Текст книги "Опустошённые души"
Автор книги: Василий Брусянин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
XII
Дня через два, Завьялов снова пришёл к Травину и опять горячо и долго говорил о том, что его волновало.
Часов в семь вечера в комнату Травина зашёл Пётр и сказал:
– Надоел ты, дядя, Николаю-то Иванычу… Помолчал бы…
– Нет, товарищ, отчего же, садитесь и вы, – заступился за гостя Травин.
Пётр не отошёл от двери, упёрся руками в косяки и пристально всматривался в силуэт грузной лохматой фигуры дяди, обрисовывавшийся на фоне окна с умирающим светом сумерек.
– Товарищ Пётр, садитесь и вы, – пригласил Травин.
Пётр не двинулся от двери.
– Чего ж ты, Пётр, садись!.. А я тут всё о тебе говорил и ругал тебя…
– Да ты только и делаешь, что бранишься!..
– А ты всех любишь? Знаю я!.. Потому я тебя и браню! Интеллигенты тебя человеком сделали, а я вот с Николаем Иванычем говорил, что это плохо! В наше время впору чертолюбом быть… А коли не можешь, то хотя маску чёртову на себя надень, и то неплохо…
– Чего же хорошего?..
– А? А-а-а!.. Ты, брат, этого не поймёшь!.. А интеллигенты-то, как почитаешь газеты, теперь вон разной бесовщиной занялись и книжки пишут… Смотри-ка, и нам с тобою надо заняться чертовщиной…
– Занимайся, коли охота есть, – сказал Пётр, – а меня избавь…
Завьялов передвинулся ближе к Травину и, понизив голос, спросил:
– А скажите мне, Николай Иваныч, правда ли, что я прочитал намедни?.. Будто вся интеллигенция по двум линиям пошла: одни каким-то «богоискательством» занялись, а другие – «богостроительством»!? Повстречал я вашу сестрицу на мостках через Неву. «Здравствуйте», – говорю. Поздоровались, пошли вместе… А по утру-то я прочёл насчёт интеллигенции и спрашиваю: «Скажите, – мол, – Сонечка, правда ли, что ваша интеллигенция по двум канатам пошла?» Смотрит на меня Сонечка и молчит. Обиделась, что я так про интеллигенцию выразился и говорит: «Вы, – говорит, – никакого права не имеете насмехаться над интеллигенцией. Да, кроме того, – говорит, – вам и не понять этого»… «Потому, – говорю, – и спрашиваю, что не понимаю. Как это идти и искать Бога или начать и строить его? Точно это памятник какой или дом… Что вот люди ищут Бога, это я понимаю, потому и сам всю жизнь искал. А вот уж, как строить Бога – я не понимаю!..» Может, вы мне расскажете, Николай Иваныч?..
Верстов сидел у себя в комнате и перелистывал новую книгу толстого журнала. Читать сплошь и усидчиво он не мог и так только скользил по страницам взглядом, ловил чужие мысли и тотчас же расставался с ними. Так и казалось – поймает человек птичку и выпустит, потому – поймал не то, что хотел. Невольно прислушивался он к разговору в комнате Травина и как только понял, что речь идёт о «богостроительстве», – спешно оделся и ушёл. И долго бесцельно бродил по улицам.
Вначале Травин наотрез отказался говорить на эту тему, ссылаясь на то, что и сам ещё плохо разобрался в настроениях интеллигенции. Но потом уступил настойчивости Завьялова и рассказал всё, что знал. Говорил неуверенно, скучно, монотонно.
