Текст книги "«Перекоп» ушел на юг"
Автор книги: Василий Кучерявенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)
Ночь в море на шлюпках
Все оставшиеся в живых разместились в двух шлюпках. Раненых пересадили в более просторный бот.
Мерно гремели уключины. Весла всплескивали черную воду. В южных широтах ночь наступает стремительно, поэтому уже к восьми часам было темно до черноты.
Бударин и Радченко работали на веслах бессменно. Гребли и Бахирев, и третий механик Степан Филиппович Баранов, который не проронил ни слова, будучи потрясен случившимся. Пробовал грести и капитан Демидов, но не смог – так сильно болела рана в спине. Шлюпки держались близко одна к другой. Когда они сошлись вместе и люди перестали грести. Бударин сказал:
– Давайте, товарищи, немного отдохнем и посоветуемся, что нам дальше делать.
– Как скажете, так и сделаем, – послышались голоса.
– Так негоже, зачем же тогда советоваться? Надо каждому подумать о себе и о других и взять ответственность и за себя и за других. Погиб «Перекоп», погибли наши товарищи… – Бударин долго молчал, молчали и остальные. Затем он, точно вспомнив что-то, заговорил снова: – Положение у нас – это каждому ясно – тяжелое. Шлюпки все расщеплены осколками и пулями. Маленького шторма хватит, чтобы пустить их на дно. Но вы не дети, а серьезный коллектив моряков. Вы все понимаете, что это значит. Правда, нас осталось тридцать два человека из сорока и здоровых среди нас только одиннадцать. Но жить надо. Надо, товарищи! Значит, заботу о раненых возьмут по-дружески на себя здоровые. Высадимся на остров. Если не попадем там в лапы немецким фашистам или японцам, – наше счастье. А если на острове есть их база, то уничтожат: им свидетели не нужны. И к этому мы должны быть готовы. Это – война… Ну, что носы повесили? Страшно, видно? Но ведь любой рейс, если говорить по правде, по-своему опасен. Вот и этот рейс как закончился? Ушел наш «Перекоп» на юг, и ушел навсегда. А может, уже завтра подвернется какая-нибудь оказия, скажем, какое-нибудь суденышко. Тогда уплывем на остров Борнео или на Сингапур. Удастся, дадим знать о себе на Родину и нас выручат. Не оставят так. Зачем я это вам говорю? А вот зачем. Может быть, это у нас последний разговор, последняя ночь, проведенная вместе. Вот и надо посоветоваться, чтобы вы все знали.
Все молчали…
– Мы-то остались живы, – продолжал Бударин, – а это ведь много значит… – Он замолчал, потом спросил с улыбкой: – Ну, у кого табачок есть? Перекурим пока.
И это простое слово о табачке всех встряхнуло, приободрило. Все бросились искать, что бы такое закурить. А через минуту у многих уже вспыхнули огоньки раскуренных цигарок. Курили и думали.
– Вон там, на горизонте, – сказал капитан, – виднеется остров Большая Натуна; на него и попробуем высадиться с рассветом. На острове живут малайцы. Но возможно, что остров уже заняли японцы. Не исключено, что у них там аэродром. Ведь самолеты, которые бомбили нас, должны были иметь где-то поблизости базу. Может быть, там находятся и гитлеровцы… Все может быть. Немцы в первую мировую войну здесь свою базу держали; возможно, и теперь имеют. Во всяком случае, помните, кто мы! С Японией мы не воюем, это ясно из вчерашней радиограммы. Но могут быть провокации. А сейчас, товарищи (это уже – приказ), все документы уничтожить! Записки, дневники – тоже. А вы, Николай Федорович, сожгите радиожурнал, позывные, все радиограммы. Чтобы те, к кому мы попадем, не воспользовались ими против нашей Родины.
