Текст книги "Военные приключения. Выпуск 1"

Автор книги: Василий Веденеев

Соавторы: Станислав Гагарин,Андрей Серба,Владимир Зарубин,Карем Раш,Валерий Латынин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

– Ясно.

– Радиоприемник оставь. Не твой он.

– Пожалуйста.

Скорпион ушел.

Сержант на секунду заглянул в комнату, ровно на столько, чтобы сказать:

– Не выходите из казармы, – и исчез.

Вернулся он часа через полтора, принес что-то в мешке. Потом ходил по казарме, делал непонятное для женщины, но ее и не интересовали его дела. Она снова погрузилась в состояние, близкое к шоковому. Апатия и равнодушие сковывали сознание. Она слышала, как сержант вошел в комнату. Только не повернулась, а лежала на кровати лицом к стене.

– Как вы думаете, что все-таки случилось? – сержант, видно, закончил хлопотливые дела и испытывал потребность в разговоре.

– Я бы сама хотела знать. Может, прав ваш утренний визитер: мир стоял у черты и переступил ее.

– Не похоже.

– А вы разве знаете, как все должно произойти?

– Не знаю. Но, мне кажется, не так. А не провалились мы в какую-нибудь черную дыру с антиизмерениями?

– Все может быть. Последние данные науки говорят, что так называемые измерения – условность, схема, весьма отдаленно напоминающая действительность. Но и подобная гипотеза может оказаться бредом или условностью. Мир бесконечен. А в бесконечности все возможно.

– Да, я знаю: в бесконечности и параллельные линии пересекаются. А вы верите в это?

– Во что? В то, что параллели пересекаются?

– В то, что в мире все возможно.

– Что значит верю? Наука это допускает.

– Прекрасно. Если наука допускает, то я, грешный, могу допустить, что из кладовой эзотерических знаний произошла утечка информации и кто-то по недоразумению или по злой воле воспользовался этим, в результате чего и произошло непонятное событие.

Она посмотрела на него с ужасом:

– Вы в своем уме?

– Пока да. Что будет дальше, не знаю. Чужого ума мне не надо, а свой постараюсь не потерять. Если он у меня есть, конечно.

«Господи, с чего это я рисуюсь, тумана напускаю? Чтобы она подумала: какой, мол, информированный мальчик. Дурак» – мысленно выругал себя сержант. А вслух спросил:

– Есть хотите? Прошло уже столько времени…

Она не расслышала. «Сколько прошло времени? Какого времени? Того или этого? Абсолютного или относительного? Имело ли время теперь прежнее значение? Этот странный солдат задает странные вопросы. Понимает ли он, что, если допустить то, что он сказал, все теряет смысл? Жизнь теряет смысл. Куда жить? Вперед? Назад? Тянуло назад, в прошлое, вперед в будущее не хотелось – там неизвестность, а сейчас… Что такое сейчас? Это почти никогда, во всяком случае сей – вроде настоящее, а час – уже прошлое. По инерции можно думать, что живешь порциями времени, определяющимися прошлым и будущим, но, по сути, все это беспрерывно и необратимо. Никто не может повторить того или иного состояния времени, лишь в бесконечности можно достичь любого желаемого результата». И ей показалось, что сходит с ума: только что заклинала эту самую бесконечность прекратить вот уже сутки длящийся кошмар – как ее желание стало исполняться.

– Летит! – она вскочила. – Вертолет!!! – и бросилась из комнаты.

И сержант был на грани веры в чудо – слышался характерный четкий клекот работающего двигателя. Они оба шарили глазами по небу, ожидая спасительной колесницы. Но чуда не произошло. Это Скорпион на авто майора совершал похоронные дела. Он успел оторвать глушитель, двигатель выстреливал выхлопные газы с грохотом и свистом.

Женщина погрузилась в сомнамбулическое состояние. Слишком велико было разочарование. Сержант, цепляясь за какие-то стебельки, пытался выкарабкать мысли из трясины бессмыслицы. Он крутил ручку настройки преемника, из которого лился равномерный шум и вспышки треска. Какие-то звуки, как метроном, отзывались в ушах. Он долго не мог определить источник. Это стучал маятник его часов. Он отсчитывал время, значит, оно куда-то двигалось. Надо что-то делать, надо действовать. Что он еще не сделал? На сегодня хватит: сигнализация, оружие убрал… Она… неудобно как-то – имени не знает.

