Текст книги "Курс — одиночество"

Автор книги: Вэл Хаузлз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

– Кш! Кш! Кш!

Никакого впечатления. Уверяют, будто есть валлийцы, способные заговорить кого угодно до потери сознания, я же провалился на рыбе.

Желудок подсказал мне, что настал час ленча, напомнив, что жизнь идёт, не нуждаясь ни в каких механизмах для измерения тока времени. Кому приятно, когда над ним берёт верх какая-то рыба? Тут только одно лекарство могло помочь: хороший стакан «Будь здоров». Он и в самом деле благотворно подействовал на меня. Я остановился на тушёнке, добавив маринованный лук и галеты с толстым слоем масла. После этого я почувствовал, что готов снова посмотреть в глаза чудовищу. Если оно ещё не ушло.

Оно не ушло!

И я опять отправился вниз.

У меня ещё осталось полбанки мяса, но я не мог её уделить Крошке Тиму. Это холодное мясо – мой ужин, ведь был как раз такой день, когда я обходился без горячего блюда. А вообще-то вряд ли эта махинища разборчива в еде. Для неё главное, чтобы было побольше. Я выложил остатки на тарелку и взвесил на ладони пустую банку.

– А что?

Снова наверх и покрепче взяться за бакштаги.

– Сюда, Фидо… сюда, дружок! Служи, пёсик, служи хорошенько!

Я рад был бы сказать вам, что он послушался.

Но этого не произошло.

Он знай себе продолжал лениво плавать за кормой.

– Ты не вырастешь большой и сильный, если не будешь кушать как следует.

Он и ухом не повёл.

Я швырнул в него пустой банкой и ушёл вниз.

«Будь здоров» не только придал мне мужества для встречи с загадками океана, после него я решил ещё раз взглянуть на часы. Извлёк их из банки и посмотрел на секундную стрелку. Недвижима. Несколько раз пощёлкал по ним пальцем – может быть, просто заело что-нибудь в механизме? Никакого успеха. Поразмыслил, как быть: то ли открыть заднюю крышку и поковырять, то ли хорошенько стукнуть часами по трапу. И в том и в другом случае я как будто мало что теряю. Ещё глоток креплёного гоголь-моголя помог мне решить вопрос в пользу трапа.

Вам когда-либо доводилось держать ваш единственный, незаменимый хронометр за повреждённый браслет, прикидывая, с какой силой стукнуть им о стремянку? Тут требуется мощный внутренний импульс, который, как мне кажется, может возникнуть только, если вы утром, выйдя из дому, увидите, что на вашем газоне пасётся динозавр. После этого всё возможно. Пренебрегая тонкостями часового ремесла, я отвёл часы вверх на три дюйма и резким движением опустил их на лакированное красное дерево.

Бам! (Как и следовало ожидать.) Я поднял часы, сразу скажу, без особой надежды, и внимательно прислушался. Ни звука. (Ещё раз? Почему нет?) Бам! Может быть, и проверять не стоит? Я держал часы за сложенный пополам браслет так, что не видел циферблата. (И ещё раз на счастье?) Бам! Какой приятный ровный звон. Так что, смотреть или не смотреть? Надо. Хотя бы для того, чтобы убедиться, что стрелки не соскочили. Осторожно-осторожно я повернул часы циферблатом к себе.

– Слава богу!

– Слава богу, идут!

Да, они шли. Провалиться мне на этом месте. Мой драгоценный наручный хронометр, водонепроницаемый и антимагнитный. И смею сказать – противоударный. Он стоял много часов. И… Снова. Пошёл.

Вам хочется знать, каким образом? Дорогой друг, мне тоже.

Пополудни и вечером держался северный ветер. Ночью я крутил приёмник пеленгатора, пытаясь поймать сигнал времени. Гринвичское время я знал с точностью до пяти минут; наконец, наслушавшись атмосферных разрядов и ненужной болтовни, я поймал сигнал и лёг спать со спокойной душой.

(Рыба удалилась ещё до вечера.)