Капитан, передвинувшись в шлюпке, ухватился рукой за борт, и на его лице изобразилось страдание, когда вспыхнули листки документов. Он тяжело вздохнул, почувствовав резкую боль в спине от раны, и тихо закончил:
– Эту ночь мы проведем в море. Погода хорошая, шлюпки, хотя и пострадали от пуль и осколков, выдержат. До острова доберемся. Если кто сможет, усните, отдохните. А вахты вахтами…
Далеко на острове вспыхивали огни. Это, вероятно, горели костры. Было видно, как то поднимались ввысь, то сыпались в воду искры.
В полночь шлюпки подошли к острову, но моряки решили на берег до утра не высаживаться, а стать на якорь.
На каждой шлюпке зажгли фонари. Они уцелели, так как были в водонепроницаемых ящиках.
После пережитых волнений нервы у людей напряглись до предела, долго никто не спал. Но усталость и горе под конец взяли свое, и под утро все, кроме вахтенных, уснули.
Вода быстро наполняла бот и шлюпки. Всю ночь приходилось вычерпывать воду. Тишину ночи нарушало только звяканье ведер, которыми вычерпывали воду, да поскрипывание якорных цепей.
Евдокия Васильевна делала все, чтобы облегчить боли тяжелораненых. Особенно мучилась, хотя и старалась не издать ни единого стона, Анна Николаевна. Тяжело страдал и матрос. Николай Усаченко. В свои неполные семнадцать лет он выглядел почти мальчиком, тоненьким, как стебелек. До слез было жалко слушать, как бессвязно он бормочет что-то в бреду.
Евдокии Васильевне и самой было немногим больше, чем матросу Усаченко, она еще так мало видела в жизни. И вдруг в один день столько испытаний сразу! Алексей Зорин умер на ее глазах, и она ничем, ничем не могла ему помочь. Столько раненых, и всех надо немедленно лечить. И ее личные тревоги и опасения постепенно все более оттеснялись страданиями других.
Брезжил рассвет. Илья Бахирев, сменившись с вахты по вычерпыванию воды, прилег рядом с согнувшимся и курившим цигарку Будариным и сразу уснул. Бударин снял с себя китель и прикрыл Бахирева.
На небе мелькнул, прочертив огненной полоской темь, метеорит и пропал где-то далеко на северо-западе.
Потом небо начало светлеть, становилось серым, белесым, будто кто его припудрил мукой. Море тоже посерело, у берега поблескивали всплески волн. Яснее стал виден остров. Это была уже не темная полоса с редкими огоньками среди черной воды. Виднелись то серые, то зеленовато-желтые осыпи берега, вдали синели горы – острые, изорванные вершины вулканов, а у берега поднимался вверх высокий белый султан дыма. У кораллового рифа, беспрерывно накатываясь, белел пенный бурун. На одиноко торчащей скале виднелся лохматый ствол, и на его вершине, словно спицы поломанного колеса, – длинные темно-зеленые листья пальм – вайи.
Восток заалел огненной полоской, вода заискрилась, засверкала, точно вспыхнувшая в пламени пожара. От острова на воду упали длинные тени, потянул прохладный ветерок.
На шлюпке проснулся Олейников, умылся морской водой из-за борта, вытерся рукавом кителя и заботливо потушил фонари. Проснулись и остальные.
Подошли к берегу.
Был отлив, вдоль острова, вдаваясь далеко в море, тянулась отмель. Залитые водой впадины, ямки на отмели сверкали, будто голубовато-розовые зеркала. Утро устанавливалось ясное. И не верилось, что в такое безмятежное утро на земле может идти война, что рядом с этим тихим островом только вчера потопили безоружный пароход и убили несколько человек, а многих ранили.
И все-таки на душе было хорошо, как в летний праздник, когда внутри у тебя все поет, радуется.
И вдруг в один миг тишина растаяла: все наполнилось шумом, писком, щелканьем, трелями каких-то неведомых птиц. Затем послышались резкие крики, урчание – это были голоса попугаев и обезьян. Казалось, все живое приветствовало нарождающийся день.
«Долго ли придется нам здесь жить, на этом далеком и чужом острове?» – подумал Бударин.
Первая встреча с населением острова
Шлюпки ткнулись в отмель, покрытую белым коралловым песком. Шатаясь от усталости, измученные всем пережитым накануне, люди с трудом выходили из шлюпок.