– Как вас зовут?

Ответа не было.

– Скажите…

– Что вам от меня нужно? Ничего я не знаю! Ничего!! Оставьте меня в покое!

Он постоял, помолчал. В покое так в покое. Занялся усовершенствованием – это дело по его соображениям имело смысл.

«И чего на меня кричать? – досадливо думал сержант, протягивая капроновую лесу по всем стеклам окон казармы и соединяя ее с сигнальными хлопушками. – Что я вам сделал? Мне ведь тоже… Что – тоже? Нелегко. – Он горько усмехнулся. – Зачем я все это делаю? К черту все!» Но сержант заставлял себя «не обижаться на женщину», хотя это давалось ему с большим напряжением. Спокойно, сержант, спокойно…

Приемник шипел и трещал – ни слова. «Надо посмотреть потом рацию в штабе колонии», – подумал он, продолжая устанавливать хлопушки, где только можно, – это отвлекало от безответной мысли: что же все-таки случилось?

Она лежала с закрытыми глазами, перед которыми, перетекая из одного в другое, проплывали гипертрофированные лица человекообразных чудовищ. Боясь открыть глаза и увидеть наяву это аморфное месиво гаснущего сознания, женщина плотнее зажмурилась и уткнулась лицом в подушку. Но в цветном мраке воображаемых картин продолжали возникать чудища, в окружении которых она почти не ощущала собственное тело, словно в космической невесомости проплывая между ними в облаках черного душного пара и проваливаясь куда-то, слыша жалобный голос умирающей птицы…

…У нее были перебиты крылья и ноги, но она была еще жива и безнадежно, болезненно вытягивала долгую шею, лежа на примятых камышовых стеблях. Виден был один немигающий глаз, устремленный в неизвестность, молящий о чем-то птичий глаз…

…Яхта с зарифленными парусами мягко ткнулась килем в илистую мель. Неустойчивое головокружение. В льстивой суете поздравляли владельца яхты и организатора пикника с удачным выстрелом…

…Шефу во всем везет! Ни гусь, ни утка – а именно лебедь…

…Да! Величавая птица, а была ведь, вспомните, гадким утенком. Но, в сущности, чем она отличается от своих собратьев? Мясо такое же, опереньем только!

…Это одна из завистниц и соперниц…

…Ей показалось, что все посмотрели на ее белое платье невесты и усмехнулись. Стало обидно, стыдно и больно, а ее венценосный жених был небрежен, удачлив и весел, он еще не устал от поздравлений по случаю окончания, опубликования и признания его последней, поистине гениальной работы, которая принесет ему мировую славу. Праздник своего гения, своего научного таланта он хотел украсить праздником любви, не скрывая нескромной радости взглядов, жестов и слов, обращенных на нее…

…В сущности, это она была лебедем, сбитым на лету его метким выстрелом, это она лежала на подмятых, подкрашенных кровью камышовых стеблях, поводя умирающей шеей и светясь непонимающим взглядом, измеряя последнее расстояние от жизни до смерти. Это она добровольно согласилась стать трапезой, это ее подадут деликатесом на стол знаменитости…

…И она почувствовала тошноту и омерзение к деловому смеху и разговору талантливых ученых вокруг гениального учителя, руководителя, шефа…

…Почему? Почему ей казалось, что она любит этого самовлюбленного человека? Этого удачливого убийцу?..

…Белый лебедь лежал, распластав перебитые крылья, изгибая тяжелую шею, и никто не замечал, что он еще жив, а соринку на белом пиджаке шефа заметили, сняли чьи-то пальцы…

…Шефу везет! Помните, прошлый раз тоже…

…Прости меня, природа! Все-таки наша работа стоит того, чтобы заплатить за нее белой птицей!

…Господи, как он высокопарен и гнусен! Неужели он не понимает?..

…Это будет нашей традицией… Правда, шеф?

