Текст книги "Опустошённые души"
Автор книги: Василий Брусянин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
XI
В своей комнате долго сидел у стола и смотрел в сад, в ту сторону, где стояла ветхая беседка. Сквозь листву крайней берёзы на изломе дорожки видел скамейку и светлое платье Сони. Она всё сидела там, где он её оставил, – сидела, опёршись на руку, и что-то пристально рассматривала на дорожке сада. Ему так показалось вначале, а потом он всмотрелся и убедился, что ничего она не рассматривает, а сидит, точно пригвождённая к скамье какими-то новыми думами…
Может быть, он своими рассуждениями пробудил в её душе новые чувства? Для чего это?
«Для чего я заговорил с нею этим сентиментальным тоном? Как герой банального рассказа, которому хочется нравиться. Жаль мне её было, это верно… И хотелось сказать, чтобы она почувствовала, что есть и ещё человек, кого можно жалеть. Не я один достоин жалости»…
Думал так и смотрел сквозь листву на светлое платье Сонечки. Закурил папиросу, прошёлся по комнате раз и другой. Налетели новые думы о другом, и опять думал о Сонечке.
Остановился у окна, посмотрел в ту сторону, где сидела Сонечка, но её уже не было… Она ушла… Рассмеялся деланным нехорошим смехом, как это делают, когда неспокойно на душе, и подумал: «А что, если бы вдруг случилось так, что я её полюбил бы? Вдруг я полюбил бы её? Может быть, это новое привязало бы меня к жизни? Может быть, это новое чувство и было бы моей новой жизнью?»
Задавался такими вопросами и не находил ответа. А потом светлый образ Сонечки затуманился, точно уплыл куда-то, и он думал о другом.
И ходил по комнате с такой же опустошённой душой, как было и тогда, там, в тюрьме… Так же, бывало, ходит и о чём-то думает. А о чём? Мало ли дум, и все они как клочья растерзанной бурею тучи. Гонит их куда-то ветер, гонит в одном направлении. А разве каждый из клочков тучи отдаёт себе отчёт, куда стремится? К одному месту гонит их ветер, а куда? Зачем?
Бродил по саду и опрашивал себя: «Куда? Зачем?» В сумраке души не находилось желанного ответа. Потом вдруг почему-то странно-непонятно встряхнул головой, и захотелось ему заставить себя думать радостно и чувствовать бодро.
Остановился у беседки, где сидела Сонечка, посмотрел на ветхую доску скамьи с облупившейся и полинялой краской и пошёл опять бродить по саду и зашёл в отдалённый его угол, в чащу малинника.
Кто-то недалеко рубил сухое дерево, а, может быть, колол дрова. До слуха явственно доносился звук топора. Долго осматривался и искал, где рубят. Подошёл к забору, заглянул в щель.
XII
У бани, ветхого строения с покосившимся крылечком и узкими тусклыми окнами, сам Пузин колол дрова и, казалось, весьма увлечён был своей работой. Он был в белых панталонах и в жилете поверх цветной рубашки.
Николаю Николаичу вдруг почему-то захотелось окликнуть Пузина, подозвать к себе или подойти к нему. Вспомнил единственную свою встречу с отставным чиновником. Тогда он почему-то обидел его, а теперь ему вдруг стало жаль старика… Опять нашёлся человек, которого можно пожалеть.
Долго припоминал, как зовут соседа тётушки по имели и отчеству. Не припомнил, сколько ни старался, и, близко придвинувшись к забору и вытянувшись на носках, крикнул:
– Господин Пузин! Господин Пузин!..
Старик не сразу расслышал, а потом поднял глаза, долго всматривался и искал того, кто помешал его работе. Наконец бросил топор и направился к забору.
– Господин Пузин! Это я кричу вам! Моё почтение! Бог в помощь!
По раскрасневшемуся лицу Платона Артемьича расплылась довольная улыбка. И он полез через гряды с капустой к тому месту, где сидел взобравшийся на забор Николай Николаич.
– Что же это вы у нас не бываете? – начал Верстов. – Ужели рассердились на меня?
Пузин пожал протянутую руку и ответил не сразу:
– Хе-хе-хе! Да, разумеется, рассердился. Как же это, при первой встрече вдруг напали на меня да и давай! Да и давай!
– Ха-ха-ха! – рассмеялся и Николай Николаич. – Уж вы забудьте! В данную минуту, например, я очень жалею об этом!..