По глазам Завьялова можно было судить, что рассказ Травина не очень-то удовлетворил его. Идя по каким-то своим путям мысли, Завьялов говорил:
– Так-с!.. Так-с!.. Значит, одна часть интеллигенции напрасно искала Бога-то, не нашла и давай его строить, а другая – всё ещё ищет… Ну-ну!.. И занятно, я вам скажу!.. Из какого они материала-то будут строить? Коли вложат в постройку-то свою камень, может и выйдет что-нибудь, ну, а коли опять это «не убий» подложат, так, я думаю, строителей-то этих этот самый новый-то Бог и придавит… А? Ха-ха-ха!.. Выйдет штука неожиданная!.. Ей-Богу!.. Строят, строят вавилонскую башню-то, а она их же и придавит… вроде вон, как Петра моего. Его придавило, а он всё «не убий» кричит… А?.. Пётр, как ты думаешь?.. Не ходи, брат, с интеллигентами строить Бога, потому – раздавит он тебя…
Пётр молчал. Молчал и Травин. И странно, их обоих мучили одни и те же мысли и чувства. Слова Завьялова волновали их и даже раздражали, точно он бередил в их душах что-то обнажённое, чуткое, нежное… И всё же ни тот, ни другой не нашли в запасе своих слов ни одного такого слова, которым можно бы было опрокинуть всё издевательство старика с блестящими тёмными глазами. Они оба боялись взглянуть в эти глаза и молчали.
Завьялов как-то разом смолк и точно опустился. В его глазах, блестящих и возбуждённых, как-то вдруг померк огонёк. Он встал, протянул Травину руку и сказал:
– Как-нибудь зайду, Николай Иваныч, потолковать, а пока до свидания…
– Куда же вы спешите? Скоро придёт Соня… Она больше меня знает.
– Нет уж, пойду!.. Зайду ещё к одному интеллигенту… Надо мне обмозговать всё это…
– Что? Что обмозговать-то?..
– Да вот, что мы говорили о богостроителях-то. Занятно это! Право… В искателях-то Бога и я состоял с младенчества, а вот насчёт богостроительства, это много позанятней выходит… Только одно у меня сомнение: из какого материала будут Бога-то строить?.. Ну, пойду ещё к одному человеку… А ты, Пётр, воздержись пока к богостроителям-то ходить, потому – не знаю, что у них выйдет…
– Ну, ладно… иди… иди… зарапортовался!.. – с насмешкой в глазах провожал дядю Пётр и в прихожую за ним не вышел.
– Отчего вы так на него? – спросил Травин после ухода Завьялова.
– Болтушка какой-то. Сам не знает, что мелет!..
– Ну, это вы напрасно, товарищ!.. У Завьялова голова крепкая! Человек он интересный!..
– Какое там интересный!.. Интеллигенция-то разбежалась вся, ушла от нас да там разным богостроительством занимается, похотью и чертовщиной… Что же и нам за ними идти?.. И нам бросить своё жизненное дело?.. У нас вон тысячи безработных, и не знают люди, как завтрашний день прокормиться… А они – «богостроительство».
Он насмешливым тоном протянул последнее слово и ушёл мрачным и озлобленным.
После ухода Петра, Травин точно в бреду каком-то лежал с закрытыми глазами, минутами забывался… А в ушах его всё ещё звучал насмешливо грубый голос Завьялова. Чем-то новым дохнуло на него от этого человека, но он не мог сразу разобраться в нём, как не мог осмыслить и всего того, что тот говорил. Странно, после беседы с Завьяловым, он как будто открывал в себе какой-то новый интерес к жизни. Ещё так недавно он без сожаления и с насмешкой относился и к другим, и к себе… Смеялся он и над своим недомоганием, а теперь… Ему припомнилась грубая сцена с доктором Ладыгиным, и он пожалел, что всё это случилось.
«Может быть, он помог бы мне, ведь он – знаменитость», – подумал он.
Травин думал о докторе, а эти думы вытеснялись другими. В его груди разлагаются остатки жизни и сил, а в душе ноет скорбная тягучая нота, точно скребётся там кто-то грубой рукою по чутким струнам. А в мозгу бродит беспокойная тёмная дума, как будто в голове кто-то потушил все огни жизни…
XIII
Часу в десятом вечера пришла Соня и не узнала кузена. Он был неразговорчив, мрачен и не волновал Соню своими обычными выходками и насмешками. Она с тревогой смотрела ему в глаза и не знала, с чего начать беседу. Начал он:
– У меня только что был Завьялов…
– Что ж, не поздравляю тебя с этим, – сухо и даже сердито сказала Соня.