…Она ощутила на себе ядовитую слюну соперницы, что-то липкое просочилось сквозь белоснежное платье невесты…

…Рубиновый глаз на беспомощно поднятой голове умирающей птицы…

…Наконец чья-то милосердная рука скрутила птице голову…

…Время хрустнуло, как шейный позвонок…

…Кто-то сломал пружину времени…

Она закричала или застонала. Когда это было? Вчера или завтра? Бегство по лесу в белом платье. Она пряталась, слышала, что ее звали, искали, не нашли… Ее ищут! Спрятаться! Кто-то где-то разговаривал. Кровь рубинового заката растеклась по стеклу лебединого глаза…

Болезненные галлюцинации пошли по кругу, усиливая видения прошлого кошмарными вариациями безвременья настоящего…

– Вставайте, мы уже больше суток ничего не ели…

Кто это? Она не видела с тех пор своего «жениха». Не желала его видеть! Он принес ей жаркое из лебедя. Традиционный пир победителя. Пахло кровью убитой птицы. Окровавленное крыло скользило по лицу. Отражение заката в створке открытого окна.

– Сержант! Выйди на минуту!

Кто-то прокричал эти слова сильным, красивым, но почему-то очень неприятным баритоном. Бодрость этого голоса была так же тошнотворна, как запах жареного птичьего мяса. Комната, каюта яхты, плавно проваливалась в пустоту.

Кто там разговаривает? Наваждение схлынуло. Это не яхта. Это совсем другие люди. О чем они хлопочут? Она не понимала, как они могут владеть собой, эти равно далекие люди, грубые и бесчувственные, не знающие ни страха, ни сострадания, ни боли умирающего лебедя. Какого лебедя? Им, вероятно, не понять ужаса гибели земной цивилизации, музыки, искусства, красоты, созданных тысячелетним гением человеческого ума. Женщина не видела противоречия в мыслях: в гибели цивилизации эти «грубые» и «бесчувственные» люди – белобрысый сержант и тот, еще более непонятный ей человек, – были бы виноваты, наверное, меньше других. Кого других? Могут ли пальцы, ласкавшие белые клавиши рояля и извлекавшие божественные звуки, нажать на спусковой крючок коллекционного ружья и оборвать лебединый полет?

Эти вопросы задавать было некому. И, может, поздно.

Она встала.

Тот, второй, во дворе умудрялся быть веселым:

– Упарился я, сержант! Прости, времени не было, ей-ей! – он неуклюже потоптался, неприлично прижимая руку ниже живота. – Я сейчас…

Его взгляд скользнул по женскому лицу, появившемуся в окне, не потеряв хищности даже на расстоянии. Женщина отошла и села на кровать.

– Этих пятерых мы тоже туда, – услышала она снова неприятный голос. – Все люди – братья, в братской и похороним.

Потом послышался грохот автомобиля, скрежет металлического листа, волочащегося по земле, необычный катафалк совершил последний рейс. Она поняла, о чем говорили те люди, и представила себе, как грузили и возили трупы. Вдобавок на руке Скорпиона блестел дутый золотой перстень майора, она почему-то вспомнила этот перстень. В роли добровольного таксиста майор был смешон, выпячивая палец, обремененный дорогой пошлостью. Душу обволокла муть, и женщина упала на койку, чтобы ничего не видеть и не слышать.

Но вернувшийся в комнату сержант принес ей новые муки. Он возился у стола, выкладывая на тарелки разогретую тушенку. Сейчас начнет насыщать утробу и, наверное, чавкать и сопеть от удовольствия. Стало совсем невыносимо, когда он подошел к ней, остановился в нерешительности и, помедлив немного, взял ее за локоть.

– Вставайте ужинать.

Женщина не шевелилась. Он дотронулся до ее волос, решая какую-то замысловатую задачу. Решил. Погладил по голове и повернул ее лицо, заглянув в глаза.

– Не отчаивайтесь. Пока я жив, с вами ничего не случится. А жить я собираюсь долго, – он слабо улыбнулся. – Переждем, переживем, и все будет хорошо. Не плачьте. Не надо плакать…

И как-то так получилось, что его ласковую влюбленность, его робость перед ней ужас свершившегося притупил, а великая чувственная сила отдалила этот ужас. Он потянулся к ней беспомощно, но неумолимо, и ласки жалости перестали быть жалостью в бессознательной силе стихии. Так срубленная весенняя ветвь, не желая знать смерти, раскрывает цветы, для которых вся жизнь – в миге цветения, и этот миг нельзя остановить.

– Оставьте меня!.. Животное…

…на озере жарили лебедя…

…желать лебединого тела…

Он увидел очень близко налитые болью зрачки. Ее неподвижное тело холодно и отчужденно застыло в его объятиях. Опомнись, сержант! Ты любишь ее, но кому нужна теперь любовь. Он резко вышел из комнаты, но вскоре вернулся.

