Текст книги "Творения"

Автор книги: Велимир Хлебников

219. Уструг Разина

 
Где море бьется диким неуком^*,
Ломая разума дела,
Ему рыдать и грезить не о ком,
Оно, морские удила
Соленой пеной покрывая,
Грызет узду людей езды.
Так девушка времен Мамая,
С укором к небу подымая
Свои глаза большой воды,
Вдруг спросит нараспев отца:
«На что изволит гневаться?
Ужель она тому причина,
Что меч суровый в ножны сует,
Что гневная морщина
Ему лицо сурово полосует,
Согнав улыбку, точно хлам,
Лик разделивши пополам?»
По затону трех покойников,
Где лишь лебедя лучи,
Вышел парусник разбойников
Иступить свои мечи.
Засунув меч кривой за пояс,
Ленивою осанкою покоясь,
В свой пояс шелковомалиновый
Кремни для пороха засунув,
Пока шумит волны о сыне вой
Среди взволнованных бурунов.
Был заперт порох в рог коровы,
На голове его овца.
А говор, краткий и суровый,
Шумел о подвигах пловца.
Как человеческую рожь
Собрал в снопы нездешний нож.
Гуляет пахарь в нашей ниве.
Кто много видел, это вывел.
Их души, точно из железа,
0 море пели, как волна,
За шляпой белого овечьего руна
Скрывался взгляд головореза
Умеет рукоять столетий
Скользить ночами, точно тать,
Или по горлу королей
Концом свирепо щекотать,
Или рукой седых могил
Ковать столетья для удил.
И Разина глухое «слышу»^*
Подымется со дна холмов,
Как знамя красное, взойдет на крышу
И поведет войска умов.
 

* * *

 
И плахи медленные взмахи
Хвалили вольные галахи^*.
Была повольницей полна
Уструга узкая корма.
Где пучина, для почина
Силу бурь удесятеря,
Волги синяя овчина
На плечах богатыря.
Он стоит полунагой,
Горит пояса насечка,
И железное колечко
Опускается серьгой.
Не гордись лебяжьим видом,
Лодки груди птичий выдум!
И кормы, весь в сваях, угол
Не таи полночных пугал.
Он кулак калек
Москве кажет – во!
Во душе его
Поет вещий Олег.
Здесь все сказочно и чудно,
Это воли моря полк^*,
И на самом носу судна
Был приютит матерый волк.
А отец свободы дикой
На парчовой лежит койке
И играет кистенем,
Чтоб копейка на попойке
Покатилася рублем.
Ножами наживы
Им милы, любезны
И ветер служивый
И смуглые бездны.
Он, невидим и неведом,
Быстро катится по водам.
Он был кум бедноты,
С самой смертью на «ты».
Бревен черные кокоры
Для весла гребцов опоры.
Сколько вражьих голов
Срубил в битве галах,
Знает чайка-рыболов,
Отдыхая на шестах.
Месяц взял того, что наго, вор.
На уструге тлеет заговор.
Бубен гром и песни дуд.
И прославленные в селах
Пастухи ножей веселых
Речи тихие ведут:
«От отечества, оттоле
Отманил нас отаман.
Волга-мать не видит пищи,
Время жертвы и жратвы.
Или разумом ты нищий,
Богатырь без головы?
Развяжи кошель и грош
Бедной девки в воду брось!
Куксит, плачет целый день.
Это дело – дребедень.
Закопченною девчонкой
Накорми страну плотвы.
В гневе праведном серчая,
Волга бьется, правды чая.
Наша вера – кровь и зарево,
Наше слово – государево».
Богатырь поставил бревна
Твердых ног на доски палубы,
Произнес зарок сыновний,
Чтоб река не голодала бы.
Над голодною столицей
Одичавших волн
Воин вод свиреполицый,
Тот, кому молился чёлн,
Не увидел тени жалобы.
И уроком поздних лет
Прогремел его обет:
«К богу-могу эту куклу!
Девы-мевы, руки-муки,
Косы-мосы, очи-мочи!
Голубая Волга – на!
Ты боярами оболгана!»
Волге долго не молчится.
Ей ворчится, как волчице.
Волны Волги – точно волки,
Ветер бешеной погоды.
Вьется шелковый лоскут.
И у Волги у голодной
Слюни голода текут.
Волга воет, Волга скачет
Без лица и без конца.
В буревой волне маячит
Ляля^* буйного донца.
«Нам глаза ее тошны.
Развяжи узлы мошны.
Иль тебе в часы досуга
Шелк волос милей кольчуги?»
 
 
«Баба-птица^* ловит рыбу,
Прячет в кожаный мешок.
Нас застенок ждет и дыба,
Кровь прольется на вершок».
И морю утихнуть легко,
И ветру свирепствовать лень.
Как будто веселый дядько^*,
По пояс несется тюлень.
Нечеловеческие тайны
Закрыты шумом, точно речью.
Так на Днепре, реке Украйны,
Шатры таились Запорожской Сечи.
И песни помнили века
Свободный ум сечевика.
Его широкая чуприна
Была щитом простолюдина,
А меч коротко-голубой
Боролся с чертом и судьбой.
 
