Текст книги "Опустошённые души"
Автор книги: Василий Брусянин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)
IX
Как-то раз Соня привела к Травину доктора Ладыгина.
Раньше Травин часто встречал этого старика с бородой как у патриархов.
Доктор Ладыгин – «бывший народоволец». В период свобод он изменил себе и примкнул к кадетам.
Однажды Травин в разговоре с Ладыгиным выпалил:
– Лука Лукич, а меня не удивляет то обстоятельство, что вы перекочевали от народничества к кадетизму… Дедушке политических увлечений следует на старости лет позаботиться и о покое…
Старик Ладыгин обиделся на «ершистого» студента, и они долго ходили и сухо здоровались.
Незадолго до болезни Травин и Ладыгин встретились на каком-то реферате в «Соляном городке», и доктор сказал студенту:
– Ну, что, Николай Иваныч, теперь мы с вами опять друзья?
– То есть, почему же это?..
– Да как же… Революция ликвидирована. Надо опять сплачивать оппозицию без партийной вражды…
В ответ на эти слова Травин расхохотался и сказал:
– Ах, дедушка!.. Дедушка!..
Рассмеялся и дедушка.
После этой встречи Ладыгин перестал обижаться на Травина, и когда Соня сказала ему о болезни Травина, он выразил большое желание полечить молодого человека.
– Что же это вы, голубчик, расхворались? А я и не знал, – здороваясь за руку, говорил Ладыгин.
– Да-а, опоздали… Кровь хлынула вовсю!..
Пока доктор прослушивал пульс, прикладывал ухо к груди и спине и просматривал клочок бумаги, на котором Соня аккуратно отмечала температуру, Травин с улыбкой рассматривал морщинистое лицо доктора – лоб с редкими седыми волосами и с залысинами на висках, густую бороду и брови, – и думал: «Наверное, каждый волосок этой старой и пустой головы – свидетель чьей-нибудь смерти. Сколько людей доктор проводил на тот свет и, наверное, каждого утешал… Вот и меня будет утешать… наверное»…
Он не ошибся. Просмотрев запись температуры и соображая о чём-то, доктор сдвинул брови, а потом сказал:
– Ну, что ж! Всё идёт к лучшему!.. Комнатку-то я советовал бы вам переменить, – осматриваясь по сторонам, продолжал Ладыгин, – а то немного темновато у вас да и кухней попахивает…
– Я уж говорила, но… – начала было Соня, но Травин резко её перебил:
– Я так и знал, что вы начнёте меня утешать! Ведь это долг каждого врача!..
Ладыгин смутился, но не выказал своего смущения, взялся за цилиндр, а потом опять поставил его на стол.
– Я констатирую на основании данных, – сказал он строго. – Вычертите по этим цифрам кривую, – указал он на запись температуры, – и вы получите…
– То, что называется утешением? – прервал его Травин.
– Ну, да…
– Как жалка наука, если и она прибегает к утешениям…
– Ничего нет удивительного, – возразил доктор, – медицина имеет дело с живыми людьми.
Доктор окончательно решил уйти и взялся за цилиндр.
– А я вот сейчас смотрел на ваши волосы и думал: «Наверное, каждый ваш волос – свидетель смерти»…
Брови доктора сдвинулись. Он молча пожал Травину руку и направился к двери.
– Лука Лукич, что же вы сердитесь? – бросил ему Травин вдогонку насмешливые слова. – Ведь мы друзья, Лука Лукич, и нам надо подумать о сплочении оппозиции…
Соня пошла проводить доктора в прихожую, а когда вернулась, сказала:
– Как тебе не стыдно, Коля!? За что ты его оскорбил?
– А почему ты, не посоветовавшись со мною, притащила этого осла!?
Соня опустила глаза.
– Эти доктора напоминают мне каких-то плакальщиков у постели больного. У одра мёртвых полагаются плакальщицы, а у постели больного – плакальщики-утешители…
Чтобы переменить разговор, Соня сказала:
– Я уже давно тебе говорила – перемени комнату.
