Текст книги "Курс — одиночество"

Автор книги: Вэл Хаузлз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Расчувствовался не в меру?

– Зачем же так?..

Мне не с кем разделить печальную новость. Она вошла в моё сознание, как и в сознание многих других, но дальше ей некуда деться. Я не мог никому её передать – скажем, соседу за кружкой пива. Или лежащей рядом жене.

Разве не помогает разговор отвести душу?

Эньюрин Бивен.

Умер.

Не дожидаясь конца последних известий, я выключил приёмник, поднялся с койки и сел, съёжившись, перед примусом. Хотя я не видел его (в каюте кромешный мрак), я знал, что на нём стоит не только чайник с водой, но и большая чистая кружка. Затем моя рука протянулась за бутылью в оплётке. Я нуждался в глотке «Будь здоров».

Полночное небо щеголяло полной луной, которую в эту минуту заволокла туча. Люк был задраен, чтобы в каюту не проникали брызги, и царила такая темень, будто я начисто ослеп. Для меня существовало лишь то, что я мог осязать. Дальше простиралась бесконечность с мириадами звёзд и милостивым создателем. Вообще-то я привык к мраку каюты. Скоро месяц я экономлю аккумулятор осветительной сети, читаю только при дневном свете. Но теперь каюта была не просто тёмной, а чёрной. Закроешь глаза, и вроде бы светлее. Странное ощущение. Я чувствовал себя зародышем во чреве. Эмбрионом в яйце. Только вместо желтка меня облекала печаль услышанной новости. Она ощущалась, как груз, который давил не только на плечи, а на всё тело, сжимал со всех сторон, будто сама атмосфера ополчилась против меня. Вот ведь до чего расстроился.

Я сделал хороший глоток, допил гоголь-моголь с ромом, поставил на место кружку и вытер рукой отороченный волосами рот.

– Нечего поддаваться меланхолии.

Я вернулся к койке и приёмнику. Не одни же плохие новости носятся в эфире, должно быть и что-нибудь утешительное, надо только поискать. Однако волны Би-Би-Си отступили за пределы радиуса действия моего приёмничка. Некоторое время была слышна только проникновенная египетская речь и зауныв-ая арабская музыка. Новый поворот ручки, и я сразу насторожился: гнусавый голос, тягучая речь – это может быть лишь Северная Америка.

– Говорит Уай-эн-и-уай, слушайте новости в начале каждого часа…

Звук то прибывал, то убывал, зато моё возбуждение не убывало. Значит, мы всё-таки продвигаемся вперёд, если уже ловим Штаты.

Первая новость, которую мне удалось разобрать, касалась дирижабля военно-морских сил США, разбившегося вместе с командой во время поисков пропавшего яхтсмена. А сам яхтсмен вскоре объявился, жив-здоров.

– Надо же, какое несчастье, какая утрата!

Кажется, мне сегодня суждено слышать только самые трагические вести. На несколько секунд станция пропала, потом снова появилась:

– Сегодня утром у берегов Ньюфаундленда яхта «Барабанный бой», принадлежащая мистеру Максу Эйткену, лишилась мачт…

Я поспешил выключить этот проклятый аппарат, пока не случилась ещё какая-нибудь беда. Мои нервы не выдержали бы ещё одну серьёзную катастрофу. Да и то пришлось глотнуть хорошую дозу «Будь здоров», чтобы немного успокоить их.

Остаток ночи я почти не спал. Моё тело пассивно лежало в каюте, а сознание беспорядочно скиталось по континентам.

Наконец наступил рассвет. Слава богу, день выдался солнечный, ясный. Погода для субботних вылазок, надо её максимально использовать. Норд-вест трудился с прохладцей, и я поставил большой генуэзский стаксель. Затем последовала утренняя обсервация. Как хорошо было работать под всё более тёплыми лучами солнца. День устремился по большой дуге к зениту, и ночная хандра испарилась.

В эту минуту лопнул грот.

Первая серьёзная авария после гибели аккумулятора.

И я был ей рад.

Хоть есть чем заняться.