 
Льются водка и вода,
Дикий ветер этой лодки и овода.
 

1921, 19 января 1922

220. Синие оковы

 
К сеням^*, где ласточка тихо щебечет,
Где учит балясин училище с четами нечет,
Где в сумраке ум рук – Господ кистей,
Смех – ай, ай! – лов наглых, назойливых ос,
Нет их полету костей,
Злее людских плоскостей
Рвут облака золотые
У морей ученических кос.
Жалобой палубы подняты грустные очи,
Кто прилетел тихокрылый?
Солнц
И кули с червонцами звезд наменять
На окрик знакомый:
«Я не одета, Витюша, не смотрите на меня!»
 

 
Ласточки две,
Как образ семьи, в красном куте,
Из соломы и глины
Вместо парчи
Свили лачугу:
Взамен серебра образу был
Этих ласточек брак.
Синие в синем муху за мухой ловили,
Ко всему равнодушны – и голосу Кути^*,
И рою серебряной пыли,
К тому, что вечерние гаснут лучи,
Ясная зайчиков алых чума
В зелени прежней, кладбище солнца, темнеет, пора!
Вечер и сони махали крылом, щебеча.
Вечер. За садом, за улицей, говор на «ча»:
«Чи чадо сюда прилетело?
Мало дитя?»
Пчелы телегу сплели!
Ласточки пели «цивить!».
Черный взор нежен и смугол,
Синими крыльями красный закутан был угол.
Пчелы тебя завели.
Будет пора, и будет велик
Голос – моря переплыть
И зашатать морские полы^* —
Красной Поляны
Лесным гопаком,
О ком
Речи несутся от края до края,
Что брошено ими «уми»
Из умирая.
И эта весть дальше и больше,
Дальше и дальше,
Пальцами Польши,
Черных и белых народов^*
Уносит лады
В голубые ряды,
Народов, несущихся в праздничном шуме
Без проволочек и проволочек.
С сотнями стонными
Проволок ящик
(С черной зеркальной доской).
Кто чаровал
Нас, не читаемых в грезах,
А настоящих,
Бросая за чарами чары вал.
И старого крова очаг,
Где город – посмешище,
Свобода – седая помещица,
Где птицам щебечется,
Бросил, как знамя,
Где руны – весна Мы!
Узнайте во сне мир!
Поссорившись с буднями,^*
Без берега нив
Ржаницы с ржаницей,
Увидеться с студнями —
Их носит залив,
Качает прилив,
Где море рабочее вечером трудится —
Выбивает в камнях свое: восемь часов!
Разбудится! Солнце разбудится!
Заснуло, —
На то есть
Будильник^*
Семи голосов^*, веселого грома,
Веселого охота, воздушного иска.
Ограда, – на то есть
Напильник.
А ветер – доставит записку.
На поиск! На поиск! —
Пропавшего солнца.
Пропажа! Пропажа!
Пропавшего заживо.
В столбцах о краже
Оно такое:
Немного рыжее,
Немного ражее,
Теперь под стражею,
Веселое!
В солнцежорные дни
Мы не только читали,
Но и сами глотали
Блинами в сметане
И небесами другими,
Когда дни нарастали,
На масленой…
Это не в море, это не блин, —
Это же солнышко
Закатилось сквозь вас с слюной.
Вы здесь просто море,
А не масленичный гость.
Точно во время морского прибоя,
Дальняя пена – ваши усы.
Съел солнышко в масле и сыт.
Солнце щиплет дни
И нагуливает жир,
Нужно жар его жрецом жрать и жить,
Не худо, ежели около – кусочек белуги,
А ведь ловко едят в Костроме и Калуге.
Не смотри, что на небе солнце величественно,
Нет, это же просто поверье язычества.
Солнышко, радостей папынька!
Где оно нынче?
У черта заморского запонка?
Черт его спрятал в петлицу?
Выловим! Выловим!
Выудим! Выудим!
Кто же, ловкач,
Дерзко выломит удочку?
И вот девушка-умница, девушка-чудочко
Самой яркой звездой земного погона
Блеснула, как удочка
За солнцем
В погоню, в погоню!
Лесою блеснула.
И будут столетья глазеть,
Потомков века,
На вас, как червяка.
Солнышко, удись!
Милое, удись!
Не будь ослух
Моляны
Красной Поляны.
И перелетели материк Расеи вы
Вместе с Асеевым.
И два голубка
Дорогу вели крючку рыбака.
А сам рыбак —
Страдания столица —
В знакомо-синие оковы
Себя небрежно заковал,
Верней, другие заковали,
И печень смуглую клевали
Ему две важные орлицы,
И долгими ночами
Летели дальше, величавы.
А вдалеке, просты, легки,
Зовут мальчишки: «Голяки!»
Ведь Синь и Голь
В веках дружат,
И о нашествии Синголов^*
Они прелестно ворожат.
И речи врезалися в их головы,
В стакане черепа жужжат,
Здесь богатырь в овчине, похож на творца Петербурга,
И милые дивчины, и корчи падучей, летевшие зорко.
Придет пора,
И слухов конница
По мостовой ушей
Несясь, копытом будет цокать:
Вы где-то там,
В земле Владивостока.
И жемчуг около занозы^*
Безумьем запылавшей мысли,