– Ну, а если жалеете, так давайте мириться да и… того… раз, два, три!.. ноги через забор, да и ко мне в гости милости прошу. Я, ведь, один живу, только с кухаркой. О птичках уже ничего не буду говорить, а то вы опять начнёте…
Пузин придерживал Николая Николаича за талию, и они, неловко шагая, перебрались через капустные грядки.
В своём домике, утопавшем в зелени акаций и кустов сирени, Пузин усадил Николая Николаича в гостиной на диване, а сам выбежал куда-то. Николай Николаич был очень доволен: проходя через крыльцо, он увидал на двери медную доску с именем и отчеством Пузина. Ему не хотелось бы обидеть старика неловкой справкой.
Пузин, действительно, любил птиц. Клетки различных величин и фасонов висели и в гостиной, и в кабинете, и в столовой, и даже в прихожей. Птички чирикали, свистали, пели, и их нестройный хор голосов раздражал ухо.
Вошёл Пузин в чесучовом пиджаке и с графином ярко-красного кваса в руке. В другой руке он нёс поднос с двумя стаканами.
– Каким я вас кваском угощу! Чудо!
Верстов попробовал квас и с непривычки скорчил гримасу.
– Забористый квас! А оттого, что сам делал!
Он подошёл к Николаю Николаичу, присел на диван и добавил:
– А, может быть, вы не откажетесь и от того, что покрепче?
– То есть?
– Ну, попросту, – не откажитесь от стаканчика винца? Всякое у меня есть. Сам-то я мало пью…
Николай Николаич отказался и, глядя в лицо Пузину, думал: «Какая душа у этого человека, если он умеет так лгать? Ведь, знаю я, тайный алкоголик он… А какая душа у тайного алкоголика? Особенная, болезненная душа».
Он думал и не слышал, о чём бормотал Пузин. А Платон Артемьич говорил теперь о курении и расхваливал табак какой-то южной фабрики. Он предложил Верстову папиросу.
– А и вправду, Николай Николаич, давайте мы с вами вместе выпьем… А?
– Ведь я совсем не пью…
– Ха-ха-ха! И я не пью! Отлично! И выйдет так, что мы с вами как два слепца: идём куда-то, и сами не знаем.
– Разве, и в самом деле, попробовать, – сдался Верстов. – Говорят, когда выпьешь – на душе станет лучше.
– Ага, ага! Это помогает!
Пузин быстро сорвался с места и исчез, а Николай Николаич ходил по гостиной, прислушивался к визгливому и крикливому гомону птичек и обдумывал смысл последней фразы хозяина: «Мы с вами как два слепца: идём куда-то, и сами не знаем»…
Пузин просто пошутил, сравнив себя и гостя со слепцами, а Николай Николаич усмотрел в его фразе глубокий смысл. И он, и Пузин – два слепца. Пузин оплакивает своё утраченное семейное счастье и доживает жизнь с опустошённой душой. А он… он оплакивает всё своё прошлое и тоже живёт с опустошённой душой… И оба они как слепые всё же идут куда-то, тянутся за сосудом жизненной влаги как за стаканом приятного вина. И ждут, и верят, что это вино жизни сумеет опьянить их опустошённые души, и, может быть, тоска отойдёт, а по жилам разольётся другая, новая волна крови.
Птички постепенно замолкали. В комнатах потемнело. Вечерняя заря, ещё так недавно золотившая эти комнаты, потухла. В столовой засветили огонь… Всё время там стучали посудой и бутылками, и слышались голоса: мужской, густой и весёлый, и женский – скрипучий, точно простуженный…
XIII
Стол Пузин убрал по-праздничному. Посредине его пыхтел ведёрный самовар, белели тарелки с закусками, искрами света отливали бокалы, стаканы, рюмки. И стояли бутылки с разнообразным вином и точно таили в себе веселье, радость, счастье.
После первой рюмки водки Николай Николаич ощутил горечь во рту, запершило в горле, на глаза выступили слёзы. Закашлялся и долго кашлял.
– Ого! У вас с непривычки-то она не соколом, а колом прошла, – рассмеялся Пузин. – Ну, ничего! Посоветую я вам лучше зубровочки…
Они пили, закусывали и говорили. Говорил, впрочем, больше Пузин. Как водится, он посвятил гостя в тайны своей семейной жизни, хвалил жену, хотя она и «насмеялась» над ним, жалел детей. Был момент, когда при воспоминании о детях на глазах Платона Артемьича блеснули слёзы. Но он быстро овладел собою и переменил разговор.
