Текст книги "Горькая новь"

Автор книги: Василий Швецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– А волостной председатель был у нас в дивизии начальником следственной комиссии, мужик справедливый, Тальменский он, Александров – то.

– Ведь вот какая чертовщина, приходится воевать против своей же власти, не стало от неё житья.

– Везде засели евреи, латыши да поляки, вот они нас и давят, не любят русских.

– Виноваты во всём коммунисты, пообобрали народ.

– Ну, хлеб сдали голодающим, а сено, шерсть, яйца тоже им что – ли? В Быстром на берегу Оби в половодье смыло несколько амбаров, порешили зерно, а мужик последнее отвёз, и виноватых нет.

– Начальство – то кричит, что кулаки организовываются в банду, вот мы с тобой Фома кулаки? Заврались, в бога мать!

– Ты сдурел, нельзя так про бога.

В зале тесно, тёрли бока друг о друга эти разношёрстные, разновозрастные бородатые отцы и деды и вместе с ними семнадцатилетние розовощёкие юнцы, не представлявшие себе всей серьёзности положения. Зачем их взяли с собой родители, ввергли в пучину страшного дела. О чём только здесь не болтали, и каждый, не слушая другого, высказывал свои давние, мучавшие его последнее время, думы. Вдруг все смолкли, в зал вошёл Колесников. Усы и борода подёрнуты инеем, на передках валенок снег. Лицо красное от мороза. Он скинул с себя в угол рыжую собачью доху. На нём осталось пальто, сверх которого на портупее висел клинок, сохранившейся у него ещё с той партизанской.

– Здравствуйте, партизаны!

Десятки разных глоток будто пролаяли в ответ.

– Здравствуй Ларион Васильевич!

Вслед за Колесниковым вошли его соратники, все они направились в кабинет к Никите Ивановичу Александрову. Большие двухстворчатые двери были в кабинетах распахнуты и всё, что говорилось, было слышно.

– Мы с тобой, Никита, вместе партизанили, ты должен стоять за народ, а ты помогаешь его обирать, это предательство, таких как ты, надо убивать. – Грубо со злостью говорил Гребенщиков.

– Меня убьёте, другого поставят, он тоже будет выполнять распоряжения власти. Входя в кабинет, Колесников услышал этот разговор и спокойно заметил:

– Какой ты Митрий Андреич кровожадный, всё убивал бы. Разве мало смертей в прошлом на твоей душе. Он ведь не меньше нашего воевал за Советскую власть, а какая она будет тоже не знал, он честно служит завоеванной власти. Ему бы сейчас с нами идти, но у него уже вера другая.

Пришли Ваньков и Буньков в сопровождении двух десятков вооруженных мужиков, привели продотрядовское начальство, их водили завтракать на квартиру Манохина. Все прошли в кабинет председателя. Члены ревкома Завьялов, Беляев, Ранкс, Мозговой сидели на окнах. С отделов перетащили туда стулья. Мы же расселись на столы. Слышно было, как Колесников вежливо попросил всех сесть, сам сел за стол рядом с председателем.

– Давайте мирно поговорим, только без укоров и колкостей. В политике мы разбираемся не меньше вашего, знаем, что в России и в Поволжье люди голодают, что хлеб из Сибири надо взять, но ведь не таким же методом. Вы Пинаев были в партизанах?

– А какое это имеет значение? – нехотя ответил начальник продотряда.

– Значит, партизанское движение в Сибири для вас уже не имеет значения? С каких же это пор и по чьей воле? А вот здесь собрались мужики и все они партизаны, и все воевали против Колчака за освобождение Сибири. Для них это имеет большое значение. Они воевали за свободу, за землю, за семью, за хозяйство. А в итоге на них кто – то посылает вооруженную опричину и силой отбирают продукты. А по какому праву? Ведь это грабёж! Вот и объясните Пинаев мужикам, в каком законе об этом записано и кто подписал этот закон?

В кабинете и коридоре поднялся шум. Колесников поднял руку.

– Давайте послушаем Пинаева.

