Текст книги "Лоскутное одеяло"

Автор книги: Василий Катанян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

Когда же я прочел его книгу, то понял, что в довоенном детстве мы были соседями, жили через забор, я позвонил ему – и мы выяснили, что вместе играли в лапту на задворках ломбарда, который стоял между нашими двумя дворами. В лицо мы, конечно, друг друга не помнили, но что это были именно мы установили точно и долго радостно восклицали.

Однажды у Рязанова была вечеринка, я помогал его жене Зое подавать чай, она наливала, а я носил чашки из кухни. Жена Никулина, имя которой я тогда не знал, ибо было как-то суматошно и мы толком не познакомились, попросила меня: "Если можно, погорячее, пожалуйста". Я пришел на кухню и говорю Зое: "Жена клоуна любит погорячее". Зоя потом сказала это Никулину, он засмеялся, и когда мы года через три встретились в буфете цирковой гостиницы в Сочи, где я тоже остановился, то он, представляя мне жену, сказал: "Хотя вы же знакомы. Она по-прежнему "любит погорячее"".

Когда арестовали Параджанова, Лиля Юрьевна Брик обращалась ко всем, кто смог бы что-нибудь сделать для его освобождения или хотя бы облегчения участи. Она позвонила Никулину, он тут же откликнулся, и они договорились о встрече. Для меня явилось неожиданностью, что они были знакомы и звали друг друга без отчества: Юра, Лиля.

Я играл роль связного, заехал за ним на Бронную, и мы помчались в Переделкино на моем "Жигуленке". По дороге я сделал какое-то небольшое нарушение, раздался свисток, я полез за документами, но Юра сказал: "Сиди!" и вышел к инспектору ГАИ. Увидев Никулина, тот расплылся в улыбке, чуть ли не отдал ему честь, пожал руку и на вопрос: "Что случилось, шеф?" ответил: "Нет, нет, поезжайте", даже не поглядев в мою сторону. Юра поблагодарил его, а постовой еще долго смотрел нам вслед, улыбаясь.

В Переделкино они очень сердечно беседовали с Лилей Юрьевной и моим отцом относительно параджановских дел, прикидывали так и эдак. Юра сказал, что специально согласился на несколько выступлений в Киеве, чтобы на месте поговорить с украинским начальством. Мне помнится, что московские власти, к которым он обращался, ответили ему, что не могут вмешаться в дела другой республики(!), что-то в этом духе. Мы очень надеялись на его поездку, но, забегая вперед, скажу, что миссия Никулина не увенчалась успехом, его отфутболили, наврав наоборот, что украинские власти не могут вмешиваться в дела другой республики – то есть РСФСР. Вот такая была демократия.

Уезжая из Переделкино, Юра попросил фотографии у Лили Юрьевны, она подарила ему две-три с надписями, подписавшись "Лиля". По приезде из Киева они не смогли повидаться из-за ее нездоровья, но Юра подробно рассказал все по телефону и, по ее просьбе, прислал письмо и свои фотографии с теплыми надписями. Все это теперь в РГАЛИ.

В заключение хочу сказать, что Сергей Параджанов перед арестом готовился снимать телефильм по сказкам Андерсена и на роль великого сказочника собирался пригласить Юру Никулина. Я слышал, как он разговаривал с ним об этом по телефону.

Как жаль, что фильм не состоялся!

6 сентября. "Идолы" имеют успех, рецензий много, и все положительные. Раскупается так, что уже отпечатали второй тираж 15 000. На книжной ярмарке издательство попросило меня надписывать экземпляры. Ровно два часа я надписывал, заболела рука в сгибе. Два часа раскупали книги, стояла очередь, и сзади кричали: "Не давайте по две книги в одни руки!", как в старые недобрые времена. Я очень удивлен.

16 сентября. На Икше ничего особого, с грибами плохо. Иногда живет Витя Божович, который мается. 21-го будет 40 дней Нели...

Интересная передача Льва Аннинского о Шукшине и Трифонове. Трифонов – мой любимый писатель.

Передачи, которые ведет Носик из Парижа, – бездарные и дилетантские. (Нижинский, еще кто-то.)

Все читают детективы Марининой, я прочел один – "Чужая маска". Захватывает, здорово закручено, но написано неровно, то просто, то литературщина.