– Какая-то новая струя пахнула от него на меня… и стало грустно… – точно не слыша замечания Сони, продолжал Травин.
– Странный он человек, – сказала Соня.
– Все его считают таким, а вот сейчас что он говорил… Соня… Соня… Вы все не правы!.. В этом человеке таится какой-то новый источник. Из глубины его души бьёт этот источник… Не забывай, что ведь он не то, что мы… Он сам, одиноко ищет смысл жизни и идёт как слепой ощупью… А мы шли по указке и ни к чему не пришли…
– А он к чему пришёл? К эксплуатации своего же брата рабочего…
– Голубчик Соня, но спеши с приговором!.. Это сложный процесс его души, а не простой выбор удобства жизни… Другие с его миросозерцанием или кончают с жизнью, или идут в монастырь… Вообще прячутся от жизни. А он остаётся в самом пекле жизни с опустошённой душою и что-то ждёт, чего-то ищет… Вот я… У меня душа опустошена, и я не могу жить, хотел покончить с собою. Переменил решение… Жил мыслью, что у меня в груди умирает моё я… Радовался этому… А вот пришёл он, поговорил и точно вернул меня к жизни… Соня!.. Соня!..
Он протянул к девушке руку и точно молил её о чём-то.
Она взяла его горячие пальцы, жёсткие в изгибах и худые. Он тянулся к ней, глядел куда-то в тёмный угол комнаты и продолжал:
– Соня!.. Соня!.. Мне так страшно… Так грустно…
– Отчего, Коля?..
– Оттого, что я… Что я умру… Ещё вчера я смеялся над жизнью, а теперь…
Он поднял лицо, широко раскрыл лихорадочно блестевшие глаза и выкрикивал:
– Мне хочется жить!.. Жить!.. Всё равно, что делать, но только жить! Жить!.. Чувствовать, что я не ухожу от вас, что я с вами, ещё с вами… Чувствовать, что я пригоден ещё для какого-то дела… Соня, говори что-нибудь, уверяй меня, что я ещё буду жить… Что я имею на это силы. Ну, уверяй же меня!.. Дай мне эту веру, дай мне силу!.. Если бы я сказал тебе всё, что у меня на душе… Ты поняла бы, что я… что ты… Ты могла бы вселить в меня и новую веру, и новую силу… Впрочем, не буду говорить об этом… Ты с таким испугом смотришь на меня… Твои глаза расширены… Ты точно боишься меня…
– Успокойся, Коля!.. Коля, я не боюсь тебя!.. Скажи, что у тебя на душе.
– Потом, потом, Соня!.. Может быть, я и скажу…
Он опустил голову на подушку, не выпуская из цепко сжатых пальцев руки девушки. И закрыл глаза.
Скоро он заснул…
Соня сложила его беспомощные руки на груди, отошла и опустилась на стул. Горькое раздумье всё ещё отражалось в её широко раскрытых глазах. И сердце ныло от предчувствия чего-то близкого, но не понятного, дорогого, но уже потрясённого дыханием утраты.
Она ушла, оставив Травина заснувшим, и всю дорогу спрашивала себя: ужели же есть то, что она подозревала за последнее время?
«Ужели же он меня любит?» – спрашивала она себя. И боялась ответить на этот вопрос.
XIV
Дней через десять Завьялов пришёл к Травину, когда в его комнате сидели Загада, Весновский, Соня, Пётр и Николай Николаевич.
Завьялов вошёл, не постучав в дверь, и это многим не понравилось. Особенно недовольна поведением нового гостя была Соня.