– Да, я отвечу. Все хорошо знают, что в связи с засухой, прокормление армии, рабочих голодающих областей, срочно требует продуктов. Наше правительство по всей стране ввело продразвёрстку. Вот и на Алтайскую губернию выслан план, правда, не малый. В уездах созданы продотряды с приданными к ним ревтрибуналами, которые за злостную не сдачу хлеба судят, особенно сурово судят кулаков. Я, как начальник продотряда, обязан добиваться выполнения развёрстки. Что вы от меня хотите? Я выполняю государственное дело, а вот вы Колесников, пошли против власти, ввергли в преступное дело мужиков. На что вы надеетесь? Народ за вами не пойдёт, ваша затея обречена на провал, через недолгое время вас всех ждёт разгром и многих неминуемая смерть. Одумайтесь, пока ещё не поздно и сдайте нам всё оружие.

– Ты Пинаев, кто по происхождению?

– Если хотите расстрелять меня, то не всё ли равно, кто, но я рабочий.

– Мы обезоруженных не расстреливаем, такие меры применялись колчаковскими властями, да применяются сейчас, большевиками, в чекистских застенках. Вы сказали, что рабочий, значит, сами не сеете и не пашете, а едите готовый мужичий хлебушко. Вы не знаете, как он растёт, и разоряете того, кто его выращивает. Такими методами вы создадите голод и в Сибири и во всей стране. Это глупые не дальновидные методы. Разве в такой форме должна проявляться смычка рабочих и крестьян. В России нет сейчас губернии, где бы не происходили, крестьянские волнения и восстания. Вот и в Алтайской, по счёту уже шестое. Вон Рогов командовал партизанским причумышьем, был избран в руководящие органы губернии. Увидел, что твориться и пошёл вместе с народом против насилия и грабежей. Год назад потопили в крови Волчихинское восстание. Мы опоздали помочь Бело – Ануйскому восстанию и их разбили, но пока не совсем.

– Для кого вы всё это говорите?

– Для вас товарищ Пинаев, для тебя и твоих неправедных судей. Вот ты, называешь нас бандой, а ведь бандой – то народ называет вас. Мы ни кого не обобрали, не ограбили, ни кого не убили. Мы все знаем, что в случае поражения нас ожидает смерть. Но с произволом мириться не будем, нас обманули, выбранная на местах власть существует только для формы. Реальной власти она не имеет сплошная демагогия, что народ сам выбирает свою власть. Всё видно всем. Народ не стерпел грабежа и восстал снова бороться за свободу за правильную Советскую власть, за свои семьи, за честь и достоинство, за мирную жизнь. Мы будем драться против попрания наших прав, против не признания наших партизанских заслуг. Мы хорошо себе представляем, что правительство соберёт из волостей чоновские отряды и пошлёт на ликвидацию нашего восстания. И снова русские будут убивать русских, уже пятый год в угоду власти проходимцев, руководителей не русских, которым не дорога судьба России. Может быть, нас и ликвидируют, тогда Пинаев веселись. Тогда оставшихся в живых, да и мертвых будут проклинать долго – долго, может пятьдесят, а может сто лет, но не вечно. Даже может быть наши сёла Тележиху, Солонешное, Большую Речку, Черновое сотрут с лица земли, сожгут и пепелище перепашут. Народ окончательно разорят, над нашими семьями будут издеваться, много слез прольют наши дети, много перенесут из – за нас они горя, не будет гладкой в жизни дорога не только нашим детям, но и внукам, правнукам. Но народ, за который мы идем на смерть, нас поймёт И может быть, большевики, стоящие у власти, содрогнутся и одумаются.

– Зря ты, Колесников, митингуешь здесь, но если ты такой заслуженный партизан, то почему не вступил в партию большевиков?

– Потому и не вступил, что в идеях с Лениным не сошёлся. Ленин много принёс народу бед и горя, а я не хочу в этом участвовать.

– У меня есть вопросы к судьям, – заговорил, сидевший рядом с Колесниковым, Буньков.

– За что вы осудили Абламского, Метлу и Краскова?

– За не сдачу в срок хлеба, как кулаков, нам было дано решение комбеда.

