Текст книги "Курс — одиночество"

Автор книги: Вэл Хаузлз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Моя дезинфицирующая ванна означает, что я буду ходить солёный до следующего банного дня, но это не страшно, говорю я себе, вытираясь полотенцем. А затем пора готовить ужин. По случаю воскресенья трапеза обильная и сопровождается глотком джина с лимонным соком. Мысли вращаются вокруг того, что мне сейчас кажется главным столпом существования, – вокруг еды, в частности, её запасов на борту. У меня горы консервов, множество галет и масла, в избытке чай, сахар, какао, шоколад, ячменный сахар и тому подобное. Вода – вот что меня заботит. Да ещё обезвоженные концентраты, которых должно хватить на тридцать восемь порций. Меня лимитировала цена этих продуктов, предоставленных министерством сельского хозяйства, рыбного промысла и пищевой промышленности. При таких темпах переход вполне может продлиться больше полутора месяцев, а потому пора на всякий случай ввести нормирование. Именно: горячее блюдо из обезвоженных концентратов через день, главный упор на консервы, сыр и галеты, иногда можно открыть банку саморазогревающегося супа, если захочется приготовить быстро и без хлопот. Такое питание может показаться спартанским, на самом же деле я не испытывал лишений.

Я уже установил, что не нуждаюсь в таком количестве пищи, как на берегу, – вероятно, потому что сознательно берёг силы, проводя ночи, а также немалую часть дня в горизонтальном положении. Это было не так утомительно, как может показаться. Ограниченное межпалубное пространство оставляло небольшой выбор – либо сидеть, чаще всего наклонив голову, либо гнуть спину над камбузом или столом для прокладки курса. Однако самое лучшее – вытянуться во весь рост на койке. Мой запас пива и спиртного тоже был ограничен. По дюжине банок «Гинеса» и «Слабого эля». Бутылка виски. Две бутылки бренди и ещё две – джина. Но ведь и тут мои потребности были очень скромными, если сравнить с потреблением на берегу. Когда я говорю о «глотке джина», имеется в виду крошечный глоток. Действие выпитого подтверждало мой прежний опыт. Очевидно, из-за более скудного стола (прежде всего, количественно) любой алкогольный напиток, даже слабое пиво, сразу ударял мне в голову. Не очень-то желанное ощущение на судёнышке, которое чутко отзывается на малейший вздох вечно беспокойного океана. Убедившись, что провизии хватит, свободный от сердечных и прочих тревог, я спокойно проспал ещё одну ночь.

Следующие сутки погода оставалась прежней. Иногда вдруг рождался тихий норд-вест, однако стоило мне поднять грот и генуэзский стаксель и заставить их работать, как ветер спадал, оставляя меня в нерешительности – убирать или не убирать паруса. Но их бесполезная трёпка пробуждала во мне совесть, и я шёл на нос с негромкой бранью, которая, услышь её распорядитель погоды, несомненно, вызвала бы столь же пагубные последствия, как убийство альбатроса.

Наконец налетел ветер, и, конечно, это был зюйд-вест. Крепкий зюйд-вест. Всё утро я шёл крутой бейдевинд, изрядно поработал. Впрочем, это куда лучше, чем сидеть сложа руки. Теперь дел хватает. Взять два рифа на гроте, потом и вовсе его убрать, так что некоторое время идём под одним стакселем; тем не менее удаётся произвести полуденную визировку. Зюйд-вест немного утих, надо ставить грот с двумя рифами. Ветер сместился к западу – поворот оверштаг. После четырёх часов ходу правым галсом вам сдаётся, что пора поворачивать, хватит сваливаться к югу. Снова поворот оверштаг. И так далее. Два штилевых дня сделали меня лентяем, и я успел отвыкнуть от треска, скрипа и глухих ударов вкупе с солёным душем – неизбежного аккомпанемента лавировки. В океане крутоверть.