– Прожил я в этой комнате три года, привык к хозяйке и никуда не поеду… Да и Мавра Андреевна как-то сказала, что ей было бы очень приятно, если я умру у неё… Понимаешь – приятно!..
– Она тебе сказала?
И в глазах девушки вспыхнул огонёк досады.
– Успокойся, друг мой!.. У неё хватит такта, чтобы не говорить со мною об этом. Я просто случайно подслушал её разговор с какой-то соседкой.
Соня осмотрела грязно-жёлтые обои и большие окна с тусклыми стёклами, и ей стало страшно.
Недалеко от окон возвышалась кирпичная стена соседнего флигеля, застилавшая свет, и ей показалось, что эта стена с каждым днём приближается к окнам комнаты Травина и вот-вот прильнёт к ним и замуравит в тесной комнате и его, и её.
Разговор не клеился. Соня, впрочем, скоро примирилась с неприглядной комнатой. Она знала, с какой родственной нежностью относится к Травину квартирная хозяйка, и не сомневалась, что в другом месте Травин не найдёт такого хорошего отношения. Вспомнила она и о сыне Мавры Андреевны, о товарище Петре, как звали литейщика Лупарева. Этот интеллигент из рабочих относится к Травину как к товарищу, и они оба были очень дружны.
– Иди, Соня, если тебе куда-нибудь нужно, – неожиданно прервал молчание Травин.
Она встала и с неудовольствием посмотрела на кузена. За последние дни Травин часто прерывал беседу предложением оставить его. Соню это обижало, но она скрывала обиду и всегда подыскивала какой-нибудь предлог, чтобы уйти.
– Пожалуй пойду, – сказала она, – сегодня реферат XX.
Она назвала популярное в литературных кружках имя.
– Ага! Этот XX… Отъявленный богоискатель, как назвал его Загада.
– Да, но мне хочется послушать Y. Y.
Она упомянула имя молодого журналиста из марксистов.
– Что же это, и Y. Y. занялся богоискательством? – изумился Травин.
– Ну, что ты!.. Он выдвигает вопрос о богостроительстве…
– Что?.. Что ты сказала?.. Ха-ха-ха!..
И Травин раскатился неприязненным, нервирующим смехом и добавил:
– Богоискатели!.. Богостроители!.. Ужели же интеллигенция сожгла все былые корабли?..
– Голубчик, Коля!.. Но, ведь, эти же искания в области философии…
– Я думаю, что не искания это, а погребение обломков былой свободы…
Он попросил Соню рассказать всё, что она знает о настроениях интеллигенции, и особенно заинтересовался «богоискательством» и «богостроительством». Как могла, Соня рассказала. Травина не удовлетворил рассказ Сони, и он сказал:
– Это любопытно!.. Иди скорее, а завтра расскажи, что говорил Y. Y.
X
Как-то раз Травин, лёжа в кровати, задавался праздными вопросами о смысле жизни и был доволен своим мрачным одиночеством.
Меланхолические январские сумерки гасили краски заката. Небо темнело, сгущая сумрак. И что-то печальное и нудное ныло в душе Травина.
В такие минуты он беспокойно ворочался в постели, силился заснуть, но сон бежал его. Он не выносил приступов сильнейшей меланхолии… Тихая грусть – нечто другое, она ласкает… Он уже давно разучился мечтать: будущего для него не было. И чем-то живительным вливалась в его душу безотчётная, острая злоба на людей, на жизнь, на себя… Точно жадно выпивая бокал вина, он втягивал в себя эту злобу и жил ею…
В соседней комнате, за тонкой стенкой, послышались голоса.
У Петра Игнатьича были гости. Он знал, кто говорит густым деревянным басом, заканчивая свою речь гулким раскатистым хохотом. Это говорил Пётр Иваныч Завьялов, дядя товарища Петра. Племянника он зовёт «тёзкой», посмеивается над «завиральными» идеями интеллигента из рабочих, а Травина не любит за то, что тот вместе с Петром оспаривает «старого рабочего», как Завьялов называет себя не без гордости.