Я потратил на починку час, хотя мог бы управиться в двадцать минут. А куда спешить, у меня уйма времени. Трудовой порыв не прошёл, и я вытащил все канистры с водой, опробовал каждую, потом подсчитал, сколько же всего осталось. Ровно двадцать галлонов. За двадцать восемь дней израсходовано десять галлонов, это значит – меньше трёх пинт пресной воды в день на все нужды; настоящее достижение. Тут подошло время полуденной обсервации, она показала, что пройдено за сутки восемьдесят миль – ещё один повод для торжества.

Атмосферное давление было высокое и устойчивое. Мой барометр показывал тысячу сорок пять миллибар. Правда, прибор не корректировался, так что показания, наверно, отклонялись от истинных, но для меня сейчас устойчивость была важнее точности. Я спрашивал себя, удержится ли ветер. Конечно, он не удержался.

Во второй половине дня он спал, и мы снова заштилели. Но и это не повлияло на моё приподнятое настроение. Чтобы поддержать его, я отыскал банку олифы и час занимался полезным трудом, протирал те части стоячего такелажа, до которых мог дотянуться. Всего лишь первый сезон, а на них уже появились следы ржавчины.

За ужином (штиль продолжался) я пытался сообразить, почему истёкший день казался мне таким удавшимся. После удручающего сообщения по радио я был совершенно убит, но затем маятник качнулся обратно и вознёс меня на небывалую высоту, и даже наше топтание на месте меня не расстроило. Может быть, дело в том, что Азорские острова остались в двухстах милях за кормой и соблазнов становится всё меньше? Вполне возможно. Но ещё большую роль, пожалуй, сыграл тягучий американский голос, это он послужил стимулом, которого мне хватило на весь день.

Ещё одна ночь.

Штиль.

Чёрные воды под белоснежной луной.

Паруса лежат на палубе.

Грудой тусклого серебра.

Сидишь в кокпите, держишь в руках горячую кружку, а в ней какао – будто лужица жидкой грязи, над которой в лунном свете вьётся пар.

И тишина.

И тебя словно обволакивают морская пучина и небо – бархатный мешок.

Тот, кто держит этот мешок, не спешит его завязать. А я сижу на дне и смотрю наверх, на яркий кружок света. Яхта качается. Окружающий нас дёготь чмокает, отрываясь от деревянной обшивки. Судёнышко ворочается – медленно, лениво, расслабленно, будто отдыхающая женщина в постели, – и корпус его извлекает из моря звуки, напоминающие звон колокольчика.

Не только ветра нет. Нет атмосферы. Никаких перемещений тёплого и холодного воздуха. Термическая пружина не работает.

Ничто нас не разделяет.

Безветренный океан приковал мой взгляд.

Тусклая гладь под луной.

С миллионом поблескивающих зеркал.

Я вздрагиваю. Очарование нарушено.

– Торчу здесь, вместо того чтобы спешить в Нью-Йорк.

Пора спускаться вниз, покрутить радио. И вот уже выразительная музыка Эдварда Элгера уносит меня в другие сферы.

Я снова плачу.

Зачем сдерживать свои чувства? Никто меня не видит, никто не слышит. Никто никогда не узнает. А как ещё отвести душу? Встать и запеть, обращаясь к звёздам? Заговорить с безмолвной яхтой?

– Вставай, ублюдок несчастный, не то свихнёшься.

Упражнения в кокпите. Нагишом под луной. Белый человек. – чёрный человек. Приседание, глубокий вдох. Взмах руками – вверх, вниз. Вверх, вниз…

Вверх.

Вниз.

Стало полегче. Вниз за шортами и свитером. Разжечь примус, согреть чаю. С благодарностью слушать деловитое гудение и смотреть на красивое голубое пламя, словно притягивающее к себе переборки каюты.

X

Стоишь на трапе, пьёшь сладкий чай и смотришь на юг, на незнакомые звёзды. Что-то щекочет затылок и тут же пропадает. Боюсь обернуться. Если это он – сейчас повторится.

Так и есть! Снова ласково щекочет холодок.

– Ветер. Слава богу.

Вниз, отставить чай. Вверх, на палубу рубки, лихорадочно выбирать фалы. Серебристые паруса лезут на мачту. Обратно в кокпит. Осторожно пошли вперёд по упирающемуся морю. Живо вниз, надеть ещё что-нибудь, и снова в кокпит. Начинается многочасовая игра в кошки-мышки с легчайшим ветерком, который флюгер Майка уловить не способен.