Волна? После каких-нибудь двенадцати часов умеренного до свежего ветра мирно дремавший великан превратился в буяна, словно богатырь вдруг облачился в доспехи. Продолжаю лежать на койке, не сомневаясь, что яхта справится с трудностями. Как напрягается – авось не надорвётся. Короткие крутые волны стучатся в лиственничную обшивку, будто просят разрешения войти, но сноровка судостроителя преграждает им путь. Я чувствую себя вполне надёжно, крыша плотная, стены без единой щели, пол опирается на океанскую толщу – две тысячи саженей. Добавьте ещё сажень, и кое-кто начнёт бодриться («братья, устоим против волны»), обороняя душу от мрачных предчувствий.

В полночь стало потише, и ветер отошёл на один румб. Прежде чем выходить на палубу, я разжёг примус под всегда готовым чайником и отмерил какао, сахар, молоко. А теперь наверх, помогать.

– Эй, на носу! Нагрузить топенант. Да повеселей. Один человек на тали шкотового угла, один на галсовый угол, двое на ходовые концы… Пошёл!

– Потравливай грота-шкот, живо… Выбирай грота-фал.

– На лебёдку его, боцман, переднюю шкаторину добрать.

– Есть, сэр… Ну, ребята, слышали, что сказал старпом, ну-ка взяли, хорошенько. Вот так… ещё сильней… закрепляй.

– Потравить топенант. Помалу… Помалу.

– Рулевой, курс?

– Вест-норд-вест, сэр.

– Лечь на вест-тен-норд.

– Есть, сэр… Вест-тен-норд… Есть вест-тен-норд.

– Подвахтенным отдыхать. Молодцы, ребята… Порядок, боцман, они у тебя сегодня хорошо работают.

– Так точно, сэр. Совсем другое дело, когда внизу ждёт добрая похлёбка. Что значит кок хороший, сэр.

– Верно, боцман, совсем неплохой.

После ночи, насыщенной снами, утром я взял высоту солнца, и при виде этой зарядки стайка дельфинов со смехом выскочила из воды. Я улыбнулся им в ответ и, честное слово, прочёл в их глазах весёлое изумление. С полчаса они кружили около яхты, причём некоторые подгадывали так, что, когда они с хрюканьем выскакивали на воздух, наши глаза были на одном уровне; стоило протянуть руку, и я мог бы к ним прикоснуться. Меня пленили их лёгкие движения, их размеры (до десяти футов в длину), весёлый компанейский нрав, наконец интерес ко мне, незваному, но потешному гостю, с таким трудом и шумом прокладывающему себе путь через океан, по которому они носились как хотели. Теперь они спрашивали, что я тут делаю, и моя нелепая фигура их смешила.

Чу, небольшой дельфин выпрыгнул из воды – весь в шрамах, блестящая кожа заметно изношена. Он пристально посмотрел мне в глаза, улыбнулся и подмигнул. Он был потучнее остальных и шлёпнулся в воду с громким плеском. И сразу все дружно развернулись и пошли на запад со скоростью двадцати с лишним узлов, предоставляя нам с фолькботом тащиться следом по их волновой дорожке.

Остаток дня прошёл без приключений. Определившись в полдень, я помогал «Землепроходцам» перегонять стада через равнины Центральной Австралии (Джек верно сказал – всё-таки разнообразие, однако сквозь полчища мычащего скота и облака удушливой пыли упорно проглядывала смеющаяся морда моего маленького дельфина, и в конце концов намёк был мною понят).

Снова подул вест-зюйд-вест, опять пора ложиться на другой галс. Ещё несколько простых маневров в этом роде, и вот уже утро четверга. Ветер – зюйд-вест, четыре-пять баллов. Сильная облачность. Умеренное волнение и зыбь, но видимость хорошая. Вскоре после рассвета на траверзе, как я и ожидал, снова появились мои друзья дельфины. Они не стали докучать мне расспросами, просто поздоровались, и я ответил им самым учтивым образом.

Пасмурная погода не позволила взять высоту солнца в полдень. Это меня ничуть не обеспокоило, однако вызвало недуг, которого я прежде не знал. Впервые с начала гонок приступ скуки, так сказать, профессиональное заболевание, грозящее любому одиночке, а впрочем, вполне излечимое.