Утро выдалось ясное, солнечное. В семь тридцать, когда я производил утреннюю визировку, настроение у меня было превосходное. Оказалось, что яхта всего три мили не дотянула до счислимой позиции; этот маленький успех после стольких пасмурных дней и неладов с часами придал мне новую энергию, и я продолжал трудиться, хотя ветер ещё до полудня спал и паруса опять легли на палубу. День был сказочно хорош. Пользуясь безветрием, солнце жарило вовсю, и вот уже я в одних коричневых шортах окатываю палубу из ведра и драю её шваброй. Море тоже присмирело, и, приведя в порядок судно, я сел на рубку и стал изучать моё непосредственное окружение. При ближайшем рассмотрении с неподвижной яхты выяснилось, что водная пустыня на самом деле густо населена всякими тварями. Сперва я заметил поплавки «португальских линейных кораблей». Вероятно, они были тут и раньше, но теперь зеркальная гладь подчёркивала высоту маленьких парусов, которые ни обо что не тёрлись, а потому их не надо было убирать. Мы все штилевали. Многие физалии плавали совсем рядом с яхтой в голубой воде, почти прозрачные, с развевающимися красными щупальцами – этакие легчайшие водяные кружева. Они казались совсем бесплотными. Масляными красками их не изобразишь, только акварелью. Я тихонько ткнул рукояткой швабры одну физалию. Совсем как желе и такая же слабая. Но хотя я знал, что эти красивые щупальца способны парализовать мелких рыб и очень больно острекать человека, я вовсе не хотел ранить физалию. Сказывалось чувство общности с обитателями океана. Оно зрело исподволь, уже несколько дней, а то и недель. И даже вчерашний испуг от встречи с большой акулой его не поколебал. Начало было положено визитом моих друзей дельфинов, и теперь я с симпатией смотрел вниз, в пронизанные солнцем тихие воды. Там копошились миллионы крохотных тварей. Особенно много прозрачных, толщиной в карандаш личинок с дюйм длиной, с чёрным пятнышком посередине туловища. Я зачерпнул несколько штук стаканом и позабавился их трюками. На более высокой ступени стояли рыбки величиной с оливу и такие же зелёные. Они были очень юркие и бросились врассыпную, как только моя рука коснулась воды.

Яхта отбрасывала длинную тёмную тень в бездонную пучину; в этой тени кружили рыбы покрупнее, будто гости, которые на приёме в саду предпочитают газон. Мне нравилась роль зонта. Картина была настолько увлекательная, что лицо моё всё ниже и ниже наклонялось над водой. Я прикрыл сверху глаза рукой от солнца, чтобы лучше видеть, и спрашивал себя – не окунуть ли голову в воду и посмотреть на всё это в упор; в это время поле зрения плавно пересёк какой-то тёмный силуэт. Лёгкое движение хвоста, и он пошёл к лодке. Небольшая акула, спина ярко-синяя, брюхо девственно белое. Я ни капли не встревожился. Акула вела себя спокойно, ею явно руководило простое любопытство. Осторожно, чтобы не спугнуть её резким движением, я выпрямился. Она поднялась к самой поверхности и выставила поблескиващие на солнце плавники. Длина около шести футов, туловище поджарое, отвечающее своему назначению. Вот она повернулась, и я увидел кривую пасть с рядами мелких зубов. Они тоже явно отвечали своему назначению.

В полдень обсервация дала координаты 43° 28 северной широты и 30° 08 западной долготы, лаг показывал 1155 миль. Барьер сорокового меридиана был взят чисто, без малейшего толчка, и я извлёк одну из двух банок пива, рассчитанных на тысячу миль. Пиво было тёплое, но вполне сносное, и, опустошив банку, я швырнул её за борт.

Через несколько минут акула Джек, нервно метнувшись прочь, пришла в себя. Описала несколько плавных кругов. Наконец поднялась, чтобы взглянуть поближе.

Но это была всего-навсего банка.

Пополудни я вытащил на палубу свою постель и развесил гирлянды из одеял, подушек и двух спальных мешков. Задолго до захода солнца постель стала тёплой на ощупь, снова суля мне радушный приём.

С приходом ночи рыб вокруг яхты прибавилось, и до тех пор, пока под утро не подул ветер, я слышал бульканье и всплески, говорящие о том, что не только среди людей бывают ночные гуляки.

