Текст книги "«Перекоп» ушел на юг"
Автор книги: Василий Кучерявенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
Тимофей Захарович выслушал слова кочегаров, которые всегда больше всего ворчали, что редко угождал им, и подумал: «А вот пустяком угодил. Эх, вы мои хорошие люди, будет еще праздник и у нас, и я такое сготовлю…»
Чулынин и Макаренков, пошептавшись между собой, вышли и вскоре вернулись, неся молоденькую пальму и пучок орхидей. Они установили пальму у очага, украсили ее орхидеями и еще какими-то цветами и, радуясь, как дети, заявили:
– Пусть она нам елку заменит. Елка в такой день очень нужна…
И все улыбнулись. А Тимофей Захарович совсем расщедрился: дал каждому по две чайные ложечки сахару.
– Сберег для этого дня, попейте чайку сладкого. Эх, были бы мы на судне, я бы вас не так угостил…
– Да что там, Тимофей Захарович, это лучше, дороже того, чем ты мог угостить нас на судне. Там одно, а здесь, на чужой земле, когда мы в таком положении, – другое. Это понимать надо!..
…На следующий день в хижине стояла тишина. Одни ушли в джунгли, другие на берег моря. Остались только тяжелобольные да Евдокия Васильевна. Из джунглей вскоре послышались голоса, оклики, русское «ау», так непривычно звучащее на этом далеком острове, в зарослях бамбука. Затем голоса стихли.
Вечером в хижине было весело. Даже кто приуныл, и те оживились. Все показывали свою добычу и наперебой стремились рассказать о своих впечатлениях. Дуся Сердюк принесла букет ярких цветов и поставила их на освещенном месте.
И опять, как и в тот вечер, когда получили известие от малайцев о наступлении наших войск под Москвой, запели простую и родную песню:
Сычи в гаю перекликались,
Та ясень раз у раз скрыпив…
И у моряков перед глазами встали картины природы родной страны, такой отличной от этой островной и такой величавой, не сравнимой ни с какими чужими красотами: седой Днепр, вербы, белые березки, ели, опушенные белым снегом, где-нибудь под Москвой, близ Рузы, когда они, словно вытканные из инея, стоят, сказочно зачарованные. Виделись и привольные донские и южноукраинские степи, и уссурийская тайга с полянами, расцвеченными темно-синими ирисами, розово-белыми пионами, огненно-красными лилиями да розово-сиреневым багульником по весне. И верилось, что скоро удастся увидеть Родину…
Кто-то запел старинную песню о священном море Байкале. Торжественно-приподнятый мотив этой песни будто снимал усталость, делал более сильным маленький коллектив людей, очутившихся по злой воле японской военщины на далеком острове.
С воодушевлением приходила уверенность, что они не погибнут здесь, как когда-то не погибли челюскинцы, очутившиеся среди полярных льдов холодной Арктики. И в этот миг каждому хотелось сделать для коллектива все, что в его силах.
Каждый верил, что, как только узнают на Родине, где они и что с ними, их немедленно вызволят из беды, возвратят домой, в дружную семью советских людей…
Самолет
Наступил январь. Почти беспрерывно шли тропические дожди; с темного, затянутого тучами неба лились и лились нескончаемые потоки воды. Казалось, весь воздух был наполнен водой. Если же ливни и прекращались на день, на два, земля не успевала просыхать и оставалась затопленной слоем воды почти на метр. К счастью, на более возвышенных местах вода быстро сбегала и испарялась.
Моряки шутили: «Живем на дне моря, ходим под водой…»
Поутру, после восхода солнца, если не было ливня, джунгли дышали свежестью, бутоны цветов быстро раскрывались. Но уже к полудню картина резко менялась: снова становилось жарко, умолкали голоса птиц и обезьян, листья, еще утром свежие и сочные, мгновенно блекли и свешивались вниз, лепестки цветов безжизненно никли. И тогда над морем показывался белый туман и начинал собираться в облака, которые быстро темнели. Мощный порыв ветра проносился над островом, раскачивая вершины деревьев, сверкала молния, гремел гром, будто разрывался огромный брезент над головой, и снова разражался стремительный ливень.
Моряки бежали в хижину, к очагу. Хорошо, что крыша, выложенная из листьев пальм и травы, толстая, сантиметров в семьдесят, не пропускала воды.
Евдокия Васильевна, выстирав и высушив свою сорочку, разорвала ее на полосы – получились бинты. Она смачивала их в морской воде и перевязывала раны. Больше ничего не было, марганцовку уже к этому времени всю израсходовала. Особенное беспокойство вызывали раны Андрианова и Анны Николаевны. Вокруг ран начало чернеть, рука у одного и нога у другой распухли. Евдокия Васильевна боялась гангрены.