Вспомнились вопросы, которые мне задавали после моего первого одиночного плавания.

Люди часто говорят о скуке, ставя знак равенства между ею и одиночеством. Всю жизнь они пребывают в заблуждении, причём настолько погружены в свой искусственный мирок, что им недосуг вникать в душу и чувства тех, кого они призваны стимулировать.

«Чем нам ещё заняться?» – плачут их дети, а в ста ярдах – река, которую надо пересечь, горка, на которую надо взобраться, угол, за который надо завернуть, и откроется богатейший мир, а не сделают этого, не вырвутся на волю – и не оценят её, тоже всю жизнь будут стремиться туда, где людно.

Я порой сержусь, когда меня считают способным скучать, зато мне почему-то льстит вопрос, бываю ли я одиноким. Сержусь, потому что хочу этим показать, что я и мог бы скучать, да не до этого, одиноким – да, бываю, бывал и сейчас бы не прочь побыть один. И все это не может заслонить того факта, что в четверг, 23 июня, в четыре часа дня я заскучал. А кто меня упрекнёт? Один на маленькой яхте и одинаково далеко до Азорских островов, юго-западной Ирландии, островов Силли, Ушанта и Кабо-Вильяно.

Как это бывает с большинством людей, томящихся от безделья, куча вещей требовала моего внимания. Один из рабочих стакселей сильно истрепался в тех местах, которые постоянно тёрлись о ванты. Соображая, из чего бы сделать заплату для териленового паруса, я с радостью вспоминаю, что в аптечке есть липкий эластичный бинт для накладывания шин на сломанные конечности. Заключаю – быть может, несколько поспешно, – что он мне не понадобится, зато будет отличная предохранительная накладка, и сперва леплю, потом пришиваю бинт на самые износившиеся участки стакселя. Воодушевлённый своим открытием, тотчас нахожу ему новые применения. Перекрещивающиеся шкоты, гремучие кружки, дребезжащие стаканы, подвернувшийся карандаш – всё изолируется от своего непосредственного окружения. Яхта становится похожей на перебинтованного кулачного бойца. Увлёкшись ролью делателя добрых дел, я перемыл кастрюли, смотал тросы, прочистил форсунку, вымел пух от одеяла и смазал вертушку лага. Словом, не давал себе передышки. А на душе всё равно скука смертная. Оставалась одна панацея – стаканчик спиртного, да покрепче.

Вечером, приняв любимую позу – плечи опираются на трап, одна нога уперта в елань каюты, вторая лежит на ступеньке, – я уныло смотрел под ветер и впервые чувствовал себя слегка раздражённым, может быть, чуточку захмелевшим (с трёх напёрстков виски!) и несколько обескураженным тем, что моя страсть к одиночным плаваниям через Атлантический океан оказалась не такой сильной, как я думал. Малодушие тут ни при чём, я твёрдо верил, что мы с яхтой в конечном счёте доберёмся до Нью-Йорка, не сомневался, что мой опыт и удача решат исход, но меня разочаровал темп продвижения. Посмотри из люка – насколько хватает глаз, простирается океан. Дальше его протяжение ограничивалось пределами моей фантазии, но, если ей помочь, если взглянуть на карту, можно очень чётко сопоставить предстоящие тысячи миль с пройденным путём. Я сопоставил – и перспектива многонедельного одиночества принялась подрывать мой дух. Вечером я слушал радио с небывалым удовольствием; вероятно, ещё один признак того, что начинала сказываться изоляция.

А на следующий день настроение снова подскочило вверх, всецело благодаря тому, что из-за линии горизонта на юге появились два стремительных патрульных судна, два американца. Они неслись по волнам, словно возбуждённые терьеры, почуявшие нору, и я восхищённо смотрел, как они выписывают сложные кривые, очевидно связанные с противолодочным патрулированием. Завершив серию маневров, оба на высокой скорости ринулись ко мне; острые носы легко резали волну, зачехленные пушки смотрели на меня. Будь я кроликом, я бы пустился наутёк. Но вот они сбавили ход и закружили поодаль, как осторожный, опытный пёс ходит вокруг колючего ежа. Наконец один из них разорвал кольцо и подошёл вплотную, чтобы обнюхать меня.