– А вы сами удостоверились, что у них был хлеб, и они его умышленно не сдавали. Или поверили на слово, известным всем лентяям Моргункову, Пирсову и Летайкину, которые имеют по одной кобыле, да и то запрягать их не умеют. Они не мало съели мужиков вот протоколы – то у меня.

– Решения комбеда считаем законным.

– Вы действуете не законно, по доносам и кляузам, судите без разбирательства, лишь бы устрашить народ. По – вашему все, кто имеет дом и скотину, тот и кулак. А мужики работают до упаду не досыпая. А товарищу Пинаеву не следовало бы повторять, как попугаю, в угоду "святым отцам" из кремля о банде организованной выдуманными кулаками. Вот Пинаев сидит, цел и не вредим, как огурчик, только обезоружен. Ни кто его не бил не оскорблял. Разве похоже наше восстание на оголтелую банду. С буржуями мы расправились в девятнадцатом году, а сейчас против насилия поднялись труженики. Как только мужики выразят письменный или устный протест, так кремлёвские апостолы поднимают крик. Контрреволюция, саботажники, кулаки и подкулачники! Арестовать, судить, сослать, расстрелять! Мужичье жрут, на мужике ездят, мужика же погоняют! Вот ваша политика.

– Ларион Васильевич, вас ищет нарочный из Сибирячихи. В зал вошла, тепло одетая женщина и подала Колесникову пакет. Тот прочитал и приказал отвести арестованных на квартиру. Вслед за ними все вышли на улицу. Мы с облегчением вздохнули.

* * *

Колесников ночевал вместе с сыновьями Авдеем и Мартемьяном, которым он поручил пулемёт «люис» и обучил стрелять из него. Спал Ларион очень мало, было тревожно. На его приказ о мобилизации он получил грубый ответ из Сибирячихи с отказом. Его не стали даже доводить до сведения народа. Этой ночью он написал второй приказ о мобилизации. Сыновья поднялись, спали они в одежде, надо привыкать по – походному. Колесников позвал Авдея:

– Эту бумагу прибьёшь на здание волости на видном месте и сразу возвращайся завтракать, а ты, Мартяха, своди лошадей на прорубь, напоить.

Из штаба, пришёл Уфимцев и доложил о прибытии из Тележихи Ивана Лубягина и сообщил, что большинство членов партии выехали ночью в Чёрный Ануй, там формируется какой – то эскадрон.

– Ну, пусть себе организуются, у каждого своё дело. Значит, снова придётся убивать своим своих, садись – ка завтракать с нами, а потом за работу.

Добровольно взявший на себя обязанности почётного знаменосца шестидесятилетний старовер – чашечник, бывший партизан, Фепен Фёдорович Дударев скоблил стеклом древко. Знамя было сшито из трёх цветов. Верхняя полоса была белая, средняя – красная, нижняя чёрная. При случае Фепен разъяснял:

– Вот белая, это императора Николая, красная наша крестьянская, мы были красные и побили белых, а чёрная коммунистическая, комиссарская да жидовская. Они власть подменили, всё у нас отобрали, в этом знамени вся Россия. Будучи партизаном, в 1919 году он тоже во втором эскадроне, которым командовал Колесников, возил знамя, только красное.

На здании волости на левой стене от входной двери, был прибит квадратный листок серой бумаги, размером не более тетрадного. С орфографическими ошибками, без знаков препинания.

Приказ N2

Командующего Сибирской добровольческой народной армии по Алтайской губернии.

с. Солонешное. 20 декабря 1921 года.

параграф 1

Все мужчины в возрасте от восемнадцати до сорокапяти лет, способные носить оружие и без телесного дефекта, считаются мобилизованными в народную армию по всей Алтайской губернии. Освобождаться по какой – то нужде будут по личному моему согласию.

параграф 2

Кто идёт добровольно, препятствий не чинить, пребывать в Солонешное организованно отрядами. А кто будет уклоняться, того разберёт полевой суд.

Командарм Колесников

По этому приказу не пришёл ни один человек.