Всего семнадцать миль – итог следующих двадцати четырёх часов. Я удручённо размышлял, сколько прошли в этот день Фрэнсис и остальные. Хороший загар – тоже неплохо, но меня больше волновал Нью-Йорк. Настроение снова начало портиться. Примечательно, что с каждой неделей мои нервы всё острее отзывались на одни и те же обстоятельства. Чтобы встряхнуться, я как следует вымылся во второй раз с начала плавания. На этот раз тёплая солнечная погода позволила мне устроить баню в кокпите, где, внимательно осмотрев горизонт и убедившись, что никто не подглядывает, я разделся донага и весь намылился. Меня по-прежнему удивляло, как мало воды нужно, чтобы намылить большое тело, и поражало, как трудно это мыло удалить, когда у вас для душа есть всего две и три четверти пинты воды. Тем не менее, как и в прошлый раз, эффект был изумительным, ради этого стоило стараться и упорно копить воду.

Во второй половине дня, слава богу, подул ветер, и всю ночь и утро я шёл бейдевинд правым галсом. В полдень в субботу мои координаты были 42° 31 северной широты и 30° 42 западной долготы, лаг показывал 1243 мили.

Плыви дальше, борясь с соблазнами и грустными мыслями.

IX

Скольких опасностей надо остерегаться. По-прежнему против волн на запад. По-прежнему крутой бейдевинд. На душе и так и сяк. По большей части одиноко.

Вплоть до этой самой минуты я ежедневно выполняю одну и ту же обязательную процедуру. Заполняю вопросник Британского совета медицинских исследований.

Один из тех, кому предложили это дело, отказался. И пожалуй, правильно поступил.

«Как вы себя чувствуете», – гласит один из вопросов. Реплика, которой вы встречаете сослуживца, рассчитывая на короткое: «Ничего», «Паршиво», «Здорово». Любой ответ сойдёт. Только не здесь. Здесь от вас требуется, чтобы вы раскрыли своё нутро и предъявили им для исследования.

Да, мне одиноко. Да, мне страшно. Да, я буду рад, когда всё это кончится.

Кому это важно, кроме меня?

С какой стати я должен открывать свою душу какому-то любопытному медику, который будет брезгливо копошиться в ней и во мне, сидя в прокуренном лондонском учреждении?

Тем не менее я продолжаю благоговейно заполнять вопросник. После стольких дней он даже по-своему благотворно влияет на меня, время от времени я пытаюсь объективно взглянуть на себя со стороны. Неужели ты и впрямь такой гриб-дождевик, что малейшая перемена погоды влияет на твоё настроение?

Мы прошли к северу от Азорских островов, теперь надо уклониться к югу, чтобы обогнуть Гольфстрим. Норд-вест меня вполне бы устроил, но если в субботу утром нам везло, то в последующие двадцать четыре часа ветер постепенно отошёл на запад, и к полудню воскресенья установился вест-зюйд-вест. Теперь дует почти в лоб, и я снова вешаю нос. Вообще-то погода приличная. Видимость хорошая, ветер и волнение умеренные, только направление завывающего ветра вас коробит. Опять лавировать против ветра. Лавировать. Лавировать. Лавировать…

Мне однажды сказали, что идти бейдевинд на малом судне – суета. Как это понимать? Тщётная надежда? Никчемная затея? Пустое развлечение? Напрасные усилия? Праздное времяпрепровождение, показная доблесть или, пуще того, проявление гордыни – плод чрезмерного самомнения? Всё это может быть и верно, однако нисколько не умаляет того факта, что ход бейдевинд требует от вас работы. Хорошее слово, верное слово. Конечно, можно попробовать хитрость и лесть, но на них далеко не уедешь.

Пройдя половину пути между зенитом и горизонтом, солнце оказывается примерно на юго-западе, там, куда мы идём. Но и ветер дует с той же стороны, дует упорно, настойчиво. А с ветром приходит и волна, лютой её не назовёшь, но что-то вроде непрестанно движущегося парового катка, который вы можете бодать сколько угодно и без заметного успеха. Яхта лучше моего приспособлена для этого. У меня при взгляде на карту, на безбрежный этот океанище сердце сжимается. Его размеры совершенно подавляют.