Страдающей четко зари,
Двух раковин, небесной и земной —
Нитью выдуманных слез.
Вы там, где мощное дыхание кита!
Теперь из шкуры пестро-золотой,
Где яблок золотых гора,
Лесного дикого кота
Вы выставили локоть.
Друзья! И мальчики! Давайте этими вселенными
Играть преступно в альчики^*.
И парусами вдохновенными
Мы тронем аль чеки.
Согласны? Стало, будет кон,
Хотя б противился закон,
И вот решения итог:
Несите бабки и биток.
Когда же смерти баба-птица
Засунет мир в свой кожаный мешок,
Какая вдумчивая чтица
Пред смыслом строк отступится на шаг,
Прочтя нечаянные строки:
Осенняя синь и вы – в Владивостоке?
Где конь ночей отроги гор, —
Седой, – взамен травы ест
И наклонился низко мордой,
И в звездном блеске шумов очередь,
Ваш катится обратный выезд,
Чтобы Москву овладивосточить^*.
И жемчуг северной Печоры
Таили ясных глаз озера:
Снежной жемчужины – северный жемчуг.
И, выстрелом слов сквозь кольчугу молчания,
Мелькали великие реки,
И бегали пальцы дороги стучания
По черным и белым дощечкам ночей.
Вот Лена с глазами расстрела
Шарахалась волнами лени
В утесы суровых камней.
Утопленник плавал по ней
С опухшим и мертвым лицом.
А там, кольчугой пен дыша,
Сверкали волны Иртыша^*,
И воин в северной броне
Вставал из волн, ракушек полн,
Давал письмо для северной Онеги.
Широкие очи рогоз,
Коляска из синих стрекоз
Была вам в поездке Сибирью сколоченный воз.
И шумов далекого моря обоз,
Ударов о камни задумчивых волн,
Тянулся за вами, как скарб.
Россия была уж близка,
И честь отдавал вам сибирский мороз.
Хотели вы не расплескать
Свидания морей беседы говорливой
Серебряные капли,
Нечаянные речи
В ладонях донести, —
Росой летя на крыльях цапли, —
Ту синеву залива, что проволокой путей далече
Искала слуха шуму бурь
И взвизгов ласточек полету,
И судей отыскать для вкуса ласточек гнезда морского.
И в ухо всей страны Валдая, —
Где вечером Москва горит сережкой, —
Шепнуть проделки самурая,
Что море куксило, страдая,
Что в море плавают япошки;
И, подковав на синие подковы
Для дикой скачки,
Страну дороги Ермаковой,
Чтоб вывезть прошлое на тачке.
И сруб бревенчатый Сибири,
В ладу с былиной широкой
Дива стоокого,
Вас провожал
Не тряскою коляской
Из сонма множества синих стрекоз.
Шатер небес навесом был ночлега.
В широкой радуге морозных жал
Из синих мух, чьи крылья сверк морей,
Везла вас колымага,
Воздушная телега
Олега! Олега!
Любимца веков!
Чтоб разом
Был освещен неясный разум,
И топот победы Сибири синих подков,
И дерзкая другов ватага^*.
Умеем написать слова любые
На кладбище сосновой древесины.
Я верю, многие не струсят
Вдруг написать чернилами чернил
Русалку, божество,
И весь народ, гонимый стражей книг,
Перчаткой белой околоточных.
А вы чернилами вернил —
Верни! Верни! —
На полотне обычных будней
Умеете коряво начертать
Хотя бы «божество»,
В неловком вымолве увидеть каменную бабу
Страны умов,
Во взгляде – степь Донских холмов?
Не в тризне
Сосен и лесов,
Не на потомстве лесопилен
И не на кладбище сосновом бора, —
А в жизни, жизни,
На радуге веселья взора,
На волнах милых голосов
Скоро, споро,
Корявый почерк
Начертать
И, крикнув: «Ни черта!» —
В глаза взглянуть городового, —
Свисток в ушах, ведь пишется живое слово,
А с этим ссорится закон
И пятит свой суровый глаз в бока!
Начертана событий азбука:
Живые люди вместо белого листа.
Ночлег поцелуев, ресница,
Вместо широкого поля страницы
Для подписи дикой.
Давайте из знакомых
Устраивать зверинцы
Задумчивых божеств,
Чтобы решеткою – дела!
Рассыпав на соломах,
Заснувшие в истомах,
С стеклянным волосом тела.
Где «да» и «нет» играло в дурачки,
Где тупость спряталась в очки,
Чтоб в наших дней задумчивой рогоже
Сидели закутанные некто —
Для неба негожи,
На небо немного похожи,
И граждане речи
Стали граждане жизни.
Не в этом ли, о песнь, бег твой?
Как та дуброва оживлена,
Сама собой удивлена,
Сама собой восхищена,
Когда в ней плещется русалка!
И в тусклом звездном ситце,
Усталая носиться, —
Так оживляет храмы галка!
Бывало, я, угрюмый и злорадный,
Плескал, подкравшись, в корнях ольхи,
На книгу тела имя Ольги.
Речной волны писал глаголы я.
Она смеялась, неповадны