Длинные, декабрьские ночи. Занятия в учреждениях начинались с девяти утра. Подходили на работу сотрудники волревкома, каждый останавливался у прибитой бумаги и прочитав быстро уходил в свой отдел. Между собой об отношении к этому приказу говорить боялись. Работа на ум не шла, нужные книги, бумаги, разные пособия разложены на столах, да так и лежали. В здании было тепло, и мы сидели на своих местах, раздевшись, но одёжу держали под собой. В кабинете председателя шел громкий разговор, Ранкс кому – то отвечал, что он не знает, куда девался Александров. Как и вчера в помещение набились повстанцы. Снова едкий табачный дым, маты да нецензурные разговоры. Из села ни кто не выезжал, не давались пропуски. На окраинах и у паскотинных ворот посменно по два три всадника дежурили круглосуточно. По деревне патрулировали конные разъезды. Возле школы толпились бабы, которым было поручено готовить и приносить еду арестованным продотрядовцам. Вокруг школы многочисленная вооруженная охрана. Сюда в фартуке принесла горячие калачи и вдова Илюшиха, у которой муж погиб в партизанах, на руках у неё осталось пятеро детей. Двое старших погодков пришли вместе с матерью. Илюшиха, вытирая слёзы, на чём свет кляла антихристовых слуг коммунистишек. У неё выгребли весь хлеб и забрали корову, оставили ей два мешка пшеницы и одну не стельную тёлку.

– Чем я буду кормить детишек, что я буду сеять! Вы тут нас грабите, а дома ваших родителей, поди, тоже грабят! Что же вы делаете, о чём думаете своими зобубёнными головушками, куда вы смотрите?

– Тётка, зря нас ругаешь, мы не виноваты, мы мобилизованы, нам приказывают, мы выполняем.

– Заткнулся бы ты, мордастый, это кто может приказать отобрать у бабы с пятью маленькими ребятишками, последнее. Этот произвол творит местное начальство и активисты из комбеда вон вроде Кольки Лунина. Им самим жрать нечего, вот и нашли способ поживиться. Работать надо, а не баб обирать!

– Лука, ты говори да не заговаривайся. Вот кончится эта заваруха, тебе в ревтрибе эти слова припомнят, клочки – то из тебя полетят.

* * *

Разъехавшиеся по сёлам, уполномоченные не знали о восстании и проводили работу в сельских советах по продразвёрстке. Не знал об этом и Михаил Иванович Егоров, который был три дня в Большой Речке. Не любили его мужики, был груб и беспощаден. Последний пуд выколачивал, не смотря ни на какие обстоятельства. 21 декабря, закончив командировку, он поздно вечером возвращался в Солонешное. На паре резвых, с колокольцами, в кошеве он подъехал к мосту на Ануе. Его встретил вооруженный пост из четырёх человек. Они остановили пару и спросили кто и откуда. Не зная о событиях последних дней, чувствуя себя волревкомовским начальником, по своей грубой натуре он заорал:

– Что это за пьяная ватага? Разойдись и дай дорогу! – Узнав Егорова, ему сказали, что вот его – то, как раз и надо. Моментально выдернули из кошевы, сдёрнули тулуп и начали старательно метелить. Били нещадно, на смерть, разорвали в клочья пиджак и рубашку. Сначала Егоров орал и звал на помощь, а потом, весь окровавленный, только стонал. На крик подъехали ещё вооруженные всадники, самосуд прекратили. Забросили избитого в кошеву и привезли в волость. Узнав о самосуде, Колесников затребовал всех четырёх караульных: Сафронова, Огнёва, Пшеничникова и Менухова, строго их отсчитал и предупредил, что если такое повториться, то разговор с виновными будет другим.

Рано утром 22 декабря площадь перед церковью была заполнена повстанцами. Возле конторы многолавки, шум, гам, двери в магазин были распахнуты, валил густой пар. Каждый что – то выносил, что именно, в предрассветном сумраке, рассмотреть невозможно, а подойти ближе боязно. Но потом стало ясно, что сам Колесников, оповестил всех своих соратников, чтобы подъезжали к лавке. Открыл замки и приказал раздать товар. Кто брал кожу на обувь, кто полушубок, кто тащил фигурный самовар, а кто, что досталось. Растащили быстро и всё, это был грабёж! Но всем было уже привычно – грабить награбленное.