Бударин, Бердан и Бахирев пошли на разведку к джунглям. Когда они были уже у цели, оставшиеся у шлюпок моряки увидели, что из зарослей вышло несколько вооруженных карабинами людей, в темно-зеленых широкополых шляпах, коротких, до колен, брюках и безрукавках. Один из них, по-видимому офицер, сказал что-то сопровождавшим его людям, затем подошел к Бударину и о чем-то с ним заговорил. Вскоре после этого офицер подал команду, и солдаты отвели наведенные на наших людей карабины. Бударин же, повернувшись к шлюпкам, замахал рукой, приглашая моряков следовать на берег.
С большим трудом моряки прошли несколько десятков метров по отмели, отделяющей шлюпки от берега. Ноги глубоко увязали в песке, к тому же тяжелораненых Анну Николаевну, Андрианова и Михневича пришлось нести на руках.
В это время из зарослей показалось еще несколько человек – без рубах, в болтающихся вокруг бедер и свисающих ниже колен трусиках. «Малайцы!» – догадался Демидов. Тела и лица у островитян были коричневые, волосы иссиня-черные, прямые, зачесаны назад. Один из малайцев – высокий, худой, с седой головой – выглядел значительно старше других. Они взяли у обессилевших моряков тяжелораненых и понесли их через лагуну на берег, остальные принялись вытаскивать на отмель бот и шлюпки.
Двое военных подошли к морякам. Один из них заговорил на английском языке:
– Я – голландский лейтенант Петер Энгерс, а это – мои солдаты, – показал он на коричневых людей, одетых в форму и вооруженных карабинами, И добавил: – Я комендант острова Большая Натуна. Вы знаете, что Япония напала на США и обстреливает голландские острова на Тихом океане? Японцы обстреляли и Натуну.
– Знаем, слышали, – ответили моряки.
Лейтенант Петер Энгерс был еще совсем молодым человеком, и, как он ни старался казаться солидным, это у него не получалось. Говорил он быстро, часто перескакивал с одного на другое:
– Кто вы? Откуда? Ваша национальность?
Демидов ответил и подумал: «Может быть, голландцы помогут сообщить в Советский Союз о гибели нашего судна и части людей, о том, сколько у нас раненых? Может быть, с их помощью нам удастся поскорее выбраться домой? Или они переправят нас в Сингапур, а оттуда мы сами доберемся на Родину».
А лейтенант между тем продолжал:
– Это очень хорошо, что вы на своих шлюпках засветили ночью фонари, а то мы могли бы обстрелять вас. Мы думали, что это японский десант, и приготовились к обороне. Боялись, решили лучше умереть, чем сдаваться в плен. А вышло, что советские моряки с потопленного судна. Японцы наш остров уже несколько раз обстреливали. Вот и вчера в полдень здесь несколько раз пролетали японские бомбардировщики…
Бударина окружила группа малайцев и молча пристально рассматривала его. Маленький темнокожий мальчик с испугом и удивлением выглядывал из-за спины старого малайца. Видимо, островитян больше всего удивляли светло-каштановые волосы Бударина и его непонятная речь. И тут Бахирев вспомнил о своем узле. Он пошел прихрамывая к шлюпке, развязал узел, вытащил несколько пачек ленинградских папирос «Красная звезда» и, подойдя к Бударину, прошептал:
– Борис Александрович, покажите им красную звездочку.
Бударин передал малайцам папиросы, а одну пачку лейтенанту Петеру Энгерсу и, жестикулируя, начал попеременно показывать то на красную звездочку, то на себя и на моряков:
– Совет, Совет… Россия… Ленин… Москва…
На лицах малайцев появились улыбки, и взгляды их потеплели. Один из них быстро ушел и так же быстро возвратился с кокосовым орехом в руках. Взмахом ножа он надрезал орех с верхушки и передал его Бахиреву. Тот не сразу понял, что надо делать. Тогда малаец жестами показал: пить надо! Бахирев выпил глоток, предложил Петру Чулынину, тот отпил немного и передал орех Бакалову.
