Текст книги "Опустошённые души"
Автор книги: Василий Брусянин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)
XVII
Утром проснулся не рано, раскрыл глаза и изумился… От сердца отлегло. Это был только сон. Ему снилось, что он опять сидит в крепости, в узкой каморке с решёткой на окне.
Ему часто снится этот сон. И всё одни и те же картины рисует усталый мозг. Во сне повторяются эпизоды из жизни крепости. Ужели же он всю жизнь будет видеть эти сны?
Пока одевался, руки дрожали, и холодный пот ощущался на груди и на шее…
Анна Марковна ласково встретила его в столовой.
– Коленька, голубчик, зачем ты по ночам раскрываешь у себя окна? Октябрь на дворе. Надо вставить вторые рамы.
– Вставьте, тётя.
– А то простудишься и захвораешь. Глаша говорит, что вон и нынче ночью пришлось топить печь.
Вспомнил, что ночью сжёг письма Саши. Ужели же это было?
– Дядя Милорадович прислал записку: Сонечка что-то заболела. Просил сегодня прийти.
– Сонечка заболела? – спросил Николай Николаевич, не поднимая глаз.
– Да. Хрупкая она, вся в мать покойницу…
Хотел сказать, но подумал: «Если бы и мне заболеть? Может быть, болезнь и будет целью моей жизни?»
Тётка продолжала рассказывать что-то о Сонечке, а он ничего не слышал. Ухватился за новую мысль и твердил в уме: «Может быть, болезнь и будет целью моей жизни»…
После кофе поспешил уйти к себе, ходил из угла в угол, курил, ворошил на голове волосы. И ясной стояла перед ним мысль: «Может быть, болезнь и будет целью моей жизни».
За обедом опять был подан пирог с капустой. И был в гостях Пузин, весёлый, разговорчивый.
– Заскучал я по вас, Николай Николаевич… Как хорошо мы с вами провели тогда вечер. А?
– Что же хорошего? – с упрёком сказала Анна Марковна.
– Хотели мы с Платоном Артемьичем полечить души наши, никуда не годные, да… ничего из этого не вышло! – смеясь говорил Николай Николаевич.
– Как ничего не вышло? Ха-ха! Что вы! Вышло!..
Молча пили кофе.
– А вон отец Никандр-то, соборный протоиерей, слёг! – начала после паузы Анна Марковна. – Крепко, говорят, заболел: сердце у него слабое.
– Да что вы! – изумился Пузин. – Я третьего дня его видел…
Анна Марковна и Пузин рассуждали о соборном протоиерее, а он думал: «Если бы у меня что-нибудь случилось с сердцем? Нет, я хочу долго болеть. Я хочу чувствовать боль. Если нет бурь жизни, пусть будет боль».
Бродя в поле в тот же день, почему-то вспомнил детство.
Шёл по дороге к берёзовой роще, смотрел на сады и огороды и вспоминал. Были товарищи детства, а где они?
Вернулся с прогулки прозябшим и усталым. Вдруг как-то налетели на небо белые тучи, поднялся ветер и пошёл снег, – мелкий снег, как дробины, крепкий и хрустящий под ногами.
Вечером Глаша вставляла вторые рамы и тихонько напевала какую-то унылую деревенскую песню. Он помогал ей. Спросил:
– Глаша, отчего вы не запоёте весёлую песню?
– Не умею я, барин, весёлых-то петь…
– А отчего?
– Да так, душа не лежит к весёлым песням.
«Душа не лежит к весёлым песням… Больная душа».
– У вас, Глаша, больная душа… Слышите?
Она звонко рассмеялась, сверкнула глазами, кокетливо взглянула на него и поправила:
– А, может, сердце не в порядке!..
Он не заметил блеска её глаз.
XVIII
Заболел он дня через три после того, как вставляли зимние рамы. Ходил гулять в лес в лёгком пальто и в фетровой шляпе.
С утра веяло холодом. По выгону и в полях бродили туманы, и странно горящими в их белесоватых волнах стояли берёзы с позолоченной и багряной листвой. Туманы поднялись к небу. Глянуло солнце, скупо пригревая. Белые облака заходили по небу, сгустились в тучи. Набежал холодный ветер, и солнце померкло. И белые хлопья закрутились над полями, густея и носясь в лесу с диким посвистом ветра.
Пока шёл до дому, страшно озяб. Прятал шею в воротник, засовывал в рукава похолодевшие руки. Грудь холодило, в рукава пробивался холодный ветер, и бродили по всему телу холодные, колкие мурашки. Утром на другой день проснулся с головной болью и с болью в горле. Хотел встать и не мог. Прибежала в мезонин Анна Марковна с термометром в руках.
– Коленька, да ты, верно, заболел? То-то, смотрю я, лицо у тебя нехорошее.
– Пустяки, тётя! Это так только – простудился.
– Дай-ка, я тебе градусник поставлю.