Люблю ощущать румпель в своей руке. Он сделан из дуба – крепкий, ладный. Под безоблачным небом медленно идём вперёд, ходу как раз хватает, чтобы яхта слушалась. Уже не так темно, вода размазала лунную дорожку. Взгляд снова и снова приковывается к этой блистающей ленте, уходящей к горизонту. Вдруг настораживаюсь, сонливость как рукой сняло. Вон там, посреди лунной дорожки, какая-то густая тень. Низкий чёрный силуэт на фоне светлого отражения. А теперь пропал, слился с тёмной ещё водой. Я совершенно уверен, что это судно, которое идёт почти одним с нами курсом. За последние десять минут заметно посветлело, и я готов, поклясться, что слева по носу проступает какой-то тёмный силуэт. Ещё десять минут, и на востоке занимается рассвет, но над нами и на западе небо по-прежнему тёмное. Честное слово, это судно, идущее без огней.

Слышен глухой рокот машины. После долгой ночи, полной грёз, он кажется странным и угрожающим. Стою в кокпите и напрягаю зрение, стараясь распознать незнакомца. Надо сходить за биноклем. Пока я доставал бинокль и протирал стёкла объектива и окуляра, за кормой стало заметно светлее, да и впереди уже можно различить детали на поверхности моря.

Глухой рокот смолк, и я вожу биноклем из стороны в сторону, ищу этот загадочный предмет.

– Есть!

Это не корабль: слишком глубоко сидит в воде, и нет ни одного огня.

Это не кит: только что снова зазвучал рокот. Внимательно приглядываюсь в бинокль. Знаю, что это такое!

– Подводная лодка, чёрт бы её побрал.

Вот уж никак не ожидал. Шестнадцать лет не встречался я с ними в море. В войну я научился ненавидеть их и бесконечные холодные вахты, когда они рыскали поблизости. Часами всматривайся в море, чтобы не проморгать характерные пузырьки, выдающие торпеду. Когда же торпеда появилась – это было у берегов Нормандии, – я злился, как чёрт, потому что не уследил за ней, зато она выследила наш корабль. Из года в год высматривать в волнах путь торпеды – и взлететь вверх тормашками, не увидев этих милых пузырьков.

Низкий длинный силуэт с его характерным придатком наверху возродил во мне былое отвращение. Вспомнились товарищи по плаваниям. Меня перевели на другой корабль, а они в следующем рейсе были атакованы в Индийском океане японской подводной лодкой. Торпедированный корабль пошёл ко дну, и уцелевшие члены команды цеплялись за шлюпки, тогда подводная лодка всплыла и устроила дикую расправу, не спеша расстреляв их из пулемёта. Подлые звери. Я не испытывал ни малейшей симпатии к моему соседу слева.

Кстати, кто это?

Я смотрел с возросшим интересом. Ветер по-прежнему был совсем тихий, мы шли со скоростью не больше одного узла. Видно, лодка остановилась, потому что мы её явно настигаем. Да, лежит неподвижно среди серого моря, корпус чёрный, блестящий там, где плиты обшивки влажные от воды. И видны две головы, торчащие над рубкой.

Скоро сблизимся на расстояние слышимости голоса.

Ещё несколько минут, и можно окликать.

– Эй, на корабле!

Никакого ответа.

Дистанция ещё больше сократилась.

– На корабле!

На этот раз машут в ответ. А я в полной растерянности. Что говорить дальше? Что вообще можно сказать подводной лодке, встреченной вами на рассвете посреди Атлантического океана после месяца, проведённого в одиночестве?

– Доброе утро.

Снова машут в ответ.

Что ещё им сказать? Мы поравнялись, теперь лодка ярдах в пятидесяти на левом траверзе. Надо быстрей что-нибудь придумывать, не то будет поздно, опять уйду за пределы слышимости голоса.

– Отличный денёк сегодня!

Идиот, настоящий идиот, ведь ещё и не рассвело как следует.

Опять приветственный жест.

Видно, от него помощи не дождёшься. Какого дьявола он-то ничего не говорит?

Теперь всё, расстояние слишком велико для переклички. Глядя назад, я видел силуэт лодки на фоне зари – чёрный и грозный силуэт. Вдруг на рубке замигал яркий огонь.

– Чёрт возьми! Он сигналит мне.

Я метнулся вниз за фонариком, соображая на ходу, будет ли видно лампочку, ведь кругом всё светлей и светлей. Когда я выскочил на палубу, лодка продолжала сигналить.