16 октября. Десятого была презентация "Идолов" в Литературном музее. Масса народу. Сделал интересную выставку из самиздатских моих книг и коллажей с костюмами.

Видели "Красную Жизель" у Эйфмана. Нам понравилась постановка и режиссура, но не балерина Арбузова. Образа хрупкой Спесивцевой нет, про нее говорили, что она "не танцует Жизель, а она – Жизель". Музыка – Чайковский-Шнитке. Элементы пластики героини напоминают "Жизель" голландского режиссера, что мы видели на видео. Мне показалось, что здесь это неуместно – антивыворотность. Интересно "Сумасшествие" – хореография традиционная, но музыка – Шнитке, поэтому все как бы разваливается... Хорошо придуманы и красное покрывало и Саломея с головой Иоканана. Словом, Эйфман есть Эйфман. Но вообще все выиграло бы, если бы показано было в современном зале, со стереозвуком.

12 октября было "Явление Майи" в КДС с провинциальным балетом Таранды. "В Большой Володька меня не пустил".

14 октября был вечер в честь шестидесятилетия Мариса Лиепы и открытия его фонда. Гала в Большом, где большую половину вечера на сцене была Илзе Лиепа, которой вместо этого следовало бы повернуться к сцене спиной и бежать от нее как можно дальше. Это красивая, высокая и совершенно бездарная танцовщица. В лучшем случае солистка, но никак не балерина, за которую она себя выдает. Я помню, что была репетиция "Спящей" осенью 1963 года и, выйдя на сцену, Майя с Марисом, здороваясь, поцеловались. Я удивился, но оказалось, что она поздравила его с рождением дочери. Теперь же его нет, а перед нами весь вечер танцевала Илзе.

16 ноября. Как-то летом пришел к нам режиссер Андрей Добровольский, который ехал в Ереван на съемки музея Параджанова. Взял "Идолов" для музея и Светланы, которая туда должна прилететь. Дело в том, что там решили захоронить в монастыре Саят-Нова... сердце Сережи. "Господи", – сказал я и заплакал.

И подумали мы о его жестокой и нищей жизни.

Оказывается, перед погребением его сердце вынули и где-то хранили и вот теперь решили захоронить под плитой в монастыре. Я, поразмыслив, подумал, что он чего-нибудь сверху там наворожил и выкинет очередной фортель – подсунет какую-нибудь другую внутренность... Вроде бы так оно и вышло, что-то не получилось с захоронением.

Недавно показали три серии, что снял Добровольский о музее. Фильм построен весь на рассказе Светланы и немного Сережиных. Но музея и экспонатов как таковых нет – все растворилось в режиссерских изысках, которые меня только раздражали, ибо работы Сережи мелькали с пулеметной быстротой.

Инна лежит с бронхитом – осложнение после гриппа. Очень слабенькая.

Ужасно вульгарная книга Смирновой в серии "Мой 20 век". Просто мемуары куртизанки. Все время упоминаются мужские штаны, в которые ее заносит, язык примитивный, хорошо – ни о ком, сплетни. Две сносные главы – о Рудневе и Воинове.

Читаю мемуары Лени Зорина – несколько многословно и витиевато, но интересно.

Работаю над "Лоскутным одеялом".

Приезжали издатели из Нижнего Новгорода, что-то полурешили. Собираются издавать папины мемуары о Маяковском*.

Издательство "Физкультура и спорт" взялось за переписку сестер с дополнениями – собираются включить "Антиперцова" и проч. – теперь все зависит от Риста**.

(Нет, продержали все материалы довольно долго, но потом не сговорились с РГАЛИ и долго возвращали.)

Еще раз понравилось "Последнее искушение Христа" Скорсезе.

Понравился "Вор" Чухрая-мл. и очень "Брат" с Бодровым-мл.

С 1 по 10 декабря были в Нью-Йорке на юбилее Рязанова, на его вечере и презентации "Королевского журнала", ему посвященного (где и моя статья). Съездили хорошо, повидали всех друзей, жили на 42-й, но Нью-Йорк нам не нравится, кроме нескольких улиц в центре. Видимо, там нужно жить, а не приезжать. Это Элик был инициатором, чтобы нас пригласили (бесплатно). Очень была интересная встреча с Робсоном-сыном. Он очень славный. Я ему подарил "Идолов", где про его отца, про встречу Робсона-старшего с приведенным из тюрьмы еврейским поэтом Ициком Фефером и про то, что Робсон только изумился скверному виду своего друга и ничего плохого не подозревал.