Не противоречил тётке. Отстегнул ворот рубахи, помог поставить термометр.
– Голова, говоришь, болит? Надо за доктором.
– Пустяки, тётя, может быть, нет ничего серьёзного.
Говорил так, а сам чувствовал, что внутри, в груди, совершается что-то таинственное, но серьёзное. Думал так, втайне радовался: «Вот пришло то, что будет настоящим интересом жизни».
Видел, с какой суетливостью побежала с лестницы Анна Марковна, потом вернулась с хиной. Глаша внесла тарелку с холодной водой и уксусом, а на плече у неё белело полотенце. Весь этот домашний переполох казался серьёзным и нужным. Другие люди вдруг захлопотали, заволновались около него, точно и впрямь он вступил в полосу настоящих интересов жизни.
Принял хину и лежал с высоко приподнятой головой. На голове белело полотенце, влажное от воды и уксуса. Холодная дрожь пробегала по спине и рукам, а голова как будто посвежела – отодвинулась куда-то невыносимая тупая боль. Какое-то странное самоудовлетворение навевало тихую, лёгкую дремоту. Мысли путались, в глазах вставали образы. Закрывал глаза, и в беспросветной тьме обрисовывались окно и переплёт рамы. И как странно: то, что в действительности, светлое, то теперь казалось тёмным. И двигалось куда-то это странное изображение окна, и уплывало.
Очнулся вечером. На столе горела лампа, на столике у постели стояла свеча с неподвижным ярким пламенем. Какой-то седой господин, с вытянутой бородкой и в очках, сидел у кровати на стуле. «Кто это?» Доктор. Узнал старика Протасьева. Ещё в детстве Протасьев лечил его. Тогда доктор был высокий, молодой, стройный, носил пенсне, и тёмные волосы его курчавились, и глаза блестели.
За стулом доктора стояла тётушка с побелевшим лицом и с испугом в глазах. Ради прихода доктора она надела тёмное кашемировое платье с белым воротником.
– Прекрасно! Ничего особенного! – услышал он слова Протасьева, а когда тётушка и доктор отошли от постели, он подумал: «Он не хочет беспокоить тётку. Знаю я, чувствую, что со мною… Я разлагаюсь. Организм ещё в силах бороться, но вот он ослабнет и уступит неизбежному».
XIX
Началась своеобразная постельная жизнь больного. Жизнь вне интересов повседневности, жизнь в мире бредовых видений и красочных ощущений. То какой-то стремительный полёт в чёрную бездонную пропасть, то подъём на высоты, на вершины фантастических гор наравне с облаками… Чёрный цвет и холод сменяются розовым и ярко-красным, и вдруг дохнёт теплом. Странные, непонятные видения вспыхивают в памяти… Какие-то замки, мрачные замки как на картинах Беклина… Откуда они? Далёкое детство зарисовало их в памяти. Много лет таились в излучинах мозга изображения – и вот вспыхнули. Эфирные фигуры людей проносятся в бредовых представлениях. Мелькнут знакомые лица товарищей, родственников – и опять чужие лица.
Временами очнётся он от бредовых видений, раскроет глаза, осмотрится и узнаёт обстановку комнаты. Странно-молчаливая сидит у его постели тётушка и смотрит на него большими круглыми глазами.
– Ну что, Коленька? Что ты чувствуешь? Не надо ли тебе чего-нибудь?
Спросит и низко опустит лицо и ждёт, что он скажет?
– Нет… тётя…
И пьёт он какую-то кисловатую жидкость из холодного, прозрачного стакана. Пьёт какую-то микстуру с ложки, а потом лежит с открытыми глазами и обводит комнату пытливым, ищущим взглядом… Стол, книги, печь, скелет… всё знакомые предметы… И вдруг как-то странно из-за них встают новые предметы, незнакомые, фантастические…
Лежит с полуоткрытыми глазами, смотрит на знакомых людей и не узнаёт. И сам чувствует, что говорит что-то, быстро говорит, а окружающие слушают и не понимают, а ему кажется, что говорит он нечто складное и важное…
И – странно – в начале болезни его не мучили те знакомые и ужасные сны, повторение тюремной жизни… А когда прошли эти сны – видения стали ещё красочнее: глубже было падение в бездонную пропасть, выше полёт к облакам.
Вот Сонечка почему-то подошла к постели, близко наклонилась к изголовью, протянула руки как тогда в столовой, когда они виделись в последний раз. Протянула руки, и вдруг голове его стало точно легче.
– Что вы сделали с головой?
Спросил и как будто не спросил. Видел Сонечку близко около себя и как будто не видел… Да тут ли она? Зачем пришла?
– Лежите спокойно, Николай Николаич. Я переменила полотенце… дорогой мой…
«Дорогой мой… Ужели это сказала она?»
Сказала и исчезла…
Большими круглыми глазами смотрит на него тётушка Анна Марковна. Спрашивает тихо:
– Тётя, зачем приходила Сонечка?