– Привет.

Я поднял руку в ответ.

– Далеко вы забрались.

– Ага.

– Всё в порядке?

– Всё.

Вдоль борта выстроились глазеющие матросы, загорелые третьекурсники из ВМУ, которые могли бы составить гордость любых военно-морских сил. Если бы они не жевали резинку.

– Куда следуете?

Изо всех сил стараясь говорить небрежно, бросаю:

– В Нью-Йорк.

Они дружно, как по команде, перестали жевать, и ряды ровных белых зубов сверкнули над релингом, отороченным полосой смуглых волосатых рук.

– Далековато на таком судёнышке.

Что ответить на это коллективное заявление, в котором уже заложен исчерпывающий ответ? Я настолько пленён зрелищем такого количества людей, что должен сделать над собой усилие (надеюсь, не очень заметное со стороны), чтобы уловить смысл следующей реплики капитана.

– В чём-нибудь нуждаетесь?

– Вообще-то есть одно дело. Вы не могли бы передать моё послание в Соединённое Королевство?

– Ну конечно, охотно передадим.

Я сообщил им все данные и попросил радировать Королевскому западному яхт-клубу в Плимут. Моряки заверили меня, что всё будет сделано, и с весёлыми возгласами пошли дальше, опять пустив челюсти на полный ход. Говорят: желудок двигает войско; может быть, матросы попросту озабочены тем, чтобы мотор не останавливался? Или как сказал бы Поль: лучше жевать, чем сжигать.

Это соприкосновение с внешним миром здорово меня воодушевило и внушило полную уверенность, что мои близкие получат ещё одну весточку (а может быть, первую? Я никак не мог отделаться от подозрения, что радиограмма, переданная через немца, застряла в пути). Меня уже не раздражали ни пасмурное небо, ни тесная каюта, ни ограниченное количество чтива. Чёрт возьми, почему я не попросил у них несколько журналов и книжек? Ладно, Тэрбер выдержит и второй заход. И можно заняться изучением морских птиц.

Вечером яхта шла вполветра бортом к волне под полным гротом и стакселем, работал зюйд-зюйд-ост, крепчая так медленно, что я час торговался с собой – уменьшать или не уменьшать парусность, чтобы было полегче судёнышку и мне. Наконец ветру надоела моя болтовня, и он отошёл на восток, вынудив меня подняться на палубу, убрать грот и вынести стаксель. Сразу всем стало легче. Давно пора, заметил Майк.

И вот уже опять среда, и ровно в десять исполнилось две – целых две недели, как мы вышли в море.

VIII

Не подгоняй время, можешь пожалеть, когда оно пройдёт.

Суббота выдалась пасмурная, временами моросил дождичек; сильная облачность исключала визировку, счислимая позиция в полдень была 45° 39 северной широты, 20° 09 западной долготы, лаг 768. После лёгкого приступа тоски, на смену которой пришло воодушевление, зажжённое во мне морским патрулём, я решил обуздать свою фантазию и окончательно добить уныние, для чего разделил дистанцию до Нью-Йорка на более умеренные отрезки. Попросту говоря, я отметил на карте 30° западной долготы и 50° западной долготы в качестве своего рода барьеров, которые надо преодолеть на пути к финишу. Эта маленькая уловка изменила перспективу, теперь моей непосредственной целью был тридцатый меридиан. Вполне достижимая цель, и на душе сразу стало легче.

Конечно, лаять на луну никому не возбраняется, как сказал бы первый авиатор, силясь обогнуть встречное препятствие, и всё-таки иногда не вредно соразмерять свои усилия с возможностями. А бывают случаи, когда такая предусмотрительность просто необходима. У меня оставалось всего шесть банок пива – две до 30° западной долготы, две до 50° западной долготы и две на последний этап до Нью-Йорка. Задачка из области материально-технического обеспечения, или как ревностный ум решает сложные вопросы снабжения.