Оказалось, что Робсон-младший отлично помнит взволнованный рассказ отца, вернувшегося из Москвы в том далеком 1949 году. Но ни Галкин, ни Матусовский (а за ними и я в своем мемуаре) не могли знать о том, как на самом деле протекала встреча, что поведал певец сыну, и честно написали лишь о рассказе Ицика Фефера Галкину в тюремной больнице – не лучшем месте для откровенной беседы двух узников.

"Отец взял с меня клятву, что я никому не скажу ни слова, – объяснил мне Робсон-сын, – иначе это может дойти до Москвы, и тогда уж наверняка Феферу не снести головы. Дело в том, что отец, конечно, поразился исхудавшему, испуганному своему гостю, который присел на краешек стула. Как только они остались одни, Фефер указал на люстру и завитушки потолка, и отец понял, что тот имеет в виду подслушивающие устройства – как-никак Робсон был не впервые в СССР. Он спросил, как произошла катастрофа, в которой погиб Михоэлс, тот отвечал, что не знает, а на самом деле молча приставил палец к виску и как бы нажал курок. На клочке бумаги Фефер написал "Михоэлса убил Сталин". Отец был потрясен, но, "играя на микрофон", стал спрашивать Фефера о его работе и семье, на что тот отвечал, что все в порядке, а на пальцах показал решетку... Отец, чтоб унять волнение, что-то рассказал и спросил, готовит ли он сейчас какую-либо книгу, на что тот ответил невнятно (для микрофона), а рукой показал петлю вокруг шеи... Отец стал его угощать фруктами, что стояли на столе, и написал: "Как вам помочь?" и "Что можно сделать?", на что тот помотал головой и ответил: "Спасибо, груша очень вкусная" или что-то в этом роде, разорвал бумажку и спросил, где туалет. Там он спустил обрывки в унитаз. Вскоре он сказал, что его мучит мигрень, попросил прощения за краткий визит – и отец проводил его до лифта. Вот как это было на самом деле.

Робсон, увидев наяву, что происходит, страшно нервничал, был в шоке. Но его ждал огромный зал и за ним уже пришли (это был я. – В.К.), чтобы ехать на концерт. Отец никому не говорил об этом свидании, опасаясь повредить заключенным и оставшимся их семьям. Я это рассказываю тебе потому, что сейчас об этом можно говорить. Года два назад, когда Тристан Делл из фирмы U.S.S.U. работал над диском с песнями Робсона, я немного коснулся этой темы в аннотации, но у вас, кажется, не продают диск и аннотация не переведена, поэтому никто не знает, как на самом деле проходила встреча с заключенным в отеле "Москва"".

Но на этом рассказ Поля-младшего не кончился, и компакт-диск, который сейчас выпустили в Нью-Йорке к 100-летию певца, имеет к этому рассказу прямое отношение. На другой день после описанного свидания, 14 июня, у Робсона был концерт в зале Чайковского. Он пел на семи языках и каждую песню предварял небольшим вступлением на русском – публика смеялась, аплодировала, ибо Робсон необыкновенно умел находить контакт с залом.

Концерт кончался песней "Ol' Мan River"; и, спев ее, Робсон, чтобы остановить аплодисменты, вышел к рампе, поднял руку и сказал, что споет еще одну песню, которую он посвящает памяти своего дорогого друга Соломона Михоэлса, ранняя смерть которого глубоко его потрясла. Зал замер. Далее он рассказал о глубоких культурных связях американской и советской еврейских общин, о неумирающем языке идиш, на котором он споет песню еврейских партизан "Не говори никогда", боровшихся с фашистами в Варшавском гетто. "Этой песне меня научил один из выживших в гетто, и там есть такие слова: "Не говори никогда, что ты дошел до конца, не верь, когда мрачные небеса предсказывают тебе горькую участь, твердо надейся, что наступит час, о котором ты мечтаешь, и не теряй надежду никогда, не теряй никогда!""