Ей лица сумрачной тоски,
И мыла в волнах тело голое.
Но лишь придет да-единица,
Исчезнет надпись меловой доски
И, как чума, след мокрой губки
Уносит все – мое хочу на душегубке,
И ропот быстрых вод
В поспешных волнах проворных строк,
Неясной мудрости урок, —
Ведь не затем ли,
Чтобы погоду и солнечный день обожествить
В книге полдня, сейчас
Ласточка пела «цивить!»?
В избе бревенчатой событий
Порой прорублено окно —
Стеклянных дел
Задумчивое но.
Бревенчатому срубу,
Прозрачнее окна,
Его прозрачные глаза
На тайный ход событий
Позволят посмотреть.
Когда сошлись Глаголь и Рцы
И мир качался на глаголе
Повешенной Перовской,
Тугими петлями войны,
Как маятник вороньих стай —
Однообразная верста:
Столетий падали дворцы,
Одни осталися Асеевы,
Вы Эр, покинули Расею вы,
И из России Эр ушло,
Как из набора лишний слог,
Как бурей вырвано весло…
И эта скобок тетива,
Раскрытою задачей,
От вывесок пив и пивца^*
Звала в Владивосток
Очей Очимира певца^*.
Охотники, удачи!^*
Друзья, исчислите,
Какое Мыслете,
Обещанное Эм,
Размолов, как жернов, время,
В муку для хлеба,
Его буханку принесут?
Мешочником упорным?
Но рушатся первые цепи
И люди сразились и крепи
Сурового Како!
Как? Как? Как?
Так много их:
Ка… Ка… Ка…
Идут, как новое двуногое,
Колчак, Корнилов и Каледин.
Берет могильный заступ беден,
Ему могилу быстро роет:
«Нас двое, смерть придет, утроит^*».
Шагает Ка,
Из бревен наскоро
Сколоченное,
То пушечной челюстью ляская,
Волком в осаде,
Ступает широкой ногою слона
На скирды людей обмолоченные,
Свайной походкой по-своему
Шагает, шугая, шатается.
От живой шелухи
Поле было ступою.
Друзья моей дружины!
Вы любите белым медведям
Бросать комок тугой пружины.
Дрот, растаявши в желудке,
Упругой стрелой,
Как старый клич «долой»,
Проткнет его живот.
И «вззы» кричать победе,
Охотником по следу
Сегодня медведей, а завтра ярых людведей.
Людведи или хуже медведей?
Охоты нашей недостойны?
И свиста меткого кремневых стрел?
(Людведей и Синголов войны.)
С людведем на снегу барахтаясь,
Обычной жизни страх, таись!
Вперед! Вперед! Ватага!
Вперед! Вперед! Синголы!
Маячит час итога!
Порока и святого
Година встала
Ужасной незнакомкою,
Задачу с уравненьем комкая,
Чего не следует понять иначе.
Ошибок страшный лист у ней,
Ошибок полный лист у ней,
В нем только грубые ошибки
И ни одной улыбки.
Те строки не вели к концу
Желанной истины:
Знак равенства в знакомом уравненьи
Пропущен здесь, поставлен там.
И дулом самоубийцы железная задача
Вдруг повернулася к виску,
Но Красной Поляны
Был забытым лоскут?
И черепа костью жеманною
Година мотала навстречу желанному.
Случалось вам лежать в печи
Дровами
Для непришедших поколений?
Случалось так, чтоб ушлые^* и непришедшие века
Были листом для червяка?
Видали вы орлят,
Которым черви съели
Их жилы в крыльях, их белый снежный пух?
Их неуклюжие прыжки взамен полета?
Самые страшные вещи! Остальное – лопух!
Телят у горла месяц вещий?
Но не пришло к концу
Желанной истины в старинномсмысле уравненье,
Поклонникам «ура» быть не может не к лицу.
Прошел гостей суровый цуг,
Друзей могилы.
Сколько их? Восьмеро?
Карогого^* солнца лучи
Плывут в своей железной вере.
Против теченья страшный ход.
Вы очарованы в железный круг —
Метать чугунную икру.
Ход до смерти – суровый нерест
Упорных смерти женихов,
Войны упорных осетров,
Прибою поперек ветров,
То впереди толпы пехот —
Колчак, Корнилов и Каледин.
В волнах чугунного Амура,
Осоками столетий шевеля,
Вас вывел к выстрелам обеден,
Столетьям улыбаясь, Дуров^*.
Когда блистали шашки, неловки и ловки,
Богов суровых руки играли тихо в шашки,
Играли в поддавки.
Шатаясь бревнами из звука,
Шагала азбука войны.
На них, бывало, я
Сидел беспечным воробьем
И песни прежние чирикал,
Хоть смерти маятники тикали.
Вы гости сумрачных могил,
Вы говор струн на Ка,
Какому голоду оков,
Какому высушенному озеру
Были в неудачной игре козыри?
Зачем вы цугом шли в могилу?
Как крышка кипятка,
Как строгий пулемет,
Стучала вслед гробов доска,
Где птицей мозг летел на туловище слепой свободы.
Прошли в стране,
Как некогда Ругил^*,
Вы гости сумрачных могил!
И ровный мерный стук – удары в пальцы кукол.