Вечером я ложился спать с лёгкой душой. Мне удалось поймать развлекательную программу Би-Би-Си и бой часов Биг-Бена. Не совсем безупречный сигнал точного времени, но для меня вполне сойдёт. Последние дни я держал свои наручные часы на полке, в выстланной ватой банке из-под какао: подвёл металлический браслет. Но, расставшись с моим запястьем, часы начали куролесить, пришлось починить браслет, что было совсем нетрудно, и снова надеть их на руку. Колебания хода в банке я приписал неровной температуре и более частым толчкам. Так или иначе, на руке часы почти сразу пришли в норму, и всё-таки я пожалел о том, что мой хронометр остался далеко за кормой.

Встав среди ночи, чтобы прибавить мощи океанскому прибою, разбивающемуся о далёкий берег, я неожиданно увидел всего в какой-нибудь миле за кормой судно, идущее курсом норд-вест. Приятно было смотреть на его ярко освещённые контуры, и я представил себе, что происходит в более тёмных уголках шлюпочной палубы. Корабль прошёл в опасной близости от кормы «Эйры» и вызвал у меня внутренний протест. Три судна за два дня – что-то уж очень людно здесь становится. Было бы слишком утверждать, что я уловил запах духов, но мне так показалось, и этого было довольно для моей фантазии.

Я был достаточно молод и здоров, чтобы с некоторой досадой проводить взглядом огни удаляющегося лайнера. Ритмичная танцевальная музыка, мягкое освещение, персиковая щека…

Воскресенье прошло под знаком крепнущего ветра, который громоздил всё более крутые волны, а яхта то и дело пыталась их разгладить. Неблагоразумное занятие, ваши зубы невольно выбивают дробь, когда судёнышко врезается в вал помощнее и вздрагивает не только от удара, но и от холодного каскада, которым её обдал разгневанный Атлантический океан. Около семи баллов по шкале Бофорта, однако это ненадолго, можно идти дальше под зарифленным гротом и кливером. В полдень по-прежнему сильная облачность, визировка исключена, дождевые шквалы снова и снова застилают плотной завесой необозримую сцену. Наконец ветер, а за ним и волны ослабевают, зато увеличивается зыбь – это неприятно. Идущая с запада сильная зыбь прибавляет в длину, но и амплитуда тоже растёт. Яхта то скатывается в пучину, теряя ветер, то взлетает на могучий гребень. Ей хоть бы что, вам же чуточку не по себе при мысли, что эта чудовищная рябь – всего-навсего мышечная спазма на теле океана, по которому вы опрометчиво решились ползти. Спазмы следуют одна за другой, эта внушительная демонстрация любого потрясёт, и кончается она только там, куда дотягивается шельф. Материковая отмель нарушает неверное равновесие шатающегося исполина, и он с рёвом валится на содрогающийся берег. Всю вторую половину дня, весь вечер и всю ночь продолжается этот спектакль перед завороженной публикой в лице одного человека. Нужно ли говорить, что одиночку на малом судне здесь терпят, но не больше. А он неосторожно об этом забывает.

На следующее утро – опять переживания. Опять прямо по носу корабль, вот уже совсем близко, идёт северным курсом. Француз. Название – «Вайоминг», порт приписки – Гавр. Я далёк от пресыщения, и всё-таки сердце не бьётся так безумно, как во время предыдущих встреч с судами. Однако можно воспользоваться случаем и проверить счислимую позицию, которая не может быть точной, ведь последний раз я определялся пять дней назад. Конечно, не хотелось бы унижаться, но перспектива ещё одной недели пасмурного неба помогает мне укротить своё самолюбие.

И в дополнение к сигналу М-И-К я вывешиваю вопрос:

«Каковы координаты вашего корабля?»

Француз мчится на огромной скорости, около пятнадцати узлов, но он хорошо воспитан, поворачивает кругом и ещё раз проходит мимо меня. Его скорость по-прежнему чересчур велика, я не могу разобрать слов, летящих из мегафона над водой, к тому же они искажены акцентом.