Яхта реагирует более разумно. Она одолевает каплю за каплей, волну за волной, стойко перенося все превратности судьбы; мне бы такое упорство. Я падаю духом, она же, хоть и ворчит порой и кряхтит, продолжает делать своё дело.

Шкоты выбраны в тугую, не настолько, чтобы яхта совсем потеряла ход, но так, что грот превратился в доску, а стаксель только-только тянет. Наветренные ванты натянулись, как струна, штаги тоже, остальной такелаж болтается без толку и ничего не делает для поддержки мачты, которая сильно клонится в подветренную сторону. Териленовый грот хорошо переносит напряжение. Нижние полотнища поблескивают внизу, где солёные брызги выбивают о них барабанную дробь и скатываются к нижней шкаторине. Ветер гонит их назад, и они срываются с нока обратно в море с подветренной стороны. Риф-штерты бьются о парус, ждёшь, что это непрестанное трение должно отразиться на парусине, но пока что ничего не заметно. Зато ваш взгляд привлекает передняя шкаторина грота, соединённая с мачтой ползунами из нержавеющей стали. Один ползун, примерно посередине, сорвался, и в этом месте парус отстал от мачты. Починить, что ли? Это значит полчаса работать на палубе под градом брызг. Ладно, потерпит, скажем, до следующего штиля. От этих ползунов бывают и другие неприятности. У них острые края, которые истирают подшитую кромку териленовой парусины. Кожаные предохранители поизносились, ими тоже скоро надо будет заняться. Железный Майк доблестно трудится, он самый прилежный член команды, но сейчас ему не мешало бы подсобить. Частая крутая волна изо всех сил старается сбить яхту с ходу, а Майк явно склонен держать судно слишком круто к ветру.

Может быть, всё-таки выйти, поправить флюгер?

Но тогда я промокну.

К чёрту!

Лучше подождём и проследим, как часто на палубу залетают брызги. Определив ритм полива, можно высунуться из сходного люка и укоротить наветренный румпель-трос, чтобы крепче придерживал. Когда яхту поднимает на волне, руль, у которого площадь пера больше обычного для фолькбота да к тому же на баллере укреплены триммер и шток флюгера, болтается на петлях так, что того и гляди разлетится вдребезги. Румпель-тросы, необходимые, чтобы руль не перебирал, усложняют задачу. Когда корма сваливается с гребня, руль куролесит и румпель дёргается. Это не проблема для живого рулевого, его рука сама отзывается и выполняет роль амортизатора, теперь же размах колебаний ограничивают румпель-тросы. Руль пробует вырваться из этой узды, и вся кормовая часть яхты содрогается от их поединка. Вот вам ещё одна небольшая забота.

Есть и другие.

Яхта имеет течь.

Это не обычная трюмная вода, которая увлажняет нутро яхты с тех пор, как она сошла со стапелей. Теперь, когда позади не одна неделя напряжённого плавания, приходится куда чаще работать помпой. Пока что я не веду регулярного учёта в вахтенном журнале. Просто, как покажется, что уже пора, качну раз двенадцать, примерно через каждые три-четыре часа. После дневного сна. Когда готовится ужин. Ночью, когда встаю, чтобы осмотреть палубу и горизонт. Это вошло в постоянный режим работы. Удивляться не приходится. Вылезая на крутую волну, яхта сшибается с ещё более крутым гребнем и сопровождающей его тучей брызг. На миг замирает, вырвавшись из объятий моря, насколько это возможно для судна на плаву. Нос и корма свободны, средняя часть судна служит центром равновесия. Вот когда яхта скрипит и кряхтит. Но равновесие длится какую-нибудь секунду. Волна уходит к корме, оставляя носовую часть без опоры. Нос падает вниз и шлёпается в ложбину, так что стаканы дребезжат, хотя они надёжно закреплены на своих полках. Зарывшаяся в море нижняя часть форштевня отбрасывает воду от корпуса вправо и влево, во все стороны, как будто работает сеятель. Немного времени отведено яхте, чтобы прийти в себя, – следующая волна уже тут как тут, нос, а за ним и весь корпус начинают восхождение, корма же уходит вниз. Вот когда руль выбрыкивает сильнее всего, особенно если Майк приводит яхту к волне, а волна круче обычного. Она поднимает нос, потом толкает его назад. Толчок тормозит поступательный ход яхты, и, если Майк сильно перестарался, грот будет обиженно хлопать, пока яхта не увалится и не начнёт правильно принимать под себя волну.