Она сказала:
– Вы, Завьялов, появляетесь как тень…
И, заметив смущение на лице Завьялова, поспешила добавить мягким, дружеским тоном:
– Здравствуйте!.. – и протянула ему руку.
– Здравствуйте-то здравствуйте, – ответил тот, – а если не в добрый час, так могу и уйти…
– Ну, что вы, Пётр Игнатьич, – прервал его Травин и даже протянул к нему обе руки. – Я очень рад.
– Кто вас знает, рады ли вы буржую, – здороваясь с остальными, продолжал Завьялов.
Он уселся в ногах Травина на корзину, хотя Соня и придвинула к нему стул. С лица его сбежало смущение, и он сказал:
– Подхожу я к двери и слышу – смеётесь вы тут так весело. «Ну, – думаю, – секретов нет, если люди весело смеются»…
– И отлично! – улыбнувшись сказал хозяин.
Какое-то неловкое, точно вынужденное молчание стеснило всех. Сидели и молчали, и не знали, отчего это вдруг оборвалась непринуждённая беседа о повести Горького «Исповедь». Пришёл Завьялов и точно спугнул их мысли.
– А пришёл я к вам, Николай Иваныч, вот о чём поговорить: об этом «богостроительстве-то»… Мудрёную штуку люди удумали и хо-о-ро-о-шую штуку!.. А?.. Господа товарищи, как вы думаете?..
– Как вам не стыдно говорить об этом серьёзно! – выкрикнул Николай Николаевич, встал и отошёл к окну.
На него все покосились, а Завьялов так даже повернулся к нему и долго рассматривал его лицо.
– Мы тоже вот говорили об этом, – вставила Соня и, посмотрев на Завьялова, спросила, – читали вы «Исповедь»?
– Как же, читаю…
– Вопрос этот довольно сложный, – отозвался Загада, для которого вопрос о религиозных исканиях приобрёл за последнее время особое значение, раздражающее его и повергающее в уныние.
– Да-а, вопрос сложный и интересный, – поддержал Загаду и Весновский.
– Как и для всякого нового искания, перед ним самые неясные пути, – добавила Соня.
– А нет, барышня, этого не скажите. Пути самые открытые. По моему разумению, это и есть суть жизни… Уж очень много я думал об этом, и, знаете, лучшего не найти… Потому, будет в самом деле искать Бога-то. Всё равно не найти. И самое лучшее, если его человек будет делать сам, какого надо… Да не то, чтобы какого надо, – поправился Завьялов, заметив на лице Загады улыбку, – а такого Бога, каким он должен быть по своей сути… Господин Загада вон улыбается на мои слова, а я не смеюсь теперь… Потому, как раз интеллигенция в самый центр попала. Для нас, простых людей, и сделанный Бог – большая находка! Потому, мы без Бога жить не можем!.. Я вон с измалетства Бога-то искал да и попал чёрту в лапы, капиталу пошёл на услужение… Искали мы, искали Бога-то, а другие люди взяли да и смастерили себе чёрта… Чёрта люди не искали, а взяли да и сделали его, потому – он им потребен… А Бога стали искать, а на поверку-то и вышло, что и Бога надо сделать… А?.. Как вы, господа товарищи, думаете?.. Пособите мне разобраться во всём этом…
– Вздор вы говорите! Вздор! – выкрикнул Николай Николаевич. – Если вам Бог нужен, пусть ваша душа его сделает… Поняли?.. А вздорных разговоров не слушайте!..
Он близко подошёл к Завьялову и глядел на него злыми глазами. Хотел сказать ещё что-то, но только махнул рукою и вышел, бормоча себе под нос. Все проводили Верстова молчанием, а к его вспышке отнеслись спокойно.
Вопрос, затронутый Завьяловым, возбудил спор. Первым говорил Весновский, – говорил смутно и неуверенно, больше передавая содержание рефератов и смысл прений, возбуждённых новым вопросом.