Точка, тире. Точка, тире. Точка, тире.

Сколько бы времени ни прошло с тех пор, как вы последний раз работали морзянкой, такие вещи не забываются. Знак вызова. Отвечаю своим фонариком. Он прекращает вызов и начинает передавать светограмму.

Я до того волнуюсь, что у меня выступает испарина на лбу. Он работает слишком быстро.

– Помедленней, Джек, умоляю, помедленней.

Знай себе жмёт на всю катушку.

Да что это со мной? Ведь я умею читать азбуку Морзе. Во всяком случае, умел. Он всё ещё на первом слове, повторяет его снова и снова, теперь не так быстро. А я всё равно не могу прочесть. Уже глаза слезятся от напряжения.

Сигналю:

«П-р-о-ш-у м-е-д-л-е-н-н-е-е».

Начинает сначала, фонарь мигает в каком-то непривычном ритме, я ничего не разбираю. Прямо хоть вой от досады. Сигналю фонариком, чтобы приступал к следующему слову, да что толку, не могу прочесть, и всё тут.

Я обливаюсь потом, глаза плохо видят.

Поди скажи, отчего они слезятся – то ли от напряжения, то ли от обиды, то ли просто от злости.

Делаю последнюю попытку. Впустую.

– Да, Хауэлз, здорово ты опозорился. Ну и болван, ну и остолоп!

Через некоторое время лодка перестаёт сигналить, Я продолжаю стоять в кокпите. Мы всё больше удаляемся от неё. Я совершенно убит. Хоть бы океан разверзся и поглотил меня. Но яхта не проваливается, зато лодка медленно уходит под воду. Так сказать, поставили крест на мне. И я их не могу упрекнуть.

Мне стыдно так, что дальше некуда. Хорош. Обыкновенной морзянки не мог разобрать. Расстрелять меня мало. Спускаюсь, швыряю фонарик на койку и со злорадством слышу, как он стукается о переборку; должно быть, стекло лопнуло.

Отлично.

Сижу на краешке койки. Время завтрака. Кто хочет завтракать, чёрт возьми? Только не я, у меня во рту всё пересохло. Достаю джин, наливаю хорошую дозу, добавляю лимонного сока и немного воды. Пить в такую рань! В жизни никогда этого не делал. Даже после самой буйной гулянки я наутро капли в рот не брал, чтобы опохмелиться. Делаю большой глоток. Горько, но на душе ещё горше.

Второй глоток.

Идиот несчастный! Представляю себе, что он обо мне подумал: элементарной морзянки не читает.

Последний утешительный глоток джина.

Кружка с грохотом опускается на примус, ручка отламывается и висит на пальце, словно огромное кольцо. Джин обжигает пустой желудок, заставляет кровь обращаться быстрее. Шея покраснела, в ушах звенит, голова становится лёгкой, начинает кружиться. Живо в спальный мешок, забраться поглубже и натянуть на голову клапан. Задохнёмся – наплевать. Зато согреемся. Несколько минут, и я плыву на волнах лёгкого опьянения. Ещё несколько минут и… Я сплю.

Тот же день.

Всё ещё утро пятницы.

Голова будто свинцовая. Еле заставил себя встать, чтобы вовремя взять высоту солнца. А когда это сделано, на подсчёты уходит в три раза больше времени, чем обычно.

Снова на койку, и к полудню становится полегче. Пока я отсыпался после попойки, Майк честно работал. После полуденной обсервации, которая даёт координаты 37° 56 северной широты и 34° 38 западной долготы, лаг 1670 миль, ветер, дувший с северо-запада, опять стал тихим и переменным, и я сменил Майка на румпеле – пусть отдохнёт.

Я осмотрел горизонт. Слава богу, никаких признаков подводной лодки.

Ветер долго не знал, откуда дуть, наконец остановился на румбе зюйд-вест, и я переменил галс. Двадцать минут спустя ветер перескочил на норд-вест, пришлось мне выскакивать на палубу, опять делать поворот. А то, чего доброго, обратно пойдём. Через полчаса он опять смещается на юг.

– Когда же ты, наконец, решишься, чёрт бы тебя побрал?

Он решился к семи часам вечера, выбрал румб зюйд-вест-тен-зюйд – прелестно, можно идти курсом вест.