Вам это кажется однообразным?

Правильно кажется.

Лежа внизу в спальном мешке, лишённый свежего чтива (даже Тэрбер приедается после третьего захода), я не отделяю себя от яхты. Все звуки мной изучены. Каждый стук, каждый треск, каждый скрип говорят мне, что происходит. Вот это своеобразное подрагивание вызвано натяжкой, которая должна держать штаг туго выбранным. Когда яхта идёт слишком круто к ветру, передняя шкаторина заполаскивает и слышны красноречивые хлопки. Нет никакой надобности сидеть в кокпите и, склонившись в подветренную сторону, заглядывать из-под грота на переднюю шкаторину кливера. Достаточно поднять ногу и коснуться ею болтов, крепящих к палубе рычаги натяжек, и я ощущаю, как они дрожат, когда Майк приводит судно к ветру. Лёжа навытяжку на подветренной койке, голова – на руке, я уподобляюсь чувствительной компасной стрелке. Ноги смотрят на северо-восток, голова – на юго-запад. Если дующий сейчас вест-тен-норд отойдёт хоть на румб по часовой стрелке, я сразу замечу перемену. Яхта по-прежнему будет идти бейдевинд правым галсом, но курс зюйд-вест сменится на зюйд-вест-тен-вест. И я это буду знать. Точно так же, если ветер сместится на румб против часовой стрелки, яхта следом за ним приведётся к югу, и качка сразу ослабнет. Лежу как будто неподвижно, на самом же деле меня подняло в воздух на десять футов и на столько же футов пронесло вперёд, и мне слышно, как вода обтекает корпус. Журчит, словно горный ручей, стремительно бегущий через камень. Толщина обшивки всего три четверти дюйма, и, если приложить к корпусу чувствительные кончики пальцев – так взломщик знакомится с сейфом, – можно ощутить скольжение моря. С начала перехода за шляпкой вот этого гвоздя прошло тысяча триста миль воды.

Вам это кажется однообразным?

Правильно кажется.

Лежите, и спать не хочется, лишь бы время шло, смотрите на шляпку этого гвоздя, словно курица на черту, проведённую от клюва мелом по полу. От этих маленьких кусочков меди всё зависит. Судно, будто подушечка для булавок, пронизано красновато-коричневыми гвоздями. Но всё то, что они старательно скрепляют, мачта и такелаж силятся расшатать. Мачта – это не что иное, как подпорка для парусов и такелажа, и нагрузка, которой она подвержена, передаётся на её шпор. Чем туже натянут штаг, тем сильнее мачта упирается в степс. Такелаж тянет концы судна вверх, мачта отжимает среднюю часть вниз. Я хорошо представляю себе все эти скрытые напряжения; они, хотя не заметны для глаза, заставляют серьёзно задуматься об ударах, которые обрушиваются на корпус.

Находясь внутри этого корпуса, я не только сознаю, но и осязаю приходящееся на него напряжение. Я настолько сросся с яхтой, что, когда люк задраен и не видно окружающего, забываю, что такое равновесие, и становлюсь как бы частью оборудования, вроде шарнирного примуса – впрочем, он лучше меня следит за естественным горизонтом. В лад движениям корпуса меня то легонько придавит, то потянет назад; вот и всё, что я ощущаю. В отличие от качающегося чайника я не выравниваюсь в горизонтальной плоскости. Я – внутренний орган, обшивка яхты – кожа.