Малайцы замахали руками, показывая: пейте, мол, всё, мы принесем всем орехи. И действительно, они принесли еще несколько орехов и бананов и дали каждому моряку по ореху и по нескольку бананов.
Петер Энгерс продолжал официальным тоном задавать Демидову вопросы:
– Название судна? Куда оно шло? Зачем шло?
– «Перекоп» – название нашего судна. Шло на остров Ява. В порт Сурабая. Шло за грузом, – отвечал капитан.
Взяв от Бударина пачку папирос, Петер Энгерс долго ее рассматривал, затем улыбнулся и сказал:
– Я все сделаю, чтобы облегчить вашу участь. Жить пока будете в малайском поселке. – И, круто повернувшись, что-то сказал седоволосому малайцу, тот в ответ закивал головой.
– Русски, Руссия! – заговорили малайцы, знаками приглашая следовать за ними.
Моряки медленно направились в ближайший поселок, неся раненых. Малайцы горестно покачивали головой, прищелкивая языком и помогая нести носилки, которые они успели тут же связать из лиан.
Чем дальше моряки углублялись в джунгли, тем больше их одолевала жара. Густые деревья не могли смягчить своей тенью духоты от болотных испарений.
Анна Николаевна нет-нет да издавала тихий стон. По всему было видно, что ее сильно беспокоит больная нога. Простыня, смоченная морской водой, высохла, и рана начала гореть еще сильнее. К тому же и носилки, наскоро связанные малайцами из веток и лиан, были очень неудачны. Лоб и заострившийся нос ее покрылись крупными каплями пота.
Евдокия Васильевна изо всех сил старалась облегчить страдания Анны Николаевны и других раненых. Многие из тех, кто сам получил сильные ушибы, ожоги, стремились поддержать товарищей, оказавшихся в наиболее тяжелом состоянии. Они делились одеждой и не только не беспокоили просьбами измученную бессонной ночью Евдокию Васильевну, но еще спешили помочь ей чем могли. Особенно внимателен к ней был кочегар Илья Радченко.
Моряки долго пробирались в глубь джунглей по еле заметной тропинке. Но вот из-за сплетений лиан показалось среди пальм несколько хижин, стоявших высоко на сваях. Окна в хижинах заменяли отверстия, забранные решетками, без стекол, но со ставнями из бамбука. И, несмотря на жаркий день, над многими хижинами поднимались в чистое небо прозрачные трепетные дымки.
Лестницы в эти хижины заменяли бревна с зарубками вместо ступеней.
Это был малайский поселок Танью.
Моряков удивила странная тишина: здесь не было видно ни детей, ни стариков, ни женщин. Однако вскоре они заметили, что несколько женщин, похожих на китаянок, осторожно раздвинув лианы и отклоняя сизые широкие листья бананов, испуганно смотрят на моряков. Наконец одна девушка с черными, словно смоль, волосами, с серебряным монистом на шее, в белой трикотажной безрукавке, туго обтягивающей ее высокую грудь и плечики, и в темной короткой узкой юбочке вышла из-за кустов, боязливо взглянула на непрошеных гостей и быстро убежала обратно.
– Ишь, боятся нас, – заметил Бахирев.
– Ничего, – сказал Бударин, – потом поймут, кто мы такие. Поймут, что не все белые одинаковы. А что не доверяют, так это понятно. Ведь сколько им пришлось перетерпеть здесь от всяких искателей легкой наживы. Но, чтобы малайцы правильно поняли нас, а поняв, перестали бояться, это зависит только от нас.
Моряки начали устраиваться в отведенной для них хижине. Она была похожа на все остальные в поселке – бамбуковая, с отверстиями вместо окон, зарешеченными тонкими стволами бамбука, с земляным очагом посредине хижины.
Кое-как разместились. Было тесно, ко, несмотря на неудобства, многие очень быстро уснули. Вскоре пришел голландский солдат, принес бинты, пакетик марганцовки, немного хинина и два хирургических скальпеля.
– Это все, чем мы можем помочь вам, – сказал он по-английски.
Погребной перевел и заговорил с солдатом.