– Правда, Николай Николаич, вот, выпили вы, и на душе стало легче?
– Как вам оказать, – заплетающимся языком ответил Верстов, – как будто и лучше… Но меня преследует мысль…
– А вы её, этакую-то мысль, которая преследует, сейчас же рюмкой водки по башке! – перебивая гостя, выкрикнул Платон Артемьич. – Рюмкой водки её и по самой маковке!..
И Пузин подлил в рюмку Верстова водки.
Словно загипнотизированный, Николай Николаич выпил водку, но всё же высказал свою мысль:
– У меня не умирает сознание… Пью вот я и думаю – сколько ни пей, всё же всё это только временное… всё это только паллиатив…
– Ну, вы со мной попроще говорите, – перебил Пузин. – Этаких слов я не понимаю. А, вот, известно мне, если этак хорошенечко зашибить хмельного да этак поразнообразнее, так и всякие душевные немощи к чёрту. Я, ведь, долго со своим горем по людям шатался. Бывало, ходишь, канючишь, жалуешься на свою печальную жизнь и всё ждёшь, а кто бы это подошёл к тебе вплотную да этак частицу горя-то твоего и снял бы… А вышло так, что дело это плёвое. Сколько ни ходи, никто тебе не поможет, потому – у каждого на душе своё горе имеется, не то, так другое… Поэтому и людей много несчастных. В сущности, все они несчастны, весь род человеческий. И несчастны люди потому, что уже очень чувствительны. Стало быть, нечего тут бобы разводить да жаловаться… А верное средство, я думаю, только одно: коли живётся неспокойно, то возьми ты с собой в постель бутылочку да и приляг, приляг да и попивай… А выпил одну – раскупорь другую… Прополощешь душу-то, а поутру и ходи гоголем-щёголем… И пусть все видят: «Вот, – мол, – какой счастливый идёт!» Выпьем-ка, Николай Николаич!
Они выпили. Помолчали.
– Посоветую я вам, Николай Николаич, – начал Пузин. – Купите вы бутылочку водочки да с нею в постель и прилягте… Хоро-о-шо действует на душу!
По мере опьянения Николай Николаич чувствовал, как его оставляет то новое настроение, которое влилось в него после свидания с Сонечкой. Какой-то прилив всепрощения людям толкнул его к Сонечке, а потом и к Пузину. Что-то незнакомое, – а, может быть, и прежнее, но только увядшее в душе, – поднялось в нём, а теперь опять куда-то уплывает и уплывает… Пьянея, моментами он забывался, и ему казалось, что и столовая, и стол с винами, и сам Пузин, и вся жизнь куда-то также уплывает… Порою проносился неясный и почему-то скорбный образ Сонечки.
А Пузин, раскрасневшийся и весёлый, продолжал свою проповедь о душевном исцелении.
– Нет ничего лучше, скажу я вам, не чувствовать потребности в людях. Забиться в этакий свой уголок да и пить… одному пить… Один ты страдаешь – один и пей. А у вас, на мезонинчике-то, прекрасно можно устроиться…
Николай Николаич не помнит последующих событий таинственного вечера. Не помнит он и того, когда ушёл от Пузина и как добрался до своей комнаты. Очнулся поздно утром на другой день у себя в постели. Голова болела, во рту ощущалось что-то омерзительное, голова кружилась. Анна Марковна ни одним словом не упомянула о вчерашнем вечере. И, судя по этому молчанию, Николай Николаич догадался, что в его вчерашнем поведении было что-нибудь такое, чего тётушка не хочет касаться.
– Интеллигент! – шептал он себе с упрёком. – Вздумал вином излечить душевную рану. Эх, ма! Все мы, верно, свиньи!
И долго корил себя за свою слабость.
XIV
Внизу, в столовой, часы пробили десять… Каждый вечер бьют часы: 10, 11, 12, час, два, три… Каждый вечер он слышит, как бьют часы… Вечер незаметно переходит в ночь. Наступает полночь. Подходит мистический час, и в представлении рисуются таинственные образы. Как в детстве было, так и теперь… Ужели же он возвращается к детству? К восприятию явлений без критики? Он слишком много критикует и переоценивает и себя, и жизнь…
Задумался. Как быстро идёт время: внизу опять бьют часы. Считает: раз, два, три… одиннадцать… Часто его пугают эти хриплые и тягучие звуки. Пугают не неожиданностью, а именно тем, что их поджидаешь… Сидишь, думаешь о чём-нибудь и поджидаешь.