Но лечить было нечем. Морская вода да листья растения, похожего на алоэ, которыми ей советовали пользоваться малайцы, – вот и все, чем она располагала.
К Евдокии Васильевне за помощью обращались и малайцы. Как-то после очередного обстрела острова японскими самолетами за ней прибежал Датук и позвал к себе в поселок Ранай.
Вернувшись. Евдокия Васильевна рассказывала морякам:
– Перевязала раненого малайца… Очень тяжело было смотреть на убитых людей. Видно, как двое ребят их играли, так и остались лежать вдвоем. Маленькие. Такие беспомощные. Женщины плачут… И что понадобилось японским летчикам от этих хижин и от этих малайских ребят?
Евдокия Васильевна всхлипнула, вытерла рукой глаза, не проронив больше ни слова.
…В конце января моряки заметили самолет над островом. Они успели разглядеть, что самолет не японский. Он не бомбил и не обстреливал остров и вскоре скрылся за высокими пальмами. Гул утих за поселком Ранай.
Прошло более получаса, когда в хижину пришли Петер Энгерс и староста острова Амир.
– На острове сделал вынужденную посадку наш бомбардировщик, – сказал Энгерс. – Командир самолета, узнав, что здесь находится экипаж советского судна «Перекоп», потопленного японцами, согласился забрать двух человек ваших – капитана и одного офицера.
Капитан Демидов поднялся. Сильно похудевший за время болезни, он, казалось, стал теперь еще выше, седина в волосах загустела, глаза глубоко ввалились. Александр Африканович с трудом держался на ногах. Поддерживаемый Будариным, он вместе с Петером Энгерсом и Амиром ушел для переговоров с командиром самолета.
Командир самолета – высокий голландский офицер – согласился наконец взять с собой не двух, а трех человек, но самых больных. Одновременно он пообещал, что доведет до сведения голландского командования о тяжелом положении русских. Он только покачал головой, когда узнал, что из тридцати двух оставшихся в живых моряков двадцать четыре еще не оправились от ранений и ожогов и что многие заболели малярией, а лекарств нет. Затем он развел руками и сказал, что, к сожалению, ничем не может помочь, он тоже не имеет никаких медикаментов.
– Но я уверен, – заключил офицер, – что мы в ближайшие дни вывезем всех моряков на Борнео или другой большой остров, куда укажет командование. Конечно, если нам не помешают японцы.
– В какой город вы намереваетесь везти больных? – спросил голландца Бударин.
Посмотрев на Демидова, потом на Бударина и тщательно подбирая английские слова, летчик ответил:
– Это является военной тайной… Не моей, а военной, – подчеркнул он. – Не могу сказать, потому что война есть война. Вы же знаете, у вас, в России, тоже идут тяжелые сражения. Мы много знаем о борьбе русских, мы внимательно следим за всем, что там происходит. Ваш Ленинград выдерживает невиданную блокаду, и вот там что-то случилось: русские, по-видимому, одержали большой успех – ленинградцы на этой неделе начали получать увеличенные вдвое пайки хлеба вместо ста двадцати пяти граммов хлеба на человека, как получали до этого. Я не понимаю, да и многие наши не понимают, не могут понять, как можно столько держаться в блокируемом городе при таком мизерном пайке. Для этого надо быть очень сильными, мужественными людьми! Таких людей уважают.
Бударин заметил, как взволновал Демидова рассказ голландского летчика: ведь у Александра Африкановича в Ленинграде осталась семья, десятилетний сын Вадим, по которому он так сильно тосковал, даже в бреду звал. Заметил это и командир самолета.
– У капитана семья в Ленинграде, он там жил до войны? – спросил он.
Демидов ответил утвердительно.
Летчик несколько минут молча смотрел на Демидова, на его осунувшееся лицо и тихо сказал:
– Я возьму вас, капитан, и еще трех человек. На рассвете вылет. Поспешим, пока здесь не появились японские самолеты.
Демидов поблагодарил командира самолета.
– Я останусь с экипажем, – твердо сказал он. – Возьмите тяжелобольных. И очень прошу вас, сообщите через ваши власти Советскому правительству о нас.
Командир самолета пообещал сделать и это.
– А как здесь, на Тихом океане, – война? – спросил капитан.