– Вставайте, поешьте, – не глядя на женщину, проговорил он.

– Не хочу.

– А я хочу доказать, что я не животное. Не знаю, почему так получается.

Она встала. Съела приготовленную тушенку, наверное, не заметив, что это. Он хотел объясниться, но подумал, что все слова ни к чему, и, стараясь усмирить досаду за неуместность овладевшего им чувства, сказал только:

– Вы потерпите, но порознь находиться жутковато. Впрочем, я могу перейти в другую комнату.

– Мне все равно.

Она сказала неправду: ей было не все равно – остаться одной в темноте она бы не смогла.

Он расценил ее слова как абсолютное презрение к нему, ревниво кольнувшее, но дававшее право обходиться без объяснения. И что он мог объяснить?

Глядя в одну точку на потолке, он пытался поймать, различить движение вечерней тени, подступавшей вкрадчиво и неуловимо. Концентрируя внимание на этом занятии, он хотел освободиться от смуты мыслей, которая владела им уже сутки, но сознание неохотно отвлекалось от реального бытия и необычности случившегося, объяснения которому не было. Сумерки становились плотнее, исчезли детали, которые раньше были различимы, но когда они исчезли, не мог ответить точно. Причина всем изменениям была сама жизнь, а как следствие возникали неожиданные повороты. Но почему неожиданные? Он ждал нападения Скорпиона в штольне и был готов к нему. Если бы сержант вмешался в ход тогда назревавшего нападения, то – как знать! – что бы с ним было сейчас.

Стало совсем темно. Но темнота тоже понятие относительное – в ней различались предметы в комнате, а может, угадывались с помощью памяти.

– Вы спите? – тихо, почти шепотом спросила женщина.

Он хотел ответить, но почему-то промолчал, а потом стал досадовать на себя за то, что не отозвался сразу, а теперь – поздно.

Она больше не спрашивала. Он слышал, как она дышала и раздевалась, различал во тьме светлое пятно ее лица, закрыл глаза, чтобы не стать тайным свидетелем чего-нибудь недозволенного, потому что зрение его было достаточно острым. Он заставлял себя не думать о ней, только не было иных мыслей. С усилием перенес наваждение нахлынувшего воображения, упрекая себя в бесстыдстве, и призвал на помощь размышление о тех пятерых заключенных, которые, он был уверен, никогда не станут его единомышленниками, а навсегда останутся врагами. В создавшейся обстановке казалось, что те пятеро по сравнению с ним ничего не потеряли, а оказались в несомненном выигрыше, потеряв всего-навсего тюрьму. Не было у сержанта праздника в жизни, и то большое чувство, которое пришло к нему, чувство благоговейного восхищения женской красотой, пришло на том несуразном сдвиге времени, событие его любви совместилось с кошмарным событием смерти, словно неведомые силы специально ожидали этого момента или рок осудил его любовь на необычайное испытание. Любовь, о которой так много говорят в мире, казалась ему до этого поэтической выдумкой, игрой в безумие. В жизни подобного не встречалось, все низводилось до пошлости в бытовых отношениях между мужчиной и женщиной. Раньше казалось, что он знал, зачем живет: так надо, жить и познавать жизнь. Он жил созерцательно, словно из любопытства, не стараясь творить и переделывать не только  ж и з н ь  вообще, а даже собственную, отмечая только в окружающем то, к чему он расположен духовно. К чему-то он был непримирим, но эта непримиримость внешне ничем не выражалась, и мало любезного видели люди в его замкнутости и неторопливости. Сержант не был ни добрым, ни злым, потому что такие понятия, как зло и добро, очень часто сами себя поедали в окружающем мире и воспринимались каждым по-разному. Он считал себя добрым, потому что старался уберечься причинить боль другим. Но люди конкретны: не делая зла одним людям, невольно причиняют зло другим, близким или далеким, а, может быть, вообще неизвестным, а как это происходит, непонятно, но все дела человеческие по ниточке сложных и запутанных связей как-то действуют и влияют на жизнь всего человечества.

«Что бы там ни случилось – теперь у меня есть цель в жизни», – подумал он. Этой целью стала Любовь к Женщине. Даже не любовь, сержант еще и не знал любви, что это и как, а сама жизнь этой женщины стала для него явлением мира и мироздания, без которого собственное существование теряло смысл. Не сейчас, но после, когда представится случай, он скажет ей об этом, чтобы женщина не тревожилась, чтоб ее не тревожила сегодняшняя сцена.