Как-то раз, в разговоре о человеческих слабостях, Завьялов сказал Травину:
– Я – каменный! Меня не проймёшь! А вот вы-то с тёзкой моим, с интеллигентом-то, захиреете… потому – сработаны вы из мягкого теста да и замешаны-то на плохой опаре…
– А в тебе, дядя, много сдобы! – иронически заметил Пётр, поглядывая на одутловатые щёки Завьялова и на его отвисшее брюшко.
– Да, есть-таки и сдоба! А всё потому – капиталу я служу! Да-с, капиталу!.. С антихристом знаюсь, как тогда вон священник Гапон на собраниях о нас говорил… А вы всё насчёт Христа больше. Да только у вас что-то всё ничего не выходит с этим Христом… А в этом надо разобраться: кто прав, кто виноват? И я знаю, что вон есть заповедь «Не убий». И никого мы не убиваем и живём. А навстречу нам люди другие и «Око за око» кричат… И рвут у нас око-то… А мы им: «Стойте, – мол, – Христос сказал: „Не убий!“ возлюби, пожалей!..» Жил и я так да, видите ли, люди честные, сообразил, что этим-то, смотри-ка, наши детки, а то и внуки заживут… Вы вот, господин студент, в инженеры готовитесь и говорите Петру: «Не убий!» Он верит вам. А как инженером-то заделаетесь, то и будете говорить: «Око за око». Наши заводские инженеры тоже, поди, студентами-то «не убий» кричали, а как поступили приказчиками к капиталу, то и у них «око за око» пошло… А теперь я спрошу Петра. Положим, объявляют рабочие капиталу забастовку. Что они кричат: «не убий» или «око за око»?.. Ну-ка, Пётр, скажи, да и вы, господин студент, подумайте над этим… Молчите?.. Ага!.. И выходит так, что каждый человек будто сцепился с другим, да и катаются они оба кубарем. Сперва один наверху и кричит: «Око за око», а тот, что внизу-то, «не убий» хрипит. А потом, как наверх-то выберется, то тоже «око за око» закричит, а тот, что наверху был – теперь внизу, и для него наступила пора «не убий» кричать… Так всю жизнь люди и катаются и переменяют голоса: то «не убий», то «око за око»… Спрашиваю я вас: «В каком же слове правда?.. А?..» Ага, молчите!.. А правда-то выходит в том, что человеку кричать хочется. Хочется кричать «не убий», – в нём кричит правда. Хочется кричать «око за око», – и это тоже правда. Потому и говорится: жизнь идёт колесом… И никак из этого колеса палки о двух концах не сделать… Не палка о двух концах жизнь-то, а колесо… Да-с!.. Зверь в человеке, и Бог в нём…
Травин прекрасно помнил содержание этой речи. И тогда она произвела на него тягостное впечатление.
Товарищ Пётр отнёсся к словам дяди иначе и сказал:
– Да ведь это же всем известно, дядя!.. Для чего же ты говоришь-то?
– Всем известно, окромя вот таких как ты да вот господин студент… Я полагаю так: сколько вы, господа интеллигенты, не служите малым сим, т. е., рабочим, выйдет так, что вы не сольётесь с ними… Это ответ господину студенту Николаю Иванычу… А вот и тебе тёзка, ответ: ведь ты полтораста рубликов зарабатываешь в месяц… Ну-ка, поверю я тебе: поймёшь ты, положим, чернорабочего, который зарабатывает 50 коп. в день да два дня ходит без работы?..
– Конечно пойму, – блестя глазами, отвечал Пётр.
– Поймёшь?.. Гм!.. Не знаю, поймёшь ли?..
Мирный разговор, обыкновенно, кончался ссорой Петра с дядей.
– Да как же по-твоему жить-то?.. Чёрт тебя дери!.. – горячился Пётр.
– А так, как душа хочет… Хочет душа кричать «не убий» – кричи, хочет «око за око» – кричи!.. А так, чтобы все кричали «не убий!..» – этого нельзя…
– А кричать всем «око за око» можно? На этом ты сравняешь всех людей? – горячился Пётр, шагая по комнате.
– В этом люди давно сравнены, – отвечал Завьялов.
– Ты буржуй!.. Дьявол!.. Кровопийца!.. – кричал Пётр.