Не следует забывать о кампании космополитизма, бушевавшей в стране, и что Лубянка вела дела участников недавно разгромленного Еврейского антифашистского комитета. Публика сидела в глубокой тишине, пока одна молодая женщина не вскочила и не начала аплодировать. За ней поднялся весь зал, и Робсон долго не мог начать петь.

Когда в Москве, работая над серией "Великие музыканты мира", американцы разыскали запись концерта, который тогда транслировался по всей стране, они не услышали ни одного слова, сказанного Робсоном о Михоэлсе и о содержании песни Варшавского гетто. Сталинская цензура тогда же вырезала всю его вступительную речь. Но песня "Не говори никогда", к счастью, сохранилась, и американские газеты называют ее "самой крупной жемчужиной в короне этого компакт-диска".

Речь певца помнят те, кто был тогда в зале, кто слышал ее по радио, помню ее и я – но много ли нас? Однако сын Робсона, которому отец рассказал о вступлении к последней песне концерта, написал об этой речи в своих заметках. Благородные слова, которые были сказаны полвека назад, теперь преданы бумаге, а рукописи, как известно, не горят...

В NY cмотрели "Фантом оперы" и "Чикаго", что мне понравилось, а Инне меньше.

Никак не могу акклиматизироваться.

ЛЮБИТЕЛИ ПОЖИРАТЬ ЧУЖОЕ ВРЕМЯ

– Алло. Да, это я.

– Не узнаешь меня?

– Не узнаю. Извините, но мне некогда угадывать.

– С каких это пор мы с тобой на "вы"?

– Гм-м. Кто это?

– Да Витя!

– Какой именно?

– А у тебя их много?

– Много. Кто же это?

– Ну ладно – Горохов!

– А-а-а, здравствуй. (Чтоб ему пусто было! С ним я не разговаривал лет сорок, и ничего у меня с ним общего, кроме фильма о Робсоне, что мы снимали в 1959 году, и с тех пор не сказали двух слов.)

– Так слушай, Вася. Кстати, ты знаешь последний анекдот про синагогу? Представь, приходит молочница к Рабиновичу...

– Подожди, Витя, у меня лук подгорает (помешиваю и возвращаюсь). Извини.

– Да, на чем я остановился?

– Приходит Рабинович к молочнице.

– Зачем?

– Я не знаю, это ты же рассказываешь...

– Ну, все равно. Только не Рабинович, а милиционер. И сразу...

– Ой, подожди, я убавлю газ под супом.

– Ну ладно, убавил? Ты что, суп варишь? Я уже давно перешел на глазунью. Да, так о чем мы? Напомни.

– Что-то про Рабиновича и милиционера.

– Совершенно верно. Кстати, тебе не звонил Макс с Би-би-си?

– Звонил. Но извини, я переверну котлеты.

– Так ты еще и котлеты переворачиваешь? Так что Макс сказал?

– Меня не было дома, и он будет снова звонить. Подожди, я сниму чайник.

– В общем, если будет Макс звонить, ты ему скажи... Впрочем, не говори ничего. Так ты мне не даешь никак рассказать. Этот милиционер решил уконтрапупить молочницу... или нет, скажи ему, что моя книга уже раритет и вряд ли он ее купит в Лондоне.

– Ничего не понимаю. Подожди, я солью макароны. Извини.

– Слушай, с тобой невозможно разговаривать. Чем ты занят?

– Я-то готовлю обед, а что ты делаешь? Ведь "Националь" закрыли! И чем же ты занимаешься?

– Договариваюсь с Максом, но не знаю, о чем с ним можно говорить, а о чем нельзя. Ты о чем с ним говорил?

– Я с ним вообще не говорил. Подожди, там пищит домофон, я открою дверь. (Отсутствую дольше, думаю, что он повесит трубку. Ничуть не бывало.)

– Что у тебя там случилось?

– Ничего, пришел редактор, мы должны с ним работать.

– А ты работаешь?

– Да, Витя. Так в чем дело конкретно?

– Ну, это долгая история. (Плетет что-то действительно несусветно длинное, а я вспоминаю, посолил ли суп. И с трудом понимаю, что ему нужен телефон Макса в Лондоне, которого я не знаю.) Ну ладно, если Макс позвонит, дай ему мой номер (которого я тоже не знаю и знать не хочу). Ну пока, звони!