Ему захотелось курить, и сержант вышел. С балкона ему показалось, что за угол казармы откачнулась тень. Наверное, показалось, подумал он, потому что, вглядываясь и прислушиваясь, ничего не услышал, но курил осторожно, чтобы огонек сигареты не послужил для кого-то точкой прицеливания.

«Значит, сержант не спал, – думала женщина, когда он вышел, – и не отозвался… Да что ж это творится на свете, и долго ли это будет продолжаться? Кто? Кто ответит на эти вопросы? Может быть, я сошла с ума и вижу все это в кошмаре?!» Ей сделалось страшно, она прижала руку к лицу, чтобы не закричать, закрыла ладонью рот. Если это конец, то конец всему, и не важно, кто сошел с ума, весь мир или она одна. Да нет же, она-то не сошла, она понимает… «Что? Что я понимаю?» – задавала себе вопрос. «И этот человек… он тоже сошел с ума?» Почему-то ей вспомнилось, что сегодня утром, то есть когда-то очень-очень давно, не забыл вычистить ботинки – так резко и остро пахло тогда сапожным кремом в туалетной комнате. И еще она видела, как снял он нагрудные солдатские значки, вложил в коробку и сунул в зеленый мешок, сделав это очень аккуратно. Именно аккуратно, что было странно и непонятно – зачем? Она уже тогда подумала о несоответствии того, что с ними происходит, с действиями этого человека. А вот сейчас подумалось, что, может быть, как раз в его действиях и было нечто важное. Это были все-таки действия, а у нее были только галлюцинации и наваждения, которые так неожиданно и необычно прекратились, когда она вдруг ощутила запах шепота его губ и дыхание на своих губах. Лежа теперь в темной комнате, она опять ощутила запахи и этот шепот – в них была та сила, которой ей не хватало, но эта сила уже не казалась грубой. Это была добрая сила, потому что это была сила жизни. Женщина подумала, что сила эта рано или поздно овладеет ею, но не было уже так неприятно, как вначале. Может, сейчас он войдет, и тогда она подчинится тому, что сильнее ее. В фантасмагории ее чувств, с момента ужасного события, впервые, за множество часов, появилось осознанное желание жить.

Сержант вошел. Еще слыша его шаги по коридору, она, словно облекаемая теплой волной, замерла и пыталась как бы выпустить из себя тревогу сдержанным дыханием. Он почти неслышно прошел мимо, она даже глаза закрыла, и так же неслышно лег, чуть царапнув чем-то металлическим, вероятно, положенным на изготовку автоматом.

– Простите меня, – проговорила она в темноту комнаты, где с его приходом ощущалась горькая табачная гарь. – Простите, я не должна была вас оскорблять. Но поймите, что я… что мне… неприятно…

Она замолкла, смешалась, сказав не то и не так. Что он должен понять? Ее целомудрие? Глупо… Отчего ей неприятно и что?

– Не надо об этом. Я все понимаю, все правильно, – ответил сержант как бы издалека. Его мысли продолжала занимать качнувшаяся за угол тень, если она не почудилась. Добавил: – Если услышите подозрительные звуки, вообще любые звуки в здании или снаружи, разбудите меня. Спокойной ночи!

Спать ей не хотелось, мешала тишина упруго, как проволока, натянутой ночи, и боязно было прикоснуться к этой тишине, словно она могла разорваться – и тогда свершится нечто совсем уж непоправимое и невыносимое. И заговорить с человеком, сказавшим «Спокойной ночи!», женщина не решилась, хотя была уверена, что и сержант не спит в этой напряженной тишине, и ей даже стало обидно, а потом стыдно и за обиду, и за мысли против него. Она вздохнула глубоко и произвольно, чтобы снять напряжение, заснуть и не думать ни о чем, но совершенно случайно подумала о том, что случилось с ее обонянием, которое всегда было острым и чутким, улавливающим на расстоянии даже запахи камней, но теперь усилившимся по непонятной причине. Она различала запахи стен и потолка, окна, двери, не говоря о запахе краски, еще исходившем от солдатских ботинок, одежды и тела сержанта. Все это было естественно и не тревожило ее восприятие. Но было нечто в комнате, некая вещь, которая пахла тяжело и угрюмо, густо и сладковато, словно пожар – потухая, но шевелясь еще волнами дыма, золы и пламени и не желая потухнуть. Всю ночь тревожил ее необыкновенный запах, и женщина силилась понять, что же это, но лишь на рассвете, очнувшись от забытья, увидела бесшумно прошагавшего к двери солдата и поняла: оружие! Это его оружие мучило ее всю ночь особым запахом. Она успокоилась и уснула.