Завьялов встал, взялся за фуражку и, уходя, сказал:
– Проклятые революционеры!.. Ровняйте тут дом с бобом… Нога моя не переступит вашего порога!..
Наступало воскресенье или ближайший праздник, и он опять приходил, бранился с Петром, спорил и уходил, отплёвываясь.
Травину нравился Завьялов, несмотря на то, что старик-табельщик относился к студенту свысока и часто посмеивался над ним.
Рабочие любили Завьялова, несмотря на его ненависть к революционерам и забастовщикам. Какая-то сердечная доброта заставляла Завьялова изменять собственным словам: он всегда был на стороне рабочих, и у себя на заводе считался «красным».
– Действительно крепкий человек этот Завьялов, – говорил Травин. – Есть такие завьяловские ножи, крепко они закалены и остры… Каламбур вышел не из важных, а правды в нём много…
Пётр возражал:
– Пропащий он человек для рабочих!.. Таких у нас на заводе много… Всех бы их надо!..
Он не выразил до конца своей мысли, и она отразилась в его глазах мрачным и зловещим огоньком.
Отношения между Травиным и товарищем Петром за последнее время как-то испортились. Ничего особенного между ними не произошло, но Пётр первый почувствовал отчуждение и не счёл нужным притворяться прежним. Травин видел это, но не удивился и не пожалел. Он и сам охладел к Петру.
На эту перемену в отношениях обратил внимание Николай Николаевич Верстов и как-то раз высказал сожаление.
– О чём же сожалеть-то? – спросил Пётр. – Побыла с нами интеллигенция, пока ясны были пути, а теперь она и сама-то сбилась с пути… Теперь верно самим нам надо искать новые дороженьки…
– Это вы правду сказали, товарищ, – соглашался Николай Николаевич. – Пора рабочим выдвигать интеллигенцию из своей среды. Это будет попрочнее… А то посмотрите – чем теперь занята интеллигенция – «богоискательством» да «богостроительством»… Ведь это же игра в руку реакции…
Когда в тот же вечер Николай Николаевич зашёл в комнату Травина, последний спросил:
– Вы чего так всё интеллигенцию браните?..
– Совершенно правильно…
– А Завьялова вы не считаете интеллигентом?.. Из рабочих? Разумею я…
– Ничуть!.. Какой же это интеллигент!? Приказчик капитала не может быть интеллигентом…
– Ого, здорово сказано!.. А мне кажется, относительно Завьялова вы ошибаетесь… Присмотритесь-ка к нему, ведь это искатель до корня волос… Он в философии ищет разгадку жизни…
– Может быть, но мне важно, что он ищет…
XI
Заслышал Травин голос Завьялова в комнате хозяйки, и ему захотелось повидаться с табельщиком. Постучал в стенку. Вошёл Пётр.
– Что вам, Николай Иваныч?
– Кажется, Завьялов пришёл?
– Он.
– Может быть, вы, товарищ, попросите его зайти ко мне?
– Ведь он вас обеспокоит. Опять завёл свою волынку-то…
– Нет, а вы попросите, – настаивал Травин.
Пришёл Завьялов с улыбкой на раскрасневшемся лице, молча поздоровался, сел на стул близ постели, спросил:
– Всё неможется вам?
– Да-а, скоро конец… О чём вы опять спорили с Петром?
Лицо Завьялова вдруг стало серьёзным.
– Да всё о там же… Пронять мне Петра хочется, чтобы умным человеком был, а он всё своё…
– Что же, вы всё насчёт «не убий» и «око за око» спорите?
– Всё об этом, – рассмеялся Завьялов. – Без работы третий месяц шляется, а всё кричит: «Не убий»… Его давно уже убили, а он всё «не убий»… Смешно мне это! Зову его к нам на завод, а он говорит: «Примите всех своих, тогда пойду»… А если мы не хотим их принимать-то за стачки да за бунты?.. Поди ты вот с ним, с дурьей головой, и потолкуй…
– Это он хорошо делает, – вставил Травин.