Ну что за напасть?! И на дню – не одна такая.

1998

В конце декабря приезжала Рина из Таллина, очень славная девушка, жила у нас три дня. Осмотрела всю Москву, даже в Мавзолее побывала. Купили ей билет в Большой на "Богему" – впервые в Большом – вернулась, мы думали, что она переполнена красотой и впечатлениями, а она первой же фразой – "Ой, там стулья в ложе стоят так близко, что я упиралась коленками!" Ну, а сама опера? "Так они же пели по-итальянски, я почти ничего не поняла". Вот и старайся после этого, езди, выкупай билеты, я, чай, не мальчик.

Потом оттуда же приехали – в день ее отъезда – Лева с Рут, как говорит Рязанов, "Одна коза сменить другую спешит". Они тоже славные, и им тоже с хлопотами достали билеты в Большой на "Спящую", вернулись: "Пол скрипит в фойе". Ну а балет? "Кордебалет уже танцует не так, как раньше". Вот и старайся после этого, Инна, чай, не девочка.

Новый год встречали у нас с Генсами. Раздавали подарки.

Очень интересная выставка Нуреева у Нат. Рюриковой, очень-очень.

По ТВ смотрели открытие колобовской оперы, очень понравилось, особенно хор из "Набукко". Вместо Зеркального театра выстроили прекрасный зал.

"Балет и мода – Плисецкая и Карден", широко разрекламированное шоу пыльное и провинциальное. Балет Таранды на уровне рекламы кариеса и прокладок, М.П. в четвертый раз появляется в платье с треном, одном и том же. И публика одна и та же смотрит одно и то же. Какое-то непонимание, что Москва изменилась, что на фу-фу не проедешь. Платья Кардена – поразительные, но сам показ – провинциальный. И М.П. после платья, которое приснилось Кардену и которое он соорудил для нее – смотреть его надо тоже в темноте, еле освещенное – как сон, в финале снова вышла в прежнем, с треном. Тут уж не было никаких сил – все это для глубинки, где ничего не видели – да и то теперь все всё видят по ТВ. Но сами платья Кардена замечательные, единственное, что там было заслуживающего внимания. И мы с Инной сказали, что для нас карьера М.П. осталась позади и больше ходить на эти шоу мы не будем.

Смотрели на кассете очень интересные четыре передачи Элика о Ромене Гари не отрываясь. Но ОРТ берет при условии, что сделано будет две части. Невежды. По-моему, будет хуже. (И стало хуже.)

29 января. 16 января была панихида по Лиле Лунгиной. Мы ее знали недолго, но как-то сразу друг другу понравились. Прочел ее последний перевод Гари (Ажара) "Страхи царя Соломона". Талантливо, но длинновато в середине.

Замечательный концерт памяти Высоцкого. Современные певцы поют его репертуар. Это вам не юбилей Пугачевой, где принцип был тот же, но все безголосые и пошлые. Здесь – все настоящее. Режиссер Александр Кальянов, по идее Никиты Высоцкого, Кальянова и еще кого-то.

Элик дал читать недоделанный сценарий "Тихие омуты". Нам совсем не понравилось. Что я и сказал ему и Брагинскому. Все расстроились, но согласились.

Была Наташа Галаджева, принесла очень красивый каталог-альбом Пети Галаджева. Показывала его рисунки и про один карандашный сказала "Это молодой Горовиц". Мне показалось непохожим, а, наоборот, я смутно вспомнил, что это, кажется, автопортрет Бердслея. Она категорически отрицала, но после ее ухода, открыв монографию о Бердслее, я убедился, что это именно так.

Элик с Эммой уехали отдыхать на Валдай.

Меня совершенно замучил издатель "Королевского журнала" Царегородцев из США, требует фотографии. Как будто я у него служу.

Прочел с интересом "Раневскую", которую издал Захаров.

Какая умница Раневская, как правильно написала про Полонскую, как точно!