То смерть кукушкою кукукала,
Перо рябое обнаружив,
За сосны спрятавшись событий,
В именах сумрачных вождей.
Кук! Ку-кук!
Об этом прежде знал Гнедов.^*
Пророча сколько жить годов,
Пророча сколько лет осталось.
Кукушка азбуки, в хвое имен закрыта,
Она печально куковала,
Душе имен доступна жалость.
Поры младенческой судьбы народов кукол
Мы в их телах не замечали.
Могилы край доскою стукал.
А иногда, сменяя Ка, насмешливо лилося «Люли»^*
Через окопы и за пули.
Там жили кололовы,
Теперь оковоловы.
Коса войны, чумы, меча ли
Косила колос сел,
И все же мы не замечали
Другие синие оковы,
Такие радостные всем.
Вы из земли хотели Ка,
Из грязи, из песка и глины,
Скрепить устои и законы,
Чтоб снова жили властелины.
А эта синяя доска,
А эти синие оковы
Грозили карою тому,
Кто не прочтет их звездных рун.
Она небесная глаголица,
Она судебников письмо,
Она законов синих свод,
И сладко думается и сладко волится
Тому, их клинопись прочесть кто смог.
Холмы, равнины, степи!
Вам нужны голубые цепи?
Вам нужны синие оковы?
Оне – в небесной вышине!
Умей читать их клинопись
В высоких небесах,
Пророк, бродяга, свинопас!
Калмык, татарин и русак!
Все это очень, очень скучно,
Все это глухо и не звучно.
Но здесь других столетий трубка,
И государств несется дым.
И первая конная рубка
Юных (гм! гм!) с седым.
Какая-то колода, быть может человечества,
Искала Ка, боялась Гэ!
И кол, вонзенный в голь,
Грозил побегам первых воль,
Немилых кололобым.
Но он висел, небесный кол,
Его никто не увидал,
И каждый отдавался злобам.
А между тем миры вращались
Кругом возвышенного Ка,
И эта звездная доска —
Синий злодей —
Гласила с отвагою светской:
Мы в детской
Рода людей.
Я кое-как проковыляю
Пору пустынную,
Пока не соберутся люди и светила
В общую гостиную.
О, Синяя! В небе, на котором^*
Три в семнадцатой степени звезд,
Где-то я был там полезным болтом.
Ваши семнадцать лет, какою звездочкой сверкали?
Воздушные висели трусики,
Весной земные хуже лица.
Огонь зеленый – ползет жужелица,
Зеленые поднявши усики,
Зеленой смертью старых кружев
Сквозняк к могилам обнаружив,
В зеленой зелени кроты
Ходы точили сквозь листы.
«Проворнее, кацап!
Отверженный, лови».
Кап, кап, кап!
Падали вишни в кувшин,
Алые слезы садов.
Глаза, как два скворца в скворешнице,
На ветке деревянной верещали.
Она в одежде белой грешницы,
Скрывая тело окаянное,
Стоит в рубашке покаянной.
Она стоит, живая мученица,
Где только ползала гусеница,
Веревкой грубой опоясав
Как снег холодную сорочку,
Где ветки молят солнечного Спаса, —
Его прекрасные глаза, —
Чернил зимы не ставить точку.
Суровой нищенки покров.
А ласточка крикнет «цивить!»
И мчится и мчится веселью учиться!
Стояла надписью Саяна^*
В хребтах воздушной синевы,
Лилось из кос начало пьяное —
Земной, веселый, грешный хмель.
Над нею луч порой сверкал,
И свет божественный сиял,
И то-то крылья отрубал.
Сегодня в рот вспорхнет вареник,
В веселый рот людей – и вот
Вишневых полно блюдо денег,
Мушиный радуется сход,
Отметив скачкой час свобод.
Белее снега и мила,
Она воздушней слова «панны»,
Она милей, белей сметаны.
Блестя червонцами менял,
Летали косы, как ужи,
Среди взволнованных озер,
Где воздух дик и пышен.
«Раб! Иди и доложи,
Что госпожа набрала вишен.
И позови сюда ковер».
Какой чахотки сельской грезы
Прошли сквозь очи, как стрела,
Когда, соседкою ствола,
Рукою темною рвала
С воздушных глаз малиновые слезы?
Я верю: разум мировой^*
Земного много шире мозга
И через невод человека и камней
Единою течет рекой,
Единою проходит Волгой.
И самые хитрые мысли ученых голов:
Граждане мысли полов и столов,
Их разум оболган.
Быть может, то был общий заговор
И дерева и тела.
Отвага глаза, ватага вер^*
И рядом – вишневая розга,
Терновник для образа несшая смело.
Но честно я отмечу – была ты хороша.
Быть может, в эти полчаса
Во мне и ей вселенская душа
Искала, отдыхая, шалаша,
И возле ног могучих, босых,
Устало свой склонила посох,
Искала отдыха, у темени
Ручей бежал земного времени.
В наборе вишен и листвы,
В полях воздушной синевы,
Где ветер сбросил пояса,
Глаза дрожали – черная роса.
Зеленый плеск и переплеск —
И в синий блеск весь мир исчез.
 