– Я знаю, что вы это скажете!.. Ещё бы! Ведь он по интеллигентской указке всю свою жизнь сложил…
– А вы по чьей? – усмехнулся Травин.
– Я?.. Я по своей указке. Захотелось вот мне капиталу служить и служу…
Эта прямота, доходящая до цинизма, с которой говорил Завьялов о своём служении капиталу, всегда раздражала Травина. В таких случаях ему всегда хотелось сказать что-либо неприятное, и он сказал:
– Ведь и мы по желанию отдавали свои силы революции.
– Знаю!.. – воскликнул Завьялов. – Не насильно вас под пули-то сгоняли, а только я и тогда смеялся над вами…
– Почему же?
– А потому – проделывали вы всё это, а не знали, чем вся эта история кончится…
– Как не знали? Мы же верили в успех!.. Без этой веры и жить нельзя…
Завьялов задумался, обвёл глазами комнату и сказал:
– Без веры лучше жить!.. Примерно так: если тебе надо сделать сегодня топорище, то ты его и делай, а сам не думай, что тебе завтра принесут топор… Веры этой не надо, а надо топор иметь… Простой я человек, попросту и говорю… Не знаю, поняли ли вы меня?..
– Понял!
– Ну, поняли, так хорошо. Поняли меня, так и вам можно без веры прожить. Знать надо, а не верить! – выкрикнул он. – Простой народ вон в Бога верит, а не знает, что это за Бог. А ему говорят: «Знать Бога не следует, в него надо только верить»… Так вот и вы со своей революцией – верили в какого-то Бога, а он вас и поднадул… Куда вы шли? А? Куда?..
– Голубчик Завьялов, но разве же вы не знаете, куда мы шли? И для чего?.. Мне же трудно убедить вас…
Травин закашлялся и не докончил фразы.
– Знаю я, что трудно, потому вы и сами не знали…
– Нет, Завьялов, знали!.. Мы знали, что народ должен победить произвол…
– Чем победить? – перебил его Завьялов, и голос его точно треснул.
Не дождавшись ответа, он продолжал:
– Вы только верили в это, а не знали, потому я и смеюсь над вами… Эх, Николай Иванович, не зря я говорю!.. Вы думаете, я всегда был таким буржуем, как вон Пётр меня называет? Не век я такой. А был какой и он же, и нелегальщиной занимался, и книжки читал, и других обучал, чтобы они за горло хватали капиталистов-то. И как и он верил в то, о чём говорили нам интеллигенты. В те времена хуже было… Теперь вон сознательных-то рабочих сколько, только успевай с ними воевать. А тогда нас была кучка и небольшая… Да. Посидел я и в тюрьме целый год, был и в ссылке в Олонецкой губернии… Ни ссылка, ни тюрьма не убили во мне человека-то. И тоже всё верой в хорошее дело жил. А потом люди, которые меня к этой жизни приспособили, они же у меня и веру-то эту убили… Да, может, это и к хорошему. Теперь уж вы меня на веру-то не подденете. Не-ет! Теперь ты мне давай сначала топор, а потом я для него и топорище смастерю…
– Но как же можно так жить? – невольно перебил гостя Травин.
– Как?..
– Да ведь вы ни во что не верите!..
– Как это ни во что?.. Веры в Бога нет, это верно! Начальству тоже не доверяю… Не доверяю и вам, интеллигентам…
– Кому же вы доверяете?..
– А себе!.. Ха-ха-ха!.. Себе и только!..
– Но что же вы один сделаете?
– Буду ждать, пока ко мне не придёт такой же как я…
– А если не придёт?
– Ну, что ж, останусь один…
– И будете жить один?