Полонская иногда заходила к Фаине Георгиевне, хотя Раневская не могла забыть и простить легкомыслия Норочки в молодости – считала, что та должна была понять, кем был Маяковский. Раневская записала тогда:

"Сплетен было так много в то время, потом читала ее воспоминания и просила ее не показываться у меня, хотя бы год – она славная, только славная, как Натали, не понимающая, кто рядом". И потом еще: "Чем чаще вижусь с Норочкой Полонской, тем больше и больше мне жаль Маяковского".

Какая умница Раневская, как много разгадала, о чем и сегодня еще плетут. Очень люблю ее.

На стр. 105: "Вчера была Лиля Брик, принесла "Избранное" Маяковского и его любительскую фотографию. Говорила о своей любви к покойному... Брику. И сказала, что отказалась бы от всего, что было в ее жизни, только бы не потерять Осю. Я спросила: "Отказались бы и от Маяковского?" Она не задумываясь ответила: "Да, отказалась бы и от Маяковского, мне надо было быть только с Осей". Бедный, она не очень-то любила его. Мне хотелось плакать от жалости к Маяковскому, и даже физически заболело сердце".

Какая прекрасная Раневская, как ставит все точки над i. Как все понимает тонко, и как я люблю ее за это.

10 марта. Все время плохо себя чувствовал, слабость. Наконец сделали исследование при помощи Тани Штейн и обнаружили кисту в почке.

С 16 марта по 10 апреля в больнице мне делали полостную операцию удаление почки с кистой. Завтра, 4 мая едем на неделю в Матвеевское, чтобы Инна пришла в себя, очень она измучилась. Прооперировали в 52-й больнице, прошло благополучно, но я ужасно перенес наркоз, просто сошел с ума. И сердце стало хуже. Но нашли врачей, и все наладилось.

УЛАНОВА

ОСКОЛКИ ПАМЯТИ

В больнице узнал, что умерла Уланова. Много думал о ней, об этом явлении, хотя знал ее и видел обидно мало...

И не мог не вспомнить, какую тонкую, умную и простую мысль высказала Нина Берберова:

"У каждого человека есть свои тайные, чудесные воспоминания... какие-то особенно драгоценные клочья прошлого... Мы знаем, что от этого воспоминания в реальной жизни не осталось ничего: молодые или старые его участники либо умерли, либо неузнаваемо изменились, сам дом сгорел, сад вырублен, местность трижды переменила название, может быть, на том месте разросся дремучий лес или наоборот – сделали новое море. Мы с этим своим воспоминанием совершенно одни на свете, с ним наедине, мы с ним с глазу на глаз.

И когда мы умираем, то эти прелестные, тонкие, тайные, только в нас существующие видения тоже умирают. Их никто никогда не восстановит. Каждый человек есть сосуд, в котором живут эти мгновения. Аквариум, в котором они плавают".

В связи с этим об Улановой. Что могут дать какие-то кусочки великой, но скромной жизни, незабываемые блестки творчества, воспоминания, давно пережитые мной, такие незначительные, но живущие во мне до сих пор эти клочки прошлого? Поворот головы, цвет платья, полувзгляд, остановленный на встречном?.. И все же.

Впервые я увидел Уланову в 1937 году на песчаном отсеке дачи Алексея Толстого на Селигере, она спустилась с книгой, расстелила подстилку и легла в тень кустов. Мне было велено не пялить глаза. Какая-то женщина на подносе каждый раз приносила ей небольшой кувшин с молоком и миску малины.

Как-то встретили ее мы, несколько туристов, на прогулке в полуразрушенном селигерском храме, она гуляла одна среди руин, с палкой и небольшим букетом лютиков. И мы смотрели на нее во все глаза, идя стороной. Более полувека назад!

Потом была декада ленинградского искусства, где я смотрел "Ромео..." и по молодости, воспитанный на "Коньке-Горбунке", ничего не понял. Но помню, что был и сидел высоко.

Кажется, в конце сорокового был вечер балета в зале Чайковского, кто танцевал – не помню. Уланова с Вл. Преображенским – "Элегию" Массне в греческих хитонах. Кончалось тем, что она, сраженная страстью партнера, опускалась спиной на пол сцены, закрывала руками лицо, и наступала темнота.

Я этого номера не видел ни раньше, ни позже... И успех такой видел впервые. Она выходила, кланялась в пояс и исчезала. Овации и крикам не было конца, зал поднялся. Наконец она несколько раз отрицательно покачала головой и скрылась. После нее как бы не осталось ничего. Ах, это не было снято, да и то, кажется, нельзя было бы на экране ощутить то, что мы видели в натуре. Есть такие вещи, которые пленка не в силах передать.