Здесь, на юге, – ответил офицер, – японцы рвутся захватить остров; порт Сингапур бомбят, обстреливают почти ежедневно… Верно, попытаются захватить Борнео – им нужна нефть… На севере японцы рвутся на Алеутские острова, на острова Прибылова… Вас, видно, интересует, как будет с вами? С Россией Япония не воюет. Пока не воюет… А суда ваши топят…
Демидов попросил у командира самолета блокнот и ручку, тот подал. Вместе с Будариным они составили текст радиограммы в адрес Дальневосточного пароходства, начальнику пароходства и его заместителю, в которой сообщали о судьбе людей и о гибели парохода «Перекоп».
…В ночь перед вылетом самолета никто не спал. Моряки сидели около раненых, угощали их свежими кокосовыми орехами и бананами, давали всякие советы, поручения. В сознании каждого теплилась надежда, что теперь в скором времени все они будут вывезены с Натуны.
Уже под утро Бударин говорил Андрианову:
– Иван Степанович, вы – командир и комсомолец, берегите людей, держитесь вместе, в случае чего – не теряйте связи друг с другом! Мы встретимся еще. Ну, а если не встретимся, пробирайтесь сами домой. Но я думаю, что будем скоро все вместе. Сообщите на Родину о нас, о гибели парохода. Во Владивосток пошлите радиограмму, письмо в пароходство, пусть семьям сообщат. Лечитесь, выздоравливайте. И, если что случится, мы вас будем разыскивать. Вот так… – Борис Александрович замолчал. Закурив, затянулся, выпустил дым и тихо закончил: – Уже светает, пора…
До восхода солнца моряки были уже на берегу реки, где на гладкой, чуть дымящейся воде стоял самолет. У его поплавков, ударяясь о них, рябила вода.
Командир самолета сказал капитану, что можно садиться.
Началось прощание.
В самолет посадили Андрианова, Николая Усаченко, Анатолия Михневича, Анну Николаевну Рахманову внесли на носилках.
Взревели моторы, замелькали пропеллеры, и над серой, чуть-чуть порозовевшей водой взлетел самолет, оставляя за собой белесую полосу и роняя на еще не потревоженную поверхность моря просвеченные первыми лучами капли воды. Самолет описал круг, прощаясь с провожающими, и на высоте тридцати метров взял курс на восток, к Борнео.
Стоящий рядом Петер Энгерс сказал Демидову:
– Высоко не поднимается из опасения, что его обнаружат японские самолеты. Их теперь много каждый день летает в этом районе. Поэтому и наши самолеты редко прилетают сюда…
Энгерс подал команду своим солдатам, охранявшим ночью самолет, и те ушли.
«Пасть духом – значит погибнуть»
Матросы и кочегары вытаскивали из лагуны на берег шлюпки. Демидов тоже вышел, хотя его по-прежнему трепала тропическая лихорадка. Как его ни уговаривали уйти обратно, Александр Африканович и слышать не хотел и вместе со всеми тянул шлюпки.
Крепкий, жилистый Бударин работал сосредоточенно и весело. Он заметно похудел. Лицо его, усеянное веснушками, было мокро от пота. Отросшие волосы свисали к плечам и делали его старше и похожим скорее на художника, чем на моряка.
Шлюпки были изрешечены пулями и осколками, а инструментов – всего один паран, случайно сохранившиеся в одной из шлюпок топорик, два молотка да два зубила. С этим много не наработаешь. Но, Бударин был другого мнения.
– Топор – это и молоток, и ломик, и нож, – заметил Борис Александрович.
И все, глядя на него, засмеялись.
Друт пошутил:
– Борис Александрович, а нельзя ли из топора бритву сделать? Вот и у Ильи Бахирева, смотрите, какая борода выросла: пять волосков всего. Волос от волоса – не различишь и голоса. В зятья к малайцам не отдашь его, такого лохматого.
Удручающее настроение улетучилось. Смех исцелил от уныния. А Бударин умел и любил и сам посмеяться и других рассмешить. Он повторял:
– Пасть духом – значит погибнуть.
У людей появилась уверенность, что шлюпки будут починены. Значит, тогда можно уплыть и на Борнео.
– А в этой шлюпке, смотрите, шпангоуты целенькие, ни одного пуля не перебила! – радовался Друт.
И теперь уже каждый видел, что можно сделать, и делился своими соображениями с остальными членами экипажа.
– Можно целые доски обшивки с этой шлюпки снять и поставить на ту, где целы шпангоуты, – предложил Иван Васильевич Байдаков.
На песке виднелись следы ног, изломанная длинная полоса, что прочертил киль шлюпки. Уже одна шлюпка была вытащена из лагуны на берег, за линию прибоя. Возле остальных двух лениво плескалась зеленовато-голубая вода, кружились ослепительно белые чайки. А за коралловым рифом пенились, накатываясь, огромные валы шумящей воды.