Теперь мой выход. Выразительно – что твоя парижанка – я пожимаю плечами и вскидываю вверх руки, давая понять смотрящему на меня французу: мол, кричи не кричи, всё равно я из-за ветра ничего не понимаю. Торговые суда очень уж не любят сбавлять ход. После команды «Полный вперёд!», отданной по выходе из Нового Света, вдруг посреди океана перевести машинный телеграф на стоп – значит, вызвать панику внизу, и наверх выскочит разъярённый старший механик. Поэтому судно продолжает ходить на всех парах вокруг фолькбота, пока вахтенный офицер набирает флажный сигнал, и вот уже на видном месте, под самым топштагом, читаю:

«44° северной широты, 26° западной долготы».

А также:

«Нуждаетесь ли в чём-нибудь?»

Славный парень, молодец, говорю я себе, благодарно махая рукой, а француз описывает последний круг и удаляется, не потревожив машинное отделение.

Можно спуститься в каюту и сопоставить позиции. 44° северной широты – разумеется, округлённая цифра, и 26° западной долготы – тоже, но даже с учётом возможного отклонения я, похоже, продвинулся на запад дальше, чем думал. Ура! Вот что значит не слишком напирать на оптимизм при оценке пройденных миль и курса. Насколько это лучше, чем тешить себя надеждами и вдруг обнаружить, что вы на сто миль отстали от предполагаемой счислимой позиции.

Настроение сразу поднимается. Шестнадцать дней упорной лавировки против ветра, наконец, обернулись на карте заметным продвижением на запад. Ещё пять дней, и мы будем к северу от Фаяла; если лучшее из приключений кончится неудачей, есть куда юркнуть. Да и магический барьер 30° западной долготы постепенно приближается к видимому горизонту. Интересно, почувствую я толчок, переваливая через него? Да нет, всё ограничится стуком консервного ключа о банку эля, одну из шести, которые надо растянуть на тысячу миль.

В понедельник ночью дул достаточно свежий зюйд-вест, временами шёл дождь, видимость была посредственная. Вперёд, упорно вперёд, круто к западному ветру. Ветер отходит на несколько румбов, принуждая делать поворот оверштаг, выбирать наиболее выгодный галс, чтобы продвигаться на запад. На запад, медленно наращивая цифру на шкале лага. Яхте приходится трудно, зато команде физически легко, только бы Железный Майк не заржавел под непрестанным солёным душем. Впрочем, в бытии команды есть и другие грани, кроме видимых простым глазом. К упражнению «вверх-вниз», начавшемуся ещё в Плимуте, – наблюдать за горизонтом надо по возможности тщательно, – добавилось ещё одно непременное дело. Чуть не каждый час приходится немного поработать помпой, откачивать воду из трюма. Ничего тревожного пока, но, во всяком случае, знаменательное отклонение от прежнего статус-кво. Неделю за неделей идём бейдевинд, непрестанный крен, а то и качка – всё это создает страшную нагрузку на корпус. Тонна железного балласта ведёт непрекращающийся поединок с изменчивым давлением на работающие паруса.

Вторник наступил и прошёл. Утром удалось произвести визировку, но в полдень от солнца осталось только унылое бледное пятно посреди холодной серой пелены. 44° северной широты – широта солнечной Испании, но также и Новой Шотландии и сурового острова Сейбл. Хоть бы погода улучшилась. На ветер надежда плохая, он ещё довольно долго останется западным, но вот солнце – не пора ли ему показаться опять? Против ветра, всё время против ветра, палубу обдают солёные брызги, кокпит влажный – в итоге повышенный расход тщательно уложенной сухой одежды, которую извлекаешь из непромокаемых полиэтиленовых мешочков, носишь несколько дней, смотришь – уже промокла, надо сбрасывать. В носовом отсеке громоздится унылая куча вязаных вещей, напоминающих скорее о мокрых губках, чем о курчавых спинах горных овец. По всему судёнышку распространился затхлый запах. На подволоке тёмно-зелёные пятна плесени утвердились в неудобных уголках, куда не добирается тряпка, когда руки доходят до уборки. Откроешь банку с галетами – отсыревают раньше, чем успеваешь съесть, и приходится их подсушивать в не знающей отдыха печке. Все одеяла влажные. Некоторые из них присоединились к зловонной куче одежды в носовом отсеке, другие ещё помогают защищать спальный мешок от непрерывной капели из люка, которая упорно стучится в моё плечо, поскольку я сплю на койке с подветренной стороны. Чего только я ни делал, чтобы прекратить эту противную течь, вызванную неплотным соединением в передней части сходного люка, – всё напрасно. Солёные капли знай себе падают сверху, подливая масло в огонь моего неуравновешенного нрава. Казалось бы, что проще – ложись с наветренной стороны, но это очевидное решение проверено и отвергнуто, крен велик, не улежишь. Остаётся либо подветренная койка, либо елань.