Весна 1922

Драматические произведения

221. Снежимочка
(Рождественская сказка)

1-е деймо^*

Лес зимой – серебряной парчой одетый.

Снезини. А мы любоча хороним… хороним… А мы беличи-незабудчичи роняем… роняем… (Веют снежинками и кружатся над лежащим неподвижно Снегичем-Маревичем.)

Смехини. А мы, твои посестры, тебе на помощь… на помощь… Из подолов незенных смехом уста засыпем – серебром сыпучим…

Немини. А мы тебе повязку снимем… немину…

Слепини. А мы тебе личину снимем… слепину… А мы, твои посестры, тебе на помощь… на помощь…

Снезини. Глянь-ка… глянь-ка: приотверз уста… призасмеялся – приоткрыл глаза – прилукавился. Ой, девоньки, жаруй! (С смехом разбегаются. Их преследует Снегич-Маревич, продолжая игру и оставляя неподвижными тех, когокоснулся.)

Березомир. Сколько игр видел!.. Сколько игр… (поникает в сон) сколько игр…

Сказчич-Морочич. (поет, пользуясь как струнами ветвями березы).

 
Дрожит струной
Влажное черное руно,
И мучоба
Входит в звучобу,
Как (смеясь, окружающим) – я не знаю.
Я пьян собой…
 

Береза, подобная белоцветным гуслям, звучит. Воздушный, палешницей играющий, остается невидим. С разных концов, зыбля жалами и телами, приползают слухчие змеи и, угрожающе шипя, подымаются по стволу.

Сказчич-Морочич. Ай! (Падает, роняяструны, умерщвленный кольцами слепоглазых слухатаев.)

Сделав свое дело, змеи расползаются, распуская кольца.

Молчащие сестры. Плачемте, сестры. Он шел развязать поясы с юных станов. Плачемте, сестры. Омоем лица и немвянные омоем волосы в озере грустин, где растут грустняки над грустиновой водой. Плачемте, печальные.

Березомир. Нет у гуслей гусельщика. Умолкли гусли. Нет и слухчих змеев…

Няня-леший. Тише! Тише, люди! Мальчики, тише! (Взлетает на воздух и, пройдясь по вершинам деревьев колесом, чертит рукой, полной светлячков, знак и исчезает.)

Немини торопливо повязывают повязки.

Березомир(глухо завывает). О, стар я!.. И я только растение… И мне не страшны никто.

Навстречу вылетают духи с повязками слепоты и глухоты и старательно повязывают ими людям глаза и морду.

Пусть не видят! Пусть не слышат!

Люди, разговаривая между собой, проходят.

Молодой рабочий(радостно, вдохновенно). Так! И никаких, значит, леших нет. И все это нужно, чтобы затемнить ум необразованному человеку… Темному.

Снегич-Маревич подлетает и бросает в рот снег. Бросает за меховой воротник, где холодно, бросает в рот и в лицо говорящему. Снезини прилетают и опрокидывают над говорящими подолы снега.

2-й человек(спокойно). Вообще ничего нет, кроме орудий производства…

Снегич-Маревич бросает в рот снег.

Однако, холодновато. Идем. Итак, вообще ничего нет. (Уходит.)

Играющие снова появляются и играют.

Некий глас. Отвергшие – отвергнуты!

И Снезини, и Березомир, и Снегич-Маревич – все вздрагивает и с ужасом прислушивается к новому голосу.

Некий глас(с новой силой, точно ударгрома). Отвергнуты отвергшие!

Вещежонка(помавая снегообразной седой головой). Это о них… о ушедших… о них… (Склоняется все ниже и ниже к земле головой.)