– И буду жить один… Живу же, и ничего!.. Одному пожалуй что и лучше, потому, никто на тебя виснуть не будет. А то бывает так, вертится один человек около другого, и оба вертятся как два зубчатых колеса на одной оси, и думают они оба, что третье колесо разом захватят… А выходит так, что одно колесо зацепляется, а другое только зря вертится… Так и два человека думают, что их двое, а чуть что – один в одну сторону, а другой – в другую… Вот тоже и про интеллигентов скажу: много они хорошего для рабочего человека сделали, без них, пожалуй, и рабочий-то не был бы тем, что есть. А как подумаешь хорошенько, так и это дело неладное выходит! Я вон 9 января с Гапоном рядом шёл, грудь свою под пули подставлял, а когда жар-то в душе прошёл, тут меня раздумье и взяло: «А почему, – мол, – мы, рабочие, студенты да барышни разные свои груди подставляли под пули, а где же, – мол, – остальные-то люди?.. Всем надо свободной жизни, а добывать-то её идите вы, у кого в душе жара больше! Вы, – мол, – идите – добывайте свободу, а мы кровавые статьи в газетах будем писать, что, – мол, – зря в вас солдаты палили!.. Нет, – думаю, – молодчики мои, за вами я больше не пойду… Потому – не хочу быть пулемётным мясом». Зовут меня за это черносотенцем, а где в этом правда-то?.. Не пойду и за человеконенавистниками. Не пойду и за человеколюбами…
– Как вы сказали?..
– Человеколюбы… Теперь я всех интеллигентов так зову… Человеколюбы, и нет им другого названия… А потому – любите вы человека-то и наставляете его на жизнь, а главного-то в вас и нет…
– А что же по-вашему главное?..
– Ему, человеку-то, силу надо… Поняли – силу!.. Раз как-то, давно это было, – один студент читал у нас в кружке насчёт силы и права. Хорошо всё это у него выходило: «Народу, – мол, – надо и силы, и права». «А чего, – говорю, – вы не даёте народу-то силу эту да и права? Где они?» Посмотрел на меня председатель нашего кружка да и говорит: «Вы, – говорит, – товарищ Завьялов, не по вопросу говорите»… Начал он меня расспрашивать, чего я не понимаю, то да сё… А я говорю: «Хочу силы и права… Складно вы про них говорите как про брата и про сестру, а вы, – мол, – покажите мне – где у этого брата да у этой сестры матка?..» Посмеялись они надо мною, верно думали, что я пьян, или что… Студент начал опять читать про силу да про право, а я ушёл… «Плевать, – мол, – мне на вас, если вы матери родной не покажете у силы да у права!..»
Завьялов пристально посмотрел в глаза студенту, точно спрашивая: «А ну, что ты обо мне думаешь?» И продолжал:
– Так вот и в эту самую революцию-то не пошёл я на митинги и на улицах баррикады строить не хотел, потому не было у меня в душе матери, за которую я должен бы сражаться… Других не удерживал: иди, коли веришь, а я не пойду… Потому, не верить хочу, а знать… Будет время, когда и я уверую, а теперь – нет!.. Теперь вон про нашего Петра размыслите: люблю я его и очень люблю. Хожу, бранюсь с ним, а люблю… Потому – настоящий рабочий из него выйдет, друг народа! Это не интеллигент какой-нибудь! Не-ет!.. Это интеллигент-то из рабочих будет… Мать-то, которую я искал в интеллигентских словах, он нашёл в жилах своих, в сердце, в душе… Вот это – мать, настоящая мать и силы, и права!.. Вот в такую мать я уверую! Пусть только она выйдет из его души-то… Вот тогда и будет потеха! Тогда мы, рабочие, и скажем вам, что значит «око за око»… Не доживу я до этих-то дней, старый чёрт, а верю в них!.. Потому – найдут рабочие мать и для силы, и для права…
– Что же вы не примкнёте к ним? – спросил Травин.
– А потому и не примкну, что боюсь напортить дело… Служу я, пока что, капиталу, а душа моя с рабочими. Капиталу-то я служу по найму, а жить с рабочими должен по душе… Никак я не могу жить, и чтобы в душе у меня было и «не убий», и «око за око» в одно время… Не по совести живут так люди, если у них в одно время и «не убий», и «око за око». Страшно жить, когда за пазухой камень, а ещё страшнее, если у тебя и камень, и это самое-то «не убий»… Потому – другой человек не знает, что я выну – камень или «не убий»…
Он вынул из жилетного кармана большие серебряные часы, посмотрел, быстро попрощался и ушёл.