Опять чудесная ночь. Ясное небо, полная луна. Никаких подводных лодок, никакого радио, почему-то все программы на английском языке прорываются сквозь ионосферу, приёмник ловит только причитания, доносящиеся из-за Суэца.

Я вполне могу обойтись без этой музыки. Всё, чем меня порадовала та часть света, – противное грибковое заболевание ног, площицы, да грибок в ушах от слишком частого купания в Суэцком канале.

Луна почти полная, ветер ровный и умеренный, зыбь длинная и низкая.

Кому нужна консервированная музыка? Море и яхта вдвоём творят свою собственную мелодию. Сочные виолончельные аккорды зыби создают эмоциональную глубину, на её фоне нос яхты плавно выводит приятную теноровую партию. Глядя на них, и такелаж, у которого благодаря тёплому ночному ветерку прорезался голос, гудит густым контральто. Теперь недостаёт лишь валлийской гармонии. И я начинаю петь.

Словно осёл писает на жесть.

Безмолвие ночи приводит меня в замешательство.

Я краснею.

И плотно закрываю рот.

Последнюю неделю я не могу похвастаться хорошим сном. Лежу с открытыми глазами, час за часом, дел никаких нет, и я думаю. Думаю. Вдруг оказывается, что мысли забрели невесть куда, и не скоро их призовёшь к порядку. Я заметил, что мне лучше спится после хорошей горячей трапезы, но ведь горячее бывает только через день, а то и раз в три дня, потому что обезвоженных концентратов совсем мало осталось. Весьма примечательно: как набьёшь желудок, можно проспать в мешке и шесть часов подряд. В начале плавания, когда я в первый раз задал храпака, потом целый день не мог себе этого простить.

А что, если бы на меня наскочило судно?

Упражнение «вверх-вниз» должно аккуратно выполняться каждые двадцать минут, какой же это моряк, если он прочно прирастает к койке.

Теперь не один день прошёл после того, как я последний раз видел судно. Сколько именно – одиннадцать, двенадцать? Неважно, главное, что это было давно и много-много миль назад. Сколько шансов у меня встретить судно сегодня? За ночь? За следующие шесть часов?

И даже если судно покажется, велика ли вероятность, что оно пройдёт достаточно близко?

– Вот именно.

А потому давайте наедимся хорошенько да всхрапнём.

– По чести говоря, общественное питание на этом судне поставлено неплохо.

– Спасибо на добром слове.

– Пустяки. Вы положили нарезанную картошку в полпинты кипящей воды два часа назад?

– Конечно, положил.

– Надеюсь, не забыли взять на треть морской воды?

– Что я, уж совсем глупый?

– И что же мы будем есть на обед?

– Мясо, морковь, бобы и картошку, конечно. Звучит здорово.

– Можете не сомневаться, не только звучит, но и будет здорово. Если палубные матросы не умеют читать морзянку, это ещё не значит, что кок – лодырь.

– Помочь чем-нибудь?

– Что ж, помогайте. Одному и в самом деле со всем не управиться. Если нетрудно, откройте вот этот пакет с мясом.

– И что с ним надо делать?

– Засунуть в… Нет, не стоит. Положите мясо в кастрюлю с холодной водой, поставьте на примус, и пусть закипит.

– Почему в холодную воду?

– Не спрашивайте меня, напишите в министерство сельского хозяйства и рыбного промысла.

– Ещё что я могу сделать?

– Положить бобы и морковь вон в ту кастрюлю с кипящей водой.

– Ещё что?

– Теперь снимите кастрюлю с примуса, и пусть постоит так пять минут.

– Господи, до чего всё это сложно!

– Это ещё только полдела. Мясо кипит? Закипает. Сколько, вы сказали, ему кипеть?

– Десять минут на слабом огне. Не убавляйте огонь, просто отодвиньте кастрюлю на край.

– Ещё не пора ставить бобы и морковь?

– Самое время. Примостите их на примусе спереди, они быстро дойдут.

– Видите, как хорошо, что я вам помогаю.

– Помолчите, ради бога, вы меня отвлекаете. Ещё не готово?

– Нет. Долго ещё?

– Теперь недолго. Две минуты?

– Вы хотите, чтобы я приготовил вкусный обед, а сами всё время мне мешаете, чёрт дери!