Большая часть бумаги слишком отсырела, чтобы выдержать уколы острого карандаша. На планшетах с гониометрической сеткой появляются дыры. Вахтенный журнал промок. Даже страницы Тэрбера обмякли между влажными корками переплёта. Пыльные степи «Землепроходцев» превратились в обширные болота, преградившие тысячам голов скота путь к железнодорожной станции. А сколько времени уходит на то, чтобы в мокром спальном мешке установилась парниковая температура, особенно если ваше собственное тепло успело улетучиться. Влага пропитывает мышцы, вы просыпаетесь с окоченевшей шеей и ноющими плечами. И суставы напоминают о себе. Скрипучим голосом они жалуются на вездесущую сырость, она и душу подтачивает день за днём, наконец, конденсируется в солёные струйки, сбегающие вниз по скулам. Слёзы жалости к себе? Не думаю. Когда идёшь совсем один на маленьком судне, полночь зовёт воспоминания, и они теснятся в душе, заставляя раскисать восприимчивых субъектов, к числу которых – не стыжусь в этом признаться – я принадлежу. В ту ночь, лежа на сырой, холодной койке, я совсем увял. Мысли медленно вращались вокруг моего физического существования, потом вдруг отлетели, и вот я смотрю на себя и своё судёнышко откуда-то с высоты. Всё пройденное за последние недели словно разложено передо мной на столе. Я обозревал свои шаги и – странный дар – видел каждый из них отдельно и в то же время их естественную последовательность. Где-то на самом конце кривой я различил родной дом и семью. Это оказалось последней каплей, и тут-то я прослезился, не от жалости, а от прилива чувств. Всё то, что обычно отводится в сторону плотиной повседневной сдержанности и протекает вдали от невидящих глаз, вдруг нахлынуло на меня. Ощущение было сладостное, и сознание взбунтовалось. Не пристало искать удовольствия в психическом отклонении, и я поспешил взять себя в руки. Я встал. И приготовил себе чашку чаю.

В среду утром, 29 июня, потратив немало сил на то, чтобы привязать размытое солнце к мутно-серому горизонту, я посмотрел на часы.

И не поверил своим глазам.

– Силы небесные, остановились!

На берегу отказ в работе наручных часов, как правило, не влечёт за собой ничего ужасного. Но каково это человеку, отделённому от суши водной пустыней? У меня было такое чувство, будто земля разверзлась подо мной.

Отложив никчемный теперь секстант, я ещё раз посмотрел на часы. Длинная секундная стрелка не двигалась с места. Я поднёс часы к уху, питая слабую надежду, что механизм всё-таки действует. Никакого намёка на тиканье.

Я встряхнул их и снова послушал.

Молчат.

Мной овладело страшное отчаяние. Без часов я не узнаю времени. Не зная времени, не узнаю долготы. Такой ход мыслей, разумеется, не мог помочь мне избавиться от ощущения, что я был дурак дураком, когда оставил на берегу хронометр. Угрюмо сижу на краю койки: локти упираются в колени, подбородок лежит на обращённых кверху ладонях, пальцы скребут бородатые щёки.

– Дурак ты, Хауэлз.

– Последний идиот.