Новый день почти ничем не отличался от предыдущего, если не считать того, что сержант разнообразил его приготовлением и завтрака, и обеда, и ужина. Люди не разговаривали, да и не было причин для этого: сержант появлялся лишь затем, чтобы молча поставить перед ней еду и удалиться. Она опять слышала его передвижения по всей казарме то там, то тут, даже на чердаке он производил некие действия. И еще ночь, и еще день, и еще… По ночам он куда-то исчезал. И все это почти в полном молчании. Наконец женщина не выдержала, заговорила, прошла, может, неделя, а может, и больше.

– Вы все время что-то делаете. Может быть, я что-нибудь, чем-нибудь… помочь могу? Объясните.

Он посмотрел на нее как-то странно, но, как ей показалось, радостно:

– Объясню…

Из объяснений она поняла одно: сержант пытался из казармы соорудить «неприступную крепость», вырыл даже подземный ход. Объяснил, как и когда им можно будет пользоваться.

– Да зачем все это?

Он посмотрел на нее как на дурочку, потом улыбнулся, потом серьезно начал:

– Если все это не пригодится – и ладно. Но…

Появился Скорпион со свитой, и сержант, указав в их сторону, произнес:

– Вот за этим самым.

Разговаривал он с ними, как Цезарь с плебеем – с трибуны балкона. Разговор шел о продуктах, которых должно хватить на год.

– А дальше что? Друг друга жрать начнем? – Скорпион выругался, он нарочно применял иногда сальные словечки, чтобы создать видимость собственной «необразованности». – Слушай, сержант, мы теперь государство почти, надо подумать о перспективе. Остров не так велик, и мы в конце концов по закону эволюции перегрызем друг друга и подохнем. Надо нам на материк, а? Планчик есть. Мы тут с ребятами нашли рыбацкий баркас.

– Утопия, – бросил сержант.

– Почему обязательно утопнем? А если не утопнем, а выплывем? Если с умом взяться, а мы беремся движок на нем установить по всем правилам, то доберемся. Пока у нас есть запас продуктов… На плотах люди океаны пересекали, а тут каких-то сотня километров.

– Двоих Боливар не вывезет.

– Почему? Он полсотни вывезет, а нас всего семеро.

– Ты знаешь, о чем я говорю.

– И ты знаешь, что другого способа у нас нет. Ты – командор, мы – матросы. Доберемся до материка – и веди нас в любую тюрягу. Но я думаю, что их нет, тюряг. Наконец-то человечество освободило себя от тюрьм и войн. Ну, так как?

– Хорошо, – ответил сержант. – Я знаю, что вы от этой бредовой идеи не откажетесь. Делай свой корабль.

– Есть, адмирал! Только у нас ни карты, ни компаса нет. Позаботься об этом. У вас-то найдется?

– Зачем ты разбил рацию? – вместо ответа спросил вдруг сержант.

– По нечаянности, ей-богу, по нечаянности! Или ты думаешь, что я совсем идиот? Случайно получилось.

– Не случайно, а на всякий случай, когда понял, что я лампы вытащил. И вообще ты мародерствуешь.

– Что ты, сержант! Перстень этот? Сдам. Одежду? Тоже сдам. Автомобиль, как видишь, я уже не трогаю, надо топливо экономить. Разве это мародерство. Ладно. Значит, готовимся к отплытию. А карта и компас за тобой. Так?

– Так. За мной.

– Ох, и хитер ты, сержант! – не удержался Скорпион от лести. – Мы не успели опомниться, как ты уже все прибрал: и документы, и медикаменты, не говоря об оружии. Ну что ж, это говорит о том, что с таким капитаном смело можно в кругосветку идти.

Женщина слышала этот разговор, и ей стали понятнее настороженность и деятельность сержанта.

– Вы примете предложение этого человека? – спросила так, что он услышал в ее голосе надежду на возможность возвращения к старой жизни.