Это было незабываемо, и ощущение ее "Элегии" не исчезнет во мне никогда.

В "Ромео..." она заколдовывала первым появлением, когда стояла, замерев. Казалось, что живому человеку такое неподвластно. И второе врезалось – она выбегает на балкон, видит убитого брата, отворачивается и застывает в непередаваемой горечи...

Ее пробег к Лоренцо. Это ощущалось классическим, существовавшим вечно, как "Мадонна" Боттичелли. Она еще только собирается броситься сломя голову к Лоренцо, а музыка уже вся в мощном звучании ее трагедийного порыва. Впрочем, ее даже не слышно, публика в преддверии (в преддверии!) пробега Джульетты перекрывает аплодисментами оркестр до конца сцены...

В театре я это видел давно-давно, и это незабываемо. Кстати, в фильме Л.Арнштама эта сцена снята блестяще и каждый раз производит сильное впечатление. И всегда это заставляет меня вспомнить знаменитый пробег Алисы Коонен в "Мадам Бовари" – не менее виртуозный по исполнению, но совсем в другом стиле.

"Красный мак" в начале пятидесятых давали в честь приезда Мао Цзэдуна. Уланова танцевала Тао Хоа, в пижамке, в черном паричке с пробором, который очень ей шел. Партнер – Лапаури. В зале была Лепешинская в темно-зеленом платье, которая беспрерывно мельтешила и лезла всем на глаза. Дело в том, что это была премьера, а премьерш двое – она и Уланова. Но танцевала все же Галина Сергеевна, а Лепешинская все суетилась в первом ряду, чтобы обратить на себя внимание. И обратила-таки. Мое во всяком случае.

Уже в восьмидесятых с оператором Хавчиным снимали Семеняку с Улановой репетицию "Спящей...". От Улановой глаз нельзя было оторвать. Каждое движение, даже слегка показанное, чуть намеченное, было исполнено красоты. Часто прищелкивала пальцами. Немолода, с девичьей фигурой, элегантна, на высоких каблуках, в синем платье с широким поясом.

Она делала свое дело, мы – свое. Когда репетиция закончилась, она обратилась ко мне (мы знакомы не были): "Все в порядке? Ничего больше не нужно?" Мы поблагодарили.

На рождение к Файеру она с И.Тихомирновой заглянула на минуту, куда-то торопилась. Она была в пушистой, модной тогда шубке "канадский белек". В передней пообнимались с именинником, вручили презент, она помахала Люсе Ильющенко перчаткой и быстро исчезла.

В день премьеры нашего фильма "Майя Плисецкая" я встретил Уланову в лифте, когда поднимался к Майе. Она же поднималась к своей подруге Капустиной, что жила на том же этаже.

Я спросил Майю – не пригласить ли Уланову на вечер? – "Да, конечно. Только сделай это ты. Тебе удобнее. И дай билеты". Я позвонил в квартиру Капустиной, спросил Галину Сергеевну. Представился и сказал, в чем дело. Она поблагодарила и ответила, что если выкроит время, то придет. Но времени у нее не нашлось.

Впервые на сцене я увидел ее в "Жизели" и был по-настоящему потрясен. Личностью, танцем, игрой, чем-то необъяснимо-неуловимым. Как-то, глядя на экране коду вариации первого акта, Плисецкая сказала: "Не понимаю, как она танцует, почти не касаясь пола?"

Уланову в "Жизели" я видел три раза с Габовичем и с Фадеечевым. Мирта была Майя. "Я люблю танцевать с Улановой, – сказала мне тогда Майя, – на ее спектаклях всегда творческая атмосфера, все подтягиваются, и публика это чувствует".

С Улановой Майя танцевала и в "Бахчисарайском фонтане". Уланова – Мария, Плисецкая – Зарема. И хотя это тоже был балет Улановой, но по исполнению и значению роли были равные. Майя говорила: "Я забываю и иногда сильно ударяю Марию деревянным кинжалом. Потом извиняюсь перед Галиной Сергеевной, а она всегда – ничего, ничего, неважно..."