К полудню воскресенья мы прошли по лагу семьдесят восемь миль, за следующие сутки – ещё шестьдесят две, которые дались нам ценой упорного труда. Но ведь последние дни курс был почти южный, поэтому от силы половина этой дистанции по-настоящему шла в счёт. Остальное съела проклятая необходимость и снова и снова делать поворот оверштаг, снова и снова лавировать, просто ум за разум заходит.

В понедельник утром справа на траверзе показалось судно. Оно прошло в трёх милях севернее, не заметив моего фолькбота. А если и заметило, то, во всяком случае, не подало виду. Просто удивительно, как близко надо подойти, чтобы рассчитывать, что вас увидят. Будете биться об заклад, скажите – на милю, не больше. По-вашему, поднятый на мачте белый парус непременно должен бросаться в глаза? Ничего подобного. Половину времени яхта скрыта в ложбинах между волнами, когда же она влезает на волну, попробуй отличить парус от мелькающих со всех сторон тысяч белых гребней. Единственное исключение из этого правила бывает в полный штиль, когда поникшие паруса – если вы их неосмотрительно оставили – будут торчать, как перст, над маслянистой гладью. Лёгкое разочарование, навеянное прошедшим судном, развеял гул самолёта, летевшего так высоко, что я даже в бинокль не смог опознать это серебристое пятнышко. Самолёт сделал широкий круг над яхтой, и я внушил себе, что нас заметили. В моём одиночестве не следовало пренебрегать даже таким хрупким звеном. Глядя, как он идёт надо мной, я соображал, где может находиться его база. Скорее всего, на Азорских островах. Интересно, сколько до них?

Нехитрая манипуляция измерительным циркулем, и вот готов неожиданный ответ:

– Всего семьдесят пять миль!

Разумеется, эта мысль уже несколько дней живёт в моём подсознании, теперь мне это ясно, но я старался её заглушить.

– Семьдесят пять миль – один дневной переход.

Я бормочу это, наклонившись над картой. До чего соблазнительно! Горячая ванна, свежая пища, радиограмма на родину, письмо Эйре и детишкам. Чем больше я об этом думаю, тем сильнее искушение. Двадцать три дня, как мы вышли из Плимута, пройдено тысяча четыреста миль, но это всё было и прошло. Следующие две тысячи миль – вот что меня волнует. Неужели я не одолел ещё и половины пути до Нью-Йорка? В это невозможно поверить. И я заставляю себя ещё раз посмотреть на карту, измерить глазами это огромное белое пространство. Циркуль не нужен. И без того видно, как далеко, чертовски далеко.

Что случится, если я зайду в порт? Не будем заниматься самообманом, уверять себя, будто я завтра же отправлюсь дальше. Сколько раз я заходил в какой-нибудь порт, и, каким бы невинным он ни казался, всегда меня что-нибудь затягивало. Уходить трудно. А расстояние до Нью-Йорка будет то же. Искушение поставить крест на всей затее может оказаться слишком сильным.

Пока я торговался сам с собой да ещё стоял на трапе, глядя на юг, ветер сместился больше чем на румб против часовой стрелки и теперь дул зюйд-вест. И так как яхта шла правым галсом, получался курс зюйд, прямо на Флориш и предлежащие острова.

– Каких-нибудь семьдесят пять миль!

– Не бывать этому!

– Все наверх!

– Поворот оверштаг! Отключить Майка.

С минуту иду прежним курсом, чтобы почувствовать румпель. А теперь румпель под ветер, шкот потравить. Яхта разворачивается, но я плохо рассчитал, с наветренной стороны подходит большая волна. Нос лезет вверх, однако не успевает одолеть гребень, и тот нависает над баком, как прибой над берегом. На миг всё застывает, словно на фотографии. Но тут же движение возобновляется. Гребень наступает, с рёвом обрушивается в туче брызг на бак, распластывается перед мачтой, перехлёстывает через рубку и водопадом врывается в кокпит, где я съёжился около крышки сходного люка, к счастью плотно закрытого.

– Разрази меня гром!

Я промок насквозь, это в общем не так страшно, ведь на мне одни шорты да рубашка, однако вода холоднее, чем вы думаете, к тому же волосы и борода опять будут липкими от соли.