Часы пробили. Замерли их последние затихающие звуки и точно уплыли куда-то, ушли в прошлое, в вечность… А с другой стороны мира идут новые часы, минуты, секунды… Нарождаются неизбежные, проходят мимо него таинственные и опять уходят в вечность… А он стоит и видит, как проходит мимо него время.
Время уплывает в вечность, а он остаётся один и смотрит, не понимая, и чувствует, не проклиная… Но, вот, придёт час роковой, смертный час, и он уйдёт в вечность и будет забыт, и будет растворён в тленном мире.
Закурил папиросу, бросил тлеющую спичку в сад и видел, какую странную кривую линию описал огонёк и потух. Чёрная, беззвёздная ночь смотрит в окно. Деревья с оголёнными ветками точно затаили в своём молчании какую-то тайну ночи. И слышится шорох, неясный, как будто подкрадывается кто-то к стене и хочет заглянуть в окно и посмотреть, что он делает? Почему он не спит, когда другие спят?
Только теперь почувствовал озноб. Что он делает? Уже октябрь, тётя просила не отворять окон, особенно ночью. Быстро захлопнул окно, набросил на плечи плед, подошёл к печке, прикоснулся: холодное железо точно укололо пальцы. Закутался в плед ещё плотнее, сел у стола и засмотрелся на пламя свечи…
Знал, что и сегодня не скоро заснёт, и снова встал перед ним из сумрака ночи роковой вопрос: «Что делать?»
Прошедшие последние дни были заняты. Были заняты минувшие дни Сонечкой…
Вспоминал её маленькую красивую головку, блестящие тёмные глаза, весёлый звонкий голос, маленькие руки с тонкими пальцами… Много вечеров провёл он вместе с нею. Они часто читали вместе умные книги, те книги, по которым он когда-то учился думать. Хотелось выучит чему-то Сонечку: бессознательно толкал её на тот же путь, по которому и сам шёл… Шёл – и дошёл до рокового конца, заглянул в бездну. Вовремя одумался, отбросил книги и оставил Сонечку опять одну.
Хорошо было в недавние минувшие вечера. Чувствовалась близость Сонечки. Сидит она, внимательно слушает, верит… Сидит он, смотрит в её глаза, говорит и чувствует тревогу в сердце. Хотел отбросить книги, подойти к Сонечке ближе, обнять её и поцеловать… Долго целовать, а потом выплакать на её груди горячие слёзы о минувшем и начать новую жизнь.
Из глубины больной опустошённой души встал тёмный, могучий призрак сомнений, захохотал как проклятый арлекин, протянул холодные руки в пёстрых дурацких рукавах… И точно спугнул что-то: и всё помутилось, всё уплыло, всё замерло побеждённым… И Сонечка отошла… Впрочем, он сам отошёл, а она осталась с протянутыми руками. Замерла в позе с протянутыми руками и, окаменев, как будто ждала чего-то, во что-то верила и на что-то надеялась.
XV
Как всё неожиданно это случилось. Помнит тот, последний вечер. Она пришла весёлая, довольная, счастливая в ореоле своей влюблённости. А он встретил её с холодным равнодушием. Она ничего не заметила, влюблённая, слепая…
Они сидели в столовой… Выла на дворе буря. Светила старинная лампа под зелёным абажуром. В кресле дремала тётя Анна Марковна и с умилением посматривала на них. Он знал, что эта добрая и недалёкая старушка давно озабочена думой о их счастья, о их браке. Верила в это и Сонечка. По всему было видно: любила и верила, и ждала. А он холодной рукой отдёрнул занавес своей опустошённой души, и на Сонечку пахнуло холодом сомнений.
Помнится, тётушка ушла спать и оставила их вдвоём, как это делала умышленно. Наступил час их любви.
Почему-то Сонечка спросила:
– Вам нездоровится сегодня, Николай Николаич?
Спросила, и голос её дрогнул.
– Почему вы думаете?
– Вы такой сегодня странный, молчаливый… Точно вам скучно со мной?
Он молча стоял у двери и смотрел на неё… Посмотрела она ему в глаза, поднялась, сделала к нему два робких шага и поняла всё.
– Вам скучно со мной, Николай Николаич?
Ждала ответа, шла к нему вся белая, бледная, шла в тревоге с испугом в глазах. Протягивала к нему руки и точно просила: «Пощади! Пощади!» И спросила:
– Вам надоела я? Да?..