– Я не знаю, как определённо ответить на ваш вопрос, Пётр Игнатьич, – закончил он свою речь, – несомненно только одно: раз люди подошли к идее богоискания, то не из пальца же высосали они эти идеи… Я только сомневаюсь – правы ли вы, противопоставляя строительство Бога строительству чёрта…
– А как же!.. – воодушевлённо воскликнул Завьялов. – Злое начало люди создали, а доброе хотят найти… Да кто же, господа товарищи, его вам приготовил-то?..
– Я понимаю вашу мысль, Пётр Игнатьич, – прервал его Травин и, обращаясь к остальным, добавил. – Он указывает на командующие классы и говорит, что они в своих интересах устроили чёрта как начало злое… А мы, бесклассовая интеллигенция, для которых командование жизнью только ещё мечта, – мы ищем Бога для борьбы с вооружённым чёртом… Так я вас понял, Пётр Игнатьич?..
– Вот именно!.. Именно!.. Так и есть: кто нами командует, тот на нас выпускает чёрта, а мы всё ищем Бога, чтобы он помог нам, и не находим… А раз так, то я и говорю: надо его, Бога-то, сделать!
Долго пили чай и говорили на ту же тему. Завьялов впрочем скоро смолк и задумался, прислушиваясь к перекрёстному разговору Загады, Весновского и Травина. Соня изредка вставляла краткие замечания и всё что-то обдумывала. Безмолвный, угрюмый Пётр не проронил ни слова, и никто не знал его мнения.
Когда расходились, довольный беседою Завьялов сказал:
– Ну, теперь я кое-что смекаю!.. Может, скоро брошу и служение капиталу…
Он крепко пожимал всем руки, улыбался, а глаза его блестели.
– Ну, а как ты, Пётр, думаешь? – спросил он, протягивая племяннику руку.
– Как я думаю? – переспросил тот. – А вот вы выстройте Бога-то, а я потом вам и скажу, как я думаю…
И кривая усмешка озарила его мрачное лицо.
XV
Гости Травина вышли на улицу далеко заполночь, и все – Загада, Соня и Весновский – с какой-то лаской жали мозолистую руку Завьялова, как будто он объединил их всех, дав им новую задачу для разрешения.
Все ушли… В постели остался только Травин, одинокий, возбуждённый разговором и точно обрадованный чем-то и, вместе с тем, поверженный, грустный…
В его опустошённой душе ныли ослабевшие, больные струны, обрывки этих струн, чувствительные, но ещё не способные оживить душу.
Началась новая переоценка жизни и смерти. На потускневшие краски жизни налегли тёмные тона смерти…
Началась переоценка жизни не ради её отрицания, как это было вчера, месяц назад. Началась переоценка жизни ради её новых властных исканий. Хотелось укрепить эту веру, воскресить её иссякшие соки, обновить потускневшие краски и пробудить в опустошённой душе новые привязанности.
Но душа у него была вялая, больная, опустошённая… Больная была и грудь, в глубине которой совершался незримый, но равнодушный к его переживаниям процесс умирания и разложения… Бесплодно и преждевременно было изношено и его тело!
Часа в три ночи вернулся Верстов. Травин услышал, как он вошёл в комнату, скрипнул дверью, начал раздеваться и тяжело дышал.
– Николай Николаевич, не хотите ли выкурить со мною папиросочку? – крикнул ему Травин, постучав в стену.
– Нет, благодарю вас, – ответил тот.
По тону голоса Травин догадался, что сосед не в духе.
– Как глупо с вашей стороны сердиться на людей, если вы с ними расходитесь в убеждениях…
– Стыдно вам, Травин!.. Вам да и товарищам-то вашим заниматься мракобесием…
– Позвольте, позвольте!..
– Я думал, вы шутите или так только обсуждаете уродливое литературное явление, а вы… – не давая говорить Травину, продолжал Николай Николаевич.
– Позвольте, позвольте, Николай Николаевич! – кричал Травин.