Из кокпита вода с бульканьем уходит в сливные трубы и стекает через борта; я встаю и вижу, что яхта попала в капкан. Она потеряла ход, грот и стаксель полощутся впустую вокруг мачты. Перо руля не испытывает напора струи, и он сейчас бесполезен. Майк самодовольно крякает: с ним ещё ни разу не случалось такого позора. Ничего не поделаешь, надо выходить на бак и выносить стаксель на ветер.

С обезветренными парусами яхта утратила устойчивость, она не только подскакивает по прихоти волн, но и нервно встаёт на дыбы – ничего похожего на её обычный аллюр с лёгким креном. Соблюдая осторожность, пробираюсь вперёд (не забудьте пригнуть голову, не то вас стукнет по голове беспорядочно качающийся гик). Босые ноги нащупывают опору рядом с рубкой, тело наклонено внутрь, тянусь руками к ящику со спасательным плотом, лежащему на палубе рубки. Ухватившись за него, можно двигаться дальше, и вот уже есть вторая опора для рук – мачта. Яхта по-прежнему стоит носом против ветра, так что, ловя шкот, остерегайтесь, чтобы бешено хлопающий стаксель не хлестнул вас по лицу латунным коушем шкотового угла. Никак не поймёшь резвящийся парус. Кажется, он сознательно от вас увёртывается, и после одной-двух напрасных попыток вы решаете подстеречь, когда он чуть присмиреет.

– Ага, попался, шалопай!

Теперь выбирать стаксель на ветер, выносить его на левый борт, чтобы яхта развернулась в северном направлении. Пошла?

Нет ещё. Ветер туго натянул шкот, который я держу. Но яхта продолжает топтаться на месте, не хочет переходить на новый галс. Если она сейчас получит ход назад, придётся идти на корму, класть руль на борт.

– Что такое?

Руль положен на борт, об этом позаботилась волна.

– Что, Майк, съел?

Так, поворачивает. Подержим шкот ещё немного. Надо довести поворот до конца, ничего что грот уже начал наполняться.

Вот теперь можно выпускать шкот и осторожно возвращаться назад. Шхуна ещё не набрала ход, только кренится от давления ветра на грот. Лучше пробираться с наветренной стороны. Там выше и суше, да к тому же, если пойдёшь вдоль правого борта, придётся снова нырять под гиком. Идёте, не отрывая ног от палубы, наклонившись над рубкой, спиной к морю; в это время игривый гребень шлёпает яхту в задранный борт, и вверх взлетает каскад воды. Вашу голову и спину снова окатывает, а в штанины врывается словно струя из пожарного рукава.

– Пощадите!

Наконец вы в кокпите. Руль под ветер, так и держите его коленом, пусть яхта забирает ход. Добирайте кливер-шкот, это ей поможет; о гроте думать не надо, он сам переложился. Ну вот, теперь яхта идёт прилично. Приведитесь до полного бейдевинда. В порядке? Можно вылезать на ют и подключать флюгер Майка.

Вернувшись после всего этого в каюту, сижу на краешке койки и сдёргиваю промокшую насквозь хлопчатобумажную рубашку. В носовой отсек её, к остальной мокрой одежде. Потом ловлю минуту, когда яхта выравнивается в ложбине, быстро отрываю собственную корму от койки и вылезаю из шортов. Они пляжные, из какого-то искусственного волокна, оно не впитывает влагу так, как хлопок или шерсть. Отвисятся, и вода сама с них стечёт. Теперь растереться полотенцем. Не такая согревающая процедура, как хотелось бы, ведь полотенце-то влажное, но лучше, чем ничего. В заключение вытереть голову, хотя сколько её ни три, суше не станет.

Теперь ещё надо перенести спальный мешок с бывшей подветренной койки, она после смены галса стала наветренной и непригодной для отдыха. Но сперва предстоит схватка с матрасом в водонепроницаемой пластиковой оболочке. У пенопласта, которым он набит, отвратительная привычка свёртываться в трубку, так что вы лежите рядом с этой неладной штукой, а не поверх неё, как положено. Есть смысл потратить минут двадцать на то, чтобы попытаться разгладить матрас. Это не так просто, как кажется; попробуйте для сравнения снаружи открыть лежащий в кармане перочинный ножик. Ладно, сойдёт и так. В конце концов я сам виноват. Ведь меня спрашивали, какой матрас нужен: стёганый или нет? Стёганый? В ту минуту дел было столько, что я не отнёсся к этому вопросу с должным вниманием. И получил нестёганый матрас. А теперь, пожалуйста – скатка из разбухшего пенопласта в пластиковом конверте, старательно подогнанном к сужающимся в ногах койкам. Всё равно приятно забраться в спальный мешок.

Лёжа в мешке, заполняю вахтенный журнал. Не данные о навигации, это сделано во время очередных обсерваций, а сейчас – запись в личном дневнике на последних страницах, он, не смущаясь, приемлет информацию, которая медицинскому вопроснику ни к чему. Теперь, когда я поборол соблазн Азорских островов, можно вписать что-нибудь этакое, самоуверенное. Я сам себе кажусь молодцом? Это плохой знак. Делая запись огрызком карандаша, ловлю себя на мысли, что упущен случай послать радиограмму домой. Приступ тоски по дому сопровождается надеждой скоро встретить другой корабль, который пройдёт достаточно близко, чтобы заметить мой флажный сигнал.

День проходит, за ним ещё одна долгая ночь. Ветер колеблется между норд-вестом и зюйд-вестом, заставляя частенько выходить на палубу, чтобы повернуть на другой, более выгодный галс. В этих широтах сейчас достаточно тепло, когда светит солнце, можно работать в одних шортах; на время перестаёт расти груда гниющей одежды в носовом отсеке. Поднявшись в очередной раз на палубу, замечаю впереди дымок и долго стою, высматривая пароход, однако он прячется за горизонтом. Потомившись некоторое время внизу, снова выхожу. Теперь видны его надстройки, но он идёт в южном направлении, слишком далеко от яхты. С сожалением смотрю, как он становится всё меньше, вот уже опять остался лишь дымок. Тут и полдень подошёл, пора брать высоту солнца, затем ленч, а впереди вторая половина дня; как дотянуть до вечера? Мне нечего делать. Книги читаны-перечитаны до того, что, закрыв глаза, я вижу любую страницу на выбор. Наконец желание заняться чем-нибудь становится неодолимым, и я, пренебрегая летящими брызгами, выхожу на палубу, чтобы опустить стеньговый вымпел и валлийский флаг. Оба развеваются на мачте с самого старта, и оба поистрепались, а так как ещё и полпути не пройдено, я скатываю их и прячу, а то нечего будет вывесить перед Нью-Йорком.

Настаёт четверг, 7 июля.

Вообще-то ночью лучше спится, особенно если день солнечный и жаркий, однако по ночам приёмничек радиопеленгатора берёт больше станций и разных программ. Лёжа в спальном мешке и примостив на животе приёмник, я кручу ручки и наполняю треском, щелчками и писком наушники, которые приходится надевать на голову из-за слабой слышимости.

Сперва я поймал Би-Би-Си – чуть слышно, а через полчаса станция и вовсе пропала, но я успел поймать сигнал точного времени и страшно обрадовался. Мои часы по-прежнему шли верно. Замечательно. После проверки времени – последние известия.

«Говорит Би-Би-Си, Лондон. С большим прискорбием мы извещаем о кончине Эньюрина Бивена».

Даже несмотря на металлический звук наушников, чувствовалось волнение диктора.

– Эньюрин Бивен.

Мне вдруг стало безумно грустно, хотя я никогда его не видел и во многом не соглашался с его политикой. Кажется, он был незаурядным оратором? И выдающимся парламентарием? Человек, который выдвинулся по заслугам? У меня появился комок в горле. За много-много миль от дому я лежу в своей деревянной коробке. Кто-то пустил в воздух эту стрелу, а я, ничего не подозревая, повернул ручку, и стрела вонзилась в мою душу. Этакое тоненькое древко познания, отравленное острой болью, сорвалось с тетивы, роль которой сыграла кончина земляка-кельта. Мои глаза увлажнились, и слёзы, не стесняясь, побежали вниз по щекам на бороду, к другим солёным каплям.