Поехали они обе сниматься в "Бахчисарайском..." на "Ленфильм". Фильм "Мастера русского балета". Оба билета дали Майе. Я прихожу провожать. Накрапывает дождичек. Стоит у вагона Уланова под зонтом, ее не пускают без билета. Майя приходит, конечно, перед самым отходом и что-то смущенно говорит, а та – "ничего, ничего, неважно" – и юрк в вагон...

В шестидесятых затеяли у нас на студии сделать фильм об Улановой. Режиссером назначили Мусю Славинскую, пожилую тетку, напрочь не знающую балета. Всегда молчаливая, она делала вид, что обдумывает что-то. Чудовищная зануда.

И вот в маленьком зале смотрят старые пленки Улановой – "Лебединое", "Бахчисарай", еще что-то. Уланова себе очень не нравится. И против использования пленок. Муся бубнит про план, зарплату группе, еще какие-то глупости. Уланова тихим голосом – свое. Та опять про план. Уланова спрашивает: "А можно мне выкупить все эти плохие пленки? Я заплачу студии все убытки. Но не останутся для будущего мои неудачные выступления". Долго и тихо они спорили, Уланова так ничего и не добилась – все, что неудачно, навеки хранится в сейфах и показывается по ТВ.

Потом я слышал такие же просьбы от Плисецкой, но тут уж я как мог постарался. Обе они чувствовали "мо" Раневской, сказанное несколько позже: "Плохо сняться – это плюнуть в вечность".

Как больно, что Улановой более нет...

5 мая. Матвеевское. Приехала Майя получать орден. 44 дня была в Японии, танцевала. Сначала с Тарандой, потом со звездами балета. Восьмой десяток!

Вчера она была в гостях у Анель Судакевич, которой 92 года. Говорит, что красавица и ВСЕ свои зубы. Я помню ее мать в пятидесятых годах, она лежала очень старая и больная в соседней комнате и время от времени басом просила: "Дайте яду"...

На днях по ТВ фильм Сокурова "Квартира Козинцева" – неописуемо бессмысленно, и Валентина Георгиевна сказала только одну фразу: "Если хотите вымыть руки, то выключатель налево". Такая интересная квартира, но не рассказано ни слова ни о чем. Что за дутая фигура этот Сокуров?

14 мая. Обедал Анохин, растолстел, принес книгу о Васильеве, очень хорошо изданную. Читать не буду, так как все уже читал сто раз. Лежу дома после операции.

Был три дня Франсуа-Мари неописуемой красоты в черном бархатном костюме в связи с выставкой фото в Большом манеже. Инна сегодня была и говорит, что интересно. Без Л.Ю. и тут не обошлось, выставлена ее большая фотография, и в каталоге приведена цитата из моих "Идолов". Приходила Флора, принесла каталог выставки Тышлера, красиво издан.

Элик с Эммой в Испании, ему подарили путевку, набирается сил перед фильмом. Элик очень помог с больницей.

Пока я реабилитировался в Матвеевском, умерла тетя Валя, ей было девяносто. В последние годы у нее был сильный склероз и она не узнавала родных. Очень я ее любил и очень горюю. По сути – если бы не она, неизвестно, что с мамой и со мной было бы в войну. Похоронят ее тоже в Кратово.

Очень плохо со здоровьем у Зои, и никак не могут определить, что с нею. Она еле ходит, и больница не помогла.

Политики сошли с ума окончательно. Конкурент Лебедя заявил по ТВ, что тот писает в постель.

Два плохих ведущих на ТВ – Урмас Отт и Андрей Караулов. Удивительно плоские и неинтересные вопросы задают. А Рязанов, кстати, ни одного неинтересного вопроса не задает.

28 июля. За это время умер Эмиль Брагинский. Живем на Икше, погода сумасшедшая, но Инна много купается. Из Америки пришли три "Королевских журнала" с моими материалами и Инниной публикацией об отцовской библиотеке. Но денег заплатили половину.

Сегодня был Захаров, который принес мою рукопись о Л.Б. с замечанием, которое я не могу принять: обязательно должны быть сплетни и слухи. Я оставил рукопись у себя, и все осталось в подвешенном состоянии. Не хватает моего голоса в хоре хулителей!