И как-то странно звучали в тишине ночи их взволнованные голоса. А Верстов продолжал:
– Прислушивайтесь лучше к тому, что говорит Пётр, а не его дядюшка… Пётр не застрянет в интеллигентском болоте… Оно, болото-то, это, полно тины! У него есть отвращение к мракобесию, а это уже половина спасения… Скоро, верно, нам с вами придётся идти на выучку вот к таким как Пётр…
И Николай Николаевич не проронил больше ни слова, сколько Травин не пытался втянуть его в разговор.
Травин долго не спал в эту ночь, и как вихри мятежные его подхватывали новые и властные мысли. Слова Верстова представлялись пустым звуком.
Пережитое казалось сплошным тёмным пологом, той тьмой, какой ещё недавно представлялась ему смерть. Будущее рисовалось ярким днём, красочным в своём блеске солнечных бликов и безграничным в своих далях, подёрнутых дымкой…
«Что же будет?.. Ужели я умру?.. Умру теперь?.. – задавался он вопросом. – Умру и от меня ничего не останется… Умру и не буду участвовать в новом процессе жизни, на котором остановятся люди… И всё это будет без меня… Ужели я умру?.. О, Боже!.. Боже!..»
И это слово, повторенное дважды, он выдавил из себя бессознательно.
С ранних лет оно таилось в его душе как одинокая и тонкая свеча в безлюдном и мрачном храме, и он прятал это слово, потому что не верил в то, что оно обозначало. И даже больше, он сам погашал свет и смысл этого слова. А теперь оно невольно озарилось в его душе и вышло и встало перед ним роковым запросом, ещё не облечённым в плоть…
Какой-то злой дьявол таился в его душе… Вот и он вышел, и он приподнялся и с кривой усмешкой на губах прошептал:
– Разве Бог услышит тебя?.. Ведь его ещё только собираются люди делать…
Злая усмешка искривила лицо Травина. Он поднялся на постели, сжал кулаки и, грозя ими куда-то в тёмный угол, шептал:
– Проклятые прадеды, деды, отцы!.. Почему вы не нашли истину раньше?.. Я искал её и замучил душу… Что же от меня осталось?.. Осталась ничем не осмысленная жизнь студента Травина. Осталась ни для кого неубедительная печальная повесть о том, как умирал студент Травин… И только. Да, да… О том, как умирал студент Травин… О том, как умирал студент Травин…
Он повторял эти странные слова и засыпал под их ритмическое чередование…
Уснул в бреду, с полуоткрытыми глазами, и точно мучительно хотел видеть, как другие люди, разочарованные напрасными поисками Бога, сами стали строить этого нового, им нужного Бога…
Часть II
Конец Николая Николаевича
I
Город глухой, маленький, уездный. Нет ни железнодорожного вокзала, ни речной пристани. И люди живут в этом городе маленькие, обыкновенные и такие, что о их жизни ничего нельзя сказать значительного. Много горожан умирает, но зато немало нарождается и новых. Есть в городе прогимназия для мальчиков и две школы. Высятся над домами две церкви – старая и новая. Обе каменные, с позолоченными главами. Острог один и тоже каменный. Стоит одиноко при въезде в город и белеет, как будто выстроили его на радость людям. Недалеко от острога тёмно-красное здание больницы, где, как говорят невежественные горожане, в «отделении сумасшедших» пытают людей каплями холодной воды…
В «дни свобод» никаких демонстраций и народных волнений в городе не наблюдалось. Сшили прогимназисты красный флаг, но выйти с ним на улицу не решались. Как-то вечером прошлись по городу приказчики и хозяева из мясных лавок с пением «Спаси, Господи, люди твоя», но никто за ними не пошёл, хотя соборный дьячок, руководивший движением, и призывал людей, верных престолу и отечеству…
Много лет тому назад, как говорит предание, жил в городе какой-то великий человек, который защитил город от полчищ Пугачёва. Но в памяти потомков не сохранилось его имени. Могила его не найдена…