Моряки, вытащив шлюпку, сели покурить. На песке четко вырисовалась тень пальмы. Бахирев растянулся на затененном местечке, уткнувшись в горячий песок подбородком. Лицо его похудело, вытянулось, нос заострился. Взгляд карих глаз был рассеянным, и мысли витали далеко от острова.
– Борис Александрович, – обратился Бахирев к Бударину, – вот вы всех подбадриваете, говорите, что коллектив – это все, что в коллективе «каждый кузнец общего, а значит, и своего счастья». А все-таки положение наше неважное, ни к черту. Живем, питаясь дикой травой, моллюсками. Уже скоро чуть ли не три месяца, как я в последний раз ел хлеб. Я вон уже какой стал: грудь слилась со спиной. Прямо Дон-Кихот. Да и тот малость потолще был, как мне сдается. Конечно, это еще не беда. Но вот о нашей судьбе не знают дома. Если бы знали, тогда было бы на что надеяться. Верно, нас там уже похоронили, дома-то, время военное! Разве можно о нас думать по-другому, ежели вестей от нас нет? А вести и не подашь: радио-то нет. Там война, а мы здесь бесполезно сидим. Зазря гибнем.
– Эх, Илья, устал ты, вот и заговорил так. В истерику ударился. Чертов ты Дон-Кихот, и скажет же такое!
Все засмеялись.
– Все так меня зовут. Вон и сейчас зубы выскалили. А думают то же, что и я: гиблое наше дело. Вам, конечно, нельзя так говорить: вы же партийный, а мне что – с меня спросу нет…
– Ах, с тебя спросу нет! Ты амнистию себе нашел? Беспартийный, поэтому можешь всякую чушь болтать? Все, что вздумаешь? Указу, мол, мне никакого нет – живем на каком-то острове. Так, что ли? – Бударин разволновался. Обычно спокойный, сейчас он вышел из себя.
– Ну и что? – огрызнулся Илья.
– Не век мы здесь сидеть будем, пойми это! – Бударин взял себя в руки, заговорил спокойно. – Вот отремонтируем шлюпки, сидеть не станем – перейдем на остров Борнео. Там есть радио, и оттуда домой сообщим. Так что падать духом, горевать нам не к лицу. Если в такое время пасть духом – значит погибнуть. Нужно беду превратить в силу. Это необходимо каждому помнить. А если найдешь другой путь – лучший, спасибо все скажем тебе. Ну что ты, Бахирев, сделаешь один? Ничего. Что сделает один Баранов, хоть и механик, или что я сделаю один? Тоже ничего. А в коллективе мы каждый на своем месте много значим. Дадут нам рабочие-судостроители пароход, мы его поведем, загрузим и приведем куда надо. Так, Илья?
– Это каждый знает, что так!
– Может, разбредемся по острову и пусть каждый заботится только о себе? Или пусть Александр Африканович думает – он ведь капитан, ему же положено, так сказать, по должности о нас думать! А ведь он человек, как и мы, и к тому же очень больной, и сил у него нет, не хватит сейчас даже дойти до хижины.
– Да что всякого баламута слушать! – вспылил Бердан.
– Ты, Женя, не горячись. А кому же и высказать все, что у тебя на душе, если не товарищам. Незачем обиду таить в себе. Так что все правильно, – обратился к Бердану первый помощник капитана. – Все правильно. Только я думаю, что другого пути пока нет у нас. Сколько несчастных случаев было в истории мореплавания, и, как правило, если не было между моряками ладу, они гибли. Мы ведь передали радиограмму через голландцев домой. Может, ее уже получили, помнят о нас, взяли на заметку. Ждут какой-либо оказии, чтобы прийти на помощь. В войну это не легко сделать. А может быть, какое судно случайно подойдет к острову или мимо будет идти, и нас заметят. Может случиться и так, что советское судно окажется в этом районе и ему дадут указание зайти за нами. Но главная забота у нашего правительства сейчас, конечно, помощь фронту. Если подвернется какое судно или самолет прилетит, шлюпки тогда не понадобятся. Однако скорее всего доберемся до Борнео сами. Пойдем на шлюпках от острова к острову и доберемся. Вот так-то…
– Да я что, не моряк, что ли, не понимаю? – обиделся Илья. – Понимаю и знаю, что капитану предлагали вылететь, а он остался с нами. Хотя мог и должен был подлечиться там. И ему могли бы судно дать, но он не бросил нас. Все понимаю. А все-таки досада берет… Борис Александрович, а какие еще есть здесь острова? – спросил Бахирев, видно занятый какими-то новыми мыслями.