Березомир. А… стар я.

Снезини и Любоч с новой силой отдаются старым русалиям.

О них – о чужаках…

Старушка-докладчица. Чужаков нетути… да! ушли из лесу. В поле пошли.

Бес. Кто холит корову? бес. Кто отвечает за нее? бес. А ты что делал? Ставил сети? Ловил снегирей? пухляков?

Бесеныш (сквозь слезы). Колоколец худо звучит – пастушонок не находит – волк поел.

Бес. Вот тебе, голубчик… зачем волк поел. (Наламывает березовые прутья.)

Березомир. На доброе дело и себя не жаль.

Бесок (плача). Не буду, дедушка! Ой, больше не буду! Миленький, дорогой!

Березомир (глядя) . Ничего, не повредит… Малец еще…

Отдыхая, Снегич-Маревич и Снезини прилегли на стволах деревьев.

Липяное бывьмо. Сладка нега белых тел.

Пробегает заяц – плутоватый комок зимы. Снезини окружают его и играют с ним.

Снезини. Ай, воришка! А у кого ты украл свою шубку? У Зимы!

Заяц встает на задние лапы и, играя, ударяет лапами.

Вселенничи(играя)

 
Крылом вселенновым овеяла
И в тихую мгляность растаяла.
Вселенничей-слезичей сеяла
И душу прекрасным измаяла.
 

Слепини, играя, повязывают зайцу глаза. Пробегает, оставляя красный след, волк.

Все. Волченька… милый… волченька… бедун ты наш… горюн ты наш… извечный.

Морозный тятька. Этого так нельзя оставить… Здесь нужна лечоба.

Волк садится и жарко облизывается языком. Вокруг него хлопочут над врачеванием его ран. С диким воем проносятся гончие. Березомир хлешет их ветвями. Снезини садятся им на шеи и уносятся вдаль. Показывается усталый охотник с ружьем в руке. Он в белом кафтане и черном поясе.

Снежак. За дело, белые друзья. (Разводит упругие прутья, и они звонко хлещут по разгоряченному красному лицу и выпученным глазам усатого сивоглазого охотника.)

Древолюд. Ха-ха-ха! (Размахивает от радости белыми пестрыми руками.)

Снежачиха. А эта хворостиночка тебе люба? (Подкладывает под ноги ветку, и охотник, задыхаясь и делая безумные глаза, падает в снег, ружье дает выстрел.)

Липовый парень. Ай, больно, больно!.. (Дрожит и долго качается.)

Барин уходит назад, без шапки, без пояса, дикий и простоволосый.

Древолюд и Снегчие. Ха-ха-ха! Ну, и потешен же честной народ!

Белый мужик. Но что это? Пробежали морозные рынды. Стучат снегавицами, секирами; ищут. Осматривают. Провыл бирючий^*. Вышел снежный барин. Чешет голову.

Белый боярин. Честной народ! Ушла она! Как дым в небо. Как снег в весну. Ушла. Истаяла.

Все. Кто? Кто?

Снежные мамки. Да Снежимочка! Снежимочка! Снежимочка же!

Белый боярин(понурив голову) Снежимочка…

Все. Куда?

Снежные мамки. Да в город же! В город. В город ушла.

Все. В город…

Березомир (опуская голову). В город… Снежимочка… в город… (В раздумье глубоко поникает головой.) Лесная душа… В город…

Все. В город…

Глубокое раздумье.

Снегомужье. Ушла…

Березомир (грустно) Ушла…

Заяц. Я проскакал сейчас до балки Снегоубийц, здесь к ее следамприсоединяются большие мужские.

Снегун. Проскакал? Мужские?

Все. Ах! ах!

Боярышни падают в обморок.

У Снегуна, этого скорбно величавого старика, на больших глазах навертываются слезы, и он подымает с просьбой о помощи белые глаза к небу.

Ворон. Снимите с меня немину.

Немини снимают.

Врешь, мелкий врунишка, вырезатель липовых карманов, обкрадыватель полушубков у всех липовых парней.

Рында. К делу!

Заяц. Сам врунишка! Ишь какой ушатый!

Ворон. Молчи, заяц!

Заяц. А кто зайчиху Милюту на смерть заклевал? да!

Мамки. Да что они, издеваются, что ли? Охальники!

Ворон. Это не были следы другого человека, это были лапти, которые висели у куста «Ясные зайцы» еще с тех пор.

Рында. К делу!

Ворон. Она сняла их и нарочно делала следы, чтобы запутать свой след.

Снегун(плача) Бедная ты моя девочка…

Снежные мамки. Горе век будет мыкать? Век грущун будет горевать! Сердечная моя!

Снегун машет рукой, все удаляются.

Ворон (взмахивая крыльями). Она пошла к ховуну… (Улетает.)

2-е деймо

<Ховун.> Нонче норовят все из нас книги… Старых разбойников нет. Те, что свистнут в два пальца, и откуда ни возьмись сивка-бурка пышет ноздрями.