Но Евдокия Васильевна обрадовалась и этому подарку: настоящие бинты, хинин! И скальпели могли пригодиться!..
Часа через два в хижину пожаловал вначале один малаец, потом другой, третий… Каждый из них приносил бананы, ананасы, кокосовое молоко и какие-то клубни, похожие на картофель. Передав морякам дары, они присели у выхода из хижины и принялись с любопытством разглядывать русских. Худощавый, высокий, с гладко зачесанными наверх черными волосами малаец, заметив, что моряки с недоумением смотрят на клубни (Женя Бердан даже надкусил один клубень, но, скривившись, тут же положил обратно), подошел к Бердану, стукнул себя рукой в грудь и заговорил:
– Датук! Датук! – и, показывая на клубни: – Убикаю…
Затем, выйдя из хижины, принес охапку дров, развел очаг и бросил в огонь клубни убикаю.
Побыв немного, малайцы ушли. В хижине остался только малаец, который разжег огонь. Он сидел и молчаливо смотрел в огонь.
Моряки, озабоченные прежде всего тем, чтобы устроить поудобнее раненых, принесли травы, ветвей, листьев и начали устраивать постели.
Евдокия Васильевна обратилась к малайцу, желая узнать от него, есть ли доктор на острове. Но они не поняли друг друга, хотя оба и жестикулировали усиленно. На помощь пришел Погребной, много плававший в Китай, Индию и прекрасно владевший английским языком. Малаец тоже немного говорил по-английски. Из его объяснений Ефим Кириллович узнал, что Датук – это название административного в поселке лица, что-то вроде старосты. Но Датук – это в то же время и имя малайца.
Из разговора с Датуком моряки узнали, что убикаю – название клубней, что клубни эти съедобны и что на всем острове Натуна, шириной почти в пятьдесят и длиной около шестидесяти километров, нет ни одного врача. Был медпункт, но, как только началась в Европе война, врач сбежал. А лекарств у этого медика не было никаких. Обычно лекарь писал бумажку, – Датук показал двумя пальцами, какая это была маленькая бумажка, – и с ней надо было много дней ехать на Борнео. Но туда никто из островитян не ездил: не было денег…
Очаг почти прогорел. Датук палкой разгреб жар, вынул клубень и подал его Бердану.
Тот попробовал и сказал:
– Да это ж точь-в-точь наша картошка, только серединка жестковата.
Датук обрадовался, видя, с какой охотой моряки принялись за убикаю, и ушел.
В углу хижины молча сидела Евдокия Васильевна, К ней подсел Радченко.
– О чем загрустила, Евдокия Васильевна? – спросил Илья.
– Да вот ума не приложу, что делать с ранеными и больными. Ведь на острове – ни медикаментов, ни врача.
– А ты скажи капитану и первому помощнику, может быть, что и придумают.
На следующий день Демидов и Бударин разыскали и обратились через Датука к Амиру, вождю и судье племени. Амир был одновременно и старшиной острова Большая Натуна.
Амир приветливо улыбался, кланялся морякам. Покровительственно похлопывая их по спине, он пригласил гостей в хижину. Казалось, староста очень рад помочь пострадавшим. Он и сидящие с ним малайцы долго о чем-то советовались между собой, часто упоминая в разговоре имя Петера Энгерса. Затем, продолжая все так же приветливо улыбаться, они раскланялись с моряками и ушли, ничего толком не сказав.
Первые дни на острове Натуна
В первые три дня к морякам приходил только Датук да издали на них украдкой посматривали малайские ребятишки – чумазые, коричневые, черноголовые, смешные в своем любопытстве. Они прятались среди кустов и, затаив дыхание и приложив палец к губам, старались не проронить громкого слова.
Японцы, предполагая, что на острове много голландских войск, и готовясь, по-видимому, захватить его, часто бомбили и обстреливали с самолетов Натуну, как раз тот район ее, где располагался поселок Танью и где нашли приют советские моряки. Малайцы, когда им стало невмоготу, ушли в глубь джунглей, посоветовав и морякам переселиться к ним поближе.