Сержант не хотел ее разочаровывать, но ответил почти безнадежно:

– Нет. Скорее всего, нет.

– Почему?! Если есть хоть один шанс, почему его не использовать?

– Как бы это… Как бы это понять самому… почему? Вы уверены, что произошла катастрофа на всей Земле?

– Н-нет. Не уверена.

– Я – тоже. И Скорпион сомневается, хотя старается убедить меня в том, что произошел глобальный катаклизм, например, всесокрушающая ядерная война. Если это так, то есть если катастрофа везде, то чем лучше там? Помочь я ничему и никому не смогу. Это во-первых. Во-вторых, шанса, мне лично, остаться в живых, даже если мы доплывем, Скорпион не оставит. Смогу ли я угадать его ход – не знаю. Всегда, до конца он будет стремиться только к одному – уничтожить меня. Может, это эгоизм с моей стороны, пусть! Допустим, я эгоист. Но такой же эгоист и Скорпион. Наш эгоизм полярный. Я знал, что он нападет на меня в штольне. Не знал только когда. Ваши слова «сегодня я улетаю» были ответом: сегодня. Я был готов. Свернуть конвой и расстроить ваши работы я не мог – не было доказательств. Менять схему, то есть изменить расстановку, не хотел, потому что Скорпион сразу бы догадался и, кто его знает, что бы он выкинул? То есть я мог помешать только себе. Ну и… – сержант усмехнулся, – мы совершенно случайно могли быть на поверхности, когда тут все произошло. Последнее. Если это произошло только на острове, то разумнее ждать: скорее к нам придут, чем мы доплывем до материка. Скорпион рвется, ему надо спешить. Мы будем ждать. Скоро все должно решиться.

– Но если беда только здесь, то почему не прилетел вертолет?..

– Я не хотел вам говорить. Не было радиограммы отсюда на материк об этом, или забыли, или не успели… Правда, одно очень удручает: если там ничего не случилось, почему радиоприемник молчит? Ни одна радиостанция не работает, что ли…

– А мы так и будем сидеть в казарме все время?

– Если хотите, прогуляемся.

Если бы можно было, сержант отказался бы от прогулки и предпочел сидеть в казарме, но в женских глазах увидел бы затеплившуюся радость жизни, которая тут же могла погаснуть, и поэтому согласился. Они пошли к берегу, продолжая начатый в казарме разговор.

– Вы заметили, что ни птиц, ни насекомых не видно?

– Заметил.

– Здесь зона какого-то излучения, оно, может, и создает помехи радиоприема.

Он тоже так считал. Не ощущая физических неприятностей – боли или каких-либо отклонений и видимых проявлений излучения, промолчал, подумав: «Чему быть, того не миновать». Не зная, что в данном случае надо бы предпринять, благоразумно решил не предпринимать ничего.

Она сама спохватилась и выразила тревогу:

– Мы ушли из казармы, а те… вдруг они…

– Что?

– Человеку надо… Он должен знать, что у него есть место, куда можно вернуться.

– Не бойтесь, – ответил он туманно, но уверенно, – в казарму они не пойдут. Ничего хорошего там для них нет, Скорпион об этом знает. Кстати, стрелять вы хоть умеете?

– Нет. Никогда не стреляла.

– Хотите научиться?

– Зачем? Я никого не смогу убить.

– Что ж, может, и верно, может, вам и не надо.

– А вы их отпустите, если они соберутся плыть?

– А что я могу сделать? – он помолчал. – Пусть плывут. Мне кажется, не доплывут они…

Он подумал еще о том, что Скорпион не удержится и, даже получив все необходимое для плавания, попытается разделаться с сержантом здесь, на острове, чтобы скрыть концы в воду. Они стоили друг друга, эти два человека. И можно сказать, что, не зная друг друга, очень хорошо друг друга понимали. Жизнь разломилась, как магнит, а эти двое, как два полюса, испытывая острую непримиримость и отвращение, были вынуждены находиться на забытом богом клочке земли, сталкиваясь магнитными силами неприязни. Скорпион в первый момент растерялся, не понимал, почему сержант не разделался с ним сразу после выхода из штольни или в первую же ночь. Скорпион думал, что так и случится. Так бы и было, сержанту нужен был  п о в о д, а Скорпион не дал этого повода, ничего не  п р е д п р и н я л  и тем самым избежал смерти от сержантской пули. И, несомненно, воля Скорпиона была надломлена еще там, при неудачном нападении в штольне. Механизм зла не смог одолеть механизм добра, потому что добро сержанта было не просто добро непротивления, а четко осмысленное  ч е л о в е ч е с к о е  добро, уложенное в строгий футляр физического здоровья и силы. Разум, душа этого невзрачного на вид солдата были по-детски чисты, нетронуты и столь же энергичны, как и его тело. Нужны были исключительные обстоятельства, чтобы они проявились во всей гармонии: разум, как доброе начало, плюс сила, способная осуществить разумные указания. Это и почувствовала женщина. Его слова, движения, взгляд окружали ее, проникали в сердце и успокаивали.