– Южнее и восточнее от нас – Борнео, Ява, а за ними – остров Рождества и Кокосовые острова, дальше – Новая Гвинея, вулкан Кракатау, еще дальше – Австралия (материк), западнее расположены Суматра и полуостров Малакка. Но ближе всего находится Борнео. Кроме того, между Большой Натуной и островом Борнео целая группа островков Южная Натуна. Это нам на руку, если поплывем на Борнео. Островов здесь много, особенно мелких. Между ними в древности из Азии шли народы на острова Тихого океана. Теперь и нам они пригодятся.
Бударин аккуратно, как делал это на судне, затушил окурок о камень и продолжал:
– Хотя мы все и очень заняты, надо что-нибудь придумать с солью. Малайцы получают соль с Борнео – покупают ее у голландских купцов, и она здесь очень дорогая. Нельзя ли нам попробовать самим выпаривать соль из морской воды? Пресная пища опротивела, хотя малайцы и выручают нас немножко. Если дело на лад пойдет, мы и малайцев научим выпаривать соль, избавим их от необходимости переплачивать голландским купцам. А за то, что дело пойдет, говорит вот эта веточка. – Бударин поднял с песка ветку, выброшенную морем. – Смотрите, ветка высохла на солнце, и соль белым налетом отложилась на ней… Ну, друзья, отдохнули, да и жара чуть спала, теперь – за работу!
Все снова принялись тащить шлюпку:
– Взяли! Еще раз взяли!..
– Э-эх, сама пойдет!..
– Эх, не идет… Тяжелая, не по песку ей идти, а по воде…
– Еще взяли! Э-эх, дубинушка, сама пойдет! – не выкрикнул, а, скорее, выдохнул тяжело Бударин. И подумал про себя: «Сильно измучены люди, изголодались, обессилели. Надо быстрее браться за шлюпки, а то еще хуже будет».
Шуршит песок, хрустят ракушки, плавник под тяжелой шлюпкой. И приятно, что и вторая шлюпка, хотя и медленнее, но подвигается на берег.
Бахирев подобрал на берегу три воздушные банки[13]13
Воздушные банки – скамейки в шлюпках, сделанные из листового цинка таким образом, что внутри них находится воздух. Устраиваются для увеличения плавучести шлюпки (или бота).
[Закрыть] из разбитой шлюпки.
– А что, если из этих банок сделать жаровни для выварки соли? – спросил он.
– Завод солеваренный построим. А? – засмеялся с издевкой Бакалов. – Простите, но в морской соли столько примесей, она горькая будет.
– А чего же ждать? Пока шлюпки отремонтируем, сколько еще времени пройдет! Смотри, и завод будет свой. Соль начнем варить, – сказал, будто не замечая ехидства Бакалова, Илья.
– Товарищи, все надо собирать: пробку, кусочки смолы, доски, даже водоросли. И куски манильских тросов пригодятся, и пучочки пакли. Здесь складов снабжения нет. Материалы для ремонта шлюпки самим надо добывать. По крохам, а собирать надо. Весь берег обойти, все бухточки осмотреть! – обратился ко всем Бударин. – Об этом просил сказать вам и капитан…
Внезапно налетел ветер. Зашелестели листва деревьев, кустарники, лианы и вайи пальм. Птицы стремительно запорхали низко над землей, скрываясь в зарослях. Упали первые капли дождя, оставляя темные круглые пятна на запыленной листве, песке, шлюпках, и уже в следующую минуту с гулом обрушился ливень. Казалось, море разом поднялось и выплеснулось на землю – таким сплошным потоком лил дождь. Стало темно и душно, словно весь воздух исчез и нечем было дышать. Моряки спрятались под опрокинутую вверх килем и подпертую с одной стороны бревнами и камнями шлюпку, терпеливо пережидая грозу.
Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Снова брызнуло своими лучами ослепительно яркое солнце. Мокрая листва, покрытая блестящими каплями, поникла к земле, и лишь вайи пальм, состоящие из треугольных, словно отполированных желобков, на которых капли не могли держаться и сразу же скатывались, – казались сухими.
Когда выбрались из-под шлюпки, всех удивило, что было безветренно, а с пальмы упал кокосовый орех. И тут заметили, как по стволу дерева карабкается пальмовый вор – краб. Присмотревшись, неподалеку от пальмы, в песке, моряки нашли нору, а возле нее – краба: короткого, с мощными клешнями, которыми он легко пробивает скорлупу орехов, а затем выедает всю сердцевину.
– Товарищи, осторожнее, – предупредил моряков Погребной. – Этот разбойник может в два счета отрезать клешнями палец.
Над морем стояло чистое, прозрачное небо, словно ливня и не было.