Под высокими зелеными сводами пальм, мангровых деревьев[10]10
К мангровым относятся деревья и кустарники, приспособленные произрастать на границе суши и моря, по заболоченным рекам в тропиках. Мангровые деревья имеют корни-подпорки, которые растут прямо из стеблей и ветвей в землю; дыхательные корни губчатого строения подымаются в воздух над почвой, бедной кислородом.
[Закрыть], посреди беспорядочного сплетения лиан, где царил полумрак, пробирались долго. Кое-где проход пришлось прорубать тяжелым малайским ножом – параном. Почва между стволами деревьев и кустарниками была сырая, поросшая папоротниками; редкие небольшие полянки были покрыты чудесными блекло-желтыми с зелеными прожилками или розово-сиреневыми орхидеями. Где-то наверху в струящихся лучах солнца трещали огромные цикады, заливались птицы, а внизу было тихо. Лишь изредка слышалось шуршание: это уползали в кусты змеи или убегали бледно-зеленые огромные ящерицы. Но вот среди высоких кокосовых пальм показалось и длинное, похожее на сарай и стоящее на сваях строение – давно заброшенная хижина малайца Лимана. Это жилье он и предложил русским.
Малайцы жили в страшной нищете и тем не менее каждый день приносили морякам что-нибудь из съестного: то убикаю, то немного бананов или несколько скорлуп орехов с кокосовым маслом и саго.
Демидов от имени моряков горячо благодарил малайцев, а те участливо качали головой, прищелкивали языком. Их особенно трогало то, что все лучшее из еды моряки отдавали больным товарищам, а не старшему среди них – капитану.
Однажды Датук подсел к очагу и, раскурив свою трубочку и раздав почти весь табак курильщикам, начал что-то оживленно рассказывать. Погребной понял, что Датук говорит о войне и часто упоминает слово Москва.
Бударин вздрогнул, побледнел. Датук, заметив волнение Бударина, хлопнул его по плечу, улыбнулся и отрицательно покачал головой. Погребной, внимательно следивший за рассказом, сказал:
– Датук говорит, что под Москвой русские теперь здорово бьют немцев. Малайцы узнали об этом от голландцев, прилетавших сюда на самолете.
– Это хорошо, что на остров прилетают самолеты… – размышлял Бударин. – Значит, у нас есть шанс выбраться отсюда.
Известия хотя и были неточными, тем не менее все им очень обрадовались. Хотелось верить, что голландцы сообщат на родину о советских моряках, попавших в беду, и о том, где они находятся сейчас.
Но шли дни за днями, а в положении моряков пока ничего не менялось. В то же время тропический климат, необычные условия жизни, непривычная пища плохо сказывались на их здоровье.
Матрос Николай Усаченко заболел малярией. И без того тощий, теперь он стал еще худее. Целыми днями лежал на листьях пальм недалеко от очага, ежился от озноба. Лицо его, бледное до синевы, покрылось мелкими каплями пота. Дрожа от слабости, он пробовал подниматься и не мог. Сжимался в комочек, складывал на груди руки, чтобы хоть немного согреться. Вслед за Усаченко заболели малярией Александр Африканович и еще несколько моряков. Слег от укуса ядовитой сороконожки Захов. К тому же он особенно тяжело переживал разлуку с семьей. Правда, о своей тоске по дому Захов никому не жаловался: у моряков не принято говорить об этом, все находятся в одинаковом положении, думают о родных и о родине – зачем же растравлять друг друга! Но Захов часто вытаскивал из кармана небольшую карточку жены с детьми и подолгу молча рассматривал ее. Карточка намокла, когда пришлось прыгать в море, сильно поблекла, но дорогие лица все же можно было рассмотреть.
В довершение всех бед наступила пора дождей на острове. В хижину сквозь монотонный шум ливня доносился рокот заштормившего моря, тревожный гул джунглей. Гром грохотал так, будто что-то рвалось над самой хижиной. Дождь лил водопадом.