– Извините.

– Откройте лучше пакет нарезанных яблок. Всё остальное почти сварилось. Как только освободится какая-нибудь кастрюля, положите в неё унцию яблок и залейте водой.

– Я смотрю, у вас на всё это уйдёт довольно много пресной воды.

– Да, а теперь помолчите, чёрт бы вас побрал, пока я накрываю на стол. Передайте мне шумовку.

– А морковь неплохо выглядит. И у бобов цвет приятный.

– Очень рад, что вам нравится. Вот моя тарелка.

– Дождитесь своей очереди, ненасытная тварь. Господи, вы хотите сами всё это съесть?

– Вот именно, хочу. И яблоки тоже. Потом ещё бренди выпью.

– А как же я? Мне ничего не останется?

– Вам? А кто вы такой, чёрт возьми? Здесь на борту, приятель, нас только один. А именно, Я.

Один.

Один-одинёшенек. Ты в этом уверен?

Ветер держится западного направления. Четыре западного направления. Четыре румба вверх до норд-веста. Четыре румба вниз до зюйд-веста. Но всё время в одной четверти.

Можно с ума сойти.

День за днём, день за днём идти крутой бейдевинд.

А тут ещё эти ночи.

Час за часом лежишь, не двигаясь, будто мумия, в спальном мешке, притиснутый к борту. Я не могу убедить себя, что есть смысл подниматься на палубу, проверять, не покажется ли какой-нибудь корабль. Сегодня тринадцать дней, как я последний раз встречался с судном.

Других судов нет. Только моё. А на нём – я.

В этой части океана редкое движение. Триста миль прямо на запад от Азорских островов, до главных океанских путей далеко, но естественно предположить, что хотя бы часть сообщения восток – запад должна проходить здесь, скажем, из Гибралтара в Нью-Йорк или из Новой Шотландии в Средиземноморье, верно ведь?

Да ещё должно быть движение судов между Соединённым Королевством и Южной Америкой. Тысячи судов курсируют через Атлантический океан. Миллионы тонн грузов, туда обратно, из порта в порт – работа командам, деньги владельцам, заказы судостроителям. Добавьте к этому эксплуатацию, уход. Капитальный ремонт в сухом доке – скрести, красить, наводить лоск для пассажиров. В эту самую минуту океан пересекает тьма людей, но здесь – никого. Один я ползу на запад в своей пятитонной коробочке, намереваясь присоединиться к «Летучему голландцу» – и буду ходить в этой части океана, пока земной шар не прекратит своё вращение и не метнёт океаны к небосводу, и останется наш несчастный древний мир с морщинистым лицом, как у обезьяны, начинай всё сначала. Только без меня. Я буду плыть всё дальше и дальше, до самой луны. Но там ни гавани, ни хотя бы сносной якорной стоянки. И пойду я ещё дальше, и закружит меня планетная орбита. Буду идти так тысячелетия, пока не заштилю в виду Берегов Вечности.

– Верно, как дважды два – пять.

Я сажусь, зажатый в тисках собственных мыслей. Как там поживает моя жена в Сондерсфуте? Радуется? Горюет? Думает, что я утонул?

– Она слишком разумный человек.

Занята детьми?

– Как там ребята?

Как Кристофер, этот очаровательный карапуз?

У Эйры были тяжёлые роды – нервное напряжение, сказал доктор. Конечно, я виноват. Всё я натворил, хорошо ещё, ребёнок не родился синюшный, ведь резус-фактор не в порядке. Не надо было мне выходить в это дурацкое плавание.

Что я здесь делаю?

– Брось ты метаться, ведь не один же ты пошёл.

Чувство вины перед оставленной женой – лишь часть того, что меня тревожит. Вопрос, что я здесь делаю, можно толковать по-разному. Например: что я делаю именно в этой точке? В трёхстах милях прямо на запад, от Азорских островов, на маршруте, которым ходят из Плимута в Нью-Йорк небольшие пароходы. Ведь я же участвую в гонках через Атлантический океан. Блонди, Фрэнсис и Дэвид идут много севернее, и все считают, что можно совершить переход за тридцать дней. Дьявольщина, я уже тридцать дней в море, а покрыл только половину дистанции. Ещё тридцать дней? Мало того, что я приду последним, на меня в пору будет надевать смирительную рубашку, когда я пришвартуюсь. Если пришвартуюсь.