Постоянно заседал повстанческий штаб. Продотрядовское начальство с квартиры Сергея Манохина ещё с вечера перевели в каталажку. Начали ходить слухи о приближении из Бийска отрядов чон. После разграбления магазина здание волости снова заполнилось вооружённым народом. Всем волостным работникам было приказано выйти на улицу. Одевшись, мы вышли и нас, семнадцать человек, загнали в амбар, где помещался архив, туда же вскоре привели и продотрядовское начальство. В амбаре темнота и собачий холод. У дверей поставили охрану. Выбраться ни какой возможности, ведь раньше амбары рубились добротно и крепко. Было ясно, что стучать, кричать или что – то требовать бесполезно. Стали определяться, стаскивать со стеллажей связанные кипы бумаг и на них рассаживаться. Самочувствие и настроение самое упадочное. Все гадали и в мыслях и вслух, что же с нами сделают. Пинаев утверждал, что расстреляют, но в это ни кто не верил. Мы с Митей Гусевым расплакались, но на нас кто – то рявкнул, чтобы заткнулись. Эдуард Иванович Ранкс, по национальности латыш, человек в обычной жизни весёлый. Он и в тёмном амбаре сыпал шутками и анекдотами. Некоторые смеялись, но большинство бранили. Больше всех на него ругался председатель трибунала Клоков.

Во второй половине дня за селом, со стороны Медведевки, началась стрельба.* Снаружи начался галдёж, звучали команды. Вскоре загремели запоры, дверь распахнулась. На крыльце и поодаль, стояло несколько повстанцев, сердито и злорадно глядевших на нас. Нам приказали выходить и, окружив кольцом, повели на площадь не через здание, а через калитку. С площади быстро погнали к Аную на Язёвскую дорогу. Мысли в голове метельшили, вот выведут за село и расстреляют. Разговаривать не разрешали, повстанцы группами и в одиночку двигались впереди и сзади. Колесников, Дударев и Загайнов замыкали колонну.

О чём тогда думал Ларион Васильевич? Какие мысли терзали его душу. Дома у него осталась жена с маленькими ребятишками, впереди шли два старших юных сына. Может, думал о том, что напрасно поддался на уговоры возглавить это самоубийственное восстание. Всё повторялось по той же схеме, как и тогда, когда восстали против Колчака. Но тогда я не видел ни разу его таким угрюмым и мрачным. А может, думал о своём родном брате Игнатии, которого позволил убить за то, что тот помогал колчаковцам против Советской власти. На протяжении всей своей последующей жизни, я неоднократно размышлял о нем, старался поставить себя на его место. И не раз себе говорил, что не дай Бог, оказаться на его месте, хоть на несколько минут. Сейчас мне ясно, что и те две сотни мужиков, его соратников, были тоже отчаянно – смелые сорви головы с обострённым чувством справедливости. И они, ох как, пригодились бы стране в годины тяжких испытаний. Но их выбили, в том маразме, десятками тысяч по всей матушке России.

*На Колесникова в Солонешном наступал 3 – й, особого назначения, Бийский кавалерийский дивизион, под командованием Ивана Пичугина.

Со всех улиц и переулков выходили на лёд Ануя повстанцы. Отряд вытягивался по дороге на Язёвку. Нас без конца подгоняли, сзади ехала охрана, держа перед собой винтовки. На другом конце села слышалась стрельба, как оказалось, это был отряд чона.*