– А вы не боитесь? В смысле, вы никогда не испытываете страха? Вы всегда так уверены?..

Вот и сейчас он сидел спиной к морю, хотя естественнее было бы наоборот, но женщина предположила, что так ему удобнее: те, пятеро, могли появиться только с одной стороны, эту сторону он и взял под наблюдение. Автомат, к запаху которого женщина уже привыкла, лежал на камне за его спиной.

– Таких людей, наверное, нет, кто не испытывал страха.

Простой ответ показался женщине особенным, словно об этом говорилось впервые. Но, может, так и было, потому что сержант говорил сейчас не по долгу службы, а свободно, от души, иногда останавливаясь, подбирая слова, не для эффекта, а для точности. Чувствовалось, что человек «соскучился» по словам, и женщина с удивлением слушала, совсем забыв о собственной «учености». А сержант говорил, и мысли его были не новы, и отнюдь не оригинальны, но привлекательны уже тем, что звучали из уст незаметной единицы человечества – солдата с автоматом. Он закурил и продолжил:

– Страх ко всем приходит. Наверное, к разным людям по разным причинам. До этого, скажем, случая у меня не было причин для страха, для растерянности, раскола оболочки разума, его воли, когда душа, а может, и не душа, а что-то другое начинает вытекать через трещину. Надо суметь собраться и залепить эту трещину. Ведь страх в основном возникает перед смертью, перед тем известным явлением, когда мы понимаем, что  п р и в ы ч н о е  явление, жизнь, может прекратиться. Может быть, все и не так, ведь есть же люди, добровольно обрывающие собственную жизнь, но и это, наверно, не значит, будто самоубийцы очень храбрые люди. Я почему говорю о смерти? Потому что страх смерти для большинства, наверное и для меня тоже, самый значительный страх, если можно так выразиться. Мы все боимся умереть. Но мы ведь все точно знаем, что когда-то умрем. И этого мы не боимся. Значит, мы боимся умереть в следующую секунду! Мы боимся именно того, что в следующую и до самой последней секунды живем, вернее, до предпоследней. Страх, который полностью развалит здание разума в последнюю секунду, это уже не жизнь, это фактически смерть. Риск, который обычно приписывают храбрым людям, это вовсе не риск, то есть это не принятое: «Эх, была не была!», а совсем другое. Человек, идущий на риск, твердо уверен, что случится именно так, как ему хочется. Он уверен, хотя, может быть, и не способен к действию, на которое решается. И вот тут получается непонятное: случится или не случится? То есть что такое везение – случай или закономерность? Мне кажется, все-таки случай. Ведь если в жизни весь прежний выигрыш делать ставкой и повторять так еще и еще – неминуемо придешь к нулевому результату. Везучие так не делают, оставляют впрок нечто или прекращают игру сразу же после выигрыша. Их останавливает страх, они попросту не уверены. В штольне я выиграл, но продолжаю игру. Обстоятельства заставили. Прекратить в моем случае игру – это не выйти из игры, нет, мне не дадут… Прекратить игру – значит  у н и ч т о ж и т ь  Скорпиона. Это меня заставит сделать страх, только страх, когда появится прямая угроза моей жизни. Или вашей, – добавил сержант, не глядя на женщину. – Напугал я вас? Нет? Это я все говорю к тому, чтобы вы не имели иллюзии в отношении тех людей, которые сейчас сооружают ковчег. Помощничков себе Скорпион подобрал не отпетых. Если допустить, что он доберется до материка, то знаете, что он в первую очередь сделает? Придушит своих сообщников – дальше они ему будут мешать, а мертвые не разговаривают.