Я посмотрел на здоровенный будильник, привинченный к комингсу рядом с барометром. Как ни роскошно выглядел сверкающий латунью корпус, я знал, что внутренность не лучше, чем у дешёвых ходиков. Секундной стрелки нет, и ход такой неровный, что рядом с этим будильником самый скверный хронометр показался бы верхом совершенства.

Я снял часы с руки и опять встряхнул их.

Никакого сдвига.

Я не представлял себе, что тут можно сделать. Сколько лет у меня были эти часы, они всегда работали исправно. Ход надёжный. Механизм самозаводящийся, поэтому я смотрел на них только тогда, когда производил обсервацию или хотел узнать время по Гринвичу, чтобы заполнить навигационную таблицу. И вот они стали. Снять заднюю крышку и поковыряться внутри? У меня был на борту инструмент, но он больше годился рубить мачты, выправлять штопоры и обтёсывать бруски, чем возвращать к жизни тонкие приборы. Я вернул часы в их прежнее убежище (банку из-под какао) и попытался про них забыть, однако без особого успеха.

Всю первую половину дня мысли снова и снова возвращались к этой проблеме. Даже смена умеренного норд-веста норд-тен-вестом не очень меня воодушевила. Громкое тиканье будильника назойливо лезло в уши, трясина мрачных мыслей засасывала всё глубже, и, чтобы выбраться из неё, я поднялся на палубу.

День был неплохой. Яхта прилежно использовала относительно благоприятный ветер. Редкая облачность позволяла надеяться, что я смогу взять меридиональную высоту; наручные часы для этого не требовались. Будильник внизу как мог отверял истинное время, уж он постарается меня предупредить, Я осмотрел кокпит. Вроде бы всё в порядке. Поглядел на весело вращающийся лаг. Хоть он меня радовал. Глаза скользнули вдоль лаглиня до воды, отметили кильватерную струю и чуть не выскочили из орбит.

– Это ещё что за чертовщина?

Ярдах в пятидесяти за кормой на поверхности воды расходились круги. То, что мелькнуло у меня перед глазами секунду назад, оставило хотя и смутный, но достаточно выразительный след.

Опять! На этот раз глаза смотрели в нужную точку. Поверхность воды вспорол плавник. Но какой плавник! Он вздымался над водой на несколько футов, а далеко позади него извивался, судя по всему, огромный хвост. Просто не верилось, что оба эти придатка принадлежат одному животному.

– Только этого мне не хватало сегодня. Сперва остался без точного времени, теперь ещё меня преследует исполинская рыба.

Да, это была рыба. Уж во всяком случае, не кит. Но какая рыба! Чтобы лучше видеть, я вышел на корму и покрепче взялся за бакштаги – сейчас не стоит падать за борт. Чудовище петляло из стороны в сторону, пересекая волновую дорожку. Чем дольше я смотрел, тем больше поражался его размерам. Я глянул на нос яхты, чтобы представить себе двадцатипятифутовый отрезок, ведь за последние недели мне редко представлялся случай сопоставлять размеры, так что глаз мог и подвести. Но чудовище, несомненно, было намного длиннее яхты, что-нибудь около сорока футов.

– Чёрт возьми! Вот так рыба!

Рыбина явно заинтересовалась мной. Продолжая выписывать зигзаги, она подошла поближе. Что делать?

– Не трусь! – заорал я.

Во-первых, я не мог придумать ничего лучшего, во-вторых, надо было чем-то занять язык, который нервно облизывал губы.

Всего дюжина ярдов отделяла от яхты этого морского исполина. Я мысленно перебрал всё, что помнил о больших рыбах. Акулы! Да, пожалуй, это гигантская акула. Кажется, они не опасны? Да. Я об этом знаю… Но знает ли чудовище? На вид оно миролюбивое. Огромное серо-голубое туловище легко скользило в воде, подгоняемое ленивыми движениями здоровенного хвоста. Минут двадцать с лишним мы изучали друг друга, причём я смотрел без особого доверия, но с почтением, которое в конце концов сменилось лёгкой досадой.

– Убирайся, чучело! Найди себе кого-нибудь под стать.

Рыбина продолжала плыть за кормой, как слон, бредущий за маленьким погонщиком.