В нашей колонне впереди ехали Бурыкин и Уфимцев. Ваньков и Буньков, дав нам дорогу, поджидали Колесникова. Чоновцы вошли в Солонешное и с Ануя, вслед нам, началась стрельба, засвистели пули, две лошади упали. Не доходя с километр до паскотины, нас отогнали на речку Язёвку и бросили, охрана и сам Колесников галопом понеслись в сторону Тележихи. Вскоре подошли красноармейцы. Нас вывели обратно на дорогу и отправили в село. Отряд чоновцев был большой. Повстанцы рассыпались по логу, некоторые поворачивали и санной не торной дорогой уходили Макаровой и Кашиной Ямой в Тележиху. Лошадь Уфмцева была убита и он, по глубокому снегу, лез в гору. Снизу подъехали всадники, сделали несколько предупредительных выстрелов и приказали ему спускаться. Видя безвыходное положение, он сжег, бывшие при нём списки восставших и прочие бумаги. Об этом, гораздо позднее, рассказывал мне сам. В этом же логу поймали ещё восемь человек. Среди них были и раненые. Вслед за нами часа через два их пригнали в волость и посадили в холодный амбар, в котором только что сидели мы. Через двое суток всех отправили в Бийскую тюрьму. Продотрядовцы разошлись по своим старым квартирам. А в здании школы поселились Чоновцы, они были набраны из разных волостей уезда. Командир отряда некто Иван Темнов, заместитель Оболенский. Оба они были в армейских белых полушубках, перепоясаны ремнями с шашками и наганами. Их штаб расположился в доме раззорённой семьи Абламских. Погоня за повстанцами была приостановлена, и все чоновцы вернулись в Солонешное.

В это время отряд Колесникова уже подъезжал к Тележихе. Поднялись на Язёвское седло, и перед ними открылась, во всём своём великолепии Будачиха. Иван Шадрин стукнул кулаком по луке седла:

– За смертью мы идём сюда! – Он повернулся к Першину, – Санька, зачем мы убежали из своих домов, побросали семьи? Ну, взяли у нас хлеб, отобрали продукты, но руки ноги целы, не пропали бы. Что теперь делать? Ведь власть считает нас бандитами, а бандиту две дороги – на тот свет или в тюрьму. У меня и баба болеет, некому за скотиной ухаживать. Першин вполголоса сказал: – Согласен, наша беда, живём задним умом, сначала пёрнем, а потом оглядываемся.

* * *

Въехав в Тележиху, разнопёстрая армия, не дожидаясь команды, разбрелась по домам. У большинства в избах не согреешься, скотина голодная, нет дров и сена. Ехать за ними в лес и поле, нет ни какой возможности. Рады бабы и не рады, растерянно засуетились, хочется чем – то горячим накормить хозяина. Задымились печки, стало замешиваться из овсянно – ячменной смеси тесто на постряпушки.

Въехали в свою ограду и Авдей с Мартяхой. В седле перед собой Авдей держал "люис", за плечами у обоих трёхлинейки. Выбежали на крылечко их жены, вышла мать и заплакала:

– А где Ларион?

– Не беспокойся, мама, сейчас подъедет. – Вскоре появился и Колесников. Он был мрачнее тучи.

– Плакать, Настасья, не надо, бог не выдаст – свинья не съест, лучше что – нибудь приготовь нам поесть. За обедом Настасья снова тихо заплакала.

– Ларион, оставь хотя бы ребят, не бери ты их с собой на погибель.

– Не твоего ума это дело, больше об этом не напоминай. Лучше расскажи, что в деревне.

– Живём и трясёмся, многие тебя ругают. Ведь всех поубивают и останутся вдовы да сироты. – Ларион Васильевич хмурился и отводил глаза.

Тележиха замерла, ни какие сельские общественные мероприятия не проводились, ни один уполномоченный не появлялся, не было ни заседаний, ни собраний, не ходили по дворам посыльные. Члены совета сидели по домам, но в сельревкоме было круглосуточное дежурство, несли его женщины и подростки.

В закрытые на крючок двери дома Новосёлова раздался стук. Чутко спавший председатель, босой, выскочил в холодную веранду. Посыльный прокричал:

– Иван Родионович, вас срочно зовут на сборню. Тревожные мысли роились у председателя, кто бы мог вызывать, он чувствовал себя между двух огней. Не выполнишь задание власти – строго накажут. И не за понюх табаку восставшие тоже могут голову оторвать. Положение было незавидное. Наскоро одевшись, с неизменной суковатой палкой в руках, побрёл на сборню. В зале за накрытым красной тряпкой столом, сидел Колесников, рядом Дударев, с другой стороны Загайнов.

– А вот и наш председатель – сказал Колесников. – Здравствуй Иван Родионович, надо поговорить.

– Слушаю, Ларион Васильевич.