– Она ухаживает за тобой, Коленька… Трудно мне одной… Сиделки в городе нет свободной.
– А где Сонечка?
– Она ушла отдохнуть… Целую ночь продежурила она у постели и пошла отдохнуть…
– А сколько теперь времени?
– Десять… десять часов утра. Сейчас придёт доктор…
– Доктор Протасьев?
– Да.
– Говорят, он хороший человек?
– Хороший, Коленька. К бедному населению добр…
– Он товарищ дяди Володи? Да?
– Да, Коленька… Милый, нельзя тебе много-то говорить. Помолчи.
– А где дядя Володя?
– Христос с тобой, что ты спрашиваешь… Он давно умер…
И неподвижные, испуганные глаза Анны Марковны сделались ещё больше. Заботливая рука что-то делает у головы племянника. Жар уменьшается, и больной снова приходит в сознание.
Пока доктор осматривал Николая Николаевича, выслушивал и выстукивал, он говорил с Протасьевым о дяде Володе, о медицинской академии. И вдруг он сказал:
– А вот я обрёл настоящую жизнь… Лежу в постели и чувствую, что живу.
Молчит доктор Протасьев и с тревогой в глазах выслушивает пульс.
– Вы с этим не согласны? Вижу по вашему лицу… И тётя не согласна, и Сонечка… А я думаю так. Они не по-ня-ли меня, – растянул как-то странно одно слово и добавил, – и вы не поймёте. Ни за что не поймёте.
И опять поднялась красочная фантастическая волна и понесла Николая Николаевича в мир бредовых видений. Замелькали фигуры людей, лица… Почему же решётка в окне? Опять это окно? Незнакомые люди припали к окну и смотрят через решётку… И Сонечка с ними, смотрит на него и улыбается так же, как и тогда у беседки.
А вот Сонечка подошла к постели, протянула к нему руки, как будто обняла его голову и прижалась к нему.
– Сонечка, отчего вы улыбаетесь?
– Разве я улыбаюсь?
– Мне кажется… Вы не сердитесь на меня? Сядьте ближе.
И опустилась Сонечка на стул, скрестив на груди руки, и смотрит ему в глаза. И видит он – слезами заволоклись тёмные милые глаза Сонечки.
– Сонечка, почему вы плачете?
– Разве я плачу?
Улыбнулась и поправила на его груди тяжёлое мохнатое одеяло. Он осторожно взял её руку. Холодная рука, трепещущая. Взял он её руку, нежно поцеловал пальцы и сказал:
– Не сердитесь на меня, Сонечка… Я не мог бы обидеть вас сознательно… Всё равно, жизнь обидела бы вас… Впрочем, нет, не жизнь… смерть обидела бы вас… Вы хрупкая, слабая, а она неизбежная… Неизбежное покоряет… Вы не сердитесь на меня?
– Нет, не сержусь… Дорогой мой, вам нельзя говорить…
– Нельзя? Буду молчать… долго буду молчать…
Улыбнулся, пожал руку Сонечки, и пальцы его ослабли…
Кончилась правда жизни, и новый вихрь бредовых видений подхватил его и унёс в фантастический мир. Жизнь в бреду красочнее. Меняется она быстро, мчится куда-то, то поднимается, то падает… И не похожа она на ту, которая опустошает слабые души.
Притихшая, сидит у его постели Сонечка, и тихие слёзы блестят у неё на глазах… Видит она его лихорадочно блестящие глаза, но не может разгадать, какие в них мысли. И слышит она его бредовый шёпот, но не для неё этот шёпот…
Кому-то незримому в фантастическом мире видений говорит он что-то невнятное… А что говорит – не поймёшь… И кто тот незримый, кто его слушает?
XX
Никто не видел, как он умер…
Пришла Анна Марковна в мезонин и сошла в кухню для того, чтобы переменить воду и уксус. В бреду оставила она его, а пришла – он молчал, как будто спал с открытыми глазами.
На столе горела лампа, и странно-большая тень, отброшенная склянкой с микстурой, лежала на полу, протянувшись через всю комнату.
Наклонилась над его головой Анна Марковна, прислушалась – молчит Николенька и не дышит. Заглянула она в его глаза… Смотрят и как будто не смотрят потухшие глаза Николеньки… Вскрикнула Анна Марковна и зарыдала…
Прибежала Сонечка, остановилась в дверях, вся белая, бледная… Поняла всё, бросилась к постели, обхватила его неподвижные ноги и зарыдала…
И пробили в столовой часы двенадцать. И замерли их тягучие звуки, уплывая в вечность…
И тихо светила лампа под зелёным абажуром. И молча лежали в комнате тени. И молча стоял в углу скелет маленькой женщины под красным сукном…
Чему же улыбаются твои глазные чёрные впадины, проклятый, молчаливый череп?
1915