<1-й собеседник.> Складно сказано, дед. Читал ты, дедушка, Каутского?

<Ховун.> Мы, барин, темные люди черной сотни. Живем в лесу, а и в гостях у нас либо ворон, либо вор. Не научены мы.

<1-й собеседник.> А, вот он, мракобес, где!

Ховун. А ты, парень, ворона оставь. Ворон – гордая птица. А не то видишь? а? (Показывает батог.)

1-й собеседник. Ныне отпущаеши раба твоего, черного гордея, гордого ворона, заступничеством же лесного истинолюба.

Ховун. А и шуточки свои оставь, парень. Не к месту они.

2-й собеседник. Ну, дедка, успокойся, не злись, говорю. Сослужил службу немалую. Пришла осень – золотые вкушай плоды. Слушаешь. Вот. Мало? Бормочешь?

Ховун. Я те бормочу, баринок, ворон молвит. (Бросает ворону бумажки, тот раздирает их, старый плут, поглядывая на Ховуна ипомогая клюву лапой.)

2-й собеседник(возмущенно вскакивает с места). Каков? а? Каков? Ну, и умник же ты, дедушка! Но твое дело.

Ховун (сощурив от злости глаза). А про батог забыл, барин? а? Разошлись не в своей избе.

Три размеренных удара в двери: «Отвори!»

Ховун. Войдет, кто может.

Снежимочка. Вхожу, дедушка. Здравствуй!

Ховун. Морозный обычай, детка.

Снежимочка. Людской обычай, дедушка. Здравствуй, ворон!

1-й собеседник(недоверчиво). Что это, из «Снегурочки» Римского-Корсакова? Ведь мы, товарищи, не спим?

Ворон налетает и клюет собеседника в глаз, сине-черный умник.

Ай, мошенник, чуть не выклевал глаза! Многоуважаемый товарищ Борис, не обсудить ли нам по-товарищески создавшееся положение вещей?

2-й собеседник(картавя и сюсюкая). Очень и очень даже кстати. (Пришепетывая, удаляются в другую светелку.)

Снежимочка. Кто это, дедушка?

Ховун. А… руковерхники… Качались бы, как спелые вишни… Сидели бы скромненько… Так нет же… невежничают. Изобидели тебя, ворон, черняга?

Ворон, растопырив шею и крылья, слетает с места и, усевшись на плече Ховуна, подымая голову, жалобно каркает.

Ховун. Что? злое почуял, вещун?

Из двери стремительно выбегает 2-й собеседник с бумагой и оружием. Он с рыжей темноогненной бородой и зелено-голубыми холодными глазами. Вытянув вперед руку, он читает неестественно громким голосом: «В виду того, что вызывающий образ действий так называемого Ховуна заставляет нас принять меры немедленной предосторожности и даже самообороны, [в виду того, что некоторые обстоятельства], ясные даже для не знающих известного произведения Римского-Корсакова, заставляют признать существование [готовящегося предательства], в виду всего этого… батожок… Ах, черт, он дерется батожком!.. – вот!» Делает несколько выстрелов, и Ховун падает с простреленным черепом. Слышен топот удаляющихся ног.

Снежимочка. Что это? Город? Или весна? Прощай, дед, мне жалко тебя. (Целует в целый глаз, который блестит и жив.) Вот я и среди людей. Садись мне на плечо, ворон, мы пойдем вместе. (Идет по дороге.)

Славодей

 
Люд стал лед,
И хохот правит свой полет.
О, город – из улиц каменный лишай,
Меня меня ты не лишай.
 

(останавливаясь)

 
Но что это? Иль пашня я безумья борон?
Но нет: видение и на плече виденья ворон!
Но что ж! Встречаясь с женщиной, не худо поклониться.
Ах, ее глаза блестят, как днем зарницы!
 

Женщина с ведрами. Ишь какая белавая барышня! (Останавливается и смотрит.)

Пьяница. Я пью или не пью?

Зимний голос. О, дщерь! Блюди белый закон.

Идут по дороге в город. Прохожие попадаются все чаще и чаще.

Снегей. О, не ходи!

Славодей. Вот и город…

 
«И дымнолиственных бор труб
Избы закатной застит сруб».
 

Прохожие. Мы забыли два слова: гайдамак и басурман – Запорожскую Сечь.

Нищий. Я есть хочу… я голоден… есть охота… дайте мне.

Снежимочка. Это лешачонок? А это что? Это лосиха везет, взявши зубами ветку, на которой сидит несколько людей? Мы любили так забавляться у себя в лесу.

Мальчики. Снегурочка! Снегурочка! Помнишь, видели в Народном доме?

В толпе, которая окружает Снежимочку, проходит одобрительный ропот: «Снегурочка, Снегурочка… помню». Некоторые снимают шляпы. Прохожие останавливаются, опираясь на палки и седые бороды опуская на палки.