– Не согласишься ли, Иван вступить ко мне в отряд фельдшером? У нас такого спеца нет, а на войне всякое бывает, сам знаешь.

– Ларион Васильевич, да у меня дома хоть лазарет открывай, жена болеет, шестеро детишек базланят, да и дед уже редко поднимается. Уж, пожалуйста, уволь, ради семьи.

– Ладно, так и быть, не неволю. Но на тебя много жалоб от мужиков. Наряжаешь некоторых по долгу дежурить, у них голодают детишки и скотина. Смотри, чтобы такого больше не было. И особое задание тебе, у многих моих ребят, не чем хаты топить и корм весь вышел, вот список. Сегодня же занаряди и обеспечь подвоз. И, не оборачиваясь, все трое вышли.

Штабом Колесников расположился в своём доме, солонешенские члены штаба квартировали у родственников или знакомых, но каждый день с утра собирались к нему. Сюда приходили жители за пропусками на мельницу, за сеном или за дровами, приходили и с разными кляузами на влась. Пропуски он писал сам на простом клочке бумаги. Сегодня, как всегда, Ларион Васильевич пригласил всех в горницу, а жене указал на эмалированный четвертной чайник. Филипповна взяла его и вышла из комнаты.

– Проведём совещание, накопилось много разных дел, – сказал начальник штаба. – Мои ребята, Батаев с Сухоруковым сегодня ночью ездили в Солонешное, лошадей оставили на ночь на мельнице у Культи и пробирались в село. Там неразбериха, докладывают, что, по всей вероятности, в скором времени гнаться за нами не собираются. Но и нам долго тут сидеть, тоже толку мало. Прошу высказаться, какие будут предложения.

– По моему, надо применять ту же тактику, что применяли против Колчаковцев. Надо атаковать и уничтожать противника, а не убегать, не приняв боя, – раздраженно проговорил Буньков. – Кроме этого надо послать отряды по сёлам и поднимать народ. Кого добровольно, а кого и силой. А так же срочно надо искать связи с отрядом Тырышкина. И может быть уйти партизанскими тропами на соединение с Кайгородовым.* У нас пока народу маловато, да и боеприпасов не ахти.

– Артамон Васильевич, – заговорил Бурыкин, – мы восстали за народ, против грабежа и насилия, надо ли нам объединяться со старыми врагами беляками. Поймут ли нас люди.

*Подъесаул Кайгородов родился в 1887 году в Катанде, в семье крестьянина переселенца из Томской губернии. С германского фронта вернулся полным Георгиевским кавалером

В Солонешенской волости был налётом. В ноябре 1921 года занял Чёрный Ануй, оттуда он двинулся в Топольное, потом в Туманово. они дали ему около ста человек пополнения. Но в Александровке отряд самообороны встретил их пулями. Обстреляв, смельчаки ускакали в Куяган. Ни в Александровке ни в Дёмино ни кто к повстанцам не присоединился. 7 ноября 1921 года занял Тоурак здесь их настигли отряды 186 Алтайского коммунистического пехотного полка. Со значительными потерями повстанцы отступили в Катанду.

– Филипповна, тащи – ка чайник. – По – моему, для победы все средства хороши. От боёв уклоняться мы не будем, но и зря на рожон не полезем, а пока надо проводить агитацию и увеличивать численность отряда здесь в окрестных сёлах. Что касается мобилизации, то силой никого принуждать не будем. Если доведётся уходить отсюда, то не рлохо бы иметь при этом несколько сот бойцов.

Глухой ночью повстанцы собрались у дома Колесникова. Отряд увеличился всего лишь на шесть человек. По убродному снегу, отряд двинулся по селу вверх, куда пойдут, ни кто, кроме штабных не знал. Снег, валил не переставая, начала мести позёмка. Впереди ехали разведчики. На устье Пролетного свернули с дороги, направились Пановым ключом, и через седловину спустились Сухим логом на большеречихинскую дорогу, Через час въехали в село Большая Речка. След их, буквально, замело. Квартиры занимали сами, громко стучали в окна и двери. Испуганные женщины собирали ребятишек и закидывали их на печи и полати. В большинстве домов теснота. От хозяев повстанцы требовали для лошадей овса и сена, а для себя обед. Но у многих не было ни кормов, ни продуктов, всё выколотили продотряды. Штаб занял здание сельревкома, а дежурившую там девку послали за председателем. В ограде было приготовлено несколько возов сена, к ним и пустили лошадей. Вскоре пришёл лохматый, в драном полушубке, председатель Квашнин. От жировушки было чадно слабый свет не доставал дальше стола. Войдя в комнату, председатель сразу увидел Колесникова и, как мог, радушно заговорил:

– Здравствуй Ларион Васильевич, надумал приехать нас попроведовать, милости просим. А от нас только вчера уехал помощник продинспектора Полилуйко, злой хохляга, вот насобирали по его требованию десять возов сена.

– Здравствуй, здравствуй Ерофей Силыч, с лошадями мы определились а ты, будь добр, распорядись – ка моих людей покормить. Знаем, что сейчас все ободраны, да обобраны, но как – то надо. Не забыл, как мы казаков под Чарышом лупили, вояка ты добрый был. Быть может, со мной опять пойдёшь, я ведь и коммунистов тоже принимаю. Все заулыбались. Но не до смеха было Ерофею.

– Как не помнить, всё до последней ниточки помню, Ларион Васильевич, но ведь сейчас, однако, что – то не то.

– Ладно, об этом мы поговорим завтра, а пока иди, распоряжайся. Всем отдыхать. А ты, Петруха, подготовь смену постам.

К полудню буран стих, снегу намело чуть не с метр. Хозяева отгребали ворота, да делали дорожки по двору, помогали им и незваные гости. Около полутора десятков мужиков уехали в поле за сеном. На обед хозяева поотрубали бошочки последним курам и гусям. Начальство, покушав у ямщика Оболонкина, вернулись в сельревком.

– Ерофей Силыч, сколько коммунистов у вас взяли в чоновский отряд? Ерофей вскочив со скамейки, стал рапортовать, – так значит, у нас в ячейке двенадцать человек, дома – то остались Я, Ефрем, Денис да Прохор, значит, взяли восьмерых.

– Да, в прошлом все были в партизанах, а теперь будут убивать нас. Если бы, Силыч, тебя взяли в чон, ты тоже бы стал убивать нас?

– Помилуй бог, Ларион Васильевич, за что бы я тебя стал убивать – то, ты мне пока ничего плохого не сделал.

Разговор прервали разведчики, они доложили, что чонори выехали из Солонешного в неизвестном направлении. Вскоре выяснилось, что их отряд вошёл в Тележиху.

* * *

Три дня ни кому не разрешалось выезжать из Солонешного. Во всех концах деревни базланили голодные коровы. Кончалась у хозяек мука. Женщины злые. А как не будешь злой, выгнали из села мужей, отцов, у стариков детей. А за что? За своё добро. Каждая в слух думает, как они будут теперь без кормильца жить. Горе безутешное. Чонарей ни кто на квартиры не разводил, они их занимали сами. Если где ещё оставалось сено – брали своим лошадям без спроса. Хозяек называли бандитками и строго требовали готовить сытные обеды и ужины. Грубость в каждой фразе, насмешки и приставания. В занимаемых квартирах вели себя как победители. В каждом доме теснота. Семья размещается больше на печке и на полатях. Бабы остервенели и с пришедшими на их квартиры военными постоянные ссоры и случались даже драки.

Когда я пришёл домой на квартиру, то хозяйка пожаловалась на непрошенных гостей. В комнате за столом сидели двое чоновцев, их винтовки стояли в углу. Мы познакомились. Один был из Кокшей – Сергей Пешков, другой Яков Пенигин, а откуда не помню. За скудным ужином мы услышали крик с матами:

– Сдавайся бандит, а то стрелять в окна будем и избушку подожжём!

– Убегайте у него граната! – и всё смолкло. Яков с Сергеем выскочили и буквально через пять минут втащили пьяного чоновца с бутылкой самогонки в руках и с ног до головы заляпанного самогонной брагой. После того, как умылся он начал чертыхаться: