Текст книги "Курс — одиночество"

Автор книги: Вэл Хаузлз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

В среду утром, в тёмные предрассветные часы, когда я уже успел основательно отдохнуть, робкий ветерок дохнул мне холодом в глаза и прогнал сон. Лёжа на койке, я смотрел в открытый люк и гадал, вырастет ли из этого ветерка что-нибудь путное или он просто дразнит. Был только один способ выяснить этот вопрос. Марш на палубу и осмотреться мутными глазами, из которых ветер, хоть и тёплый, выдавил слезу. С юга дует, из солнечной Испании, оттого и тёплый. Не тратя времени на одевание, я, как был, вскарабкался на рубку и, подняв грот и стаксель, живо заставил ветер трудиться. Обратно в кокпит, поколдовать со шкотами и флюгером автоматического рулевого устройства. Тщательно осмотреть горизонт. Путь свободен. Скорей в ещё не успевший остыть спальный мешок. Взбивая подушку, я чувствовал себя победителем. Наконец-то я начинаю идти в ногу с яхтой. Пора уже. «Эйра» плавно скользила по сморщенным рябью волнам. Не прошло и минуты, как её весёлое бульканье усыпило меня.

Утром я в два счёта произвёл определение; после первого настоящего отдыха всё шло неизмеримо легче. Стоя на трапе и прочно упираясь кормой в угол люка, я слегка отклонял туловище, подлаживаясь под качку. Очередная волна подняла яхту, в ту же секунду я поймал солнце, которое балансировало, ничем не застланное, на прямой, как стрела, линии горизонта. Быстрый взгляд на часы, и я пошёл вниз заниматься элементарной арифметикой.

Наручные часы были моим хронометром и единственным, кроме дешёвого будильника, прибором для определения времени на борту. Заслуженный шарнирный хронометр «Уолтхэм» я оставил на берегу, чтобы освободить побольше места для припасов. Наручные часы были подарком от ювелира из Хэверфордвеста Питера Хауэлза (нет, не родственник), и я привык полагаться на их точность, ибо они из месяца в месяц шли с одной скоростью, отставая ровно на восемь секунд в сутки. Питер намекал, что самозаводящиеся часы марки «Ролекс Ойстер» могут работать ещё точнее, но меня и эти вполне устраивали. Не так уж важно, на сколько они отстают, лишь бы отставание всегда было одинаковым. Уговорите себя довериться наручному «хронометру», и вы сбережёте немало времени, а на фолькботе к тому же и труда: не надо каждый раз открывать рундук, возиться с крышками сначала одного футляра, потом второго, деревянного, чтобы, на миг взглянув на циферблат, проделывать всё в обратном порядке, после чего ползти на четвереньках к столу для прокладки курса, а попросту – ящику с десятком-другим карт, который устанавливается поверх вышеупомянутого рундука. Плохая планировка? Не спешите с выводами.

На моём судёнышке жилое пространство ограничивается площадью шесть на шесть футов, при вышине четыре фута десять дюймов. Или скорее при «нижине», если ваш рост шесть футов четыре дюйма, а вес двести десять фунтов. В этом пространстве нужно разместить почти всё, что необходимо для вас и вашей яхты на два долгих месяца. Знаю, что есть и другие грузовые помещения, но они расположены преимущественно в более сырых уголках и обычно заняты запасными парусами, такелажем, плавучими якорями и тому подобным имуществом.

С того времени, когда я служил моряком, мне нравится выполнять процедуры, связанные с навигацией, особенно на малых судах. И не только ради примитивного удовлетворения, которое вы испытываете, нанося на карту аккуратненький крестик, обозначающий вас; общение с внеземными объектами – превосходное «слабительное» для души, если она почему-либо замкнулась в своём тесном маленьком мирке. Видит бог, нас окружает бездна всякой всячины. Прокладывая курс после полуденной обсервации в среду, 15 июня (47° 11 северной широты, 7° 52 западной долготы, лаг 195), я убедился, что меня и моё судёнышко окружает пустынный, по видимости, океан, тысячи миль океана, если смотреть на запад, с редкими безобидными дымками пароходов, которые напоминали мне, что встречный корабль – единственная возможность послать весточку домой. А ведь я обещал посылать радиограммы через день.

Пополудни с правого борта в поле зрения возникло что-то подходящее. Бинокль помог разглядеть небольшой траулер на ходу. Было очевидно, что он не занят ловом. Какой лов на глубине двух тысяч саженей? Может быть, возвращаются с ирландских банок? Я живо достал брезентовый мешок с флагами Международного свода, соединил вместе М-И-К и поднял их на видном месте. В это время судно – испанец, судя по оснастке, – проходило правым бортом меньше чем в миле за моей кормой. Я надеялся, что оно вот-вот изменит курс и присмотрится ко мне, однако ничего похожего не произошло. Ясный тихий день, до вечера далеко, идут домой после напряжённого лова… Наверно, на всём судне только один человек не спит, да и тот клюёт носом у штурвала после сытного завтрака. Я их не осуждал, однако не мог не испытать лёгкого разочарования, спуская и укладывая на место не возымевший действия сигнал. Расцеплять флаги я не стал, чтобы сберечь время при следующей попытке. Кто знает, может быть, он меня и видел, когда я находился по носу, но поленился взглянуть ещё раз, после того как я очутился на траверзе. Совсем не обязательно его винить. Самому надо было живей пошевеливаться. Моё настроение ещё чуточку омрачилось, когда ветер во второй половине дня изменил направление; идя бейдевинд левым галсом, я с трудом держал курс вест с небольшим отклонением к норду.

VI

Ещё одна ночь. Ещё одна обсервация. Ещё одна прокладка курса.

Пройдено ещё шестьдесят три мили на запад. А вечером в четверг, 16 июня, мы снова заштилели, и паруса лежали в куче на палубе: меньше возни. Второе затишье после выхода из Плимута, но если в первый раз я воспользовался случаем, чтобы немного привести в порядок себя и судно, то теперь никаких безумно срочных дел не было, и задержка выматывала душу. Чем ближе вечер, тем больше сокращалась видимость, и к половине девятого яхту, по-прежнему качавшуюся на волнах с голым рангоутом, обступил плотный туман. Кто любит туман? В нём, как в ночном мраке, есть нечто таинственное, что одним нравится всегда, а другим иногда. Но густой туман таит в себе кое-что ещё, а именно угрозу. Одиночке он хуже любого, самого гнетущего ночного мрака напоминает об одиночестве. В полночь, в шторм, на протекающей посудине вы можете зажечь фонарь «молния» и надеяться, что вас кто-нибудь заметит, непременно заметит, прежде чем судно пойдёт ко дну. При очень сильном тумане вы не питаете таких иллюзий. Вы одиноки не только потому, что с вами никого нет, но и потому, что никто о вас не знает. Тонкий нюанс, и оценить его способен, пожалуй, лишь одинокий субъект, съёжившийся в комок на маленьком плавучем объекте в значительном удалении от ближайшей суши.

Полное безветрие и нулевая видимость – паршивое сочетание, впечатлительного типа вроде меня начинают осаждать всякие мрачные видения, которые можно попробовать прогнать стаканчиком «Будь здоров». Так называется смесь, старательно приготовленная мною и моей женой перед началом плавания; и вот теперь я почувствовал, что пора «почать бочку». Конечно, в Ла-Манше, когда мне было туго, бодрящие свойства этого напитка тоже пришлись бы кстати, однако тогда я не сомневался, что его способность вызывать тошноту возьмёт верх. Зато теперь, среди ползущего со всех сторон влажного тумана и сгущающегося сумрака, настал час проверить действенность целебной влаги. Напиток хранился в двух оплетённых бутылях, привязанных к подволоке по бокам мачты. Одна галлонная бутыль содержала ром, вторая – херес, но, кроме того, в них была полусотня яиц, а также изрядное количество лимонов и тростникового сахара. Которую откупорить первой? Я не помнил, в какой из них херес, в какой ром. Похоже, что правую будет легче отвязать; и я остановил свой выбор на ней.

Хорошо помня, каких трудов нам стоило наполнить и закупорить бутыли, я чрезвычайно осторожно орудовал штопором и извлёк пробку неповреждённой, чтобы потом можно было водворить её на место. Кругом распространился сильный запах. Я бы назвал его приятным. Я понюхал горлышко. Ей-богу, совсем неплохо. Кажется, мы выбрали ром. Воздавая должное памяти милейшей старой леди, автора рецепта, я с торжественным видом потряс бутыль, хотя её содержимое и без того было взболтано лучше, чем если бы она провела эту неделю в чреве бетономешалки. Налив около джиля в толстую кружку, я закупорил бутыль и вернул её на место, оставив штопор в пробке.

Непроницаемый туман, колыхавшийся над открытым люком, очень здорово сочетался с зельем в моей кружке. В ту самую минуту, когда я зажмурился и поднёс её к губам, внезапно раздался гудок, не очень громкий, но до чего же отчётливый. Перепуганный насмерть, я вскочил на ноги, забыл про ограниченное межпалубное пространство, боднул подволоку и нечаянно плеснул себе клопомором в лицо. Не выпуская из рук кружку, я ринулся вверх по трапу, и так как сильно пахнущая жидкость текла у меня по усам, я, хотя никто не назовёт меня скаредом, облизывался на ходу, словно старый кот. Изумительная штука! Ром, яйца, лимон и тростниковый сахар. Чуточку клейкая, пожалуй, но это ерунда. Ожидая, когда сосед даст знать о себе новым сигналом, я глотнул «Будь здоров». Потом вытер бороду. Она слиплась, но сейчас я ничего не мог с этим поделать, как не мог поделать и с приближающимся судном. Второй, гораздо более громкий гудок утвердил меня в моём мнении, что судно находится где-то справа по носу и быстро приближается. Когда ветра нет, яхта руля не слушается, и мне оставалось только ещё раз приложиться к кружке. Сигналы следовали один за другим, перемежаемые тихой бранью с моей стороны. Управившись с бодрящим снадобьем, я взял висевшую под рукой финку и провёл по лезвию большим пальцем – если дело примет плохой оборот (а к тому всё шло), я смогу быстро перерезать концы, крепящие к рубке спасательный плот. Воздух вокруг яхты буквально дрожал от хриплого рёва сирены. После очередного сигнала я отчётливо услышал шум двигателей. Похоже на теплоход. Глухой ровный рокот, всё громче и громче… Я поглядел на привязанное к рубке весло. Нет, не то. Даже если бы я ещё успел разогнать им яхту, всё равно неизвестно, в какую сторону грести. Подумал о моём собственном ревуне, но решил, что в создавшейся ситуации его жалкий писк прозвучит не так, как надо. И тут – только тут! – я вспомнил про аккуратно уложенный в кладовке радарный отражатель.

– Поделом тебе, Хауэлз, если тебя подомнут. Пеняй на себя.

Теперь поздно думать об установке отражателя. Только я кончил себя распекать, как услышал нарастающий плеск воды, рассекаемой носом корабля, а ещё через несколько секунд из тумана возник и сам корабль. Глаз просто не успел охватить его размеры. Тёмный форштевень, увенчанный белым полубаком, появился и заскользил мимо, в ту же секунду волна подняла фолькбот и отнесла его в сторону от грозно нависшего носа. Мой взгляд скользнул вверх по стальной стене и задержался на крыле мостика, где стоял, опираясь на поручни, молодой помощник капитана. Забавное удивление на его лице сменилось свирепой гримасой, когда он крикнул что-то весьма нелестное об этих болванах, которые зовутся яхтсменами. К сожалению, я не разобрал слов и успел только поднять два пальца в ответ, прежде чем он исчез в «гороховом супе», исчез так основательно, что хотелось спросить: да был ли он на самом деле?

Я медленно опустился на банку кокпита, у меня дрожали колени, а волосы на затылке стояли дыбом.

– Сам, сам во всём виноват.

Мрачный вой удаляющегося корабля подстегнул меня, и я открыл кормовой люк, чтобы сделать то, что надо было сделать несколько раньше, – найти радарный отражатель. Впрочем, найти отражатель было нетрудно, сложнее оказалось извлечь его из-под тросов, канистр с керосином, запасных скоб, плавучих дымовых шашек и прочих предметов, которые ухитряются скопиться в редко используемых рундуках. Наконец я вытащил его и собрал. Технически – восьмигранный пучок, а с моей точки зрения – попросту какая-то нескладная штука, тем не менее у меня стало легче на душе, когда отражатель был поднят на предельную высоту между бакштагами. Спустившись в каюту и размышляя, что приготовить на обед, я мысленно вернулся назад и представил себе судно, мчащееся мимо в каких-нибудь двадцати ярдах от яхты. А была ли у него на верхнем мостике радиолокационная антенна? Честное слово, я её не видел. Мне стало смешно. В ознаменование сего счастливого события, а также чтобы смочить пересохшую глотку, я начал трапезу с хорошей дозы джина с лимонным соком.

На следующий день была пятница. В три часа – утра довольно удручающее время суток – я трудился на палубе, ставил стаксель, спеша запрячь в него зюйд-вест силой в четыре балла, и радовался, что опять продвигаюсь на запад. Чтобы держать нужный курс, надо было идти левой скулой к ветру и волне, а это при полном заборе ветра гротом и большим стакселем было непосильной задачей для автоматического рулевого устройства. Дело в том, что развёрнутый грот заставлял яхту приводиться к ветру. Она стремилась лечь на курс вест-зюйд-вест, но это означало отклонение на двадцать градусов к югу от нужного мне курса, поэтому я снял с вахты Железного Майка и стал к румпелю. Впервые за много месяцев я сам взялся за руль, обычно Майк справлялся со своими обязанностями, а если на борту был кто-нибудь из моих друзей, я не стеснялся поручать ему управление судном – всё попросторнее в каюте.

Ну что ж, совсем неплохо. Я был тепло одет, в плотном кителе, который надёжно защищал от ветра, и натянутой на уши войлочной шляпе – как-никак холодновато. В этой обстановке обязанности рулевого были не очень обременительны. Я сидел на банке кокпита и лишь иногда вмешивался, пресекая стремление яхты отклоняться на юг. Так прошло около часа. А затем начало рассветать, и робкий проблеск зари привлёк мой взгляд к восточному горизонту, где первая серебристая подсветка утратила свою прелесть, как только редкие облачка зарозовели снизу, смущённые честью, которую им оказало солнце. А там и море включило полный свет, и можно было игнорировать очередной восход. Но игнорировать после того, как он, в который раз, очаровал меня своей красотой.

При свете дня я смог убедиться, что грот сильно трётся о правые краспицы. Я с самого начала знал об этом, но откладывал уборку паруса, дожидаясь рассвета, чтобы сподручнее было работать. И вот уже грот спущен и закреплён, оставлен только вынесенный на рейке стаксель. С таким вооружением яхта шла не хуже прежнего, но теперь парусина помогала сохранять устойчивость на курсе, и Железный Майк мог заступать на вахту. А я отправился вниз сообразить что-нибудь на завтрак, гадая при этом, как идут дела у Блонди, Фрэнсиса и Дэвида. Особенно у Дэвида. Это был день для лентяев. Как раз перед утренним визированием небо заволокли тучи, и, так как оно оставалось пасмурным, мне не пришлось определяться в полдень. В итоге я оказался без дела. Решил что-нибудь почитать. Моему другу Джеку (тому самому, который был коком во время перехода до Плимута) было поручено обеспечить судно хлебом и литературой. Когда он, насвистывая, отправился в город, я – как оказалось, неосмотрительно – заключил, что он вернётся, скажем, с четырьмя дюжинами книг и полдюжиной булок. Я забыл, что Джек – бакалейщик по призванию. Проверяя три непромокаемых мешка, заброшенных им на борт за несколько минут перед тем, как мы отошли от стенки в Плимуте, я убедился, что неправильно о нём судил. Хлеба было вдоволь – тридцать плесневелых батонов, зато книг всего шесть. Странное чувство пропорции. На сорок, предположительно, дней в море – только шесть книг? Но теперь-то ничего не поделаешь.

Что ж, посмотрим. Номер один – «Землепроходцы»; представляю себе, как Джек подумал: «Всё-таки разнообразие». Следующая – «Морская рыбная ловля». («Будет рад свежей рыбке».) Рука опять ныряет в мешок. «Океанические птицы». («Будет знать, кто летает кругом».) Дальше – «Приготовление пищи на малых судах»; издание 1909 года… «Как стать фермером»… И наконец, Тэрбер и Уайт – «А нужен ли секс?». Никаких комментариев.

И это библиотечка для одиночного мореплавателя, способного поглощать по одной книжке в день! Впрочем, Тэрбер, наверно, поможет мне удовлетворительно решить, во всяком случае, часть моих проблем. Я принялся за одного из моих любимых авторов, и вскоре Джек был прощён.

Через несколько часов, наполовину одолев Тэрбера и Уайта, я вдруг сообразил, что лучше поберечь мои ресурсы. С кривой усмешкой отложил книгу и принялся разрабатывать меню обеда.

От «Приготовления пищи на малых судах» было мало толку.

«В плавании весьма желательно располагать сохраняющим тепло ящиком с сеном внутри».

Книга горячо рекомендовала тушёную зайчатину, а также приспособление, имеющееся в любой «хорошей угольной лавке» и незаменимое для разогревания «достаточного количества вкусных мясных пирожков, которыми предусмотрительный владелец не преминёт запастись у своего повара, прежде чем выходить в море».

Бережно отложив в сторону сей очаровательный анахронизм, я разжёг свой шарнирный примус с твёрдым намерением показать викторианцам, что мы тоже не лыком шиты. Среди моих запасов, под грудой бобов и супов, лежало несколько банок копченой семги – непременная принадлежность каждого банкета. Кроме того – обезвоженные концентраты министерства сельского хозяйства и рыбного промысла. Я остановился на мясе с овощами, добавив консервированную морковь и бобы. На закуску – галеты с сыром. Может быть, немного коньячку? Когда шли приготовления, я приобрёл бутылочку «Тио Пепе» для возбуждения аппетита; он выдержанный, очень приятный. Получился славный обед. Лежа, словно тюлень, в спальном мешке и впервые за целую неделю испытывая приятную сытость, я с благодарностью думал о Дэвиде, стараниями которого удалось добыть обезвоженные концентраты. Вообще задолго до начала гонок, ещё зимой, начался очень полезный и по-своему интересный обмен идеями. Блонди пригласил меня поближе познакомиться с «Шутником» – может быть, я вынесу что-то для себя. Я готов был унести всю яхту. Во всяком случае, мне очень пригодились соображения и советы, которыми он щедро делился, ничего не утаивая. Мы обсудили маршрут, потом провиант; в частности, зашла речь о том, чтобы выращивать зелень на лотках («Не переношу консервированных овощей»). Блонди даже рассказал, какие музыкальные записи думает захватить с собой. Что до Дэвида, то я смог ему помочь наладить автоматическое рулевое управление. Попросил Блонди проверить их Дэвиду, который положил эти чертежи в основу своей конструкции. А у Дэвида была возможность достать обезвоженные концентраты, и он позаботился обо мне. Кроме того, он взял на себя нелёгкий труд снабдить всех участников гонок отличными аптечками. Но самое главное – моральный пример, которым явилось для такого неряхи, как я, зрелище моряка-одиночки, успешно творящего порядок из хаоса. Француз Жан Лакомб тоже явно был рад потолковать с товарищем по несчастью в таверне и любезно предложил мне воспользоваться его нью-йоркской квартирой – «если ты придёшь туда раньше меня, мой ами». К сожалению, я мог ответить ему только предложением принести ещё стаканчик крепкого. Словом, готовясь к гонкам, все мы всячески старались друг другу помочь. Фрэнсис? Когда я его навестил, он подробно расспросил меня, как идут мои дела и дела остальных, однако не был склонен обсуждать свои собственные. В качестве прощального подарка я получил от него карту центральной части Лондона.

VII

На волосок от гибели. Весточка домой. Разные взгляды на море.

Когда вокруг судёнышка сгустился мрак, оно стремительно летело вперёд, подгоняемое свежим до сильного ост-зюйд-остом. Ветер принёс с собой свинцовую облачность и моросящий дождь. Пошла волна с раковины, и небольшие гребни, обрушиваясь у самого транца, заставляли яхту поворачивать к югу. Но тут же флюгер рулевого автомата, ощутив возросшую нагрузку, поворачивал лопасть, руль приводился к ветру, и яхта возвращалась на прежний курс. Эта погода была словно создана для рулевых автоматов. Какой разумный человек захочет сидеть в кокпите под выматывающим душу градом солёных брызг, которые рано или поздно просочатся по обмотанной полотенцем шее и побегут извилистыми леденящими струйками вниз вдоль позвоночника, образуя лужицу под вашей кормой?

Автоматический рулевой «Эйры» (моя конструкция) исправно нёс службу, однако он выглядел громоздким комбайном рядом с хитроумным устройством «Шутника». И Блонди оказался прав, мой автомат в самом деле был склонен чересчур нажимать на руль, но я решил эту проблему, ограничив румпель-тросами ход румпеля, а значит, и руля; кроме того, наладил амортизационные тросы, которые принимали на себя часть рывка на сильной волне. Конечно, моему изделию было далеко до совершенства, но я был весьма доволен тем, как идёт яхта под управлением Железного Майка, пока я в тёплой сухой каюте наслаждался Тэрбером и Уайтом, изредка выглядывая наружу, чтобы удостовериться, что путь свободен. К полуночи я закончил читать книгу и снова высунулся из люка. Дождь перестал, но по-прежнему дул свежий зюйд-ост. Облачно, однако видимость хорошая. До обычных пароходных маршрутов далеко, и мысль о чудесном тёплом спальном мешке побудила меня вывесить «пароходное пугало», после чего я проворно влез в мешок и мигом уснул.

Проснулся я в каком-то напряжённом, настороженном состоянии. Глянул на часы – половина четвёртого. Лихо подремал. Но откуда это возбуждение? Ну-ка, парень, марш на палубу и осмотрись, хватит пребывать в горизонтальном положении.

Холодно босым ногам на ступеньках трапа, голове и плечам над люком – по телу бежит холодок с головы до ног. Вовремя же ты поднялся, примерно в двух румбах справа по носу виден красный огонь, это пароход идёт на пересечение курса. Ничего страшного, мы пройдём у него далеко за кормой. Постой, что за странное сочетание огней? Три белых один над другим сразу за красным отличительным.

– Три белых один над другим… Три белых один над другим! Силы небесные! Это же паровой корабль с буксиром.

Выбираюсь из люка и ныряю в кокпит; стоя на коленях на кормовой палубе, освобождаю контргайку флюгера. В это время корма валится под хороший гребень, и меня промачивает насквозь. Руль на ветер, вернуть на место вынесенный стаксель. И сразу яхта резко уваливается. Оглядываясь, я успеваю в последний раз заметить красный отличительный огонь, прежде чем он исчезает из поля зрения, сменяясь белым. Далеко за кормой парохода что-то смутно вырисовывается. Очевидно, буксируемый корабль.

В свете кормовых огней виден свисающий с гака и уходящий в мрак тяжёлый буксирный трос.

– Мощный океанский буксир, тянет что-то вроде плавучего дока.

А я собирался пройти между ними.

Не дай бог!

Когда буксируемый корабль вышел на траверз, я различил у него на корме подобие вывешенного огня – слабенький, еле видимый. Как только мы разошлись, я снова наполнил паруса, даже отпустил стаксель, чтобы поскорее уйти от опасного соседа.

Спустившись в каюту, сбросил мокрую одежду и попытался энергичным растиранием унять дрожь. Но испуг так легко не проходит, понадобилось не один десяток раз выглянуть из люка для верности и выпить кружку горячего, сладкого чая, сдобренного виски, прежде чем я овладел собой. Остаток ночи я не спал и успешно выполнял роль образцового вперёдсмотрящего.

К десяти часам я уже произвёл удачно утреннюю обсервацию, заполнил судовой журнал, управился с завтраком и отметил, что прошла ровно неделя с той минуты, как в Плимуте прозвучал стартовый выстрел. Не могу сказать, чтобы я был очень доволен тем, сколько прошёл и что проделал за эту неделю. Координаты в полдень: 46° 51 северной широты, 13° 28 западной долготы, лаг 359 – свидетельствовали, что мы отошли от Плимута на четыреста двадцать пять миль, но это, к сожалению, не означало, что мы настолько же приблизились к Нью-Йорку. Неделя, как вышел из Плимута, и до сих пор не смог ничего передать жене. Эта мысль упорно отодвигала на второй план всё остальные. Первые дни перехода была такая свистопляска, что я не думал ни о чём и ни о ком, кроме своего бедненького «я». Нет, нет, конечно, иногда я испытывал угрызения совести. Мореплаватель-одиночка первый скажет вам, что избранный им способ передвижения прививает известный эгоизм; авось мы от него излечимся. Но теперь, когда погода стала смирнее, когда мы с яхтой благополучно перенесли нежданные осложнения и хоть немного продвинулись к Нью-Йорку, – теперь я чувствовал потребность общаться, и отсутствие связи с домом начало меня беспокоить. Нет, я не опасался, что, не получая от меня вестей, моя жена Эйра ударится в скорбь и закажет вдовий траур. Я достаточно хорошо её знал. Если характер весит больше опыта, ей, а не мне, следовало находиться на яхте, и, наверно, она преуспела бы лучше моего. И она не будет порицать меня за неудачу с радио. После того как рация вышла из строя, в моём распоряжении оставалось лишь три способа общаться с проходящими судами. Международный свод сигналов, собственный слабый голос и, наконец, освящённая временем, всем понятная жестикуляция двумя пальцами, которая хотя и доставляет своеобразное ребяческое удовольствие, сильно ограничивает выразительные возможности. Из моей неудачной попытки наладить общение с траулером вытекало, что нужно вести очень чёткое наблюдение, если я хочу своевременно заметить встречное судно и изменить курс так, чтобы сблизиться с ним на полмили и меньше. Учитывая соотношение скорости моей скорлупки и океанского лайнера, а также предел видимости, определяемый высотой моих глаз над уровнем моря, я рассчитал, что при скорости корабля в двадцать узлов, яхты – четыре узла и дистанции в десять миль, для того, чтобы мы сошлись на обусловленное размерами флага (восемнадцать дюймов) расстояние в полмили, при котором возможна сигнализация, встречный корабль должен идти под углом не больше пятнадцати градусов к курсу фолькбота. Да ещё многое зависит от направления ветра и от того, пройдёт ли корабль с наветренной или подветренной стороны. Если с подветренной, грот может заслонить поднятый сигнал. Как это часто бывает, когда вычисляешь степень вероятности того или иного явления, итог меня огорчил. Закончив это маленькое упражнение ума, я поднялся на палубу подышать свежим воздухом. Славный денёк, но ветер спал почти до тихого, и Железному Майку трудно давалось управление – так мала была нагрузка на флюгер. По привычке я осмотрел горизонт. Дым на юге. Пройдёт за кормой северным курсом. Но и впереди тоже видно пятнышко. Памятуя только что произведённый расчёт, я не спешу кричать «Вижу корабль!» и поднимать М-И-К, а набираюсь терпения и ныряю в своё логово. Через несколько минут снова вскакиваю. Пятнышко превратилось в дымовую трубу и стеньгу. Снова вниз, ещё десять минут в обществе Тэрбера и Уайта. И опять наверх, проверить, идёт ли корабль по-прежнему в мою сторону. Вниз за флагами. Наверх, чтобы вывесить их. Теперь я по-настоящему волнуюсь. Перспектива установить связь и передать послание сейчас важнее всего на свете. Корабль приближается, уже можно разобрать на носу название – «Брунзек». Немного изменил курс, пройдёт совсем рядом. Вижу, как старпом, перегнувшись через поручни на крыле мостика, глядит в бинокль – на меня глядит. Мне как-то неловко под его испытующим взглядом, словно меня застали с женщиной. Машу рукой – медленно, чтобы не выдать своё возбуждение. Он машет в ответ. Показываю на вывешенный сигнал М-И-К:

«Прошу сообщить обо мне „Ллойду“ в Лондон».

Он снова машет рукой, показывает два больших пальца, и вот уже прошёл мимо. Смотрю на корму – «Брунзек», Гамбург. И, разом обмякнув, опускаюсь на банку кокпита. Всё. На душе не совсем обычная для меня смесь грусти и облегчения; я несколько стыжусь собственной слабонервности. Вернувшись вниз в свой уютный маленький мирок, где всё под рукой, я чувствую себя почти как дома и принимаюсь готовить ужин.

После ужина ветер стих, и к десяти часам мы фактически заштилели, лишь чуть-чуть тянуло с запада. Чтобы получше использовать этот зефир, я сменил Майка у румпеля. К полуночи установился полный штиль, хочешь не хочешь – убирай стаксель и грот. Всю ночь было одно и то же: облачность, гладкое море, лёгкая зыбь, временами моросящий дождь. Я ворочался с боку на бок на своей койке и не смог уснуть. Утром я чувствовал себя скверно. Голова тяжёлая, веки тоже, словно я наглотался наркотиков. Самая пора воспользоваться аптечкой Дэвида, кстати, к ней была приложена полная инструкция, где подробно и со знанием дела говорилось обо всех хворях и недугах, какие могут постичь одиночку, включая укус морской змеи. Несмотря на склонность Дэвида к юмору, получился грозный список опасностей, которых надо было остерегаться, в особенности перелома тазобедренной кости. Впрочем, можно назвать кучу других травм, способных положить конец вашему участию в гонках. Но пока до этого не дошло, я обратился к керосину, в целебности которого был уверен.

Боязнь травмы не покидала меня во время моего первого одиночного плавания в Испанию. Находясь один на малом судне, всякий человек, располагающий богатым воображением и избытком свободного времени, может, если у него на это хватает ума, довести себя до холодного пота размышлениями о грозящих ему опасностях. Пустое занятие, ради душевного равновесия стоит им пренебречь. Памятуя прошлогодний опыт, я соблюдал осторожность, ел и пил умеренно, заботился о достаточном запасе керосина и не пускал в голову мрачные мысли. Когда плывёшь один и с тобой случилась беда, встречный пароход поможет вам гораздо лучше, чем аптечка. Если вы, не дай бог, оказались жертвой несчастного случая, самое верное – сделать себе укол морфия или чего-нибудь в этом роде и постараться установить связь с первым же судном. Флаги, как вы видели, для этого не очень-то годятся. Мне кажется, больше всего подходит – разумеется, наряду с парашютными осветительными ракетами – ручной сигнальный фонарь Олдиса. Он годится и днём и ночью, для судов и самолётов; словом, полезная штука. Я по глупости оставил его на берегу вместе с хронометром, всё из-за того же стремления освободить место для припасов. Если бы я подумал головой, я перевёл бы осветительную сеть яхты с шести на двенадцать вольт, это вдвое сократило бы мою потребность в низковольтных лампочках и позволило бы подключить сигнальный фонарь к аккумулятору сети. Кстати, был бы резервный источник питания для передатчика.

Воскресенье протекает в праздности, я большей частью сижу в кокпите, который с каждым часом становится всё жёстче и неудобнее. Барометр держится устойчиво на высоком уровне в отличие от моего настроения – оно, подстёгнутое было большим пальцем немецкого помощника капитана, снова падает. Пополудни ровную голубую гладь моря тут и там морщат как будто не связанные между собой небольшие воздушные потоки, они бесцельно слоняются над океаном, ожидая когда склонение стрелка барометра выстроит их во фронт. Один такой метеорологический кочевник прошёл над яхтой и в одно мгновение окутал её и меня роем крохотных чёрных мушек. Какая гадость, я с бранью начинаю бить и стряхивать их с себя. Они набились в волосы, ползут по шее, скапливаются в уголках рта и глаз – отвратительные козявки, инородное тело в чистом, незапятнанном океане. Из-за них моё судёнышко уподобилось гниющей падали, причём мушки не помышляют его покидать. Заметив, что они как будто вообще не способны летать, иду в решительное наступление. Вооружённый всё тем же заслуженным пластмассовым ведром, принимаюсь окатывать нахлебников каскадами морской воды, топлю их тысячами. Немногих захватчиков, проникших в каюту, я сметаю щёткой в бумажные кульки и выбрасываю за борт. Не поддающиеся щётке собираются в маленькие противные шарики, но и до них добирается швабра. Вернувшись на палубу, сплёвываю в море, приглядываюсь и вижу, что оно сплошь покрыто этой дрянью, меня окружает мушиное кладбище. Ветром и не пахнет, а мне не терпится очистить свой участок океана, поэтому я отвязываю длинное весло и разгребаю, разгребаю воду, с меня уже льёт пот, но я так разошёлся, что сбрасываю одежду и продолжаю голый орудовать веслом, стою, широко расставив ноги, на банке кокпита, гребу то с одной, то с другой стороны, тело и яхта ритмично качаются, подчиняясь порыву моих рук. Наконец, тяжело дыша, зато успокоенный, откладываю в сторону весло, расчёсываю волосы и, пройдя неверными шагами по узкому кормовому релингу, с радостным криком прыгаю в море. Освежающее купание помогает восстановить душевное равновесие. Своими упражнениями с веслом я разогнал яхту, поэтому, вынырнув, вижу, что она уже ушла на несколько футов и медленно продолжает удаляться. Три-четыре взмаха руками, я берусь за руль, по-тюленьи поднимаюсь из моря и встряхиваю головой, чтобы стекла вода с волос и бороды. Только что я был разгорячённый и потный, теперь же озяб, и хочется скорей вернуться на судно. Влезть на яхту по румпелю очень просто, я проделывал это сотни раз, но меня, очевидно, подгоняет подсознательный страх, от которого не свободен ни один одиночка, и я облегчённо вздыхаю, очутившись на палубе.