– Ты непременно пришвартуешься!

Откуда такая уверенность?

Тебе ещё предстоит чертовски длинный путь, почти две тысячи миль. Мало ли что может случиться на этой дистанции. Консервы уже на исходе. Ведь мы снаряжали судно всего на сорок пять дней, да в последнюю минуту подбросили ещё кое-какую мелочишку. Слава богу, воды вдоволь. Без еды можно протянуть долго, без воды – от силы пять дней. А тут ещё этот ветер, чтоб ему провалиться. С самого начала держится западных румбов. Сплошные весты. Они истреплют мои нервы в клочья. По мне, лучше ревущий шторм с любого другого румба, чем эти бесконечные четыре-шесть баллов западного направления. До сих пор мы не видели настоящего шторма; очевидно, в этом заключается одно из преимуществ маршрута небольших пароходов – встречные, зато умеренные ветры, много солнца.

– Но ведь ты-то не малый пароход. Мы бодаем волну до одурения, а остальные ребята, наверно, преуспевают.

Конечно, на их долю тоже приходится встречный ветер, но там, на севере, условия всё же куда разнообразнее. Вспомните, сколько раз мы штилевали. У нас здесь бывают ветры только двух родов – либо «ирландский ураган» (полное безветрие), либо всё те же проклятые весты. Сколько осталось до Нью-Йорка?

– Около двух тысяч миль.

Силы небесные. Ещё месяц в море.

– А почему бы тебе не зайти на Бермуды?

Как, как?

– Зайти на Бермудские острова. Ты почти на их широте, и тебе всё равно обходить Гольфстрим.

А это не будет смахивать на капитуляцию?

– Ни капли. Всё равно проходить мимо, и ты заслужил право заглянуть туда.

Неплохая мысль, хотя вообще-то нам следовало бы идти прямо на Нью-Йорк.

– Ладно, не будем сейчас ничего решать. Посмотрим, что ветер скажет.

Пожалуй, ты прав, Ты, речистый, Слабовольный Ублюдок.

На следующий день было воскресенье, 10 июля. Умеренное волнение, умеренная до сильной зыбь. Облачно, мелкий дождь, но видимость хорошая. Я всю ночь провёл в горизонтальном положении, поэтому пришлось раз семьдесят качнуть помпой, чтобы осушить трюм, а это изрядное количество воды для малого судна. По-прежнему идём круто бейдевинд, и ветер западного направления, но настроение не такое подавленное, как было. Утренняя обсервация в трудных условиях вовремя отвлекла меня от глубоких мыслей. Почти час потратил я на неё. Облака густые, и просветов мало, солнце выглядывает всего на секунду-другую, а мы, как назло, в это время оказываемся в ложбине, или какой-нибудь гребень заслоняет горизонт, или же я, замешкавшись, не поспеваю подкрутить нижний лимб. Но я был только рад, всё-таки какое-то занятие. И, несмотря на облачность, было довольно тепло. Тридцать восьмой градус – широта солнечной Севильи. Море тоже стало теплее, так что я благополучно переносил брызги, подстерегая в люке неуловимое солнце и прикрывая от них секстант.

Пополудни, тщательно переваривая на койке скудный ленч, я внезапно услышал необычный звук, словно кто-то шлёпнул ладонью по воде. Он не вызвал у меня никакой тревоги; наверно, это просто волна поддала на палубу. Да нет, сомнительно… Я продолжал лежать на койке, только напряг слух. Вот опять. Что-то уж очень непонятное. Громко шлёпнуло по воде, но не в трюме и не у борта, а в самом море.

Марш на палубу проверить.

А здесь ничего такого не видно. Разве что ветер чуть ослаб. По-прежнему умеренное волнение и зыбь. Небо подрасчистилось, стало больше солнца. Море, как всегда, великолепное, ярко-синего цвета, и непременные гребни обмениваются самодовольными белозубыми улыбками. Наверно, мне почудилось. Не забыть записать об этом в медицинском журнале.

Ещё раз внимательно осматриваю горизонт – и обратно в каюту.

Проходит минута.

И опять.

Что-то шлёпает по поверхности океана, я же точно слышу – шлёпнуло где-то впереди.