– Да, Сонечка, – тихо сказал он и вышел.
Она осталась одна, с вытянутыми руками и точно звала его, точно ждала. Осталась одна вся белая, бледная…
Вот и всё… Вот и весь незатейливый недолгий роман его опустошённой души…
Вспомнил тот вечер, и вдруг чего-то жаль стало. Себя ли пожалел, пожалел ли Сонечку? За что он её обидел?
Прошёлся по комнате, закурил, подошёл к скелету, стоявшему в углу за печкой. Скелет – подарок покойного дяди Владимира. Дядя был доктором, умер от запоя. Когда-то дядя учился по этому скелету и племяннику завещал медицину. Странный был дядя. Почему-то сшил для скелета плащ из красного сукна, к плащу пришил блестящую пряжку. Если набросить плащ на скелет, пряжка приходится как раз на плечевой кости. Так носили свои туники римляне.
Расхохотался. Разве может этот скелет олицетворять собою римлянина? Скелет женщины, маленький узкогрудый с широким тазом. Бывало, гимназистами шутили над скелетом: одевали на череп шляпы и фуражки или повязывали платочком голый череп. Шутки над человеком в прошлом были злые, но тогда было весело им, молодым людям будущего.
«Сонечка умрёт, и после неё останется такой же скелет».
Подумал так, и стало вдруг грустно. И опять пожалел, зачем обидел Сонечку? За что оттолкнул её?
Тётка говорила, что боялась скелета, и холодные кости более десяти лет пролежали на чердаке в ящике. Кости немного потемнели, запылились, и запах от них шёл какой-то сырой, могильный. Всё же взял скелет и поставил в угол, где и раньше стоял в течение долгих гимназических лет.
Хотелось обставить комнату так, какой она была в гимназические годы. Разобрался в книгах и сложил все учебники на одну этажерку, а книги серьёзные выделил на другую. Разобрался во всех ящиках письменного стола. И здесь разобрал старые тетради, записные книги и какие-то клочки бумаги, исписанные его почерком и цифрами, и разложил по ящикам, как будто приготовлялся к занятиям после летних каникул.
Ветхие, пожелтевшие листки бумаги, исписанные его рукою. Пахнуло от них прежней жизнью. А вот разрозненный греческий словарь. Какой-то перевод на немецкий. Тетрадь с выписанными латинскими словами… В верхнем боковом ящике нашёл старые письма. Целый ворох писем за много лет. Письма друзей, родственников. Многих из авторов уже нет в живых, другие затерялись в жизни. А вот и ещё целая связка писем. Развязал верёвку. Даже вскрикнул:
– Ужели это письма Саши?
Его письма. Дрожь пробежала по всем членам. Вспомнил, при каких обстоятельствах привёз эти письма из Петербурга. Долго эти письма хранились у дяди Володи, а потом он перевёз их домой. Трудно, собственно, сказать, почему хранил письма.
– Что было бы, если бы они сейчас нашли эти письма? – прошептал Николай Николаич и даже испугался своего шёпота.
Осмотрелся. Дверь заперта. На окнах опущены шторы. Опять прошептал:
– Сашу могли бы посадить в тюрьму. Его также долго бы продержали! Быть может, что-нибудь хуже сделали бы с ним!
Голова, подхваченная вихрем самых невероятных предположений и опасений, закружилась. События перепутались. Он совершенно забыл, что Сашу уже нельзя подвести этими письмами… Саша давно умер!
Сбросил с плеч плед и закружился по комнате со связкою писем, не зная что делать…
XVI
«Надо спешить. Надо спешить сжечь все эти письма. Что будет, если они найдут письма Саши? Они установят нашу связь. Если найдут письма они, подозрительные без раздумья и глубокомысленные без мудрости, они спросят: „Кто передал вам письма Александра Зейкина?“ Подозрение падёт на тех, нужных людей, и холодный круг цепи расширится и захватит новых людей».
Николай Николаич прошёлся по комнате, постоял у окна, прижал к себе письма и подумал: «Если взять их и аккуратно прибить к нижней доске ящика? Они придут, будут шарить в ящиках и не заметят писем… А если найдут? Они установят мою связь с Сашей, а это важно для них… Они спросят: „Знаком ли я с ним?“ И я должен буду отречься от друга. Совершится то, что уже было в доме Каиафы. Спросили апостола Петра – знает ли он Христа? И он ответил: „Я не знаю этого человека“. И пропел петух. И опять спросили его, и опять он отрёкся… И опять пропел петух»…
Долго ходил по комнате, курил папиросу за папиросой и не знал, что сделать с письмами.