Огромная молния с оглушительным треском сверкнула, изломившись, ударила в верхушку высокого дерева. На миг, будто стеклянные, блеснули и засветились голубыми огоньками полосы дождя – казалось, они повисли неподвижно в воздухе. Затем снова наступила тьма, наполненная потоками дождя.
– Разверзлись хляби небесные, – шутил Погребной.
Но шутку его никто не поддержал, было совсем не до веселья. Наконец дождь перестал. Люди вышли из хижины. После душного дня ночь казалась прохладной. Луна задумчиво отражалась в огромных лужах; пальмы в лунном свете становились белыми, а тени их, падавшие на блестевшие лужи, – особенно черными.
Однако это затишье было недолгим. Вскоре опять налетел ветер и все зашумело еще сильнее. Луну закрыли тучи. Вдали прогремел гром. Горное эхо несколько раз повторило рокочущий звук. Высокие стволы деревьев, раскачиваясь из стороны в сторону, гнулись под порывами вихря. Кокосовые орехи срывались с верхушек пальм и шлепались, врезаясь в раскисшую землю.
Один орех угодил в плечо Погребному, разодрав на нем старенький, выцветший на солнце китель.
– В голову попал бы, так череп проломил, а так немного рассек плечо… – ответил Погребной на участливый вопрос Евдокии Васильевны.
Моряки поспешили вернуться в хижину. Сидели молча, прислушиваясь к шуму деревьев, ветра и моря…
Новый день не принес улучшения погоды. Ливень не переставал. Было почти так же темно, как и ночью.
Борис Александрович старался приободрить людей. Да и сами моряки понимали, что нельзя впадать в уныние, пробовали петь, припоминали забавные истории, шутили над радистом Плиско: «Нельзя ли, Николай Федорович, свить хотя бы из лиан антенну, натянуть на пальмы, радио сделать?»
Николай Федорович частенько поругивал себя в душе за то, что ничего не захватил с собой от разбитой радиостанции, не снял даже антенну; вспоминал недобрым словом и пароходство за то, что не снабжает спасательные шлюпки радиостанциями. Если бы были части, то хоть детекторный приемник как-нибудь можно было сконструировать.
– Эх, принять бы хоть одну радиограмму, узнать, что делается на белом свете! – говорил он товарищам.
Самых грустных мог рассмешить, растормошить Тимофей Захарович, прославившийся тем, что в момент гибели «Перекопа» выпрыгнул в море, захватив с собой большую кастрюлю со вторым. Кастрюля эта и сейчас исправно служила экипажу. Кок в ней умудрялся приготовлять и первое и второе, а иногда даже варить компот или кипятить чай.
– Жиров очень много, питаемся, как в мирные дни, – шутил он, – трудно отмывать кастрюлю. Правда, если приналечь, почистить ее как следует да водичкой сполоснуть, – сразу заблестит как зеркало.
Тимофей Захарович, чтобы развлечь товарищей, рассказывал веселые истории из своей жизни.
А дождь все лил и лил. Люди почти не выходили из хижины, настроение у многих падало, кое-кто стал замыкаться в себе.
Ефим Кириллович начал учить желающих английскому языку, чтобы не тратить времени попусту.
Хижина тускло освещалась мерцающей коптилкой, устроенной из скорлупы кокосового ореха, наполненной маслом; плавающий в нем фитилек мало давал света. Но и это освещение экономили: фитилек на ночь гасили. В хижине становилось темно, шелестели постели из пальмовых листьев, ворочались люди, потревоженные укусами москитов. И тогда особенно отчетливо вспоминалась комфортабельная кают-компания «Перекопа», отделанная черным и красным полированным деревом, а в ней люстра, блистающая начищенной бронзой, картины Айвазовского, Шишкина и, главное, шкаф, за зеркальными стеклами которого стояло множество хороших книг. «Ах, какая же у нас была библиотека! А сколько было атласов!» – восклицали моряки. Первый помощник капитана любил спорить насчет географических названий и часто разыскивал их на картах. Поэтому собирал атласы, словари и приносил их в судовую библиотеку. «Хоть бы одну книгу сейчас сюда!..» – вздыхали моряки.
