морозе?

– А на морозе всем холодно. Но на мне шуба, шаль, валенки.

Варвара Ильинична, наблюдавшая за сыном, погрозила ему и подала руками какие-то сигналы. «Завяжи язык», – означали они. Андрейка успокоился, но не надолго.

– А штаны у вас есть? – спросил он тихо Веру.

– Что? – переспросила Вера.

– Ну, брюки. – Андрейка постучал ладонями по своим коленям, – теплее чтобы…

– А как же? Конечно. А что?

– Я могу вам свои дать. У меня есть, широкие такие папкины… Мне они велики, а вам как раз. Прямо на валенки их и натягивайте. Снег тогда за голенища не попадет. Дать?

– Не надо, – сдерживаясь, чтобы не рассмеяться и не обидеть Андрейку, сказала Вера. – Всё у меня есть.

– Андрейка! – грозно крикнула Варвара Ильинична. – Что тебе сказано? Молчи. Не мешай.