Вылезаю по трапу на палубу рубки. Просто удивительно, насколько дальше видно, стоит высоте глаза над уровнем моря увеличиться хотя бы на шесть футов. Ну конечно, там, впереди, в самом деле что-то есть, слух меня не обманул (какая потеря для медицинского журнала). Справа по носу, примерно в полумиле, видно несколько больших силуэтов. Узнать их совсем не трудно.

– Кит! Кит!

Да, это киты.

Здоровенные, с точки зрения валлийца. Их там с десяток, если не больше. Они, похоже, никуда не торопятся, знай ходят взад-вперёд, и по меньшей мере один или два, лёжа у поверхности, пускают фонтаны вроде тех, что на ярмарках поддерживают в воздухе целлулоидные мячики – мишень для юных стрелков. Всё стадо мало-помалу перемещается на север, заходя в нос яхте. Пожалуй, стоит привестись на румб к ветру, пусть у них будет побольше пространства для маневра.

Вот они, на правом траверзе. Наблюдаю внимательно и не без лёгкой тревоги. Помнится, акула показалась мне большой. Что тогда сказать об этих? Они ОГРОМНЫЕ. Одни лежат, не двигаясь, возможно, спят, и волны омывают их могучие туши. Другие ходят вокруг, но и в их повадках нет ничего хищного. Непохоже, чтобы мне что-нибудь грозило; слава богу, они миролюбивы. Стоит одному из них подплыть к нам и разинуть свою пасть, тут и конец Хауэлзу с его яхтой. Поодаль от остальных два кита лежат голова к голове, будто шепчут что-то друг другу на ухо. Один из них поднимает исполинский хвост, плавники которого величиной с мой фолькбот, и легонько – для него легонько – шлёпает по воде (вот что вызвало меня на палубу). Снова замахивается и бьёт, теперь уже посильнее, – так что с обеих сторон взлетают вверх фонтаны брызг. Опять поднял хвост. Подержал на весу. И обрушил его на бегущую волну с таким звуком, словно щёлкнул бич. Ещё. И ещё. В воздухе висят каскады воды. А вот и подруга поднимает хвост. Замахнулась – удар. Хлоп, шлёп, полюби меня, Боб. Должно быть, заигрывают. Два здоровенных дитяти брызгают водой друг в друга. Они довольно близко, можно камень добросить, но не замечают меня. О других этого не скажешь. Особенно вот об этом, который отделился от стада и медленно ходит взад-вперёд на траверзе. Вряд ли я ошибусь, предположив, что его послали разведать и доложить. Что прикажете делать, когда любопытное млекопитающее тонн на сто задумало проверить, друг вы или враг.

– Добрый вечер! – кричу я громко и внятно. Лучше не мямлить, чтобы не давать ему повод подойти поближе, вы согласны?

– Хороший денёк, верно?

Это истинная правда. Тем не менее я начинаю нервничать. Уж очень близко он подошёл и продолжает не спеша приближаться. Отклоняюсь к югу на румб, ещё на один, ещё, и потравливаю шкот, чтобы яхта забрала ход. Теперь мы идём почти фордевинд. Слава богу, кажется, отстаёт. Тут кит развернулся ко мне кормой, и открылся, так сказать, вид сзади на громадину, которая сперва сужалась, потом снова расширялась, переходя в гигантский хвост.

Я облегчённо вздыхаю, разойдясь с китом.

А двое влюбленных всё играют в ладушки с морем, высоко разбрасывая брызги. Может быть, это молодожёны, и то, что я вижу, это их первый небольшой разлад? Не дай бог попасться им под руку, если дойдёт до настоящей потасовки: другое дело – подсмотреть, когда они будут мириться и миловаться.

Ветер переметнулся на зюйд-вест, и мы сделали поворот оверштаг.

И вот уже снова светлая лунная ночь, с умеренным ветром и лёгким волнением. Курс вест-тен-норд, всё тихо, мирно, никаких китов, только прежние знакомые звуки. Всё так же идём навстречу волне, всё тот же крутой бейдевинд. Теперь покрутим радио. Никакой стабильности приёма. То арабы единолично царят в эфире, то их оттесняют неверные из западного мира. Даже две канадские станции пробиваются ко мне. Слава богу, не последние известия, а просто лёгкая музыка, вполне приемлемо. К тому же не успел я проникнуться ею, как опять возвратились завывающие арабы. Можно совсем выключать.