«Важно, чтобы они не установили мою связь с Сашей… Возьмут меня, возьмут и Варю, и Лидию Петровну, и Ивана… Это невозможно»…
Подошёл к печи, ощупал её, заглянул внутрь.
«Глаша забыла затопить печь… Принесла дров и не зажгла подтопку».
Позвонил и долго нажимал кнопку звонка. Глаша явилась не сразу.
– Что, барин?
– Печку, печку не затопили!
Изменилась в лице Глаша, вскрикнула:
– Извините, барин, забыла… Старая барыня позвали меня. Поясница у них болит, надо помазать…
– Разве тётя ещё не спит?
– Нет.
– А сколько времени?
– Двенадцатый в начале.
Ярко вспыхнули в печи поленья, озаряя раскрасневшееся лицо Глаши, её босые ноги, руки… Затрещали дрова, зашипели. Глаша ушла.
Он запер за нею дверь, придвинул к печи стул и сел. Хотел бросить письма в печь, но раздумал… Захотел заглянуть в них. «Только надо спешить, а то придут они, подозрительные без раздумья и легкомысленные без мудрости»… Остановился на одном письме. Саша вспомнил о его кабинете… там, на Моховой… «Как это странно».
«Помнишь, когда мы сидели в последний раз у твоего камина, – писал Саша, – а Влад-в развивал свою теорию успокоения души ради подчинения чувства рассудку, мне думалось, что Влад-в мне чужой. Покой души – ведь это покой могилы!.. Я в тюрьме, я заживо погребён, а душа моя не знает покоя. Когда мы сделали всё, что хотели, ты думаешь – душа моя успокоилась? Нет! Вот это и хорошо, мой друг, если удастся воспитать в себе душу, для которой возможно только одно желание – бури жизни».
И это письмо должно погибнуть. Письмо – гимн душе, которая ищет бури. В одном из последующих писем, в кратком письме Саша бичует себя за слабость.
«Бессонные ли ночи, ежедневные ли допросы то у прокурора, то в охранке, но нервы мои истрепались. И душа моя точно увяла. Может быть, мне вдруг по неизъяснимой причине захотелось вернуться к жизни… Не знаю почему, но мне сегодня грустно»…
Прочёл Николай Николаич отрывок из письма и злорадно усмехнулся: «И его душа пошатнулась, и он, крепкий, не устоял». Впрочем, эта тайная радость была временной изменой товарищу. На маленьком клочке бумаги прочёл:
«Что меня повесят, в этом я не сомневаюсь, а они как будто чего-то боятся. Говорят, завтра утром нас перевезут в крепость… Я думаю, что так и будет. Так они делают. Сегодня мне дали вкусный обед. Это перед смертью-то! После обеда ко мне заходил попик, тюремный ходатай за души преступные. Бормотал он какие-то тексты, а я в ответ ему – молчание. Сегодня в ночь нас казнят. Я понял это из смысла текстов попика… Он отпускал мне грехи. Их месть сравняла их со мною, и я их признаю. Хотелось бы уважать, но они бьют людей связанными. Я буду смеяться над ними, пока они будут меня вешать. Ибо душа моя закалена в бурях жизни. Их душа испугана этими бурями… Она – опустошённая душа»…
Вспыхнули письма Саши… Тонкие, истлевшие листочки коробятся, корчатся на угольях как живые, как будто им больно умирать. Некоторые листочки покраснели, точно вспыхнули румянцем. Мелькнул почерк Саши: две-три строки какого-то письма ясно обрисовались на бледно-красном фоне перегоревшей бумаги. Как будто глянули в глаза Николаю Николаичу, – глянули и простились с ним навсегда… Побледнели, а потом потемнели покоробленные листки перегоревшей бумаги. Тёплое дыхание печи подхватило их и унесло в трубу, к тёмному небу.
«Саша умер. Его казнили на Лисьем Носу… Сгорели письма… И ничего от Саши не осталось»…
Он отошёл от печи, и взгляд его остановился на скелете под красным плащом. Глядя в безмолвные глазные впадины, прошептал:
– Души его нет на земле… На земле только опустошённые души… Души, жаждущие бурь жизни, встают над землёю и сеют новые бури… Быть может, это и не так… Как знать.
